Часть третья. Глава двенадцатая

Глава двенадцатая

Он читал в очередь с Мишелем. Часа два или три спустя дверь тихонечко отворилась, в ней показалась рука в кружевном рукавчике и поманила пальчиком. Сережа подошел на цыпочках – дверь отворилась шире. За ней стояла Лавиния в светлом платьице, с тарелкой горячих эклеров, которые с деловитым выражением стала совать по одному ему в рот.
Мишель разволновался и дал понять, что тоже хочет эклеров. Сережа тихонько вернулся в комнату, чтобы сменить его.
- Что такое? – спросила, проснувшись губернаторша. Засыпала она плавно, а просыпалась резко, как будто ее щипали. – Покажи, где ты читаешь?
Мишель молча показал.
- Вернись к 4-й странице.
- Четвертую мы уже прочли. 2 раза.
- Читай.

Мишель опять стал читать. Сережа вернулся к двери, и хорошенькая Лавиния протянула ему тарелку.
- Какое было бы счастье, если бы мне позволили читать «Уголовный Кодекс» вместе с вами, - сказала она застенчиво.
- Сударыня, читать «Уголовный Кодекс» - одно из самых больших несчастий, которые я знаю. 
- Здесь немного крема, позвольте, - сказала она, вытирая уголок его рта своим носовым платком. Он поймал губами прозрачные дрожащие пальчики.
- Не верьте тому, что обо мне говорят. Я этого не делал.
- Я знаю. У вас лицо доброе, - согласилась она охотно.

Он отнял у нее тарелку, поставил на пол, взял в ладонь тоненькую ручку и стал осторожно целовать каждый пальчик, каждую наивную, чистую линию ладони, и думал при этом, что никогда прежде не целовал такой прелестной, наивной девочки. Перецеловав все пальчики обеих тоненьких рук в кружевных манжетах, он нагнулся и поцеловал ее в губы, шепотом объяснив, что это дружеский поцелуй. Она вытянула шейку навстречу его лицу и стала очень серьезной. Он чувствовал, что ей нравится целоваться с ним. Для удобства положения она поднялась на цыпочки и обняла его за плечи.

Из комнаты вышел Мишель и сунул ему Уголовный Кодекс: - Твоя очередь.
- Постой там. Я сейчас вернусь.
- А где пирожные?
- Не знаю. Кончились.
- Ах ты свинья. Сожрал пирожные, пока я эту гадость читал! Между прочим, это ты придумал прищучить графа! Вот сам и читай теперь.
- Да не ел я пирожные! Я Лавинию целовал!
- А где пирожные?
- Я сам удивляюсь.
- Не ссорьтесь, я еще принесу, - вмешалась девочка.
- Что такое? – спросила губернаторша. – Куда все делись? А ну-ка закройте дверь. Покажи, где ты читаешь, - сказала она Сереже. 
- Вот, - показал Сережа. – Четвертая страница. Это проклятье – все время четвертая страница.
- Не ожидал, что ты такая свинья: все пирожные съешь, - прошептал Мишель.
- Я не ел пирожные. Я Лавинию целовал.
- Что ты делал? – спросила губернаторша.
- Это вам приснилось.

Когда она проснулась в другой раз, парни сцепились и собирались драться. Губернаторша позвонила. Их разняли, и они некоторое время молча поправляли на себе пиджаки и ремни, а она сурово и презрительно их разглядывала.
- Между прочим, это он придумал насиловать Гийома. И «Уголовный кодекс» пусть сам читает.
- Идея была моя, а конюх – твой. Без конюха я бы ее не воплотил.
- Будешь пререкаться, я велю тебя экстрадировать на Родину. Нам чужие буйные не нужны. Своих хватает.

В девять вечера их напоили чаем и отправили по домам. Мишель поехал к Гаспару, а Сережу отец увез домой. Только что он собрался лечь, позвонила Элен. Спросила, где он был.
- Читал губернаторше «Уголовный кодекс», - ответил он.
- Как у тебя дела?
- В порядке.
- А с головой? Тоже все в порядке?
- Послушайте, дамочка! Я сутки подряд вслух читал «Уголовный Кодекс». Как ты хочешь, чтобы после этого у меня было в порядке с головой?
- Бедная губернаторша. Это кто придумал?
- Губернаторша придумала.
- А папа ничего не придумал? У него нет свежих идей на этот счет?
- Ты насчет чего, собственно? У губернаторши есть свежая идея экстрадировать меня на Родину.
- Видишь, до чего ты ее довел. Теперь уже весь город, включая Лавинию, знает, что ты не во всех отношениях очень хороший мальчик?
- Что ты хочешь сказать?
- Я считала тебя нормальным парнем. А ты дурак с криминальными мозгами.
- Отстань от меня. Я не могу разговаривать. У меня голова болит. Если ты посоветуешь папе какую-нибудь гадость на мой счет, то тебе же хуже будет. Тебе лечить.
- Я знать тебя не хочу после этой мерзости.
- Да пошла ты к черту!

