Часть третья. Глава тринадцатая

А утром она стояла у окна своей комнаты и смотрела на красный от рассвета, похожий больше на крепость, чем на светское жилище, стройный, красивый замок Габсбургов. У нее все болело, и она испугалась, что не сможет надеть лыжные ботинки и выйти из дому, но Элен сказала - пройдет, позавтракала с ней, и несмотря на сильную мышечную боль, Тициана оделась опять во все спортивное, взяла коньки и вместе с Элен спустилась к речке.

Маленькие швейцарцы были на каникулах и все, сколько их было в городке и кого не увезли на равнину в гости, со своими собаками и закутанными младшими сестренками были на реке. Они все хорошо катались, как будто родились на коньках. Даже те, что сидели на вмерзшей в лед белой лодке, пили горячий шоколад на мостках и ели кексы, наверняка тоже катались хорошо. Это было заметно по повадке. Дети были другие, чем во Франции - даже совсем маленькие, похожие в шубках на медвежат, были совсем другие. С Тицианы слетела спесь.
Огромные старые деревья с растрескавшимися, корявыми стволами, росли у самой воды. Самоуверенный белобрысый мальчик, говорящий не совсем по-французски (Тициане приходилось напрягаться, чтобы его понять), но с французской фамилией де Сен-Люк познакомился с ней и показал, как держаться на коньках.
- Какой у тебя французский странный, - деловито сказал он ей. - Ты случайно не из итальянского кантона сюда приехала?
- Я не из итальянского кантона, а с юга Франции. В Лангедоке самый лучший французский.
- Но ты как-то странно выражаешься.
 - Я нормально выражаюсь. Я работаю комментатором на радио, а Монпелье - не такое место, где по радио может выступать кто попало.
- Меня однажды возили в Ла-Рошель и Анжер. Это те места?
- Другие. То север, а мы - южане.
Он предложил ей добежать на коньках до замка. Река вела к его отвесной стене, и ходу до него было минут 10. Полчаса, если ты будешь все время падать, сказал Сен-Люк. Почему ты так плохо ездишь?
- У нас ничего не замерзает.
- Совсем ничего?
- Совсем.
- Как же вы живете?
- Прекрасно.
- Прошлым летом меня возили на виллу в Ницце. Ты была в Ницце?
- Конечно. Отдыхать я езжу на Кипр. У меня там бабушка с дедом.
- Итальянцы?
- Он понтиец, она гречанка. А что?
- Мы тут итальянцев не очень любим.
- Плаваю я лучше тебя. И верхом езжу лучше.
- Это надо проверить. Так едем в замок?
- А я не переломаю ноги?
- Я буду держать тебя за руку.
Элен ее отпустила, поручив Сен-Люку за ней присматривать.
- Твоя тетя? - спросил Сен-Люк.
- Ну... почти.
 

- У нее муж - богатый американец. Они только недавно переехали. А друзья у них знаешь кто? Русский царский вельможа из французского правительства. Про него кино сняли.
- Князья Гончаковы. Я их знаю всю жизнь. Знаешь, на что похоже? - сказала она, оглядываясь. - На картину Брейгеля. У него почти всегда на коньках катаются. И замок похож на брейгелевский.
- Останешься у нас жить?
- Кто же меня отпустит.
- А после обеда что ты делаешь?
- На лыжную базу еду.
- На лыжах ты катаешься так же плохо, как на коньках?
- Я еще не научилась. Никогда не знаешь, какая нога куда уедет.
- Следить надо за ногами. А на чем ты ездишь зимой у себя во Франции?
- На велосипеде.
- На велосипеде по снегу?
- Да нет у нас никакого снега. Под Рождество доцветали розы.
- Совсем без снега?
- Бывает, что идет целый день и ночью тоже, но на другой день обязательно растает. Однажды пролежал почти весь март. Но была уже весна, и никто не радовался. А ветер у вас бывает?
-Фен.
- Это не такой ветер, который сбивает с ног?
- Нет, это просто ветер. А ваш - сбивает?
- Мистраль сбивает.
- А что еще там у вас хорошего?
- Замки. На каждом большом винограднике почти всегда стоит замок. У нас почти все старые фамилии живут в замках.
 
