День за днем 1997-2001 Часть 3

*
Какая удача, что уже были Шолохов, Платонов, Булгаков! В этих направлениях можно не соваться: пройдены до конца. Не сверши они – нам пришлось бы, а крутенько забирали ребята, одышишься, вскарабкиваясь!
Так и в русской поэзии: все неподъемное уже исполнено, нам одни прогулочные тропки остались – благодать!

*
Власть – это только тот, кто умеет собирать налоги. Ну, так и признались бы прямо: она у бандитов – к чему эти дорогостоящие декорации псевдоправления? Не застенчивость, а жеманство. Как будто кого-то еще можно вогнать в краску подобным признанием!
«Свобода слова»  давно уж лишила нас эмоционального девства, ничего не осталось от раннеперестроечной политической впечатлительности. Хоть в Конституцию заноси пункт о  Царстве Сатаны – никто не вздрогнет.

*
Легко нам быть всечеловеками, когда за спиною – всегда пепелище. Ни одного столетия в нашей истории, когда бы дважды, а то и трижды не выжигался весь уклад. Мы уже генетические погорельцы; конечно, у нас другая психика. Мы везде дома: что у папуасов, что в Пале-Рояле – за неимением такого онтологического понятия: дом.
А каково-то этим – каменно-палатным, грановитым, черепичным – французам, немцам, в лучшем случае – европейцам? Пожалеем их.

*
Еще раз поговорил с Соловьевым ("Национальный вопрос в России") – и все-таки остался при своем. Сейчас речь идет уже не о выборе между бытием и сверхбытием народа, нынче с ножом к горлу совсем другая альтернатива: бытие – небытие.
Любопытный фильм "Избранный народ" – сю-сю-сю, прилизанные американские бронштейны – но, в общем, трактующий ту же проблему. Весь сюжет – вокруг раскола в еврейской общине США перед знаменитым ООНовским голосованием 1947 года.
То есть позволительно ли сменять всемирность и мессианизм на локальное – но конкретное государство. (Не знаю, так ли было, но в фильме, вопреки алфавитному порядку, решающий голос за Израиль оказался американским – после «да» СССР и воздержавшейся Англии.)

*
- Я хочу жить до конца мира, – мой Гешуня (6 лет), не ухватил, по какому поводу.
- Так и будет, кисуля, так и будет.
- Но ведь другие умирают же…
Мне бы надо: «Другие нам не пример», – а я пустился в адаптированные дуалистские разъяснения, быть может, и утешительные, но явно обделенные последней, младенческой убедительностью.
(Всё о тех же перстах в рану воскресшей плоти.)

*
Никак не красящие нас, русских читателей, многолетние ядовитые пересуды вокруг тиходонского авторства – с тем недоумением в подоплеке, что в житейском поведении Шолохов на трафаретного гения явно не тянул.
Но ведь писатель творит талантом, а живет – всем остальным, и то, что за вычетом практически ничего не оставалось (разумею – этакого богемно-легендарного), лишь непреложно доказывает: Шолохов был писателем до мозга костей.

*
Возвращаясь ночью от Гешуни, метров сто сопутствую трехногой (одна, перебитая, поджата) дворняге. Та по ходу деловито обнюхивает мусорницы, бодро торкается в разноцветье порожних упаковок… Умиляюсь, беру в пример. Ведь что подкупает в бродяжке? – Никакой уступки судьбе, ни малейшей удрученности на морде – вполне бы уместной в ее обстоятельствах. Ну, здесь не обломилось, и здесь, и здесь – так что? Ерунда, не может быть, чтобы везде было пусто, где-нибудь, бог даст, и расхарчимся. А ночевать – вон сколько парадных приоткрыто…
Отчего и подмывает, между прочим, на мемуарные реставрации когда-то наспех пролистанного детства – ведь тогда и моя жизнь безмятежно вытекала из самой жизни, жилось и рослось силою биологического напора, несмышленого, блаженного доверия к миру.
Детство – ветхозаветный период онтогенеза.
Помню, моя неразлучная – с 8 до 12 лет – книга: "Спартак". Что неодолимо влекло вновь и вновь – плечом к плечу с Брезовиром и Граником – крушить римские когорты, прорубаясь при Брадане? – Конечно, надежда, что однажды – мы одолеем, Спартак не погибнет, Марк Красс позорно бежит и надменная империя запросит мира – на наших условиях…
Как только я окончательно удостоверился, что этого (при всей моей личной отваге) случиться не может – перечитывать больше не стал.
То есть непоправимо повзрослел, перешагнул в следующий период – евангельский («Если зерно не умрет…»).

*
Нагнетание истерии вокруг Ирака, сам себя раскипятивший дядя Сэм размахивает невменяемой дубинкой… А мировое сообщество? Вместо того чтобы всем скопом повязать буяна – трусливо бухтит в сторонке. Помнится, Гитлеру перед аншлюсом так же фактически потакали. Дескать, пусть отведет душу, лишь бы не на нас. Известно, чем кончилось.
Тебя за блудом застукали, а ты, чтоб дома скандал замять, пойди покуражься на соседнюю улицу, морду расквась тамошнему ухарю, благо сам – поздоровее… Ай, молодец, Билл! Давай и дальше в таком духе…
Всё время так и подмывает высказать Америке (ну да, ей целиком, Стэбингу даниил-андреевскому) словами Филипп Филиппыча: «Вы стоите на самой низшей ступени развития, вы еще только формирующееся, слабое в умственном отношении существо, все ваши поступки чисто звериные, и вы в присутствии Европы и Азии позволяете себе с развязностью совершенно невыносимой подавать какие-то советы космического масштаба и космической же глупости!»
Конечно, тут же получишь якобы неотразимое в ответ: «А – наши свободы?!»
Ну правильно, это ж чисто уголовный принцип: вступай в нашу кодлу, чти пахана – будешь жить, считаться за человека. А нет – пеняй на себя.

*
Частенько, часа в три студной январской ночи бродя по щедрому многотропью обжитого микрорайона, пересекаюсь с таким же нахохленным, заиневшим фланером (всякий раз другим), причем буквально, так что не замедли он или я свой шаг – столкновение было бы неизбежно…
А ведь жизнь, подстраивая такие совпадения, явно хочет сказать: чепуха все эти ваши теории вероятностей! Как я захочу, так и будет. Можешь соседа по лестничной площадке за двадцать лет ни разу не увидеть, а можешь, в толпе на Сан-Марко стрельнув закурить, нарваться на родную беломорину.

*
Каким из наших телевизионных шоковостей Федор Михалыч, как мне кажется, посвятил бы отдельные выпуски своего "Дневника писателя"?
Паренек-«афганец», попавший в плен, принявший мусульманство, воевавший с былыми соармейцами, а теперь женившийся на местной девчурке и окончательно потерявший кавычки. «Здесь правильно живут. Надо и о душе думать», – на корреспондентские недоумения.
Зэки со строгача (то есть рецидивисты), взявшие под патронаж детский дом и ежедневно урезающие свою пайку в пользу никогда не виденных ребятишек. «Надо и о душе думать», – татуированный блатарек.
Самодеятельный (в смысле отсутствия официального заказа) памятник Николаю II работы известного скульптора – взорванный чуть не в первую же неделю по сооружении, тоже самодеятельно.
Сотня мужиков, аплодирующих женщине (не путане) в ответ на ее: «Не меньше трехсот!» (о количестве партнеров). (В программе "Про это")
Но вот мне самым выразительным показался репортаж из цеха по производству презервативов, где, в целях оптимизации маркетинга, надумали расписывать изделия "под Гжель". И умиленный комментарий корреспондентки.
«Правильной дорогой идете, товарищи!» – вот ведь, на сто лет вперед видел, черт картавый!

*
Кому интересен вахтенный журнал посудины, каботирующей в Маркизовой луже?
И совсем иное дело, если речь идет о каравелле, достигавшей рискованных, не всем доступных широт, – вот тогда он уже не лишен мореходной назидательности. (Дневники Николая II – и Льва Николаевича.)

*
Если душевную благостность обретаешь только за тридцать – уже невозможно твердо определить ее источник. Результат ли это самовоспитания, большей внутренней дисциплины – или просто оскудение нервных ресурсов, невольное бережение сосудов и сердца?

