Знак на грани света и тьмы. Пара слов о Высоцком

     «Высоцкий пел о нашей жизни скотской». «Семёныч был наше всё». «На кухнях и у студенческих костров интеллигенция запела голосом Окуджавы. А улица, а народные массы оставались безъязыкими. Пока не явился Высоцкий. Это его голосом, его словами, его образами заговорила  т о л п а»*. Владимир Семёнович Высоцкий не был свиньёй под дубом: он выгодно отличался от других тогдашних вольнодумцев и вольнословцев, которые хвастались своим якобы свободным и якобы смелым мышлением: его мышление было просто свободное и просто смелое, без всяких «якобы». Он (по словам моего однокурсника) не кусал могучую грудь, которая его вскормила. Не очернял страну, в которой жил и которую (к слову) не покинул. Мы обожали Высоцкого. Высоцкий был страшенно талантлив. Шёл куда-то по своей дороге громадными гулкими шагами. Жил своей громадной гулкой жизнью. Для нас, глубоких-преглубоких провинциалов, он был едва постижим и совершенно недостижим; попасть на его концерты (ходил слух: таковые всё ж бывают вопреки каким-то запретам) никто из нас не надеялся. Однако мы привыкли к мысли: он — не рядом, но он — есть. В 1980 году, когда Семёныч погиб, первой мыслью нашего коллективного сознания было: а чё, новых песен, спетых знакомым хриплым голосом, больше не будет?.. Новые песни были. Старые, но нам не знакомые. Нами ещё не слышанные. Только новых гигантов, подобных ему, с тех пор не появлялось.
     Конкретнее: кем и чем он был?
     Я задавал этот вопрос разным людям. Получал самые разные ответы.
     — Ну, он про бичей, про алкашей классно сказал! Словечки эти передал... ну, всю эту психологию: «Если я чего решил, я выпью обязательно». Мы от хохота под стол валились!..
     — Он на зоне срок не тянул, но отсидевших понимал: «Ох, знобит от рассказа дотошного, пар мне мысли прогнал от ума, из тумана холодного прошлого погружаюсь в горячий туман...». За душу цепляет!..
     — Он спел правду! Например, вот это: «А когда отгрохочет, когда отболит и отплачется, и когда наши кони устанут под нами скакать, и когда наши девушки сменят шинели на платьица, не забыть бы нам всё, не простить бы и не потерять...». Гляньте вокруг! Сбылось? Сбылось! Бюрократия нас вот-вот сожрёт! Скоро ещё одна русская революция грянет — специально против бюрократии!..
     Есть в череде высказываний и такое, оно всегда казалось мне спорным, но никогда не казалось случайным:
     — Да, у нас дома когда-то были его плёнки, я их тоже когда-то слушал, но сейчас, пока я лежу пластом в больнице, я возненавидел и его истерически хрипящий голос, и его героев-психопатов. Соседу по палате родня принесла дрянную старую «Астру» с единственной катушкой... одни и те же песни... раз за разом... день за днём... да сквернейшее качество... да громко!.. Почему врачи разрешили такое? У врачей и спрашивай. Но я его хрип под три аккорда возненавидел на всю оставшуюся жизнь.
     Автор последнего высказывания — человек, добрее и честнее которого я не знаю. Его звали профессором, хотя профессором он стать не успел. Не мог успеть. Он — так полагалось доброму человеку больше четверти века тому назад — не выслужил хором каменных (только однокомнатную квартирку скверного панельного дома в скверном окраинном районе). Не добился, будучи почётным гражданином города, никаких особых прав (после инсульта, вызванного конфликтом с власть имущими мерзавцами во время заседания кафедры в институте, был увезён на обычной — не слишком быстрой в ту пору — «Скорой помощи», попал в обычную городскую больницу вместе с публикой, которая отлёживалась в неврологии после водочных туманов-паров, и домой вернулся только умирать). Его давно нет. Но есть такие, как он, и российская культура жива, ведь живёт-развивается она в культурных умах... а его высказывание о Высоцком, о величайшем явлении российской культуры, не даёт мне покоя.