В 7 утра за каждым из них  заехал автомобиль (губернаторша просыпалась рано), их вынули из постелей и они по очереди читали «Кодекс» до девяти вечера, с короткими перерывами, в которых им приносили чай, сыр и хлеб. Так продолжалось три дня, пока не надоели губернаторше до такой степени, что она выгнала обоих на середине книги, объявив, что не может всю себя посвятить двум распоясавшимся мерзавцам. На прощание она спросила, как они нашли «Уголовный Кодекс». Сережа ответил, что чтение его уложений надолго, если не навсегда, отбило у него охоту насиловать Гийома. Мишель сказал, что лучше б он не родился, чем так страдать. Россильон выглядел изможденным и несчастным. Сережа нашел, что весеннее заключение с Гаспаром было гораздо веселее.

  - Хоть бы ты о маме подумал! – сказал Сергей Сергеич. – Мама, если узнает, с ума сойдет!
Мама, бедная, запоздало подумал он.
- Изолировать тебя надо, вот что.
- Это в последний раз, - покаянно пообещал Сережа, вспомнив, что то же самое пообещал, когда губернаторша, выставляя их из дома, спросила: каяться будем или нет? Он сказал: чтоб я сдох, если еще трону это чучело! А она ответила: ты либо умнеешь, либо притворяешься.

Перед отцом он почувствовал, что поумнел. А кроме того, устал. Не хотел никого видеть, встречаться, разговаривать. Он бы немедленно уехал, но нужно было праздновать дома, нужно было дождаться из Парижа жену, которая хорошо делала, что не спешила возвращаться. Он не знал, как будет оправдываться, когда она спросит, как его угораздило сделать такую вещь. Ей наверняка расскажут. Графа она не любит, но не сможет веселиться, как все, потому что зависит от Сережи, а Сережа висит на волоске.

Мозги Гийома, всегда причудливые, приняли совсем уж диковинный уклон. Он не переставал рассказывать, как с ним обошлись, но в его пересказе это выглядело так, как будто молодой русский князь пришел изнасиловал его, вследствие чего граф некоторое время болел, а потом поправился. Люди, которых он содержал, убедили его, что он обижен на князя, не намерен ему спустить и когда-нибудь с ним расплатится. Сережа сначала беспокоился, что в городе, в результате невоздержанной графской болтовни, его станут принимать за извращенца, но в городе его хорошо все знали и хорошо знали де ля Рэ, к тому же князь не позволил ему остаться в городе, а на другой день Нового года отправил его с женой в швейцарское имение. Ни Гаспар, ни Россильон с ними не поехали. Гаспар был обижен тем, что его не взяли в Пэр Ноэли, и уехал с женой и невесткой в Рим. А с Россильоном им велели некоторое время находиться в разных странах.

В город, пока жена не вернулась из Парижа, князь запрещал ему ездить, и он сидел на конюшне, пил с конюхами чай и разговаривал с Кантемировым.
- Ничего не сказал, полетел в Швейцарию, свалился ей на голову, купил дом. А кто просил? У нее был прекрасный дом, мне нравился. Экстремист, знаешь ли, ужасный. На социалистических принципах воспитан. Если ей хочется ребенка, почему она не может его родить? Почему об этом непременно должен знать отец? Она ничего не просит. Не претендует на нашу собственность. Будет растить его тихим, вежливым протестантом, даже не драчуном, как Мартин; просто мальчиком - без отца, с призрачным гражданством. Монтгомери ему не покажешь: он слишком старый, меня она тоже не захочет его показывать, потому что свои проблемы привыкла решать сама. Слышал, что у протестантов число таинств сведено к двум: крещение и причащение? - сказал Сережа.
- А мы при чем? - перестав пить чай из большой эмалированной кружки, удивился Кантемиров.
- Странная религия. Икон нет, монахов нет, упрощенный  культ, пренебрежение к Богородице, ангелам, святым. А ребята вырастают хорошие.
- Что значит: пренебрежение к Богородице? Как это может быть?
- Вроде бы они не возносят ей молитв... Я не знаю. Многие немцы - лютеране и уважают свою религию.
- Завел себе лютеранку-немку?
- Как ты, однако, прямо вопросы ставишь, - озабоченно произнес Сережа.

В этот день ему предстояло ехать встречать жену, которая вместо положенных трех дней прожила в Париже восемь. Когда перевалило за полдень и пора было ехать на вокзал, он побрился, побрызгался одеколоном, надел куртку и рыжие сапоги со шнуровкой сзади, и благоухающий, взволнованный, в два часа выехал из дома, чтобы попасть на вокзал в три-сорок. И оказался там в половине третьего, когда два других мужа еще и не собирались выезжать из дому.

Один из них, сколько помнил Сережа, владел сетью каких-то мастерских. Второй был то, что Сергей Сергеевич называл хлыщом, - светский молодой человек на содержании у отца и тестя, которые содержали его до такой степени хорошо и милосердно, что ему не нужно было зарабатывать: денег, которые отстегивали отец и тесть, хватало на поездки в Париж, на виллу в Ницце и пребывание на водах два раза в год, хотя, от чего они лечились с женой и почему должны были торчать в скучном месте по два месяца в году, он не мог сказать. Жена у него была здоровой. Детей у них, правда, не было, но это зависело от них. Не все в 24 года хотят детей, и те, у кого получается не иметь их как можно дольше, откладывают их появление до времени, пока перестанут видеть в них угрозу благополучию и регулярности поездок. И тогда производят на свет наследника. А не так, как это бывает, когда приезжаешь навестить  имение перед тем, как принять друзей, а тебя пришибают вестью, что ты в апреле станешь отцом, и уже ничего нельзя поделать.