*
Пока твое дитя не хвалят – хочется всем доказывать, какой он вундеркинд; когда начинают им восторгаться – искренне отмахиваешься: да ладно вам… ничего особенного… ребенок как ребенок… (Я со своим романом)

*
Нестерпимой фальшью шибает беллетристическое: «Он (персонаж) подумал» – и далее синтаксически безупречные периоды. Самая большая натяжка среди всех художественных условностей. Не поправляет дела и пресловутый «поток сознания», джойсовские потуги. Ведь мысль – это мгновенный импульс, разряд – цветовой, музыкальной – но никак не словесной природы. Где начинается слово – кончается собственно «думание».
Точнее, словесное воплощение – это лишь огранка минерала, еще до всякой реченности кристаллизованного в недрах духа.

*
«Ничто человеческое мне не чуждо!» – счастливчик! А тут не томят даже сладчайшие соблазны: мести, власти, честолюбия… Есть, конечно, завлекательные штучки: российская корона, папская тиара – но только на вид, вроде цыганских петушков на палочке. Едва вспомнишь, из чего и как это сделано – сразу слюнки пересыхают.

*
Как легко нам дружить с мертвым Пушкиным! Искусительная безответность гения, скользкий соблазн лестного запанибратства – трудно устоять! Вечная привилегия живых – похлопывать по плечу монументы.
Между тем, реальный Пушкин был не так уж податлив на дружбу с дураками, куда охотнее он насаживал их на эпиграммы – чего, впрочем, не избежали и первейшие умники эпохи, начиная с Вяземского.
Нет, настоящую, сердечную, без самолюбивых шероховатостей дружбу с Пушкиным стяжали себе лишь Плетнев да Нащокин.
Так что не стоит обольщаться: мол, современничай мы с Александром Сергеичем… Хорошего (кроме еще десятка эпиграмм) вышло бы мало. А с иными (как Тынянов) от взаимных пикировок и до настоящего барьера могло бы дойти.
Честнее других с пушкинианским зудом поступал, конечно, Хармс: «У Пушкина было четыре сына – и все идиоты».

*
Бытовая эксцентричность и эпатаж молодого Пушкина не столь убедительны, как байроновские. Мне в таком поведении подозревается наклюнувшаяся достоевщинка, уязвленная мелкопоместность, бесчиновность.
И после, уже в маститые годы – все это постоянное выискивание по летописям однофамильных Гаврил и Григориев, деланное кичение петрокрестническим арапством… Не от хорошей жизни. Не мог он не понимать, что никого еще не красила душевная возня со своей родовитостью.
И, понимая, – возился. И, презирая, – шел к барьеру.
Невольник чести, невольник Двора, невольник предрассудков, темперамента, похоти…
Нет, до свободы – а тем более до «тайной свободы» – там было еще очень далеко.

*
В безысходном телезрительском окружении писать легче – как на необитаемом острове – но не так интересно. Слишком большая фора.
И все-таки я предпочел бы безжурнальную, бессобеседную дачность всякому "Арзамасу".

*
Порою каким-то жутким мистическим предупреждением дерет по коже маяковское: «Ленин и теперь живее всех живых…»

*
Откуда проистекает знакомая всякому русскому туристу зарубежная вольготность, вот эта невесомая безалаберность, бесцеремонность моих швейцарских променадов?
А очень просто – знаешь наверняка: что ни отмочи – они (аборигены) ничего не скажут! То есть, может, и прохрюкают что-то свое местное – но ты-то не поймешь, нервяк тебе не оцарапает. Это даже не российское, это общечеловеческое: интуристы у нас несравнимо развязнее себя же домашних.
В этом и заключается психотерапия экзотических вояжей. (Для нас ведь Европа еще экзотика, как и Россия – всегда – для европейцев.) Не стоит изучать языки!

*
Не говоря уже о снах – абсолютно потузаконной реальности – но даже предсонье имеет свою, суверенную эстетику. Мысленно пробегая утром то, над чем хохотал и обливался слезами за минуту перед забытьем, – испытываешь только удивленную досаду: плоская глупость, безнадежно.

*
Всегда мне были несимпатичны те, кто не охорашивается перед объективом, не поправляет прическу машинальным движением пальцев, не растягивает губы хотя бы в сырной (скажите «чи-и-из») улыбке.
Я вижу в этом не просто неуважение к фотографу, но и наплевание на потомков (то есть на саму идею дления времени вне себя), солипсическое хамство, попрание объективной реальности. Дескать, нечего с ней церемониться, не так уж она и существует.
И таким Ты тоже даруешь жизнь вечную? Или с кислыми рожами – в утиль?

*
На хоккейной коробке – тренировка дошколят. Мой Гешуня и еще пятнадцать пунцовощеких огольцов, с клюшками, в шлемах, коньками, как говорится, звучно режут лед под добродушно-суровые окрики тренера.
И всё это скученное на небольшом пятачке здоровье и веселье, не знающее и не нуждающееся в осмысленном существовании, проникает душу осязательной благословенностью жизни, исполняет мысли каким-то умиленным равновесием – взамен шатких умозрительных конструкций…
Как на любое обнадеживающее явление российской действительности, я стараюсь взглянуть на будущих олимпийцев интуристовским взором – и сам же спрашиваю себя после этого: «Ну? А вам-то, небось, слабо?» – сгоряча забывая, что с неменьшей лихостью носилась по гриндельвальдскому катку европейская малышня. (95% населения Гриндельвальда – курортники с каникулирующими детьми.)
Но вот грозного тренера там не было, это точно, – просто так катались ребятишки, для своего удовольствия, без сверхзадачи. А из таких чемпионы не вырастают. (Помню, в 94-м, в Пфэффиконе, у ежевечернего телевизора я бесновался от радости за победы наших фигуристов в Лиллихаммере – под недоуменное евино: «Ну какая разница, кто выиграл? Они все танцуют прекрасно!» Конечно, не имея тридцатилетней золотой традиции – какая разница. Но те же швейцарцы свою победную слаломистку чествовали как национальную героиню.)

*
Когда закон не писан для знатного, чиновного и богатого – первые два исключения не оскорбляют мой юридический вкус, потому что делаются во имя чего-то высшего, нежели простая механическая справедливость.
Неподсудность, скажем, царской фамилии или высшей партийной номенклатуры помогали сохранять самый принцип идеальной (то есть не денежной) иерархии. Тогда как вульгарный подкуп Немезиды омерзительно-демократичен по своей сути.

*
Покалякав житейски с тем, другим, третьим – все-таки убеждаешься, что большинство людей – умницы, просто в требующих словесного навыка темах они стесняются кучки крикливых, оголтелых писюков, всегда носящихся с трескучими «новыми, современными идеями».
По их, писюков, искреннему убеждению, современность – это синхронность именно сегодняшней глупости, в литературных полпредах которой они так самозабвенно подвизаются.

*
А можно ли в одну строчку сформулировать художническое резюме всей этой затеи, называемой «жизнью»? Отчего же, пожалуйста: большего смысла уже не надо, а красоты прибавить – никогда лишним не будет.

*
Некоторые стихи только записываются, то есть точно знаешь, что они существуют помимо тебя, некоторые – сочиняются, некоторые так и остаются в летучем состоянии.
На взгляд читателя – даже знающего подоплеку их появления – первые не всегда лучше, важнее вторых; для самого же артиста имеют значение только третьи.

*
Хлестаковство и ноздревщина – две системы, две ни в чем не сходствующие эстетики вранья: сомнамбулический полет беспочвенных фантазий («30 000 курьеров») – и клубящийся галоп азартных преувеличений («вон до того леска всё мое – и за ним всё мое же»).
Писателю должны быть родственны обе. Но вот я, очень и очень ценя первую, в собственной практике придерживаюсь только второй. Правда, в последнее время стал оскудевать, осторожничать. Например, на вопрос об урожае набрасываю пару центнеров к одному реальному – еще неплохо, но вот о своих лирических достижениях – явно скромничаю: говорю всего «тысяча» – при восьмистах действительно написанных стихотворениях. Если так дальше пойдет – недолго и до босоногой правды скатиться. Дескать, никакой я вам не лирик, просто погулять вышел...

*
Как-то в школе, разглядывая репродукцию акварельной Панаевой, справился у вадиной эрудиции насчет подлинных отношений Авдотьи Яковлевны с Некрасовым. «Марьяж а труа», – уверенно отозвался Вадя, изобразив при этом пальцами какую-то поганую фигуру. Результатом явилось то, что последующие двадцать лет у меня никак не ложилась душа к мемуарам оклеветанной красавицы. Так и стояли на полке, рядом с томиком супруга и сборником "Некрасов в воспоминаниях современников", тоже пребывающим в моей читательской опале. Воображалась под обложкой какая-то разночинская грязца, «водка, селедка, табак Жукова», Варнава Препотенский и прочее такого рода.
Вот что значит полагаться на чужую якобы осведомленность!
И все-таки акварель в итоге победила: ну никак не вязался у меня чудный образ с обхихикнутой дружком половой неопрятностью. Пересилил предубеждение, открыл, прочел, умилился и полюбил. И Авдотья Яковлевна, надеюсь, простила меня, дурака.
И теперь, изредка встречая в букинистических магазинах друга Вадю, как-то кривенько вытянувшегося в вислоносого, чахлобородого еврея, я мысленно окликаю его Варнавой и стараюсь бессловесно разминуться. Хотя, вероятно, так же неправ в своей предвзятости.