- Фамилии! Говоришь, как немка.
- А как вы сюда попали?
- Как это - как мы сюда попали?
- Как вы - французы - сюда попали?
- Почему французы? Швейцарцы. Мы итальянцев и немцев лупим.
- Я думала, здесь почти все - немцы.
- Попадаются. Твоя тетя - немка?
- Швейцарка. С польской фамилией Шиманская.
- Это еврейская фамилия!
- Нет, польская. Когда она училась в университете, она вышла замуж за краковского поляка Михала Шиманского. Он сорвался со скалы и разбился. А фамилия осталась.
- Может быть. Швейцарцами называют себя даже итальянцы. Итальянец, а говорит, что он швейцарец. И дети его - швейцарцы. Это никуда не годится. У нас итальянцев нет. Мы почти все - католики.
- А если заведется какой-нибудь протестант? Отлупите?
- Будет ходить в лютеранскую церковь, вот и все. Мы же не ирландцы. Главное - чтоб не итальянец. У них по многу детей и вши.
- Вы лупите их за вшей?
- Их здесь нет. Здесь дорого селиться, поэтому почти все французы. Папа говорит - когда приезжают итальянцы, нужно объединяться против них. Они не умеют содержать дома в чистоте. Они - неряхи. И быстро размножаются.
 - Я была в Италии, мне понравилось. Почти везде была и везде понравилось. Я к итальянцам нормально отношусь. Не люблю только психов и чахоточных.
- А кто псих?
- Я думала - в Швейцарии никто не нападает. Оказывается - на вас итальянцы нападают.
- Мы их лупим. А у вас большие проблемы с итальянцами?
- Они очень хорошие строители. Построят и уезжают к себе домой. Живут себе прекрасно в своей Италии. Я люблю к ним ездить. Города у них красивые. И кормят вкусно.
- Француженка. Сразу видно.
- Наполовину гречанка, между прочим. Знаешь, что у вас действительно есть, чего нет во Франции? Снег и Райаны. Этим ты можешь хвастать.
Де Сен-Люк помолчал, а затем надулся: не мог понять, чем еще важным, кроме снега, он владеет.
- У себя дома ты живешь в замке на винограднике?
- Я живу в центре города. На улице де Вентейль.
- А братья у тебя есть?
- Две сестры и племянник. Граф Винсент Галуа де ля Рэ, виконт Десанж.
- А ты? Тоже французская графиня?
- Нет, я не графиня.
- Что ты делаешь с ногами? Держи их прямо.
- Я ничего с ними не делаю. Я сегодня первый раз стала на коньки.
- Это видно, что первый раз.
Они подъехали к замку, и Тициана сказала, что видела замки покрасивее. Нельзя сказать, что он - редкая уродина, но в их департаменте замки выглядят приветливее и не висят в воздухе. Они почти все стоят на ровном месте и при них есть конюшня и все, что
полагается. А  их хваленый замок висит над пропастью, в нем и трех дворов нет: одна видимость, что замок. Де Сен-Люк заспорил, что замок может быть и без трех дворов. Она возразила, что не может. Заяви она так Сереже, он сказал бы, что она вполне прониклась
патриотизмом своего французского юга и за это ее должны высоко ценить на радио.
- Мы ведь никого не зовем. К нам сами приезжают, - самолюбиво возразил Сен-Люк. Потом они помирились. Парень оказался великодушным и спросил - есть ли у нее во Франции друг.
- Есть, - ответила она, подсчитав друзей и сообразив, что у себя во Франции дорожит только младшим Гончаковым. Она по нему соскучилась. «Пусть тебе будет
хорошо», подумала она почти теми словами, которыми обычно молилась: пожалей, Господи, Сержа Гончакова, пусть он будет счастлив.

Но Сен-Люку не нужна была правда, он спросил ее потому, что она ему понравилась, и лучше бы она сказала, что у нее нет никакого друга. Когда он увидел на льду ее клетчатую куртку с откинутым капюшоном и как она выламывала ноги в узких штанах на новеньких коньках, она заметил ее потому, что она отвратительно каталась и была новенькой. И еще потому, что ни у кого в их городке не было таких удивительных, блестящих волос спиральками. Раньше он никогда ее не видел. Потом оказалось - с ней интересно разговаривать. Если она и привирала, то в мелочах, а радио, отец-мэр, титулованные родственники и неведомый друг, о котором она вспомнила с беспокойством и молчаливой нежностью, у нее действительно есть. Он понял, что она не такая, как другие его знакомые, и на обратном пути предложил ей вместе кататься, пока она будет у них гостить. Ездила она уже порядочно и показаться с нею было нигде не стыдно.