За десять минут до прихода поезда явились молодые мужья, один - на длинной спортивной машине, которую сам водил, второй - с шофером.
Сережа держался отчужденно, опасаясь, что они посмотрят на него с вежливым интересом - как на эмигранта дикой страны, такого же дикаря, как те, что остались дома. Оба заговорили с ним спокойно, как с равным.
Он повеселел и сказал, что приготовил имение к их приезду. Кьеза спросил, есть ли в озере рыба. Рыбы было много, и Сережа не позволял никому ее ловить: правда, никто из прежних гостей этого не делал, относясь к большим, почти ручным рыбам, как к кошкам, которых бывает помногу в любом имении и которых никому не придет в голову ловить.

- Озеро подо льдом. Под толстым льдом, - сказал он, не ответив прямо, что рыба есть. - Нужно взять коньки. К нашему приезду его расчистят.
- А дичь? Дичь в твоем лесу есть? - спросил Кьеза.
- А ты что, охотник?
- А ты не знал?
- Не могу сказать. Под ноги не бросается.
- Напусти фазанов, - предложил Лелюш.
- Но ты не отдал ее на растерзание местным жителям? Они не охотятся в твоем лесу?
- Конечно, нет. Швейцарцы уважают чужую собственность.
- Кто в тех местах? Итальянцы?
- Немцы. Тихие, вежливые немцы, - сказал Сережа и задумался о том, как бы ему не пустить Кьеза в имение. Насчет дичи он ничего не мог сказать, вспомнив лишь птичек, которые щебетали в лесу, и  как ночами кто-то плакал, о ком управляющий сказал - это лисий выводок. Ни ему самому, ни Мартину не пришло в голову охотиться, хотя они обсуждали, как найти лисят. Он пожалел о Мартине, с которым не нужно было выглядеть самодовольным хлыщем, а можно было подраться, и поговорить, и не бояться за лис и рыбу.
- Две пары коньков в имении есть, нужно будет достать еще, -чтобы отвлечь Гренье от дичи, сказал Сережа.
- В Монпелье, - подтвердил Лелюш, и оба стали смеяться, представляя, как стали бы кататься на коньках в Монпелье. Разговор показался бы дурацким, если б его мог слышать Мартин, в доме которого были коньки и лыжи. Но поскольку Мартина рядом не было, и он не слышал, как два молодых хлыща подтрунивают над необходимостью иметь коньки и санки, он показался Сереже неопасным: только такой разговор и мог состояться на перроне, в ожидании милых жен.

Подошел парижский поезд, и выпорхнули все три жены: высокая, статная жена Лелюша с прямыми длинными волосами, в надвинутой на глаза белой вязаной шапочке, которая делала неотразимым ее выгнутый нос и придавала особенный, мягкий блеск глубоко посаженным, темным и красивым глазам. Ее лицо нравилось Сереже, и он был не против дружбы Татьяны с нею. Равнодушный к охоте Лелюш, в длинном, сером в елочку, дорогом пальто - понравился ему тоже: главным образом, полным  равнодушием к охоте и рыбной ловле. Высокая, худая жена Кьеза, такая же темноволосая и темноглазая, как Клотильда Лелюш, казалась чахоточной, хотя была отменно здорова, любила морские купания, теннис и ни о чем не рассуждала с таким азартом, как о гонках на байдарках и преимуществах английского типа над французским. Таня вышла последней, держась затянутою в лайку рукой за холодный поручень, в подаренной княгиней собольей шубке, надвинутой на брови фетровой шляпке с перышком, такая красивая, душистая и сладкая даже с виду, что он перестал дышать и с затаенной гордостью посмотрел на других мужчин: как она им нравится. Оба ее заметили. И хотя лучше и прежде, чем ее, они заметили своих жен и заговорили с ними, он отметил выражение грустного сожаления на лицах обоих; и Лелюш, прощаясь с ней перед тем, как увести жену в свой автомобиль, сказал ей с нервным содроганием: "Ну, вы бенгальская роза прямо!
- Зефир в шоколаде, - сказал Кьеза.