*
Для внутреннего употребления энтузиазм со скепсисом следует смешивать в такой пропорции, чтобы коктейль, сохраняя тонизирующие свойства, не вызывал похмельного синдрома. Мы еще так не умеем. У нас завсегда сперва культ – а потом абстиненция. – Дети!

*
Счастье жить на одной планете с Полом Маккартни.

*
Они выживают без искусства. Вот и нам ничего не остается, как научиться выживать без денег.
Да, на этом пути мы можем вымереть. Но на любом другом – вымирает искусство.

*
Шерилин Фенн. Беззащитное, младенческое очарование черт (столь далекое от монументального шарма Роми Шнайдер), чувственность и чистота в гениальной пропорции. Фигурке недостает породистого истончения, но все равно – я от души радуюсь: за природу, за США, за кинозрителей… Есть женщины в американских селеньях.

*
Мужское обветшание не столь обескураживает, как женское, потому что внешняя красота – это что-то постороннее для облика мужчины (взять хоть супершармёра всех времен и народов – Жан-Поля Бельмондо, который в свои 65 стал даже более неотразим, чем в 25: посмотрите его в "Чочаре"). Женщину же морщины перечеркивают в самой ее сути. Иногда сквозь прорехи плоти там начинает пробрезживать что-то андрогинное, т.е. по-настоящему человеческое, но редко-редко утрата форм целиком восполняется достоинствами духа. Из тысячи – удается едва ли одна попытка.
Уж лучше бы им не стареть, так и оставаясь на ступеньке животного совершенства. А на дела духа и мужиков хватит. А, Господи?

*
Опять прели в парламенте по Земельному кодексу – и опять ничего окончательного (то есть разрешить–не разрешить продажу).
Губернатор Краснодарского края: «У нас богатые дачи – продают русские, русские, русские, а покупают – армяне, евреи, евреи… Я не могу на это смотреть спокойно!»
А по мне – так пусть покупают. Богач-нацмен как-то и милее русского нэпмана. Зажиточный армянин или еврей вполне натурален, а разбогатевший русский – трагикомически противоестествен (что снайперски подмечено фольклором в серии популярных анекдотов). И потом, самое главное, когда резать будем – все-таки не соплеменников.
Квадратно-лысый вождь коммунистов: «Продажа земли – это война!» Мои же слова, но, слыша их от этого щедринского типажа, неодолимо тянет противоречить. Уж больно с разной интонацией произносим мы: «Война!» Он-то рассчитывает – вполне обоснованно – в ней поруководить, к стенке поустанавливать, а я – только молиться (на коктебельский манер).

*
«Иной успел бы стать святым, а ты всё маешься в поэтах…» Издержки производства! Конечно, стремление – нет, уже привычка! – непременно формализовать, структурировать строкою малейшее душевное шевеление сообщает внутренней жизни досадную поверхностность. Не успеваешь ввинтиться.
Впрочем, жена еще десять лет назад пеняла мне на мою рыболовную несолидность: вместо многочасовой углубленной охоты на почетного сига я всегда предпочитал одну за другой тягать ерундишку на мелководье.

*
Небритый до неприличия патриарх «Всея Руси» гундел что-то перед репортерами по поводу демонстрации "Последнего искушения Христа". Мол, «обходя окрестности Онежского озера… отец Онуфрий… обнаружил обнаженную Ольгу…» Мол, кощунство это, оскорбление чувств верующих (пасхальные трансляции с постоянно бегущей по экрану строкой: «Спонсор Пасхи – мясокомбинат "Самсон"» – конечно, не оскорбляют чувств верующих). Словом, анафема. Сгинь, сгинь, рассыпься!
Хотя тут же признался, что фильма не видел (как сразу свежеет в памяти: «Я сам романа не читал, но разделяю мнение партии и правительства!»). В общем, более ловкое паблисити скорсезевскому творению и нарочно трудно было бы организовать. После слова пастыря наверняка даже самые замыленные санта-барбоски прильнули к неурочному экрану. И их, конечно, по нашему церковному обыкновению, опять надули. Никакой там анафемы, дьявольского наваждения, никто ничьи чувства не оскорблял (да разве и мог бы католик покуситься на этакое?). Кино как кино, особой шедевральности я там тоже не углядел.
Что же до настоящего кощунства – то им сплошь увешаны наши православные храмы, в какой ни зайди. Разумею портаческую мазню на месте когдатошних (допускаю – гениальных) фресок и икон. В храме кощунственно всё невдохновенное.
Не надо думать, что тут одни Совдепы виною. Записывание (не реставрация!) потускневших образов практиковалось церковью еще за два столетия до всяких совдепов.
Так что Рублев – это только на светские глаза Рублев, а для православных иерархов никогда не было разницы – Рублев или Тютькин, лишь бы работал быстрее да брал дешевле (а лучше – бесплатно). Плевать, что мазня: Бог простит, а паства схавает.

*
Бурчал, бурчал на переключателей каналов, а вот схватил насморк, голова туго набита сырою ватой, слезы из ушей, сопли из глаз – и убедился: таки да, переключение это окаянное – самое подходящее занятие, ни на что больше ни сил, ни желания…
Что же, выходит, у них Психея в перманентном ОРЗ? Тогда надо пожалеть, посочувствовать, а не глумиться над ними.
А вы ноги ей водкой не пробовали? Или пусть картофельным паром подышит. Чайку с малинкой. Пропотеть – первое дело! Но лечитесь, черт вас возьми! Не такая уж и зараза, можно пересилить.

*
Если предлагается только один выбор: между буржуями и коммунистами – можно смело лезть в петлю. Ненаказуем!
Даниил Андреев описывает один из миров нисходящего ряда, где самоубийство – единственная доблесть. Вот и нам: только искусство осталось выморить – и Земля уравняется с этим миром.

*
Чтобы стать счастливей, перво-наперво надо крепко поглупеть. Люди за 40 уже безнадежны в этом отношении, в лучшем случае способны лишь на неубедительную имитацию блаженного идиотизма, но молодежь – с восторгом принялась за дело. Всего-то и две закавыки на светлом пути: русская литература и ее паразиты-разносчики – интеллигенция. Казалось бы, есть и третья – родная история, но нет, тут всё в порядке: свою историю в нашей стране никто никогда не знал.
Стало быть, нынешнее попрание бисера – нормальный самозащитный рефлекс, здоровая реакция организма на заразу. Русская классика житейски нерентабельна, а мы, глядя на взрослый Запад, тоже вознамерились, наконец, всерьез попробовать себя в этом занятии (скучнейшем – на «старорусский» взгляд) – земном обустройстве.
Помню, какой-то раннеперестройный публицист: «У нас нет своего "Финансиста"!» Накликал, сволочь!

*
До 18 играешь по своим правилам – потому что смерти еще нет. Потом, до сорока приблизительно, – подлаживаешься к кем-то установленным, потому что есть много вещей поважнее смерти. Но потом опять можно играть по своим – потому что кроме смерти уже нет важностей. Так в личной биографии, и так – в национальной.

*
«Кип смайлин! Тэйк ит изи! Расслабься! Живи без боли!» – фармакологические лозунги цивилизации, американство, дьявольское искушение. Потому что и слезы, и боль, и надсада – важнейшие составляющие душевного гумуса, без них никогда не проклюнутся зерна духа.
Вот «живи без страха!» – отвечало бы Божьему замыслу, таким снадобьем и я бы аптечку укомплектовал, при всей моей антипилюльности.

*
Осматривая вполглазка безбрежно-бездарную кинопродукцию (отечественную и зарубежную), зеваю без досады: ну, всё нормально – на тысячу портачей – один талант, на тысячу талантов – один гений; это и всюду так, не из-за чего нервничать.
И вдруг ожигает ужас: а что, если они уже всё настолько захватили, что впредь никакого Феллини и близко к студии не подпустят?
Хотя нет, вряд ли, зачем им – прихожу в себя: ведь Феллини никак не отменяет, не затмевает, тем более – не укоряет портачество. Просто Чинечита и Голливуд существуют по разным ведомствам: искусства и индустрии – нигде не пересекаясь; всё те же параллельные миры.