    Один из главных уроков, которыми я обязан профессору: «Чётко сделай выбор и, прежде чем приступить к какому-либо делу, ответь сам себе, чему именно ты намерен служить — чистому свету или бездонной тьме. На полпути ты не остановишься. Во второй раз ты не поднимешься: рухнешь туда, куда ты, собственно, уже начал падать, отдалившись от света хотя бы на волос. Если ты запоздало раскаешься, примешься из последних сил излучать на лету — как легендарный Фаэтон — яркое пламя во тьме, тебя не отпускающей, пользы от такого геройства мало. Свет, излучённый тобою с затратой поистине последних, поистине непомерных сил твоих, будет простецки поглощён бездною. Растворён в темноте. Да, да, конечно, бездна глубока, в ней много глубоких смыслов, нежданный свет может озарить-выявить эти смыслы... но отвлечёмся от образов, созданных другими, даже от Фаэтона... который был наказан, собственно, за дело: старших надо слушаться».
     Урок, столь необходимый, столь потрясающе справедливый, что я (не только я) постепенно начал задаваться следующим вопросом: был ли у хрипатого барда Семёныча, любимого мною и нелюбимого профессором, чёткий жизненный выбор? Была ли у Семёныча чётко (чётко и до конца) проведённая грань света и тьмы, если бард не ушёл от второй, чтобы быть в первом?
     Но я только через много лет, обдумывая чужую мысль, вдруг начал рассуждать самостоятельно. Сравнил две непохожие творческие личности: Шукшина и Высоцкого. Оба много писали о так называемых простых людях. Иной раз настолько простых, что от простоты героям их произведений было недалеко до воровства, равно и до прочих иных конфликтов с законом. Однако   т е м — а вернее: т е м о й — исчерпывается сходство. Дальше идут различия.
     Прозаик, сценарист, кинорежиссёр Василий Макарович Шукшин вышел из простого народа. Он долгие годы пытался окончательно вылезти-подняться в «столичную» среду из полутрезво-полупьяной, полудуховно-полубездуховной, полукультурно-полубескультурной деревенской среды, в которой он родился, — а «столичная» среда его долгие годы не принимала, осмеивала... а приняв, наконец, была покорена, потрясена, шокирована... но его силы были на исходе и конец дней его был недалёк, он умер прямо на съёмках.
     Поэт и артист Владимир Семёнович Высоцкий родился в чистой культурной среде, которую простым народом не назовёшь. Как раз-таки: «столичной». Но, родившись, повзрослев, сформировавшись, — долгие годы упорнейше стремился выскочить из своей среды вниз. Упорнейше! С искренним желанием и искренним интересом стремился... нет, даже не на «деревенский» уровень... в самую бездну. На самый низ. Выскочил. Бездна встретила его с распростёртыми объятиями. Крепко обняла. Он понял: объятия бездны — смерть. Он попытался вырваться. Попытался вернуться. Но чистая среда отказалась принять его назад... и он завис в алкогольном дурмане на полпути от тьмы к свету... и там погиб при странных, до сих пор не выясненных обстоятельствах.
     Всё познаётся в сравнении?
     В сравнении жизненного пути двух артистов маячила какая-то истина.
     Старые понятные истины сопротивлялись ей и не уходили от меня: «Да что тут вам неясно, юноша? Мириады магнитофонных плёнок с бытовыми низкокачественными перезаписями его песен — и... хм, хм, скажем так, скромный тираж нормальных качественных пластинок, вышедших в свет, пока автор был на свете. Изустно ушли в народ мириады его строф, считая с вариантами, — и вышло из печати всего одно стихотворение. Потрясали бесчисленную народную аудиторию немногочисленные фильмы с участием «Семёныча», «продавленные» друзьями «Семёныча» к этой бесчисленной аудитории сквозь глухую стену бесконечных запретов, — а основным местом работы «Семёныча» был элитарный театр, в который... скажем так... трудно попасть зрителю с улицы (народ впервые увидел Высоцкого, произносящего с телеэкранов лицензионно-воспроизведённое «Быть или не быть?», когда в реальной жизни Высоцкий давно отыграл все свои лицензированные роли). Кумир миллионов, в том числе ваш тогдашний кумир, юноша, — не принят ни в официальные поэты (члены Союза писателей), ни в официальные народные артисты (помните, было такое звание, не столько вкусное, сколько полезное: народный артист СССР). Какая ещё истина познаётся в сравнениях? Затравили его! Из жлобской зависти! То-то он так много пил и даже увлёкся наркотиками, то-то он так вызывающе себя вёл, то-то голос у него был сорванный, устало-хриплый...».