- Посмотрим, - сказала она уклончиво, так как увидела Мартина, поджидавшего ее под старым мостом. Подъехала и с разбегу упала к нему на грудь. Мартин был без коньков и удержался, а Сен-Люк, тихонько ревнуя, поднялся на мост и ушел домой.
Мартин сказал, что около этого моста очень давно нашел подкову. Они приезжали сюда ловить форель.
- Что-нибудь загадал?
- Наверное. Новый друг?
- Антуан-Огюст де Сен-Люк. Католик. Они, по-моему, не умеют быть друзьями. Пока выяснят, католик ты или нет, успеют так надоесть, что хочется никогда больше их не видеть.
- Католик? В детстве мы их лупили.
- Очень хорошо. Я-то ведь гугенотка. Терпеть не могу католиков.
- Вот те раз! Тициана - гугенотка! А я не знал.
- Я же с французского юга, Мартин. Что католикам делать в Лангедоке? Он говорит - они лупят немцев. Как по-твоему, не зря Элен сюда переехала?
- А кто здесь немцы?
- Ну, ты и Элен. Разве не немцы?
- Что ты! Только потому, что в Германии учились?
- Серж уверен, что раз Райаны - значит, немцы. И я поверила.
- Просто он любит немцев. У него в детстве был немец гувернер.
 - А ты, значит, ему подыгрываешь?
- Я ему не говорил, что я немец.
 - Но язык-то у вас немецкий. И выглядите вы, как немцы. Светлые.
- А в чем, собственно, проблема?
- Вдруг здесь вся публика, как он?
- Швейцарцы везде такие. За границы не заглядывают, а в своей общине всю жизнь что-то делят, до самой смерти. Чтобы не скучно было. Я думаю, это оттого, что у нас нет всеобщей воинской повинности.
- А у вас ее нет? А надо.
- Обязательно! Когда парню исполняется 19 лет, надо, чтобы ему показали чужака и разрешили выстрелить. Пусть он не попадет. Или даже вообще не выстрелит. Но погрозить, пособачиться, побряцать нужно. Чтобы всю жизнь жить с сознанием выполненного долга. Когда нет внешних врагов, их ищут внутри. Поэтому здешние французы не любят итальянцев, итальянцы не любят немцев и все вместе ненавидят католиков.
- Нужно, чтобы кто-то снаружи напал, да, Мартин?
- Объединению нации это помогает.
- Ты считаешь, Элен здесь будет хорошо?
- Нормально. Узнают, что врач, понаходят у себя болячки и начнут бегать на прием. От скуки всегда можно нащупать на теле шишку, поэтому очень хорошо, когда по соседству живет врач, который знает, что о каждой шишке нужно говорить, что ничего страшного, просто жировик, а не то, что вы подумали, когда с этим ко мне бежали.
- Она это знает?
- Она это знает лучше всех.
 
Тициана отделилась от него и сделала круг, отчего ему тоже захотелось покататься.
- Что будет, если провалишься под лед? - спросила она, прочертив рукой прямую линию сверху вниз. - Вот так?
- Как штык. И ногами в дно.
- Аббаты не катаются на коньках?
- Я никогда не видел.
- У Брейгеля все катаются.
- У него и собаки остроносые.
- Что делать зимой аббатам? Катались бы...
- Молятся, наверное.
- Интересно, как Серж выкручивается, - сказала она задумчиво, глядя в ту сторону, где находился сейчас Сережа.

Дома она сняла только куртку и коньки - и сразу стала легкой, как перышко, с удовольствием ходила без шлепанцев. Нижняя гостинная была как желтый сверкающий каток, почти не заставленный мебелью и теплый. После морозного воздуха лицо у нее горело, и сильно болели ноги. Когда она в ожидании обеда села в кресло и вытянула их, они заныли, и она опять почувствовала себя старой-престарой бабушкой. Зимний спорт с ее бесснежной равнины всегда представлялся ей веселым, блестящим и простым. Казалось, что все приспособления, которые надевались на ноги и брались в руки, ничего не весили и владеть ими - совсем не то, что ездить верхом: приспособил и поехал, в брызгах сверкающего снега. Оказалось - ничего она толком не умеет, почти все - тяжело и больно, сверкающий снег набивается под куртку, обжигает лицо и руки и царапает похуже песка. Лыжи ломаются, коньки выворачивают ноги и чтобы прилично выглядеть, нужно время, а времени у нее почти нет, каникулы скоро кончатся, и она вернется 
домой к  своему  велосипеду.   Это  грустно.  Гончаковы,  если  их послушать, чуть ли не родились на лыжах.
- Интересно, как Сережа выкручивается, - сказала она задумчиво. «Мальчик мой. Любимый. Пусть тебе будет хорошо». Мартин ответил, что Сергей звонил по телефону и разговаривал с ним, как гугенот, принужденный сидеть в осаде.
- Он там с любимой женой и любимыми гостями. Наслаждается, - сказала Элен.
- Тетя Элен! Хочешь, чтобы к тебе хорошо относились, не бей лежачих, - возразила Тициана. Элен дала ей немного глинтвейна и
позвала обедать. Она знала, как знала это Тициана, что Сереже было бы лучше с ними, что у них он не выглядел бы, как гугенот, принужденный сидеть в осаде, а катался на лыжах, бродил босиком по дому, и она бы поила его глинтвейном. Он поверг ее в задумчивость своею последней выходкой и гостями жены, которых принимал у себя в имении, но все-таки она жалела его, скучала и обижалась, что он до сих пор не показался. «Начудил, теперь сидит тихо», - сказала Тициана, которая тоже жалела его и ревновала.
Шубы его и шляпы она не боялась. Когда он из них выныривал, он был прежний, а если бы ее мать не привезла ему шляпу из Парижа, он бы и вообще не изменился, и значит, нечего было его бояться.
Такая хорошая шуба: легкая, теплая. Надеваешь - и хрюкнуть хочется, говорила Тициана.