*
Читаем с Гешуней у Маршака:
«Из чего только сделаны мальчики?
Из колючек, ракушек
И зеленых лягушек –
Вот из чего сделаны мальчики!»
– А ты бы как придумал – из чего? – я у  Гешуни, с корыстными видами.
– Из выборов…
– Каких выборов?
– Ну, кем стать. Из энциклопедии, страстей, хитрости и умения, – формулирует почти без запинки.
И я, относя в тетрадь, по дороге любуюсь – и соглашаюсь с каждым компонентом.

*
«Искусство должно помогать жить», «искусство никому ничего не должно», – из уст художника неоспоримы оба утверждения. И оба же обессмысливаются на языке постороннего.

*
А предвидел ли Господь искусство? Ведь это единственное место, где возможна человечная безбожность, где мы, утрачивая веру, не теряем достоинства – а только вечность.
Но ведь вечность – штука на любителя, да еще не всякому по росту. Даже многим верующим без надобности.

*
Постмодернистская эстетика подразумевает, что нынче художественно интересен не человек как Божье творение и даже не как функция культурного контекста – а лишь как одна из фишек в одиночной, затхлой игре безвоздушного Эго. Человек дематериализуется, обращается в зыбкую условность – что было бы недалеко от истины, имейся в виду лишь его земная ипостась.
Но беда – и вина! – постмодернизма в том, что он так обходится с человеком целиком, без остатка. Действуй художник по прямому дьявольскому наущению – результат (т. е. эстетическая система) был бы точно такой же.

*
Передвижники и импрессионисты: кто кого пересилит в русской литературе? А лучше бы нам объединиться – и всем навалом на это поганство, абстракщину.

*
Очаровательный ЮАРовский фильм "Боги сошли с ума" – с ненавязчивым подтекстом: любой смышленый бушмен (это идеально дикое племя из пустыни Калахари) за месяц – ну ладно, за год – может освоить все достижения цивилизации: от носового платка до управления орбитальным комплексом.
Чем же мы занимались 10 000 лет? И неужели нам будет так же легко усвоить – при должном терпении наставников – всю невообразимую сложность обетованного загробья?

*
Закрытие Олимпиады. Стотысячная толпа на стадионе – и у каждого бумажный фонарик, и в темноте все помахивают ими, повинуясь незримой режиссуре.
Особенно впечатляет вертолетная панорама, но даже и без нее – у меня, как всегда, умиленный спазм от ладного совместного действа. Увлажняюсь, отсмаркиваюсь – видимо, душа чует здесь провозвестие того финального хора во славу Божию, которым когда-нибудь непременно закончится все это состязание.

*
Помню из физики: переход вещества в более стабильное агрегатное состояние высвобождает колоссальные количества энергии.
То же самое происходит, когда народы смерзаются в буржуазность. Хорошо, если на этот период подвертываются наполеоновские войны или колонизация нового континента. А вот у нас основной расход пошел на гражданскую резню (не затухающую до сих пор).
Да, людские потери в том и другом случае сопоставимы, но зато в первом – не укореняется традиция национального суицида.

*
Социализм в футурологическом аспекте рентабельнее капитализма (эк завернул).
Скажем, тот же взорванный Спаситель. Все эти годы мы мечтали о его восстановлении, и вот – он-таки восстановлен (даже с ненужной поспешностью), но главное – об этом было кому мечтать! Пассеизм, реставраторство – как форма духовной оппозиции.
Теперь же – рушь, взрывай, сравнивай с землею, городи на расчищенном месте безобразные коробки – никто душой не шелохнет; что называется, «капитализм в молодые года – ничего, деловой парнишка». Вот эти чертовы деловые парнишки, расклонированные недавно изобретенным способом, и заправляют повсюду. Причем так самозабвенно, что у них никогда не бывает времени: ни прошлого, ни будущего. И весь мир вслед за ними приневолен жить голым настоящим – то есть фикцией, иллюзией, абстракцией, кубистической мертвечиной… Какой уж тут Спаситель.

*
«А почему мы не бомбим Израиль, который тоже чихал на все ООНовские резолюции?» – американский парнишка-студент на встрече в одном из университетов со стервятной Мадлен Олбрайт (дни иракского кризиса).
Неважно, что там она прошипела в ответ, для меня этот паренек спас честь Америки (как некогда спасали честь России поглощаемые психушкой мономанифестации в пику пражскому вторжению).

*
Шаляпинская годовщина. По радио – записи, речи, мемуары (идиотское обыкновение в юбилейную неделю разом выплескивать все, что можно разумно распределить на годы).
И я в какой-то момент черной завистью позавидовал непропорциональной славе этих халявщиков, артистов, за которых ведь все в основном придумано другими: текст, музыка, декорации… Знай себе воздух сквозь голосовые связки проталкивай! И самый-то воздух – не певческое изделие; вот если бы на Луне заливался – тогда еще ладно.
Но, позлопыхав, урезонил себя; ведь и за поэтов все в основном изобретено: природа, женщины, искусство… Знай зарифмовывай! Тоже не на Луне щебечем.

*
Набоков. Что за чесотка такая: скорее уложить в слова весь мир, будто готовится – уже на носу! – отплытие (не твое, а мира).
8000 – даже по скупому библейскому счету – старичок провертелся на месте – и впереди не меньше, не надо поспешничать.

*
Карамазовский черт в телесах семипудовой купчихи – уже не актуален. Я его, напротив, этаким ражим рыжим детиной воображаю. Рыжие ведь всегда как-то особенно хамски жовиальны. Весом-то – да, за 200 фунтов, но ни жиринки: подтянут, упруг, по утрам бегает трусцой, дважды в неделю – теннис до изнеможения. На досуге музицирует – не скрипка, не рояль, а что-нибудь духовое (полезно для легких!), саксофон, пожалуй, джазовые импровизации. И левша. Вот это непременный пункт – современный черт должен быть левша. Брысь, пустоглазый!
Однако что-то до боли знакомое вырисовывается… Ну да, ну да, вспомнил – муж Хилари. Извини, Билли, это не нарочно, простое совпадение. Впрочем, «брысь» и к тебе относится.

*
С какой ностальгией вспоминается о временах, когда «секса в России не было»!
Но его, между прочим, нет и сейчас. На нас нахлынула нахрапистая, развязная секс-индустрия, но сами-то мы – оглядите зимнюю буднюю толпу – по-прежнему бесполы.
Отдельные особи уныло обезьянствуют в пресловутых банях – но общей картины это не меняет. И хорошо: мы не в том уже возрасте, чтобы располовиниваться в угоду интим-торговцам, выворачивать свою суть наизнанку.

*
Завороженность научным жаргоном сообщает ученым высказываниям какую-то комичную мудаковатость. Бойкая психотерапевтичка по радио: «Юношу окрыляет присутствие любимой, ему это кажется чем-то мистическим, а на самом деле его организм просто вырабатывает эндорфины…»
Просто эндорфины… Всего лишь эндорфины… Ну, конечно – никакой мистики: обычные эндорфины!
И ведущий передачи не хохочет в лицо шарлатанке, а подхрюкивает торопливо: «Да-да, дело известное… Эндорфины… И дураку понятно…»

*
Словесная изобразительность вовсе не должна тягаться с живописной или кинематографической. И слава Богу, что экспансия кино заранее обессмысливает любые попытки в этом направлении. У литературы свои, особые, специфические задачи. Попросту говоря, описывать стоит лишь то, к чему не сделаешь иллюстраций, что невозможно экранизировать.

*
Кладбище телефонной книжки, столбики мертвых номеров. Люди, вероятно, живы, но какое это имеет значение, если умерли их номера? (В поисках, кого бы поздравить с 8-м марта.)