Оба поцеловали ее, после чего Сереже, видимо, полагалось поцеловать их жен. Выбирая, какую целовать первой, он вдруг подумал, что они, вероятно, в вагонной саже, а поверх сажи еще и в пудре. Все это останется на губах, - хорошо бы им сначала умыться. Легкомысленно махнув рукой: "Пока, увидимся!" и не поцеловав ни одну из них, он взял под руку жену и, кивнув носильщику, пошел с ней к своей машине. 
- Манеры, дружочек мой, манеры! - весело засмеялась Таня. 
- А что такое?
- Почему ты не поцеловал дам?
- Они в вагонной саже. Как съездили? Как Париж? - пьянея от аромата ее духов и привычно робея перед нею, спросил Сережа.
- Как съездили? Или как Париж?
- Разве вы не в Париже были?
- В Париже. Но пусть меня повесят, если с этими двумя дурами я еще раз куда-нибудь поеду!
- Значит, в Швейцарию они не едут? Отбой?
- Почему отбой? Швейцарию нельзя отменить, ради нас они отменили другие приглашения. Им теперь некуда деваться.
- Это нам некуда деваться. А они могли бы посидеть дома. Или поехать на Ривьеру.
- Кто ездит зимою на Ривьеру? Нет, Сергей, и не думай даже: мы не можем отменить приглашение, иначе подумают, что мы дикари, и нас перестанут приглашать в приличные дома. Пусть они погостят у нас. Уж будь добр, потерпи неделю.
- Что мне за это будет?
- Считай, что это последняя твоя жертва. Больше я тебя ни о чем не попрошу.
- Если они тебе не понравились, зачем они нужны?
- Мне не понравилось с ними ездить. С женщинами вообще никуда нельзя ездить: это пытка. Но у себя в городе я должна буду с ними видеться. Все это очень сложно. Будь с ними со всеми вежлив. Ладно?
- Я должен буду сидеть с ними во Фредерике?
- Представляю, чем это будет для нас для всех. Я думаю, ты довольно скоро всем надоешь, и все будут только рады, если ты будешь уезжать на время к своим друзьям.
- Ну, а как Париж?
- Париж! Париж… Как-нибудь мы поедем туда с тобой - только ты и я. Может быть, ты его, наконец, полюбишь.
- Я больше люблю Лозанну.
- Еще бы. Еще бы тебе не любить Лозанну, когда там Мартин.
Твоя нежная привязанность к Мартину наводит на определенные  мысли.
- Он там не один. Там еще две женщины, Генрих Райан, горы, Рыжая Фредерика с лисами... Когда я говорю "Мартин", я имею в виду все, что вокруг него.
- Ты прав. С мужчинами всегда легче. Когда три женщины едут в Париж, из этого получается кошмар. Это хуже, чем пытка: ездить с подружками в Париж. Каждая со своими привычками, своими претензиями,  своими вкусами. Мы бы хорошо сделали, если бы с самого начала разделились и зажили отдельно. Но мы договорились держаться вместе. Одна встает в 9, другая спит до одиннадцати, в одиннадцать принимает ванну, приходится ждать, пока она соизволит выйти. Клотильда полдня проводит в косметическом салоне и просит без нее никуда не ездить, потому что не знает города и боится потеряться. Одной нужна "Ротонда", другой – «Максим».
- Действительно, ужас, - сказал Сережа.
 - Я думала, что Клотильда - умная. Не ожидала, что мне придется часами дожидаться ее то в дамском салоне, то в обувном отделе, и без конца смотреть на костлявых манекенщиц. Видел бы ты, каких она себе накупила туфель!
- Жена Кьеза предупредила, что ее муж собирается стрелять дичь в моем лесу?
- Какую дичь?
- Он, оказывается, охотник. И его интересуют дичь и рыба. У нас все это есть. Но черта с два он что-нибудь получит.
- Погоди говорить "черта с два": пригласил - значит, нужно быть гостеприимным. Она что-то такое говорила. Но он, по-моему, не убил в жизни  ни одной птицы и больше любит поговорить об охоте, чем охотиться.
- Если по лесу будут бегать лисы, он перестанет разговаривать и начнет стрелять.
- Ну, предупреди его, что это ручные лисы. Или пугай их в такое время, когда он спит, чтобы днем они не высовывали носа. Хочешь не хочешь, а нам придется терпеть этих гостей. Что дома? Как князь? Как Оля?
- Мама хорошо, а отец улетел в Париж.
- На самолете? Не боится упасть?
- Может, и боится, но помнит, что надо время от времени летать, иначе обыватели заворчат: завели себе самолет, а не летают.
- Прекрасно можно гонять самолет над городом, а самим ездить поездом и не рисковать головой.
- Они довольно редко летают. Только взлетают и приземляются с апломбом, как будто в самолете генерал, адмирал и пять членов французского правительства.
Она взглянула на него из-под узкого поля шляпки, полагая, что он недоволен присутствием шофера, впал в привычное состояние агрессии, и перед шофером может выйти большой конфуз. Между тем он думал о Нике Монтгомери и лисах - тайной и очень любимой собственности, и был не агрессивен, а подавлен.
Когда она принимала ванну, позвонил Мартин, который по делам был в Париже.
- Мы приедем третьего января. С гостями жены, будь они неладны, - сказал Сережа.
- Если это гости жены, ты сможешь гулять где хочешь?
- Они собираются стрелять лис в моем лесу.
- Запрети. Скажи, что бережешь лис для премьер-министра.
- Я так и сделаю. Скажу, что после нас отец привезет генерала, адмирала и пятерых членов французского правительства, и все лисы в лесу и рыбы в озере предназначены для них. Это должно подействовать.
- Если не подействует, можно купить мертвых петухов и развесить на деревьях: пусть садят по ним из ружей. А после изжарите на ужин. Если петухи не подействуют, объяви всем, что имение находится на территории национального парка, где отстрел и ловля запрещены законом. А я приеду и изображу егеря.
- Это лучше всего. Я с этого начну, чтобы не запутаться. Съезди в Бассомпьер, посмотри, как Элен. Передай, что я соскучился.
- Кому ты звонил? - спросила Таня.
- Из города звонили, интересовались, как вы доехали.
- Ты спросил - кто?
- Не догадался, - сказал Сережа.