Элен принесла вечернюю почту - и стало ясно, что день прошел, можно запирать дверь и ложиться спать. Двери здесь запирали, только когда впрямь ложились спать: зажигали фонарь над крыльцом и запирали двери. Тициана почти все время, что была дома, хотела спать, и легла на диване с Элен, которая читала газеты, большей частью на немецком языке. Только «Монпелье-экспресс» и 
женский журнал были французские, Жаклин такой журнал выписывала. В первый день за него дрались, а потом он валялся растрепанный, выбросить его или растапливать им печь Аннелоре запрещали, поскольку в нем публиковали кулинарные рецепты, которыми все равно никто не пользовался. Тициана посмотрела на него, как на старого знакомого, а Элен прочла ей сообщение в «М-Э», что в связи с эпидемией энфлюэнцы в городе зимние каникулы продлевают на неделю.
- Можно, я у тебя поживу? - сразу спросила Тициана.
- Конечно. Как тебе мальчик, с которым ты каталась?
- Ужасный мальчик. Хвастал, что он француз. Конечно, если знать, что во мне всего четверть французской крови, то можно хвастать. Но я-то ему не сказала, сколько крови во мне намешано...
- А сколько крови в тебе намешано? - спросила Элен, опустив газету на грудь.
- В Америке это называется квартерон. Человек, в котором течет четверть черной крови, считается негром. Да так и выглядит. Мой папа - понтийский грек. А мама - из Португалии. Ни одна моя бабушка не живет во Франции.
- Скажите пожалуйста! - удивилась Элен.
- Один мой дед - понтиец. А другой - грек. Значит, папа -понтийский грек. Такое бывает очень редко, в чистом виде есть греки, а есть понтийцы. Друг дружку терпеть не могут. Поэтому одни ходят с бородой, а другие - нет, чтобы на какого-нибудь грека случайно не подумали, будто он - понтиец. Зарежет сразу. Мой дед-француз женился на понтийской гречанке, которая у себя на Кипре была как проклятая. Вышла замуж в 14 лет, в 15 родила папу. Когда мы теперь туда ездим, мы уже вроде бы французы. И в Португалии  мы французы, хотя и там и там знают, что французами мы хотим быть, а на самом деле мы понтийские греки или португальцы.
- Что Сережа об этом говорит?
- Он говорит, что это не кровь, а китайский фейерверк. «Цзинь цзюнь фань». Что означает «Полет колибри между стеблями бамбука». Когда ему хотели влить матушкину кровь, он беспокоился, что взлетит на воздух. - Она помолчала и посмотрела на Элен, которая лежала задумавшись под развернутой газетой. -Приедет. Соскучится и приедет. Просто не может вырваться.
- У него там жена и гости. Он должен быть с ними.
- Не хочет перебивать впечатление, - возразила Тициана. -Гончаковы очень гордые. Они не разжижают кровь и не перебивают впечатление. Сидят и спокойно ждут. Или не спокойно, а с нервами. Но все равно ждут.
- Несчастный малый, - сказала Элен. Тициана села около нее на колени.
- Вот именно, что несчастный малый. Представляю, что у него в душе. Раньше я думала, что душа - как облачко. А теперь, если говорят - душа, я представляю, как он сидит и смотрит. - Она  показала, как он смотрит, и получилось очень похоже, хотя ее
темные, «с придурью», глаза были глазами представителя иной расы, чем Сережа. А все же получилось похоже, и Элен подумала, что хватит играть с огнем, слишком яркий факел, чтоб не обжечься: она уже обожгла глаза и спалила все внутри, - в ее возрасте это уже
стыдно, даже голливудская звезда не может увлечься мальчиком вполовину младше себя, чтобы об этом не раззвонили во всех газетах. Слабость возведут в ранг любовного романа и будут следить за его развитием, даже если это не роман, а доброжелательный
интерес к чужому красивому ребенку. Мир затаит дыхание и станет бдительно отслеживать поведение молодого человека. Она переложила газету на пол и стала смотреть на Тициану, определяя, чего та добивается для себя, заявляя права на Гончаковых. Для чего ей нужно, чтобы они ее уважали, считались с нею? Что она им родная, она не знает, уверена, что ее папа - понтийский грек. Если бы она узнала, что в ней вообще нет ни капли французской крови, она, наверное, оскорбилась бы, так как, хотя ее и интересуют русские, быть русской она не хочет. Интересно, подумала Элен, что она почувствует, если кто-то не удержится, может быть, Сережа с его большой и мрачной душой, не удержится и просветит ей ее происхождение, и ей придется заново привыкать к себе.
- Ты его жалеешь? - спросила Элен.
- Жалею! Он думает, он большой и сильный, а я знаю, что он пропадет, если за ним не присматривать, не советовать, как жить. И папаша его такой же. У них так много всего - лошадей, и домов, и денег, и Жорж Дюваль всегда приезжает с ананасом, как только который-нибудь из них вдруг заболеет, а они все равно хотят домой. Знают, что дома нет, а все равно хотят, поэтому их нужно держать на короткой сворке.
- А чем, помимо Гончаковых, ты хочешь заниматься? - спросила Элен. - Или всю жизнь будешь приводить их в чувство?
- Если бы я могла выбирать, я была бы королевой.
- Как Маргарита Наваррская? Или Мария Медичи?
- Как Генрих Четвертый Бурбон. Его любили.
- Я знаю, - сказала Элен.
- Правда, наверное, знаешь. Я привыкла все объяснять на пальцах. Когда разговариваешь с Сержем, кажется, что он не научился читать, такой он темный. А может, просто прикидывается тупым. Сам-то он ничего не читает, но любит слушать, когда я 
рассказываю про Анжуйских и Наваррских, хотя говорит, что нельзя изучать историю по романам Дюма. А я думаю, что до некоторой степени можно. Они ведь жили: Медичи, Валуа, Бурбоны. Я их всех люблю. Всех Генрихов. Всех Людовиков. А он не хочет к ним привыкать, хотя ему про них интересно слушать. Если бы я была королева, он был бы моим полковником.
- Вряд ли. Он был бы королем своей королевы, как Бюсси был королем своего герцога.
- Бюсси. Вот именно, что Бюсси. Бюсси, которого к чертовой матери отправили в изгнание.