     А новое приходило ко мне медленно.
     Сейчас, когда я сделался старше годами, чем мой кумира Семёныч, я могу выразить в словах то, что я начал понимать больше четверти века назад.
     Что сие означает — с в е т     в о     т ь м е?    К т о    может увидеть этот свет в тёмной бездне? Сиречь: кто находится  в тёмной бездне? Сей кто-то свалился во тьму случайно... или сей кто-то, заранее зная от бывалых, опытных и добрых людей, что падать туда нельзя, всё-таки влип по самое это самое?.. Наконец: что увидит сей кто-то в лучах такого света? Что вообще можно высветить, показать и увидеть в бездне? Всякие ужасы да уродства? Всякую грязь да мерзость?.. Я говорю не о сказках. И не о фантастических видиках. О жизни я говорю. И не я задаю вопросы. Жизнь задаёт. Которую я прошёл больше чем до середины, не спившись, не отсидев и не эмигрировав.
     «Высоцкий пел о нашей жизни скотской...». Пел! Громко! Честно! Смело! Не озираясь! Всё, что хотел!.. А... чего он хотел-то? Он видел хоть какой-то выход из тупика? Он что-то предложил, кроме «делай как я, это значит не надо за мной, колея эта только моя, выбирайся своей колеёй»? Какие истины успел озарить этот свет в тогдашней тьме, прежде чем бессильно угаснуть среди тьмы... из которой нам вскоре (умер Высоцкий в 1980 году, перестройка официально началась в 1986) предстояло вырваться? Решительно вырваться. Чтобы никогда, ни в чём, ни для чего не возвращаться в неё. Многие мечтают вернуться во тьму: «Четверть века назад килограмм колбасы стоил два рубля тридцать копеек!». Остальные напоминают этим мечтателям: «Во-первых, не два тридцать, аж пять восемьдесят, у нас тут были не московские цены, а во-вторых и в-главных, ту колбасу можно было купить не иначе, как отстояв унизительную очередь, если вообще можно было купить, она заканчивалась задолго до того, как заканчивался наш рабочий день!». Для кого же Семёныч спел о жизни скотской? Для чего же он спел? Чего же он, Семёныч, добился?
     Вдруг он нас никуда не вёл... не толкал... даже не звал?..
     Действовал по собственной таинственной программе... а скорее — без программы... вот и всё?..
     Будем разбираться.
     Пока ясно одно: работа, которую произвёл Семёныч, не равна нулю. А вот каков её знак? Плюс? Минус?
     Надо разобраться!
     Ранний Высоцкий до упаду смешил всех пьяными сентенциями своих героев. Да вот вопрос: мы не могли наслушаться того же самого в своей реальной жизни, на родительской реальной кухне... но — без юмора? (Не до смеха бывает тому, чей отец, спиваясь на глазах, в трезвом виде угрюмо молчит, а в пьяном способен рассуждать только о международном положении!). Мы уже познали всё, что говорил нам Семёныч. Давно познали. А оттого — вполне согласились с ранним Семёнычем.
     Дальше.
     Зрелый поэт Высоцкий, реалист, смело распахнул нам — пускай проветривается! — мир житейской изнанки, падший мир, мир «дна». Об этом не принято было петь песни? А он их пел... смело пел... честно пел... они доносились из Москвы до нас, до самых до окраин... но разве мы не могли самостоятельно повидать-разглядеть «дно» наяву, вне художественной канвы, тканной из стихов и нот? Могли! Смогли! Разглядели! Даже — ощупали! А ощупав, постарались оттолкнуться от дна, уйти вверх, вырваться из грязного пьяного скотства — и там, наверху, спастись. (Через новые слёзы. Через боль. Через изнеможение. Но — спастись. Навсегда Хочется верить: навсегда. Чтобы никогда никуда не падать). Мы уже познали всё, что говорил нам Семёныч. А оттого мы вполне соглашались и с Семёнычем-реалистом.
     Дальше.