*
«Величайший ученый, глубочайший философ, самый расчетливый политик 1887 года – могли ли они хотя бы смутно вообразить то, что мы видим теперь, по прошествии ничтожных сорока пяти лет? Нельзя даже представить, с помощью каких операций разум, обозревая весь исторический материал, накопленный к 1887 году, мог бы из понимания прошлого, даже самого тонкого, вывести, пусть даже с грубой приблизительностью, то, чем является год 1932», – вещал развязный болтун Валери, как всякий европейский интеллектуал, не давая себе труда справиться с задунайской действительностью. И это так типично для цивилизованного латинского варварства – считать безвидной пустыней все пространства вне западной ойкумены.
Нам, аборигенам исторической территории, до мелочей напророченной Достоевским, остается только посмеиваться над скользким агностицизмом знаменитого лягушатника.
Предвидеть будущее: «подумаешь, бином Ньютона!» – как сказал бы наш народный герой. Ветвистые метастазы благосостояния, мир с каждым десятилетием всё старее, всё моложавее, всё бесстильнее и бессильнее. Вместо жгучего Эроса – глянцевый "Плейбой" и любовь по Интернету, вместо лавра – хит-парады, вместо братьев меньших – тамокочи… Или, на местном материале: вместо поэзии – Пригов, вместо живописи – митьки, вместо архитектуры – натужные виллы нуворишей, вместо музыки – "Угадай мелодию". Медицина поднимется до небывалых высот: собакам богачей станут пересаживать человеческие органы, взятые от живых…
А всяких там нищих духом, плачущих и блаженных – однажды загонят в метро и затопят к чертовой матери.

*
"Про это" – одна из сотен программ, широким жестом приглашающая публику вернуться к уютной животности. (Хотя половая оголтелость всегда есть функция праздности и скученности, наша, отечественная, имеет более словесный, нежели генитальный характер. Как говорится, не Рио-де-Жанейро, слишком холодно, не покарнавальствуешь.)
Но это и вообще такая модная тенденция: с ребяческой, бездумной поспешностью нырнуть под крыло «естественности, натуральности». Дескать, уж она-то, матушка, не выдаст, уж там-то все надежно и правильно и, главное, – за нас решено.
Между тем, чума тоже естественна – но тут нудирующая современность почему-то не так опрометчива. До конца последователен был только поэт: «Итак, хвала тебе, Чума!»
Гости программы (в основном, девчата, конечно) с восторгом дискутируют всякие лакомые орально-анальные разности, хвастливо делятся размерами отведанных мужских достоинств, бешено аплодируют явно подвирающим мачатам с их небрежным: «Сколько всего? Ну, тысяча… или две…»
Осознав собственную разнузданность, чистосердечно навязывают ее сильной половине – никак не могут поверить, что секса как такового мужчинам надо совсем немного.
При том что камера выхватывает там-сям зрелые и даже климактеричные физиономии – по вопросу женской «свободы» в студии царит редкое среди прекрасного пола единодушие. Вся она, свобода, как выясняется, только в том, чтобы за ним, прекрасным полом, признали неотчуждаемое браком моральное право раздвигать лапки под (или над) кем и когда захочется.
И безапелляционность единодушного же «мужики – свиньи» имеет подоплекою лишь тот факт, что мы пытаемся хоть как-то приумерить их эмансипированные аппетиты…

*
- Ну, ты видел, как мы играли? – Гешка мне после тренировки.
- Да, отлично, мне понравилось.
- Все время смотрел?
- Конечно.
- Вот ты на секундочку когда отвернулся – я забил гол, – заглядывает мне в глаза: проскочит ли?
- Здорово! Жаль, я не видел.
- Да, там такая свалка была у ворот…
Вот так же и я, когда очень хочется что-нибудь художественно приукрасить в собственной памяти, засчитать неслучившийся гол, – уговариваю себя: ну, ты на секундочку отвернулся в тот момент… (Особенно в проэтовских воспоминаниях.)

*
Горжусь своим фотоархивом (перешедшим от папы), где есть снимки родни (земских учителей), современничавшей Достоевскому…
Всегда желательно иметь как можно больше материальных знаков своего прошлого – и семье, и народу. Вот тут наша, сравнительно с Европой – и даже с Америкой! – беззаплатная прореха. Поголовно обрываемся на дедах, хуже выставочных собачек. И претендуем быть русскими, мировой нацией! Да даже в районный клуб не берут с такой куцей родословной.

*
Первые минуты – какое мучение читать вместе с ребенком, складывая буква к букве то, что давно уже пробежал до конца страницы! Но потом втягиваешься, привыкаешь, даже нравится – всплывает подзабытое чувство магии, когда от чисто механических усилий (бэ, а – ба) зацветает расколдованный смысл.
Однако мучительство лишь нарастает с каждой минутой, когда рядом предается умственным занятиям идиот, здесь уже эти «бэ, а – ба» никак не умиляют.
Вот почему Богу интересней разговаривать с поэтами. Всё-таки азбучный, механический, магический период добывания смысла для них уже в прошлом.

*
Ведь занимающие дух кошмары снятся потому, что творится что-то неладное с сердцем, а не наоборот. Стало быть, когда мир содрогается в кошмарах эпидемий, войн, революций – это следствие перебоев небесного организма.

*
Американец в какой-то передаче – нашему пареньку: «О! Вы улыбаетесь, говоря о СПИДе! А вы видели умирающего от СПИДа?»
Эк его гуманизм распирает! Скажите пожалуйста, какой чувствительный! Крылышек, случайно, нет под пиджаком?
Небось, когда бомбу сбросили на Хиросиму – ничего, дансинги не позакрывались в Америке. А мы, значит, должны теперь носить вечный траур по вашим вымирающим педерастам?

*
Предложение провоцирует спрос, фабрикуются новые и новые ареалы сбыта, всё засасывается в безысходную воронку производства-потребления: секс, культура, информация («информационный бум» пресловутый. Интересно, где это бумкнуло? Уж никак не в головах): нет грани человеческого бытия, не засаленной грязными лапами бизнеса. Давно осквернены музыка и живопись, только поэзия временами ускользает от блудодея – но не стоит обольщаться!
Бывали, бывали эпохи, когда вездесущий «тихий еврей Павел Ильич Лавут» и из поэзии делал неплохой гешефт. С нею просто хлопотней и не так прибыльно, но безусловного, неприступного целомудрия за поэзией тоже нет.

*
Еще не развалина, но в почтенных, многомудрых морщинах – явно пора подумать о душе, и вдруг – нанесло чужую гулянку: силиконовые лярвы, моложавые плейбои, дымище, музон, децибелы… «Гоп-гоп-гоп, старый, шевели булками!» – от чистого сердца хотят раззадорить, ну – им же весело, а этот чего накуксился? И «старый» послушно шевелит булками, выделывает коленца – убого, неуклюже, стыдно смотреть… Ничего, стыд глаза не выест, главное – не испортить чужой праздник. Гоп-гоп-гоп! (Европа и Америка.)

*
Досадует меня сынуля в играх с малышней. Едва ли не ежеминутно: «Папа, он меня толкнул! Папа, он у меня отнял!» – хотя «обидчик» зачастую на голову ниже. Если я поблизости, никогда не догадается дать сдачи – или уступить со снисходительностью сильного.
Это наша общенациональная черта. Точно так же мы себя ведем при столкновениях с «малыми народами» – привыкли, что взрослое государство всегда за спиною.

*
Тесть моего брата (наверно, есть в одно слово?) получил от Германии компенсацию за концлагерное детство. Дело не в сумме – смехотворной, хотя и по-немецки дотошно-некруглой (видимо, стоимость баланды вычитали) – а в самой идее этих «компенсаций». Как-то нехорошо, еще унизительнее концлагеря – для обеих сторон: и дающей, и берущей.
А я бы взял? – Взял. А простил бы? – Давно уже простил, без всяких денег. А забыл бы? – Нет, никогда.
Интересно, находись Израиль в экономической прострации, решился бы Коль газовые печи евреям компенсировать? И те (то есть родня сожженных) – тоже бы брали?
(Спустя время прочитал, что давно решился и таки берут. Ну что ж. Значит, все-таки достойней всех в этой ситуации выглядят истинные арийцы.)

*
Пролистывал в "Доме книги" современные поэтические сборники. Ничего ударившего, но, в общем, вполне достойно. Но сразу захлопываю книжку, если из какой-нибудь строфы торчит «Сталин» (или другое из имен этого ряда).
При всей мистической основательности фигуры генералиссимуса – всё-таки: кто он такой, чтобы упоминаться в стихах?
Бедняк Евгений со своею Парашей и даже Петр Великий – не мельчат поэзию, но Сталин как-то сразу безнадежно уплощает лирическое пространство.

*
Маяковского умиляло в собаках то, что они «живые, но не люди!» И похожее чувство испытывал я в своей первой загранице: всё такое же – и совсем другое!
Еще до всяких бедекеровских красот: безрассудный кайф от поездки в обшарпанном миланском метро, от граффити на стенах (ничуть не более художественных, чем отечественные, но по-итальянски!), от того, что в церквах крестятся слева направо и припадают на одно колено при входе…
Иногда у меня получается и питерские прогулки совершать в таком же трансе любовного удивления, но виршеплетствую я всегда только в этом состоянии.