И на третий день он не подавал о себе вестей, и Элен окончательно обиделась. Мартин приезжал после обеда, увозил Тициану на лыжную базу и тренировал до темноты. Один раз с ними был Сен-Люк, которого она сторонилась. С Сен-Люком ей было скучно, хотя парнишка из кожи лез, чтобы ей понравиться. Она привыкла общаться на уровне Гончаковых, Лансере-Сориньи и Райанов, была человеком из их конюшни и отравлена их авторитетом. Против них тринадцатилетний парнишка с амбициями горца был бледным, сильно размытым пятнышком, которое ей приходилось терпеть около себя. Все дни ярко светило солнце, лицо у нее сгорело, и Элен по вечерам смазывала его кремом.
Мартин привез Сереже в подарок две акварели в сосновых рамочках с надписями внизу, стилизованными под хокку, и оставил их у Элен. Акварели нарисовал художник его издательства. На одной было написано по-немецки: «Шел крупный снег. Дети возвращались из школы», и изображена улица, несколько школьников  с ранцами,  согнувшихся под ветром и снегом.

На  другой тоже шел крупный снег, несколько сердитых ворон сидели на кольях старой ограды и читали газеты. Фон обеих акварелей был ярко-синий. Мартин очень гордился ими. Ими гордилась бы и Элен, если бы не имела предчувствия, что Мартин опоздал с этими картинками, Тициана не в той последовательности информировала их об увлечениях Сережи, и за время, пока художник их рисовал, а точнее - еще раньше, чем он это начал делать, Сережа ушел вперед и интересовался теперь Дюма, который нормально развитых людей интересует в возрасте Тицианы и Сен-Люка. Значит, со своими акварелями и стилизацией под хокку они глядят ему вслед и пытаются окликнуть, не уверенные в том, что, оглянувшись, он им обрадуется. Не то, чтобы он далеко от них ушел, или даль, в которую он стремился, была прекрасной, сверкающею далью. Может быть, там ничего и не сверкало. Просто он ни от кого не зависел, и она знала его резкий, холодный ум. Видела отчужденность в его глазах. И прежде он держался так, как пристало держаться мальчику, у которого в детстве был пони, а затем и большие лошади, и слуги, которые не смели ему перечить. И прежде было заметно, что царевны, с которыми он танцевал на детских праздниках, были его компанией, что его спокойное достоинство способно отшвырнуть человека на угодное ему расстояние, и тот, кого он отшвырнул, не осмелится приблизиться вновь. Все это она знала, как знала и то, что ладит с ним, и он не захочет ее отшвыривать. Ни ее, ни Мартина, для которого его охлаждение было бы болезненно. Но свойство выстраивать из интересных ему людей шахматную партию имело неприятные стороны. Люди, которыми он играл, успевали привязаться и хотели дружить с ним дальше. Он был интересным, даже когда представлялся темным. Мальчишеская привычка везде заводить приятелей постепенно уйдет, останутся два-три, самые надежные. Остальные будут оскорблены и станут его врагами. Он еще не усвоил манеры никем не дорожить, но, надо думать, скоро ее усвоит. Это читалось в его манере и особенно - в невнимании, которым он окатил их в этот свой приезд. Ей не хотелось, чтобы одним из его убежденных врагов стал Мартин, из которого мог бы выйти в такой же степени убежденный друг. Приготовленные для него рождественские подарки две недели после Рождества и неделю после Нового года лежали невостребованными сначала под елкой, затем на кровати в назначенной ему комнате, и чем дольше он их не распаковывал, тем ясней понимала Элен, что их нужно убрать и забыть о них. По крайней мере, до следующего праздника, оставив его без рождественских подарков.
Только на четвертый день позвонил его камердинер и спросил, сможет ли она принять господ Гончаковых. Тициана и Мартин завтракали. Вот как, подумала она и ответила, что примет. Она ничего не сказала девочке и брату, выпроводила их на базу и отрепетировала перед зеркалом независимое и отчужденное выражение лица.
Молодой князь и его супруга в шубке приехали в солидном кадиллаке. На нем была синяя суконная куртка, шнурованные рыжие сапоги и повязанный вокруг шеи белый шарф. Элен еще издали увидела, что он загорел. Из-под надвинутой на брови шляпы твердо и прямо, как в представлении Тицианы его душа, смотрело лицо, фантастически освещенное светлыми глазами, и было поразительное, ошеломляющее сходство с Генрихом - тавро породы в гордых и чистых линиях. Волна свежести ударила ей в лицо. Она подумала, что красивее этого лица никогда не видела. И что он изменился за эти дни, как будто даже подрос и вместе с ним возросла его гордыня. Он был так живописен, что она растерялась и едва даже не заплакала.