Она присела в белом пушистом халате перед зеркалом и занялась туалетом, очень довольная тем, что дома все хорошо и вечером никуда не надо ехать. Париж утомил ее, и ей нравилось, что нет женщин, не надо разговаривать, наряжаться и выходить из дома ехать. После обеда разглядывали покупки и заказы княгини и до позднего вечера сидели вместе в гобеленовой гостинной. В десять часов, утомленная дорогой и впечатлениями Парижа, самым ярким из которых оказалась ненависть к двум подружкам, непоправимо испортившим радость целомудренной поездки без мужа, она вернулась к себе и, пытливо поглядывая на Сережу, сказала ему: "Ты какой-то странный. Какой-то новый". Правильнее было бы сказать, что он был сдержанный.

- Мне все говорят, что я странный. И французский у меня странный.
- Насчет французского ничего не могу сказать, но, по-моему, ты слишком драматизируешь из-за гостей. Они не принесут вреда твоему имению. Если так нервничать из-за каждого визита, придется разругаться со всеми и жить отшельниками. Ничего не сделают твоим лисам.
- Я об этом хотел сказать. Они, в общем, предназначены для членов французского правительства, которые приедут во Фредерику после нас. И их действительно нельзя трогать. Отец обещал своему министру.
- Никому они не предназначены. Мне ты можешь не врать. А Кьеза скажи, он поверит. Хотя обидится. Стрелок он никудышний, и даже если бы весь день ходил по лесу с ружьем, ни одна бы из них не пострадала. Кстати, угадай , кого я встретила в Париже.
- Понятия не имею, – ответил он.
- Баронессу Белуччи! Не делай сердитого лица. Ты гостил у нее на Комо! И тебя там прекрасно принимали.
- Что это значит? Что я должен принять ее у себя в имении?
- Будь любезен не делать такого скорбного лица.
 - Я этого не вынесу.
- Придется вынести. Не знаю даже, как тебе сказать, когда ты в таком подавленном настроении, но, видишь ли, к нам напросился Арсан, чтобы составить ей компанию. Как, Сергей? Потерпишь еще двоих?
- А мы их прокормим?
- Да уж постараемся. За все ужины, которые мы съели не дома, можно один раз раскошелиться. Правда, милый? Ты не станешь ходить надутый?
- Я буду улыбаться изо всех сил. Только сразу найду причину беспрепятственно отлучаться к Мартину. И тут уже ты не будешь дуться. Ладно?
- Если б ты пригляделся к ним, ты нашел бы, что каждый из них не хуже Мартина.
- Я всех их видел.
- Я не хочу сказать, что Мартин ничем не блещет. Но с ними, по крайней мере, весело. И ты с ними одного класса. Чего не скажешь о Райанах.
- У них только титула нет. А все остальное они добыли.
- Иногда не мешает иметь и титул.
- Хочешь, я тебя сегодня не трону? Ты, наверно, устала, да?
- Ты представить не можешь, до какой степени устала. От этих поездок заболеешь.
- Что ты меня боишься? Иди ложись.
- С чего ты взял, будто я боюсь?
- Давно бы разделась и легла. Я не дикарь и прекрасно понимаю, когда человек устал.
- Это что-то новое. После наверстаешь. Спокойной ночи, голубчик милый.

Таня почти тотчас уснула, и это было очень хорошо, так как не нужно было разговаривать. Пробило час, затем два часа. Он смотрел в окно, на яркую Рождественскую звезду, которая взошла вечером около тонкого молодого месяца – яркая, молодая, трогательная. Месяцу показали деньги – чтобы в доме водились деньги. Все уже спали, спал весь город, а он все бродил по комнатам, разглядывал нарядную елку со сложенными под ней подарками, вслушивался к молчание уснувшего дома со всеми его детьми и взрослыми, привидением, котом, собакой и лошадьми в конюшне. Он думал о подарках и елочных игрушках – шелковых, с цветными картинками шарах, похожих на праздничные открытки Мартина, красных сердцах с золотыми бантами и нежных ангелах в батистовых рубашках, с крыльями из куриных перышек; о белом косматом коне, купленном для Ника, о Мартине в шляпе с обвисшими полями, о новом доме в городочке под названием Бассомпьер, замечательном тем, что на много километров вокруг него не было ни одной лечебницы. Думал он о Рождественской звезде и о том, что Бог есть, и он знает, какие подарки кому дарить и кого как миловать. В зале пробило три и что-то небольшое упало с елки. Очень недовольный, хотя и не зная, чем, он вернулся в постель и лежа смотрел на звезду, которая светила над большими елями парка и не ложилась спать.

«И се звезда, что видели они на Востоке, шла за ними, пока не пришла в Вифлеем». Вифлеем, - думал он. – Вертеп. А в вертепе младенец в пеленах по имени Ник Монтгомери. Батюшка сказал: в Рождество –под покровом, что ни попросишь – сбудется, и Бог рядом. Он сказал: на Святках распахнуто окно в небо. Бог слышит, проси – и сбудется. Проси и сбудется. Что можно попросить, чтобы Он не подумал наверху: ты там рехнулся, что ли? Кругом нагрешил и спасенья ищешь. Хорошо и страшно, главное, красиво очень. Толстой это понимал, у него ночью по степи скакали Наташа с братом, на тройках, ряженые».