*
Любой матерый грибник знает: сколько бы народу ни топталось в лесу – твоих грибов никто не соберет.
А Тургенев то же самое говорил о писательстве. Страх, что все уже сказано предшественниками или вот-вот, прямо у тебя из-под носа скажется более шустрым и углядчивым современником, – это страх дилетанта.

*
Алексей Максимыч умиленно подхихикивал над Антон Палычем, ловящем шляпою солнечного зайчика на садовой скамейке. Не такое уж бесплодное занятие, кстати. У меня на стене темной веранды – белая точка. Это любопытный луч из освещенной комнаты проскользнул наружу через замочную скважину. Так вот – иногда почти удается поймать его в кулак, лишь какой-то доли сноровки не хватает. А потренироваться всерьез – и получится, я уверен.

*
Помню, где-то читал, что физики тоскуют по безумной идее, которая должна, наконец, все утрясти в научной картине мира.
Но ведь «не противься злому, возлюби врага, подставь правую» – уж куда безумнее. Вы только допустите, что это и к физике приложимо, – и всё действительно встанет на свои места.

*
Нет, быть инженером, строителем – несравнимо беспечнее! Один раз удачно изобрети, воздвигни что-нибудь этакое – и готово, остальную жизнь можешь плевать в потолок. Твои «форды» уже смердят по всему свету, твоя башня торчит занозою в башке Франции – неотменяемо.
А тут – прошлых заслуг не бывает, сколько ни усердствуй; все сделанное – не в счет, оно опадает с души, едва его перебелишь. И ты снова гол и бессмыслен, никакой уверенности, что когда-нибудь зазеленеет опять.

*
Я ведь вполне искренне отрицаю какую бы то ни было психическую «норму», отчего же так упрямо тщусь подверстать свое тельце к якобы существующей физической?
«Нормально» – только состояние творчества, то есть игры, даже шалости над пропастью; а потакать ему может и несокрушимое здоровье, и ежедневные сердечные приступы.
Осязательней выражаясь, при надлежащем раскалении эта топка должна пожирать всё без разбора: ядреную сушину благополучия, дымно-слезное гнилье недуга, житейский мусор – только подбрасывай!
Но запись о физкультуре и морге, тем не менее, остается в силе.

*
Если применять растительные уподобления (а их навевает дачная безвылазность), то проза Достоевского – это беспощадные дебри. Некогда упиваться красотами, продираешься с нарастающим напряжением: из-под каждого куста, с каждой ветки может сигануть на тебя – здесь не шутят, не расслабишься! Даже под собственной стопой хрустнувшая валежина заставляет сердце бешено колотиться…
Толстой – это пригородный бор. Всё настоящее, но хищников давно нет, и потому так благодарно любуешься обставшею бронзовой колоннадой, чуть косящими столбами света… Под ногами и над головой копошится и перепархивает мелкая, но исполненная важности жизнь безобидных местных обитателей – так и тянет разлечься и почувствовать себя частью окружающего…
Набоков – это рукотворные насаждения. Там и сям вспыхивают соцветия, посрамляющие фантазию натуры; едва видимые тропинки, как умелые намеки, направляют посетителей от одного обмирания к другому – чудес не счесть! Но самых наблюдательных неотступно преследует тень садовника с ножницами. Что – не омрачает, нет! – но отнимает у наслаждения частичку непринужденности, сообщает ему чуть нарочитый характер.
Проза прочих корифеев – как мне представляется сейчас, при беглом огляде – не растительного свойства. Там более уместны тектонические – или архитектурные, градостроительные метафоры.

*
Мамулька – на мой картофельный рацион: «И как ты с мужскими обязанностями справляешься? От крахмала, говорят, только воротнички стоят…» На мой слух, несколько рискованный юмор для шестидесяти пяти лет, но тоже отшучиваюсь: мол, скромно не числю себя по половому ведомству. Мужчина должен быть там, где труднее. А ведь мач явно больше, чем поэтов.
 
*
«Одно средство: выпустить заносчивую, задирающую книгу, которая заставила бы встрепенуться всех. Русского человека, покуда не рассердишь, не заставишь заговорить, он всё будет лежать на боку и требовать, чтобы автор попотчевал его чем-нибудь, примиряющим с жизнью (как говорится). Как будто можно выдумать это примиряющее с жизнью. Какое ни выпусти художественное произведение, оно не возьмет теперь влияния, если нет в нем тех вопросов, около которых ворочается нынешнее общество. Не будет этого – его убьет первый роман, какой ни появится из фабрики Дюма». (Гоголь – Шевыреву, 27 апреля 1847 года, Неаполь. Ровно 151 год и два дня назад.)

*
Все интриги, авантюры, коллизии потихоньку переселяются в язык. На кого ж мы, авторы, оставляем житейские хитросплетения? – А ну их к ляду! Надоели.
Вон, умный дядька подсчитал: всех возможных сюжетов во Вселенной – 186, как одна копеечка. Сколько же можно их пережевывать! А всех возможных авторов – все-таки 5 миллиардов. Еще есть небольшой ресурс.

*
Из всех литературных героев так наз. классики только Дон Кихот и Таня Ларина принимали литературу всерьез, только на их судьбы она весомо повлияла. (Не лучшим, надо сказать, образом – но не в этом суть.)
По-моему, здесь явное писательское самоумаление, ложная скромность. Если что-то когда-то и страгивалось в мире – то только усилиями словесности. (Понимая под нею и Сartaginem esse delendam.)
Но читать почему-то, действительно, интересней про нечитающих героев.

*
Поэт от версификатора отличается только одним: заразительной взволнованностью (не важно, по какому поводу, а лучше – беспричинной). Неподдельная взволнованность всегда заразительна.
Вот этого нет в современных парнасцах. Читаешь – и как-то неспокойно за автора: всё кажется, что прямо сейчас, посреди строки, он бросит свое занятие и скажет: «А, до чего остоебело, пойдем лучше вмажем».
Последний надежный – Олег Григорьев. Вот у него – без дураков: жреческое трепетание вокруг слова от первой до последней страницы. «Был блин кругл, а стал длинн».

*
Нужно, чтобы строфа рождалась прямо на глазах у читателя – и в тоже время казалась существовавшей всегда.

*
Только количество удостоверяет величие. Поэт одной гениальной вещи не только не велик, но, может быть, вообще не поэт. (Как Цветаева о Гронском: медиум.)
Вот и я, имея первую, чахленькую (в типографском смысле) книжульку Григорьева, только помарщивался, когда слышал о нем: «Великий! Великий!» А увидел в Доме книги увесистый, страниц на 400 том – тут же и сам подхватил, даже не читая: «Величайший!»

*
Какие к нашему дню можно вспомнить варианты литературного обхождения с "низом" (т. е. беря только тех, кто им действительно занимался – и делал это филологически добротно)?
Его радостная гиперболизация до вселенской всеохватности (только он – и ничего более!), любование космической, зиждительной мощью пантагрюэлевых ветров.
Его обволакивание мистикой, напитывание величавой ветхозаветностью – трепетное розановское внюхивание в «брачный завиток».
Наконец, подход строго дуалистический: богу – богово, гениталиям – гениталиево, – на прусто-набоковский, уже чуть болезненный, излетный манер.
Просто отвергнуть, не замечать, отвернуться – самый эстетически уязвимый вариант. Ежедневная дань "кабинету задумчивости" никак не красит венец творения, однако еще ни один пурист не зашивал себе анальное отверстие, изолентой крест-накрест его не заклеивал. И семенной канал бельевой прищепкой бесполезно перекрывать.
Впрочем, не хочется пересказывать «Послесловие к "Крейцеровой сонате"» – не потому, что устарело, а наоборот, с позиции религиозного позитивизма ничего нового не прибавлено.
И все-таки единственный праведный путь – именно от Евангелия. Не: «О, если бы вы могли вместить девство!» (не заповедано же: «Вместите!»), а: «То, что входит, – не оскверняет».
Пол – это то, что в нас входит. И если ты в «акте» только грубо физиологичен, не одухотворяешь его на «выходе» – это только твоя вина, твой грех. В физиологизме бытия нет онтологического дефекта, сам по себе он нейтрален. И любое здоровое искусство, конечно, всегда смотрело на него с этой реалистической (т. е. именно религиозной) точки зрения. А неумно юродствующее говноедство всегда было уделом постмодерных эпох, творцов с отшибленным религиозным инстинктом.