Они вошли - как будто приехали сводить с нею счеты. Он держался за спиной у жены, как понурый конь, и не поздоровался. Элен спросила, почему он не разговаривает.
- Он ни с кем не разговаривает. Вчера мы над этим смеялись и лечили домашними средствами - надеялись, что они помогут. Баронесса опасается, что это может быть испанка, а к другим врачам он не хочет ехать. Вы посмотрите? - возбужденно заговорила Таня. Выглядела она умной и решительной, и Элен удивилась, насколько легко она позволяет себя дурачить. Достаточно было одного взгляда на ее молодого мужа, чтобы понять, что он здоров. Все в нем было блестящим и здоровым. Волосы его были очень чистые. Он был
русым, хотя и назывался блондином (русские в понятии других наций всегда блондины, как испанцы - всегда брюнеты). Даже если бы Элен ничего больше не увидела, кроме волос и усвоенной манеры держаться прямо - манеры здорового молодого человека, она была бы убеждена, что у него нет никакой болезни, - тем более испанки, которой боялись все и его жена. Как у больной собаки прежде всего тускнеет шерсть, так он со своей осанкой,
свойственным ему запахом итальянского винограда и блестящими волосами был образцом здоровья. Изображать же болезнь другим способом, помимо молчания, он не умел или не хотел: его жена и без этого была напугана и потеряла голову. Было бы бессердечно пугать
ее как-нибудь еще.
- Рот открой, - попросила Элен. Он по-детски послушно открыл рот с белыми зубами.
- В имении больше никто не болен? - спросила Элен. Сережа молча вытаращил глаза и изобразил отчаяние.
 
- Все-таки испанка? - покраснев, с досадой сказала Таня. - Где ты ее нашел?
- Я не сказала, что испанка, возразила Элен, усаживая Сережу в кресло и разматывая на нем белоснежный шарф.
- Не понимаю, как в лесу можно было схватить испанку. Полный дом гостей. Представляете, если все начнут болеть!
- Представляю. Если вы продержитесь неделю, я оставлю его у себя, - сказала она и тотчас поняла, что обоим супругам только это и нужно.
- Останешься? - с видимым облегчением спросила Таня, которой хотелось сбыть его с рук, вернуться к гостям и изображать хозяйку. Ведь он ребенок, подумала Элен. Как же она может его обманывать? Посадить ему на шею свору ненужных ему гостей и выставить его из дома? - У вас девочка гостит, дочь Жаклин. Она не испугается?
- Она чумы не испугается, не то что испанки, - ответила Элен.
Сережа снял шарф, оставил его на диване и ушел из комнаты. Таня спросила, какие принимать меры, если они все заразились, похвалила новый дом, крикнула в перспективу: «Сереженька, выздоравливай», запахнула шубку и в солидном кадиллаке укатила домой. Элен отправилась искать Сережу и нашла его в кухне. Он стоял в расстегнутой куртке у плиты и ел бигос из глубокой чугунной сковороды.
- Садись, я покормлю, - сказала она спокойно и хотела снять с него куртку, но он сказал: - Погоди. В кармане подарочек... от зайчика. Возьми, - и слегка оттопырил локоть. Она вынула замшевый мешочек, в котором оказалась золотая цепочка с медальоном. В медальоне был лик русского святого.
- Какая прелесть, - сказала Элен.
 - Это Преподобный Сергий игумен Радонежский, - взглянув на медальон, объяснил Сережа. - Наш покровитель. Ему о детишках молятся.
- Как? - спросила Элен.
- А так! Молишься, чтобы родился сын, и обещаешь назвать Сережей.