Разбудили его утренние звуки, настолько праздничные, что он, не проснувшись, тотчас понял, что в доме уже все празднуют, только он спит, и наверное, уже поздно, раз о тишине не заботятся. Из нижнего зала неслись звуки рояля на басах и заполняли собою комнаты. Он слушал, считал куплеты, которых было три, четыре, пять, впрочем, она начала сначала, четвертый куплет был первым и взяла другую тональность, отчего стало лучше, светлее, праздничнее. Он понял, что в доме давно проснулись, позавтракали и ждали, когда он встанет, чтобы напоить его чаем и усадить за рояль, а после увезти в гости. Он представил, как она сидит боком за роялем в его «черносотенном» мундире, как сильно нажимают тонкие пальцы клавиши, как гудит рояль и как все в доме настроены нынче на Новый год. Он вышел к ним и увидел то, что ему представилось в постели: она сидела немножко боком, в «черносотенном» мундире хорошего сукна и, глядя по сторонам через плечо, ритмично нажимала ногой в надраенном сапоге педаль рояля. Он молча потеснил ее на квадратном табурете и заиграл вместе с ней. Губы у нее были не накрашены, худенькие плечи, затянутые в потертое сукно, находились гораздо ниже его плечей, и она едва дотянулась, чтобы его поцеловать. От ее духов у него закружилась голова, и он подумал, что лучше этого утра у него в жизни ничего не было.

На обед был приглашен батюшка Филипп. Он был молодой, с родинкой, со спокойным, виноватым выражением лица. Женщины находили его несчастным и считали, что его нужно пожалеть. Княгиня испытывала грустное восхищение, когда слушала его и говорила с ним. И накануне, и на другой день Нового года нужно было ехать – хотя бы ненадолго – в чей-нибудь дом и пить шампанское, которое Сережа терпеть не мог. Правда, кормили вкусно и было очень весело. Таня настаивала на том, чтобы он всюду ездил в шубе и новой шляпе, так как в них он был представительный. За два дня он настолько привык к ощущению размякшего тела под нежным мехом, что одевался в шубу, даже когда предстояло ехать верхом к соседям. Сориньи был очень доволен и снял его, а потом поместил в газете.


***
Третьего января выбрались, наконец, в Швейцарию. С ними ехала Тициана, которую Жаклин отпустила погостить у Элен. Когда поезд пришел в Лозанну, у Сережи тревожно забилось сердце, и он выскочил из вагона, как только проводник открыл дверь. А уже потом вышли Таня, Тициана, Лелюши и Арсан со своей собакой. Воздух был искрящийся, сухой, совсем не такой, как в Монпелье, и на перроне было празднично. Блестящий утоптанный снег платформы был усыпан цветными кружками конфетти, среди которых попадались бумажные обгоревшие патрончики взорванных шутих и свежая кожура апельсинов. Здесь еще чувствовался праздник, щелкали петарды, пахло глинтвейном, порохом, жареными на решетке колбасками, и толпа была оживленной, праздничной, а в Монпелье он уже не чувствовался: когда они уезжали, дул мистраль ветер и небо все было в низких тучах. Тициану встречали Сильвия и Мартин, чтобы отвезти к Элен. Мартин вручил ей пакет с петардами, которые она начала взрывать, подскакивая в горных ботинках и радуясь Райанам, грохоту хлопушек и непривычно белому пейзажу за линией железнодорожного пути. Сереже очень хотелось уехать с нею, и он с большим усилием напоминал себе, что он хозяин и должен достойно принять шестерых гостей. Он понимал, что гости могли бы без него обойтись: в конце концов, все они – не его друзья, а его жены, толком он никого из них не знает, а Арсана взаимно ненавидит. Он предпочел бы не видеть их вообще, но поскольку Таня терпеливо ждала, пока он наговорится с Мартином и пойдет за ней к машине, он смирился, хотя и с яростным внутренним протестом, что ему придется некоторое время пожить без Райанов. Поговорив с Мартином, он заметил, что отпугнул его своим беспардонно-шикарным видом, что Мартин не ожидал увидеть его в собольей шубе и шляпе, хотя мог бы и ожидать: все же он русский барин, и Мартин должен предвидеть, что таким он сюда и явится – в собольей шубе, с женой, гостями и собакой одного из гостей. Хотя Мартин, конечно, не жил в России и не мог знать, что наступление зимних холодов, а не заносчивость было поводом для Сережи одеться в длинную дорогую шубу.

Какой ты красивый, сказала Сильвия. Он увидел, что Мартин нервничает и не нравится самому себе. Он был гордый, у него было собственное большое дело, собственный большой дом и сын, но перед богатством, красотой, перед личиком Тицианы – точной копией лица его сына Генриха, ему было тревожно, и хотелось чего-то более необыкновенного, чем собственный большой дом и сын, что, как ему казалось, имели все эти люди, приехавшие с Сережей в красивом поезде, праздные, шумные, вальяжные. Было досадно, что Сильвия видит драгоценную шубу и не менее драгоценное для нее лицо под шляпой.