*
Я надеялся, что это все-таки бессознательное подлаживание наших телевизионных стандартов к американским – но нет! Здесь до мелочей продуманная политика.
Как, например, вы будете транслировать олимпийские состязания, имея только одну золотую надежду? Ну, конечно, этот вид – в самое ходовое время, а остальные рассовав кое-как по ранним утрам и глухим ночам.
Так мы смотрели фигурное катание. То есть как стопроцентные американцы. Женщин-одиночек (с несомненной Тарой Липински) – и короткую, и произвольную программу – в суперэфире, и без охоты наткнешься, не пропустишь. Все остальные виды (с такими же несомненными нашими чемпионами) – в 8 утра и в час ночи.
Все-таки случайность, так совпало? Но почему же последние годы все случайности и совпадения – в одни ворота? Математика ропщет, не по ее это, не по вероятностным законам. А по чьим? – Да тех самых, что уже 24 века тому назад сплошавший Египет вот так же под македонцев подкладывали. Рука набита, опыт – ого-го...

*
Помните, как кен-кизин герой поставил на уши полусонный уклад сумасшедшего дома, – чем это для него, для героя, кончилось? Персонал, наконец, не выдержал – и произвел над буяном лоботомию. И снова всё улеглось, полная благодать. Только вождек сбежал.
Откровенная аллегория новейшей истории: если поставить на место дурдома – планету, персонала – эндуро-буржуйство, а героя – Россию. А вот кто ж этот сбежавший вождек? – См. запись «Лучшая участь для России…»

*
Что такое культурная катастрофа? Когда страна остается без материально состоятельной интеллигенции? Вовсе нет. В этом только беда, а не катастрофа.
А вот когда интеллигенция перестает слушать себя, становится сама себе ни художественно, ни философски, ни житейски не интересна – всё, туши фонарь, Диоген, пропивай бочку.

*
«Амбивалентность», «пассионарность», «карнавальность» – это что-то вроде паролей, с помощью которых пишущее дурачье рассчитывает проникнуть на высоколобую территорию.
Увы, пароли уже давно сменены (они ведь у каждого караула новые), а дурачье всё бубнит: амбивалентность, карнавальность, пассионарность…

*
Леонардо да Винчи среди митьков. Так я себя чувствую в современной поэзии. И мне поэтому очень грустно.

*
Мы привыкли мечтать, что смерть – это тьма. А ведь на самом деле света будет там столько, что захочется даже убавить (слишком откровенный, тяжело поначалу, ведь в тень не отступишь: ее никто не отбрасывает).

*
«Специалист подобен флюсу». А талант – поносу, – забыл добавить наблюдательный Козьма. Удержать в себе невозможно.
Вот и задумываешься, размышляешь: отчего так мало даровитостей среди богачей? Ведь непременно: что ни светоч – то пробивавший себе дорогу из низов, из нищеты, из тьмы матерьяльных препон? А вот миллионеру, казалось бы, так легко: стать поэтом, художником, артистом…
И – нет! Не становятся! Не несет их до ветру! Легче верблюду пройти сквозь игольные уши…

*
Торопливая мамаша волочет за руку заплетающееся чадо – безрадостное зрелище! И совсем иное дело, когда взрослый приноравливается к детскому шагу, а малыш, в свою очередь, со всею ответственностью, поминутно оглядываясь, буксирует посильную технику: грузовичок, лошадку на колесиках…
Вся прогулка исполнена умилительной важности и смысла. (Бог и мы)

*
Укрыться за биографией собственноручно сочиненного автора (например, Себастьяна Найта или Федора Годунова-Чердынцева) – честный, добротный, полнокровный литературный прием.
Прятаться же за реально проживших людей, за их тоску и муку – вампирическое малодушие модернизма. (Прочитав "Разговоры в пользу мертвых" Лурье.)

*
Постмодернизм – это мартышка, ослабевшая глазами. На место очков подставляем слово (или искусство в целом) – и получается полная аллегория.

*
Нездоровое квохтанье русской классики над «падшими», «падшенькими»…
Ведь и Лев Николаич, и Николай Алексеич – езживали, езживали «к девочкам».
И вдруг – слезу решил у нас вышибить:
«Гробик ребенку и ужин отцу…»
Ну, а не существуй в мире платежеспособной похоти: зарыли младенца, как собаку, и старик отправился спать натощак – что, справедливее было бы?
Так что не стоит драматизировать, лучше спасибо скажите.
(Впрочем, и сам Толстой в одном из писем Страхову стоял именно на такой точке зрения.)

*
Фармакология стиля. «В Африке обитают слоны, бегемоты. Отчасти жирафы…» – и весь день ходишь счастливый. И потом, через годы, вспоминая – всегда светлеешь на минутку.

*
Нет, у них точно – льдинка в сердце. Выкладывают, выкладывают из кристалликов слово «вечность»… А Герда всё не едет. (Современные парнасцы.)

*
О лурьевской книжке. Ходим с ним по одним тропам, но он как турист, обутый и с камерой, а я как абориген – с бумерангом и босиком.
Да, но что же посторонняя публика узнает из рассказов этого Ливингстона? О, массу любопытного: Андерсен – отравитель детей, Гончаров – подонок, Дельвиг – рогоносец, Никитенко – бездарность, Вяземский – графоман, Блок – антисемит, Булгаков – сталинист…
И вообще, Россия – это плохая, нехорошая страна. Страна злых, дурковатых детей. Андерсена бы на них напустить… И только Бродский, луч света, – «непоправимо взрослый».

*
Беседуем с Гешуней.
- Отчего пал Рим?
- Да они изнежились все, больно много в банях мылись – вот и разучились воевать…
- Ну, когда война только начнется – ведь еще можно немножко мыться?
Вот так вот ляпнешь, совершенно не озабочиваясь, каким манером всё это отзовется в детской головенке, – а малыш, бедный, на всю жизнь мытье возненавидит. (Мы и Бог)

*
В писательстве, как в зоне, – невозможно казаться другой масти: слишком долго ты весь на виду, всё равно вычислят.
Поэтому, автор, – «будь мужиком!» – как говорил один мой знакомый рецидивист. (Между тем, нынешние беллетристы всё больше под воров канают, наивные.)

*
Невозможно просто «любить поэзию». Поэзию любит только тот, кто любит человека, Божий замысел о человеке.
Зато и поэт, в свою очередь, должен быть красив – именно внешне. Когда вижу некрасивого – сразу беспокойно: что-то тут не так! Кто-то тут ошибся: Муза, натура, а скорей всего – я. Не хватает глаза на его красоту.

*
Кошка не понимает своего отражения в зеркале, проходит мимо, не замечая. А сами до того доэволюционировались, что всерьез начинаем верить, будто мы – это то, что отражается (в зеркале, в искусстве ли). Не можем мимо пройти, чтобы не подмигнуть, рожу не скорчить, – вот тебе и венцы хваленые!

*
Уже несколько десятилетий наши «деревенщики», закатив глаза, бормочут свое заклинание: «прясло, поскотина, пестерь!» А высоколобая столичная тусовка в таком же шаманском экстазе приговаривает: «текст, текст, текст!»
Однако честный, старательный транс ни у тех, ни у этих до общения с духами не доходит.
Какую-то главную деталь упускают они в ритуале, не совершают каких-то важных телодвижений…

*
Имперское сознание – это когда повсюду играешь как бы на своем поле. Вон, полюбуйтесь на Штаты – никакого мандража от свиста неприятельских болельщиков: выходят и забивают.
А мы даже в Чечне играли уже на чужом. Вот и счет соответственный.

*
Стоит послушать, как для широкого круга (то есть для нас, русских губошлепов) они трактуют о вечных вопросах: «Мы-то с вами, взрослые люди… вселенная холодна и равнодушна… темно, безнадежно… И только искусство, эта слабая искра…» – подпуская изысканной грустцы в интонацию.
И всё это в переводе (уж поверьте мне, бывалому гебраисту) означает только одно: «Христа не было, был обманщик. И поэтому вы обречены, даже не рыпайтесь. Мы – иное дело». (Но это уже не для широкой публики – последнее замечание.)
Может быть, хватит собирать эту нечисть под наши развесистые уши? Нужно раз навсегда усвоить: проповедующий сомнительность Христа (какими бы эвфемизмами это ни облекалось, сколько бы задушевного сочувствия ни вплакивалось в проповедь) – или эндурец, или упырь. Это не всегда одно и то же, но третьего – не дано.
А там – выбор свободный: слушать его или нет.