Он опять оттопырил локоть, и она вынула сложенный вчетверо листок с написанной по-французски княгиней православной молитвой Святому Сергию.
- Садись поешь, - сказала Элен. Цепочку с медальоном она повесила на шею и убрала под свитер, сняла с Сережи куртку и наскоро накрыла на стол.
- У меня действительно испанка? - спросил Сережа.
- Ну, что ты. Горлышко немного напряжено: много разговаривал на морозе или сосульки грыз.
- Все время приходилось хохотать. Наверное, от этого.
- Как же ты жил?
- Так вот и жил. Бред какой-то, - сказал он, пожав плечами, взял с тарелки свиное ребрышко и пошел осматривать дом. Внизу было четыре комнаты, обставленных новой мебелью, и он немного беспокоился, куда она дела его любимый диван в цветах. Диван обнаружился в комнате с круглым эркером. Именно в эркере он и стоял, освещенный солнцем. На нем сидели в разных углах вислоухий пес и кудрявый мишка. Мебели было ровно столько, чтобы в случае приезда гостей не сажать их на пол. Это ему понравилось. Лестница была винтовая, деревянная, и вела в большую гостинную с камином и дверью на балкон. Комнат наверху было шесть или семь, все небольшие, и две совершенно не обставлены. Комната Элен, детская, комната Тицианы, судя по ее  шляпе на столбике кровати, и две его смежных комнаты: кабинет и спальня. В кабинете был балкон, заплетенный диким виноградом, тонкие лозы с заснеженными кисточками которого мотал ветер. Войдя в кабинет и оглядевшись, он прошел в спальню, увидел золотистые стены, широкую постель под стеганым белым покрывалом с пышными подушками, сложенные на постели вещи, как будто кто-то собирался в поход на лыжах, квадраты солнца на красном ковре и новой мебели, почувствовал себя дома и сказал: - Я хочу здесь жить.
- Вот и живи. У тебя целая неделя.
Он доел свиное ребро, положил кость в горшок с цветком и уставился на подарки.
- А это чье?
- Это от нашего зайчика, - сказала Элен. На белом покрывале лежали новые лыжи с более надежными, чем в прошлом сезоне, креплениями, альпинистская пуховая куртка с капюшоном и рюкзак с вложенным в него спальным мешком и альпинистским снаряжением. Немного ошалев от неожиданности (с подарками в этом году вышло скучновато, только мать отнеслась к ним всерьез и помнила, что их положено находить под елкой, а не доставать из чемоданов и вручать в случайно выбранное время), Сережа надел яркий пуховик и вынул из рюкзака предметы, назначения которых не знал, но которые все ему понравились. Особенно сотня звенящих карабинов произвела на него такое впечатление, что он сразу повесил их на шею и, звеня ими, как дикарь, раскатал невесомый спальник и упал в него лицом.
- Может быть, захочешь походить по горам. Наверняка захочешь, - сказала Элен.
- А ледоруб?
 - Михала ледоруб возьмешь. Он очень хороший.
- А когда?
- А когда ты хочешь?
- Сейчас.
- В субботу. Я попрошу Мартина сводить тебя на Змейку.
Он поднялся и, разглядывая себя в новой куртке в большом напольном зеркале, задал ей фантастический вопрос: - Можно в ней ехать в Краков?
- Можно, - сказала Элен.
Все еще глядя на нее в зеркало, он задумался и вдруг сказал: -А нельзя мне умереть от испанки?
- Не получится. Покойники ведут себя тихо. Ты так не сможешь.
- Я отлучусь ненадолго. Побудешь одна? - спросил он, надел под новую куртку лыжный костюм со звездами и поднялся в вагончике на базу. Мартин и Тициана сидели на открытой террасе кафе под ослепительным солнцем, ели горячие колбаски с горчицей и пили кофе. Очки оба подняли на лоб. Он поцеловал обоих и сел с ними за стол.
- Понравилась новая куртка? Вижу, что понравилась. Прямо в ней приехал, - сказала Тициана.
- Пойдем в субботу на Змейку? - спросил Сережа. Мартин молча пожал плечами.
- А я? - спросила Тициана.
- Ты останешься дома с Элен. У тебя снаряжения нет, - сказал Сережа.
- Мне Элен даст!
 