     Поздний Высоцкий зацепил наши души философской лирикой. Ох, зацепил! «До кровянки»! «Ставим каверзный ответ и не находим нужного вопроса». Это — так?!! Это — так!!! Но... есть одно «но». Мы, опять-таки, знали больше, чем мог сказать правдивый философ Семёныч. Нам на окраинах стало ведомо (или же — становилось ведомо) всё, кроме Москвы... и нам, в отличие от него, «столичного», сделались не нужны «нужные вопросы». Мы знали «каверзный ответ». Давно. И не считали «каверзным». Мы пришли к решению: «Быть! Только быть!». Пришли как-то сразу. Без раздумий на досуге. Ведь только у принцев Гамлетов досуг — в избытке. (Всяко-разно: у принцев свободного времени — больше, чем у рядовых верноподданных, которым к восьми ноль-ноль — на работу, а значит, к шести ноль-ноль — на автобус). Мы опять знали всё, ради чего Семёныч-философ в очередной раз пришёл к нам из Москвы на самые на окраины... а оттого — мы соглашались с ним в очередной раз... хотя ничего нового Семёныч нам в очередной раз не сказал...
     Ладно.
     А что же всё-таки сказал нам он — наш голос, который звучал за тысячи километров от нас?
     Может, вовсе ничего?
     Так-таки ничего?
     Продолжаем разбираться.
     Для столичной интеллектуальной тусовки, которая не знала того скотства, в котором мы родились, росли, жили и должны были, дожив, умереть, Семёныч смог хотя бы раскрыть старое по-новому. А для нас-то? «Осколки битых водочных бутылок светили ярче поднебесных звёзд», дотлевающие обрывки зоновской колючей проволоки в лесу казались привычным, обычным, знакомым с детства элементом пейзажей, стареющие ветераны войны в соседнем гнилом бараке жили стократ хуже, чем начальники-казнокрады в соседней новой пятиэтажке и ничто, ничто иное ниоткуда не светило, не сияло нам!.. Когда Семёныч погиб, его трагедия грозила обернуться множеством новых трагедий. Наших трагедий. Ведь мы — это те, чьим голосом он стал. Мы — это те, кто любил его песни и верил ему как автору, крутясь далеко от него. В не его среде. Вне его среды. Вне столичных квартир, импортных автомобилей, регулярных поездок за границу. Мы не имели — не могли получить — абсолютно ничего из числа того, что имела столичная интеллектуальная среда. Мы вообще ничего не имели. Кроме жизни. По-настоящему скотской. Безвылазной. Ну, так у нас был хотя бы голос! Его голос! А он, Семёныч, обладатель нашего общего голоса, нас из своего московского далека манил... очаровывал... но — никуда не вёл, потому что не знал, куда нас пристроить. Смешил. Утешал, снисходя из своей среды в нашу. Но ни от чего не спасал. Больше сказать: сам упорно-гибельно падал-мчался мимо нас и вдалеке от нас туда, откуда надо спасаться всем миром. Он (буду резать правду-матку до рукоятки!) не указал нам ни реальных целей, ни реальных средств. А обожали мы в то время не только Семёныча. Обожали всех подряд. Лишь бы власть предержащая их, обожаемых таких вот, не любила. Понимание — «нет власти иже не от Бога, только безвластье от сатаны», а преследуют не только таких, которые любимы, но и таких, которых любить не за что, — пробилось к нам через много лет. Через многие пробы и ошибки пробилось. Через разорванные семьи. Через искромсанные располовиненные судьбы!.. Нам самим предстояло пристроиться. Самим. Без его помощи. А для этого — перестроиться. Резчайше, решительнейше измениться. Мы не могли оставаться такими же, как в 1980 и даже в 1986 году. Если бы мы остались   т о л п о ю   образца 1980 или даже 1986 года, если бы наш общий (единственный для всех нас) голос остался звучать по-прежнему за тысячи километров от нас... в Москве на Таганке... или (вариант, сути не меняющий) в Кремле)... история закончилась бы для всех нас «лихими девяностыми»! Не продолжилась, а закончилась. Навсегда. Я это имею в виду.
     Трагедия несделанного выбора, трагедия метаний между светом и мраком, трагедия регулярного возвращения во тьму, — могла сделаться всеобщей.
     Но вот ещё одно «но».
     Мы — в отличие от нашего кумира, Семёныча, — живы.
