Тимофей и Хвилищевский

После того, как мальчик по имени Тимофей очутился во сне совершенно незнакомого ему человека с шепелявой фамилией, спавшего средь бела дня за стенкой, собственно и начали происходить приведенные ниже странные события. Мальчуган, раскрывший книжку, как гигантскую жесткокрылую бабочку, конечно, ничего не заметил, - иначе, как можем мы утверждать, что наступил сон, пусть даже и чужой? Ярко-красные лекала плоских зверей, заслонявшие игрушечный лес, скучно испускали из себя белые, как дыры, пузыри, полные букв, которые собирались в ровные строчки разной длины по правому краю. Если смотреть на буквы зажмурившись или в полглаза, то строчки превращались в глупый серый орнамент, лишенный желанной симметрии, полный неуместных штришков. Тимофей склонил голову и зажмурил левый глаз: если переставить несколько слов местами, убрать три запятых (а лучше все), обрезать нескольким словам рога, торчащие над строкой, если откинуть странные уголки, затерявшиеся между слов, то из этого орнамента может получиться что-то приличное. Хотя, продолжал Тимофей, для окончательной красоты, конечно, следовало бы изменить кучерявый состав каждого из слов на однородный: пускай везде будет одна только буква. Например, эта – как кружок. Или эта – из двух палочек. Так будет понятнее. То, что говорит лиса волку на этом развороте, на самом деле не важно (Тимофей приблизительно помнил, что речь шла о каком-то вкусном пироге и, кажется, о двух зайчатах), потому что в разное время плоские звери говорили о разном: о прогулке, о снеге, о том, что нужно надевать колючий свитер или даже о детском садике. Размашистый пляс череды кривляющихся букв магнетически вбирал в себя все, что может быть сказано зверями на этих ярких страницах: слишком много было кривых извивов вокруг черных талий – то ли типографских украшений, то ли бантиков, имеющих смысл для взрослого глаза. Покатые, склоненные, как послушные головки, хвастливо выбрасывающие вперед лапки, упрямо стоящие на своих подставках, показывающие веселые хвостики буквы дразнили друг друга, добавляя каждая от себя крошечную детальку: то перекладинку, то летящую телефонную трубку или две маленькие точки. Тимофей разглядывал буквы в разных направлениях и читал их настроение, нараспев произнося каждое из слов, проглатывая воздух на обрывах, возвращая пальчик, как каретку печатной машинки, в начало строки.
Господин Хвилищевский появился внезапно: в дверном проеме. Но не из магического тумана в шлафроке и колпаке со свечой, а в неожиданном положении грибника, тянущегося за тугим белым, задом наперед (домашние рейтузы, персидская жилетка и феска с золотой кистью, мягкие фланелевые тапочки). Тимофей опустил книжку и нахмурился на зад господина Хвилищевского. Неожиданный гость осторожно выпрямился, хватаясь за косяк двери, и принялся внимательно изучать обои на стене.
- Кто вы? – спросил Тимофей. Гость охнул, прыгнул, как жаба, и испуганно обернулся. Это был круглолицый человек средних лет, очень смешно лысеющий.
- Мальчик, где я сейчас, скажи, пожалуйста? – мягким и тонким голосом спросил Хвилищевский.
- Эта наша квартира, а как вы сюда – ? У нас все двери на замках.
- Я не хотел. Случайность! – пожал покатыми плечиками гость.
- Вы, наверно, вор? – хмурясь и по-детски картавя, спросил Тимофей. – Если вы вор (выходило вроде «воу»), я должен вас прогнать («пуагнать»).
- Постой, постой… - он всплеснул руками. - Мне не нужно чужого. И я хорошо знаю эту квартиру, но как будто давно не был тут. (Он снова окинул взглядом притолоку, окно, книжный шкаф). Мы жили тут когда-то. (Улыбнулся уголком губ). - Да, да, - он указал на обои пальчиком.
Тимофей закрыл книжку, слез с кресла и подошел к гостю.
- Как это? – спросил он.
- Почем же мне знать? - прошептал Хвилищевский, выпятил губу и втянул шею.
Они отправились на кухню звонить родителям Тимофея, но какой номер они ни пытались набрать автоматическая строгая тетенька, заикаясь на каждом слове и каждой цифре, просила набрать иначе, мудренее. Даже Хвилищевский ничего не понял и очень растерялся. Тимофей взял его за край жилетки и предложил сходить к соседям, чтобы узнать, по какому адресу находится квартира, но и тут ничего не вышло: входная дверь была заперта снаружи.
- Не понятно, - сказал Хвилищевский, уже без надежды глядя на собственное отражение в окне, за которым загустевал желто-электрический зимний вечер. – Не знаю ни этих улиц, ни этих домов.
- А какой у вас этаж? – спросил сквозь печенье Тимофей, когда спустя час они, сбитые с толку, уселись пить чай.
- Пятый.
- У нас тоже.
Хлюпающая пауза.
- А родители – ? – поинтересовался Хвилищевский.
- Ушли. А меня спать уложили. Я не люблю днем, - мотнул головой Тимофей.
Дружеское хлюпанье.
- А придут когда? Мне надо – сам понимаешь.
- Скоро придут. Они всегда говорят, что скоро придут.
Но пришла ночь, родителей так и не было, а странный гость все еще не мог уйти из квартиры. Он уселся в кресло с ногами, обхватил круглые колени и отчаянно глядел в угол. «Ловушка» - повторял он одними губами. Тимофей сходил в детскую и принес яркую книжку, чтобы утешить Хвилищевского. Тот тоскливо покосился на желто-зеленую обложку и снисходительно помычал в адрес Тимофея, в ответ на это мальчуган отложил книжку и предложил посмотреть мультфильм. Например, о Карлсоне.