- Ты останешься дома с Элен!
- Пусть идет, - спокойно возразил Мартин. - Надо же когда-то начать.
- А ты когда начал?
- Лет с шести. Только чтоб оба слушались. Если я сказал: сюда ставишь ногу и упираешься всей ступней, а не носком, значит, становишься всей ступней, а руками цепляешься за тот выступ, который я показал, а не за тот, что ближе. Идти будете след в след, и не будете вниз смотреть, если я не дам команду смотреть, и скакать как козлы не будете, а тем более орать, чтоб не сошла лавина. При соблюдении всех этих условий мы пойдем на Змейку. Вам обоим ясно?
- Ясно, - усмирив гордыню, которая не особенно  его обеспокоила, сказал Сережа.
- А нельзя прямо сейчас туда пойти? - спросила Тициана.
Сережа молча посмотрел на нее яркими на солнце глазами, допил чай, надел лыжи и умчался по склону вниз.
- Он продержался четыре дня. За это время они обломали на нем все ветки, - сказала Тициана.
Ездил он очень хорошо. Когда она закончила фразу, он взлетел на гребень соседней горы - с легкостью, как будто ездил каждый день.
- Представитель дикой страны, - сказала Тициана, на что Мартин возразил:
- Они не дикие. Ведут себя, как дикари, но они не дикие. У них очень высокая культура. И духовность потрясающая.
- Это - да, это у них есть.
- Как в анекдоте про медведя. Лежит большой вонючий
медведь и под мышкой чешет. А мимо идет олень и говорит: смотри, какой я стройный, как быстро бегаю, какие у меня рога, какой я красавец весь. А медведь ему отвечает: зато я богат духовно.
- Это да, - согласилась Тициана, надела лыжи и укатила к Сереже. Мартин остался за столом. Он думал о том, что не хочет не только сводить его со своей женой, но даже показать его издали не хочет. Если бы Сильвия не познакомилась с ним первая, он нашел
бы способ сохранить дружбу с Сережей в тайне. Что ни говори, он способен потрясти, как потряс опытную Элен своим загорелым лицом и светлым взглядом. Сейчас он не хотел улыбаться и уехал от всех, чтобы не чувствовать себя обязанным им нравиться. Был
исполнен спокойного достоинства - и только, но и это спокойное достоинство способно было свести с ума. Мартин дорожил им и дорожил женой, поэтому подстраховывался на всякий случай. От него легко можно было потерять голову. Он мог не разговаривать,
не бриться и не мыться, - ему достаточно было смотреть твердыми светлыми глазами, чтобы женщина почувствовала себя без него несчастной. Ни молчаливым, ни разговорчивым, его нельзя было показывать Сильвии, и Мартин не собирался ни привозить ее в Бассомпьер, ни приглашать его в Лозанну.

Прощаясь с Мартином, он подробно выспросил, когда тот приедет завтра. Вымылся и с мокрыми волосами, в свитере и спортивных брюках, лег на диван и разрешил женщинам сесть около себя. Тициана ела чернику с сахаром и давала ему по ложечке.
Элен спросила, как ему жилось в Рыжей Фредерике.
- Такая скучища, что ты. - Он задумался, покусывая шершавую яркую нижнюю губу, содрал с нее отставшую корочку и потрогал языком. Элен промокнула губу салфеткой. - Если бы пришлось там прожить еще неделю, я бы с ума сошел. Приходилось все время хохотать. Это хуже пытки. Эти милые люди - как, ей-Богу, команда клоунов. Когда нормальный человек просыпается, ему нужно покапризничать, поворчать на камердинера. Умыться. В молчании позавтракать. И лучше всего, если за завтраком никого не будет. Потому что с утра разговаривать мучительно. Они же все -все, сколько их там есть, включая мою супругу и собаку, - встают в прекрасном настроении и начинают шутить по дороге в ванную, за завтраком стоит общий хохот, и если ты не хохочешь вместе с ними, они начинают смеяться над тобой. Главное, и собака тоже. От собаки я не ожидал, что она - такая же. Очень жизнерадостный пес -круглые сутки жизнерадостный. Приходилось смеяться, чтобы не быть изгоем. От этого болели лицевые мышцы, хотелось сойти с ума и стрелять из револьвера. И жена такая же. От смеха у нее ничего не болит, и она все время напоминала мне, что я хозяин и должен быть гостеприимным. Что три пары гостей приехали в глушь не для того, чтобы видеть мою угрюмую физиономию. Значит, не только смейся со всеми, а развлекай всех, иначе будут рассказывать в Монпелье, что их плохо принимали. Приходилось улыбаться во все стороны, чтобы не показаться нелюбезным, - он сердито изобразил, как ему приходилось улыбаться, и от этого у него закровоточила нижняя губа. - И быть смешным, так как все почему-то думают, что я смешной и могу интересно разговаривать. Первые два дня я старался изо всех сил, потом вдруг понял, что лопну, если не прекращу немедленно. Я прекратил, баронесса стала издеваться. Тогда я замолчал. Напугал всех испанкой. Испанки они боятся.