     Скотская, страшная, пьяная, тёмная жизнь, в которую он добровольно окунулся и откуда не смог при всём желании выплыть назад, не смогла утопить нас. Она была— просто наша жизнь. Мы не погибали в ней. Жили. Просто жили. Ведь больше нам негде было жить. Мы плыли по течению. Но — плыли. Не тонули и не топились. Она, начиная с детства, регулярно окунала нас во тьму и грязюку, примериваясь, как бы утопить нас совсем. (Окунала насильно. Вопреки нашей воле). Но она не преуспела. Мы победили. Смогли победить её, не разрушая себя самих. Мы родились, росли, выросли там, где нам отводили только роль   т о л п ы... но (когда выросли) оказалось: мы —  не   т о л п а.  Мы — просто мы. И можем многое делать по-своему, не по-скотски, не по-толповски. Можем придумать, построить, воспеть нормальную жизнь. Нормальную. Такую, где белоруко-сытоликое ворьё перестаёт притворяться активными строителями коммунизма и, выглядя просто как ворьё, делается более заметным, а оттого менее опасным. (Можно заметить, плюнуть и обойти стороной). Такую, где нормальный человек способен купить нормальные вещи не из-под полы, открыто, в нормальном магазине, и где люди всё реже говорят — «мы достали», но всё чаще и всё привычнее — «мы заработали». Такую, где в компаниях (ну, по-новому, во время корпоративов) пьют не столько водку, сколько вино, разбавляя его водой, потому осознали, как сильно водка вредит работе, а пиво — желудку.
     Кто нас учил этому в своих песнях? Кто нам пел песни на эти темы? Новых гигантов (опять повторю) до сих пор не появлялось. Пигмеи, которые всё ж появились, не поют — только воют и стенают с бессильным, но злобным зубовным скрежетом. Это — не их темы. Это — наши темы. Мы поём самостоятельно. Зная и помня Семёнычево главное:
     «Делай как я, это значит не надо за мной, колея эта только моя, выбирайся своей колеёй».
     Семёныч не знал,   к а к   нас спасти. Но он показал нам,   г д е   находится всё, что угодно, кроме спасения. И мы спаслись. И страну свою спасли.      Нынешнее время — наше время. Наша жизнь едва перевалила середину.
     Вот что поняли мы за тысячи километров от Семёныча, от нашего недосягаемого голоса! Вот чего не поняли те, «столичные», для кого Семёныч был досягаем и кто, загубив Семёныча равнодушием, клеветой, насмешками, беззубо шамкает из московских телестудий о том, как они Володю любили... ой, любили... но, ах, не спасли!.. Господь им судья. Не для них Семёныч прожил свою короткую жизнь. Долгую на стыке света и мрака не проживёшь. Возможна ли там жизнь? Долго ли продюжит в маргинальных рубежных условиях творческая личность, если даже личности непробиваемо-нетворческие быстро спиваются в ноль? Каверзные вопросы! Тень греховного сознательного самоуничтожения витала над ним до конца. Прошу не притягивать сюда за ухо символ жертвенной свечи, сгоревшей для того, чтобы светить другим, — символ, который создан тоже другими, в другое время, для другой цели. Самоуничтожение, по православным канонам, — грех, Бог дал — Бог должен и взять. Что преобладает в маргинальном творчестве, свет ли, тьма ли, — вполне понятно... хотя вполне понятно и другое: когда наш обожаемый недосягаемый голос угас, мы (благодаря ему!) обретали свои собственные голоса. На его голос не похожие. И — обрели.
     З а с л у г а   В ы с о ц к о г о   —   в   э т о м.
     И мы останемся благодарны нашему Семёнычу, каков уж он был, есть, будет.
     Других-то — не было.
     Никто, кроме него, не учил нас,     к а к     н е     н а д о    быть.
     А он — учил.
     Свою главную роль — роль, главную для нас, — Высоцкий сыграл и спел великолепно.

      ______________________________________

      * Автор первого высказывания — Валентин Гафт (На смерть Высоцкого. 1980 год). Автора второго высказывания не знаю. Третье высказывание цитирую по http://www.rian.ru/authors/20050727/ 40980253.html — Юрий Богомолов. Когда смерть продлевает жизнь. (Разрядка моя. — К. С.).