- Нам нужно действовать, - наконец предложил Хвилищевский и решительно опустил ноги на пол. Тимофей внимательно посмотрел на него.
- Пойдем. Я кое-что понял, и мне нужна твоя помощь. Нуте-с, где у вас часы?
- Часы?
- Именно, именно.
- На кухне. Они с кукушкой.
Они быстро перебрались на кухню, и Хвилищевский уже прилаживал табурет к стене и, балансируя пятернями, взбирался к часам. Старые, неожиданно легкие часы с металлической начинкой очутились в его руках, обнажив на стене старый одинокий шуруп, подернувшийся пушком пыли.
- Идут? – Хвилищевский выглянул из-за часов, шевеля бровями.
- Не знаю, - мальчуган пожал плечами.
- В том-то и дело!
- В чем в том?
Хвилищевский ловко поддел ноготком маленькую створку кукушкиного домика и проник пальцем в темное отверстие. Помогая себе языком и уводя глаза в сторону, как всякий искатель невидимого, он щелкнул чем-то внутри, потеснил что-то, от чего палец решительно нырнул еще глубже. Откинув вторую ставенку, он запустил в кукушкино гнездо почти всю пятерню, внутри что-то по-гитарному дренькнуло, загудела пружина, поддалась и окошко впустило всю руку Хвилищевского вплоть до запястья. Гость хитро подмигнул Тимофею и высунул от усердия кончик языка. Через минуту вся волосатая рука господина Хвилищевского провалилась в тесный часовой проем, и, что особенно удивило Тимофея, темная задняя стенка не подалась, как будто гуттаперчевая рука туго набивала содержимое кукушкиного жилища.
- Что же вы делаете? Сломаете! – пискнул Тимофей, но Хвилищевский, победоносно скалясь, подмигивал ему уже обоими глазами и с нетерпеливыми покачиваниями пружинящего тела  подсовывал пальцы второй руки между собственным локтем и трещащей створкой. В позе взрослого надевающего детский пуловер, готовый на все, чтобы втиснуть раздутое и какое-то не свое тело в тесную, как игольное ушко, щель, Хвилищевский пританцовывал на табурете, досадливо подвывал и сыпал, как заклинания, шепотные ругательства. Тимофей подобрал с пола брякнувшиеся часы с торчащей из кукушкиного окна босой пяткой. Часы отяжелели, а изнутри продолжало доноситься бренчание пружины. «Зацепился!» - жалобно раздалось в часовом теле. Тимофей встряхнул их, вызвав новую волну обиженного кряхтения, адресованного ему. С досадой прикусив губку, Тимофей бережно положил часы навзничь на табурет. Пружина радостно запела, а пятка дернулась и, по-улиточьи, втянуась в домик. Стрелки судорожно подрагивали, мелко прокручивались (обратно), пока Хвилищевский орудовал с чем-то внутри, неизбежно задевая за все подряд. «Анкерное колесо просело, гори оно!» - плюнул Хвилищевский, и вышвырнул какую-то мелкую деталь из оконца. Тимофей подобрал с пола плоское, как у Сатурна, колечко. «Собачка» - пояснили с каким-то надсадным межсловесным разрывом изнутри.
- Собачка?
«Можешь выбросить». Тимофей отложил колечко. Он думал, что теперь, часы должны пойти, а мама и папа тотчас же начнут ковырять замочную скважину ключом, зазвонит под далекой подушкой нараспев телефонная трубка (бабушка, конечно), но ничего этого не произошло. Он вяло толкнул часы и заглянул в темное окошко в поисках замолчавшего гостя, но было тихо. Было так тихо, как бывает после рассказанной небылицы или, когда проснешься утром один и поговорить можно только с книжкой. Или когда увидишь интересный сон, перечеркнутый посредине складкой простыни, влажно и диагонально тянущейся по равнине постели, и будешь нырять обратно, чтобы досмотреть, увидеть изнанку случайно разбудившего простынного загиба, но видишь только вялую темноту да пляшущие куски дневных «недодумок». Пусто стало в маленькой квартире Хвилищевского, пусто стало в большой, полной кубов воздуха квартире Тимофея.
Книжка молча говорила совсем не о том, что было в ней написано: буквы можно было читать и ногами кверху. Тимофей перевернул книжку, вернулся к самому ее началу (концу): цветные и плоские, как в плохих мультфильмах, звери как-то разбрелись, растеряли все свое человекоподобие и вновь обрели какую-то нездешнюю аморфную нелепость. Привычка видеть знакомое иногда все-таки сигнализировала о перемене верха и низа местами: зайцы уныло и кукольно сидели на лавках, прилипших к ровному потолку. Крупные же звери менялись частями тела, составляли вдруг несусветные рожи без глаз или рта, вообще исчезали, оставляя на своем месте незнакомую игру линий. Тимофей выискивал буквы, этот неясный танец, симметричный, хаотичный, незнакомый, узнаваемый. Он медленно пролистал книгу к самому концу (началу). Буквы зеркально не обессмысливались, как не менялись местами верх и низ, когда подходишь к своему отражению в прихожей, только право превращалось в лево.
Вызвать Хвилищевского и его сон обратно, наверное, очень просто, да так просто, что даже проще простого. Но по чьему велению это можно сделать снова?