Сережа отдал им подарки, быстро съел с жаровни горячую колбаску и с отверженным видом потащился за Таней к своим машинам. Двух машин не хватило, пришлось взять третью. Втиснувшись в своей шубе на заднее сиденье и изо всех сил выворачивая шею, он смотрел, как отъезжает голубой Остин Райанов, пока Таня не велела ему смотреть вперед, а шумные гости не отвлекли расспросами.

В Остине тоже было грустно.
- Как они его обломали, - сказал Мартин.
- Не обломали. Если бы они его обломали, он ходил бы, как все: в длинном пальто и кепке. А раз он такой – то не обломали, -авторитетно возразила Тициана и конспективно рассказала про Пер Ноэлей, Лося и графа Галуа дэ ля Рэ, отчего Мартин тотчас повеселел, а Сильвия озабоченно спросила, какие это может иметь последствия. – Такое вытворяет! Его нужно цивилизовать, как Китай. Не шляпу на него надевать, а все время ему твердить: а ну-ка веди себя прилично. Бывает, разговаривает, как человек, то вдруг напишет пару красивых песен, все их поют, а то вдруг подумает, что он лучше всех, и ведет себя, как дурак. В гости ездит. Там с дамами танцует. Выражение, как у скакового жеребца. По-моему, он просто ошалел. Его жене нравится, что он такой. Она им хвастает.
- После этого случая успокоились немножко?
- Немножко успокоились,  – сказала она, задумчиво глядя на облепленную снегом ограду с сидящими воронами. – Как в японской книжке с картинками: снег идет. Вороны сидят на деревянном заборе, как в России кулаверши.
- Кто?
- Я толком не знаю, что за штука. Серж говорит – их видел. Деревенские почти все их видели. Это вроде женщин без ног. И без хвоста. Ничего не делают. Сидят на заборе и все враз улыбаются.
- Сержу?
- Может, думают, что он деревенский житель.
- А он?
- Говорит, подошел поулыбался. Никто в городе не против того, как он поступил с графом.
- В городе не против, а правосудие – против, - сказала Сильвия.
- Патриция подарила ему на Рождество несколько китайских миниатюр с кошками под снегом. Китайцы тоже короткие стихи пишут. Очень уж их много, нельзя, чтобы стихи были длинные. Так, по строчечке. А может быть, уже и не пишут. Но писали, когда их было поменьше, и они были мудрые и небедные, деревья – красивые, вороны – черные, и снежинки падали так, что о каждой снежинке писался короткий стишок и рисовалась одна миниатюра… Что у меня с ушами?
- Сглотни.
- Извините, куда мы едем? – спросила она, помолчав и понаблюдав за дорогой.
- В Бассомпьер.
- А, ну да. Большой дом. Для чего это было нужно? 
- Большой дом?
- Бассомпьер лучше, чем Джелатти?
- Он очень красивый. Здоровое место для богатых. С хорошей спортивной базой.
- В духе Гончаковых: чтобы никаких санаториев поблизости?
- Санатории остаются ниже.
- Отлично, - сказала Тициана.
- У вас, здоровых жителей долины, стойкая предубежденность против санаториев.
- Ну, а вдруг правда заразят, - подтвердила Тициана, по которой было видно, что она с каждым днем становится все более Гончаковой, ей понятны их страхи и к своему совершеннолетию она может стать совсем такой же.
- А с гостями он ладит?
- Отбивается. Эта его шуба значит «пошли вы в задницу»! Ни у кого нет, а у него есть.
- Он собирается к нам приехать?
- Приедет. Долго он с ними не пробудет. Они не такие гости, с которыми можно поболтать о китайских воронах. Соскучится и приедет. Для них это даже лучше. Для них он странный. По утрам его вообще нельзя трогать. А они этого не знают. Он постарается вырваться от них, потому что ему строго-настрого запретили устроить им скандал. Она ему всю дорогу вдалбливала, что если он перессорится со всеми, то она сбежит от него в Америку. Дайте ей адрес мужа Элен, и пусть бежит.
- Вдолбила?
- Как сказать. Элен говорит – апрельские овцы вообще скандальные. Тихие на вид, и вдруг начинают блеять. Баран бежит, не разбирая дороги. И он – такой же.
- Это Бассомпьер, - сказала Сильвия, когда машина, описав плавную дугу, въехала на холм и взгляду открылась площадка канатной дороги с тяжелым с виду вагончиком, а затем городок на берегу замерзшей речки, где лед расчистили и катались на коньках, городок с белыми домами, белой башней собора и сумрачным, обособленным аббатством на склоне горы, обнесенным со всех сторон каменной оградой. – Летом он красивый.

- Зимой тоже, - сказала Тициана. И правда, он был очень красивый. Если смотреть на север – обзор был ограничен гранитными пиками и грядой, которая уходила на восток. На западной стороне был хвойный лес и замок. Зато на юге открывался такой простор, что если приглядеться, можно было увидеть даже Францию. И на южной стороне были горы, но без пиков и твердолобой убежденности, что настоящая гора должна возноситься до небес. Заросшие лесом горы с южной стороны ничего не загораживали. Они не создавали впечатления, что за ними находится край света и больше ничего нет, - впечатления, от которого хотелось повеситься, если принимать его близко к сердцу. На юге все выглядело так, что если хорошо разбежаться, то попадешь в Лангедок, и не нужно долго бежать, все рядом: колокольни, и городки, и лес, и другой кантон, и другие страны. Кое-где на голубом небе были облака, и было видно, из какого облака идет снег, а из какого - нет. Дети катались на коньках, и Тициана забеспокоилась, что не умеет кататься и у нее нет коньков.

- Есть, - ответил Мартин, и когда она вошла в дом, она увидела, что коньки у нее и правда есть, лежат под елкой, а кроме того, есть лыжи, новый лыжный костюм, перчатки и массивные ботинки, в которых полагалось ходить на лыжах.
- Где ты взяла такую шляпу? – расцеловавшись с нею, спросила Элен. И сразу же усадила всех за стол.
- Мама привезла из Парижа. – Шляпа была из шинельного сукна, с пришитым впереди цветком подсолнуха
- Как поживает Серж? – спросила Элен, когда Райаны уехали домой.

- Сложно поживает. Тебе, тетя Элен, удобно считать его вменяемым, потому что среди твоих больных есть пациенты похуже, и есть, с кем сравнивать, а когда живешь среди людей простых и обыкновенных, которые хотят, чтобы все вокруг них тоже были простые и обыкновенные, и вдруг оказывается один необыкновенный, то очень трудно сказать, это он – маловменяемый или вокруг него – все скучные. У него голова набита вещами, о которых другие вообще не думают. То он хочет, чтобы по утрам каркали вороны – не китайские, а такие, как у него в России. Они прилетали на рассвете с городской свалки, рассаживались на высоких березах и крестах и все враз каркали. У нас в Монпелье и берез-то никаких нет, и вороны летают молча. Он, когда китайские миниатюры смотрел с воронами, сказал, что хорошо бы это все были его дети: не воронята, а просто живые дети, его собственные. Он бы их всех любил, читал бы им японские хокку. Странная такая фантазия. Но красивая. Он не чокнутый, Элен?

- Он совсем не чокнутый. Он поэт.
- Чтобы хоть один красивый стих написать, нужно быть не совсем нормальным. Но во многих случаях он человек надежный.
- В каких случаях?
- Почти во всех. Конечно, выглядит, как звезда, и женат, но его пока еще можно отрезвить, сказать ему: «Серж, ты что – голливудская кукла, что ли?» На него это пока действует. Хотя жена и твердит ему в оба уха, что он должен с ней жить в Париже, если не в Америке. Не знаю, на что она надеется. Что он с ней в Америку уедет? Он еле-еле терпит Европу, а в Америке просто взбесится.
У меня новости, - сказала она затем. – Я работаю комментатором на радио.
- Получается?
- Специалисты говорят, что это больше похоже не на комментарий, а на резонерство, как бывает на сцене человек, который не участвует в действии, а только высказывается по поводу всего. Вот, скажем: оскандалился кто-нибудь из Виндзоров. Если я что-то об этом знаю, я имею право сказать, что я об этом думаю. Конечно, так, чтобы нас не притянули к суду. Или русские хуже свиней себя ведут. Я так и говорю в микрофон: хуже свиней и против нравственности. Редактор сказал – всем нравится. Я езжу в радиокомитет через день к четырехчасовым новостям. Сначала думали: я и Титус Лансере-Сориньи, он очень умный. Но он сказал: ему это ни к чему, он в Оксфорд учиться едет. Тогда я позвала Сержа, чтобы не страшно было. Мы обсуждали Рождество и верит он в Пэр-Ноэля или нет, тогда он еще не показал, как он в него верит! Я сказала, что в Китае Рождество - это кошки и снежинки, у Брейгеля – коньки, в Англии – омела и остролист, в Германии – елки, в России – тройки. А он сказал: Рождество – это тишина и дети. И свечи, которые выставляют в окне: приходите к нам, мы не выгоним. Как в Библии написано:: впускайте странников, ибо в облике странника может сойти к вам Ангел. Редактор сказал: так хорошо получилось, вы и будете постоянные ведущие. А на другой день он так проштрафился с нашим зятем, что к радио ему теперь нельзя подойти, потому что радио – штука нравственная. Не для таких, как он.

После обеда она переоделась во все новое и, таща распадающиеся лыжи и трещащие бамбуковые палки, отправилась на улицу. Лыжи были ярко-красные, с золотыми звездами. Яркая полировка запотела на холоде, - она в жизни не видела ничего подобного. В вагончике канатной дороги Элен повезла ее  на базу. Когда стемнело, и они вернулись в Бассомпьер, Тициана была совсем без сил и пожаловалась по телефону Мартину, что хуже нее на базе никто не ездит. Элен возразила, что для человека, первый раз вставшего на лыжи, ездит она весьма прилично и к концу каникул будет ездить, как все. Вся ее одежда была мокрая, все болело, лицо было сожжено солнцем, и в тот вечер она впервые в жизни почувствовала себя старушкой. Это тебе не то что умничать на радио, сказал ей Мартин. Элен переодела ее в пижаму, купальный халат и накормила ужином. Когда она наливала чай, Тициана уснула, склонившись над сосиской с маринованным помидором и жареным картофелем.