*
Если научился разводить здоровых персонажей в тетради – к окружающим недоноскам утрачиваешь интерес. Зато они-то – с каким смаком подхватывают словечки из писательских инкубаторов. «И где он только такое подслушал?» И ведь всерьез верят, что писатель что-то там подслушивает, «копит материал», отображает!
Высшая похвала у этих гугнивцев: «Отобразил нашу сложную эпоху». – Да чёрта ли в «вашей эпохе», чтоб ее отображать! Она и не сложная, и даже не ваша – вы просто сидите в ней, как зэки в собачнике (это промежуточная камера в тюрьмах), послушно ожидая дальнейших перипетий: кого на суд, кого на шмон…
И даже смешного ничего на стенах не царапаете, максимум фантазии – «свой срок и кликуху» (видите, и нобелевский кавалер не был изобретательней).

*
Формальный метод: «Художественное произведение – это сумма приемов, которыми оно исполнено».
Фрейдизм: «Человек – это писька с мозговым наростом».
Явно в одном цеху отливались болванки, можно и на клейма не смотреть.

*
Вик. Ерофеев о Чаадаеве: «бесполый», «пациент Фрейда»…
Ну да, у них кто не макака – тот и пациент Фрейда.
Сами себя мнят этакими матерыми, волосатыми, смачными: дескать, хоть козу приводи – осеменим! Но при этом хотят быть и инженерами душ: тонкоперстыми, очкастыми, субтильными…
Друг мой! Если ты взялся за перо – ты уже безнадежен. Ты уже пациент не то что Фрейда, а всей мировой психиатрии, какая только ни есть. Так что не размахивай своим глазным бревном, сиди смирно. И даже не с Чаадаевым в одной палате: это редкая честь – а в общей, скучной, нефилософической.

*
Они напридумывали себе столько вещей, чтобы быть несчастными! Государство, деньги, забота о потомстве, смерть…
А когда пришел один, чтобы объяснить: всё это неважно, или ненужно, или его попросту нет – смелее, будьте счастливы! – они рассердились. Как он смеет нас учить? Мы тысячи лет так маемся, это мука отцев и праотцев наших – святыня, не отдадим!
И приколотили доброхота на перекладину.

*
Всё равно что шагистика во время мазурки (философничать в стихах).

*
Поэты. Они всё блеют, как им тяжко, холодно, непонято и ненужно…
Как коллега, я им сочувствую (потому что и вправду прохладно, особенно весной, когда уже не топят, а солнца еще нет). Но как читатель всегда досадую над подобными строчками.
Нет, ты меня сначала сделай счастливым: ритмом, рифмой, оборотом – а уж потом я послушаю про твою грусть.
Придя в гости, начинают с гостинца хозяевам, а уж под конец, выпив-закусив и друг друга поуважав, – можно поплакаться.
Но ведь и любая публикация – в гостях у чужой души.

*
«Как сделана "Шинель"» – меня крючком за нерв цепляют подобные литературоведческие заглавия.
Почему им не проходит в голову, что творения не «делаются», а поются? Оттого что самим медведь уши растоптал? («Как спета "Шинель"» – такое бы звучало без шарлатанской развязности.)
К тому же 50% «вещи» (тоже формалистское, гаденькое словцо) – в читателе и эпохе, это вечная их неслиянность и нераздельность.

*
До сих пор у меня перед глазами выпученное недоумение Августа на имя «Вольтер». Я-то думал, они гордятся своим фернейским постояльцем – а тут даже не слыхивали о нем! И доктор наук, лицейский преподаватель с сорокалетним стажем чистосердечно полагал, что Вольтер – это какая-то наша, русская, местная, провинциальная знаменитость – иначе зачем бы мне на него всё время ссылаться (в споре о церкви).

*
С тех пор как мы достигли с Западом бананового паритета, я лишь в одном завидовал европейцам: неизменно-сочным кукурузным зернам среди гарнирной антологии. Вздыхалось: ну как, как у них это получается – круглый год свежая кукуруза?
Слава Богу, дожил до разгадки: и у нас теперь консервированный маис – в рядовых ларечного ассортимента.
Оттого и непреклонствую в своем славянофильстве: не в чем нам с ними больше соревноваться, дальше надо самобытною дорогой!

*
Это уже принимает какие-то катастрофические масштабы. Пошел в редакцию – завпрозой эндурец (как и завпоэзией, разумеется), завел любовницу – оказалась эндурка! (Только на третьем свидании раскололась, зараза.)
И говорит, говорит, говорит – про деньги, про деньги, про деньги – бесстыдно, подробно, аппетитно…
«Мне детей надо на ноги поставить», – так и воображаются кучерявые отпрыски, на ухватистых ножках расползающиеся по белу свету… А они вдруг – русые, курносые, конопатые! Муж, оказывается, был русский! Значит, таки впрыснуто в семитские живучие жилы нашей отравы, значит, не всё безнадежно! Мальчонка сопьется, девчушку растлят – нашими, нашими пойдут стезями, – ставь, ставь их на ноги, дурочка!

*
Попав в ментовку, готовишься к чему-то невыносимому, к каким-то изощренным моральным и физическим истязаниям… Но, как выясняется, КПЗ – вполне сносное место, только очень душное. Впрочем, это ощутимо лишь для посторонних (иногда наведывающихся чинов). Между тем, бывалые арестанты то и дело вздыхают: скорей бы в "Кресты"!
Дивишься на них: зачем? От добра добра не ищут… Менять привычную духоту на какие-то новые испытания? (Наслышаны, начитаны о тюремных порядках!)
«Как там себя вести?» – «Никак. Будь собой», – усмехаются рецидивисты. Вот от этого и неуютно внутри. Собой! Это на воле, под крылышком закона, можно себе позволить такую роскошь. А там, в беспредельной, предоставленной своим порядкам камере? Вдруг твоя «собь» не потянет на равноправное с фиксатыми урками сидение?
А здесь, в КПЗ, – уже обтерся, да и мент всегда поблизости – только аукнуть… Не надо ничего менять, не хочу в "Кресты"! (Жизнь и смерть)

*
Лучше самому организовать, обустроить себе одиночество – на свой собственный вкус, с продуманным видом в окне – чем ждать, покуда этим равнодушно и грубо займется судьба.

*
Писатели лучше всех знают, как мало значат слова (сравнительно с тем, что клокотало до изреченности) – и все-таки больше всех дорожат ими. Потому что в четырехтысячелетнем состязании именно слово вышло в чемпионы по неистребимости.

*
Дурак всегда несокрушимо уверен в своем праве на счастье. И как-то очень трогательно удивляется, когда его бьют по голове.
Благоденствующий же умник то и дело недоверчиво поеживается: «Господи! Да за что ж это мне! Пострадать бы!»

*
Брожу по Сосновке. На одном из стволов – объявление: «Приму в дар щенка от крошечной (комнатной) собачки. Наша трагически погибла. Очень переживает ребенок», – и полосочки с телефонным номером внизу.
И всю оставшуюся прогулку я в мечтах о крошечной собачьей трагедии, безутешном ребенке и несбыточном даре (ни один телефон не оборван).
Но дня через два – о чудо! – кем-то взяты два номера из трех, и, стало быть, молитва дошла, собачка воскреснет, снова засмеется ребенок – еще можно жить в этом мире!

*
Для сознания своей избранности иудею достаточно только быть – а всем прочим приходится лезть из кожи: городить империи, осчастливливать человечество, на худой конец – расписывать Сикстинку…
А эндурцам непонятно и даже обидно: почему это мы не можем, как они, просто зарабатывать деньги, не гнушаясь никаким гешефтом?
Впрочем, в американцах уже воспитана эта неколебимая удовлетворенность от себя, любимых; тоже без комплексов ребята.

*
«Я себя советским чувствую заводом, вырабатывающим счастье». Тут лишнее слово – «советским», потому что получается: неконкурентноспособным, – но в остальном талантливое поэтическое самочувствие передано совершенно адекватно.

*
Что за каузальные глупости: пишешь хорошие стихи – и, стало быть, ты поэт.
Нет, ты будь сначала поэт, а стихи можешь писать какие угодно.

*
Русские. За что бы мы ни брались – у нас всё получалось лучше других: от империй до литературы. Но мы сразу теряли интерес к получившемуся, никогда не шли стезею успеха. Так мы потеряли интерес ко всему на свете – кроме другого света. Мы стали пришельцами на этой планете.
И нам уже никогда не сделаться аборигенами.

*
«Надо кормить детей, надо кормить детей» – и они думают, что им нечего возразить!
Зачем их кормить – чтобы они укоренялись в это ****ское паскудство, в жизнь? Вот вы своих и кормите, изверги.

*
Бредешь по аллее, впереди парочка. И вдруг нестерпимо пронзит совершенство чужою рукой захапанного стана!
Перегоняешь, оглядываешься – в надежде на анестезирующее безобразие мордашки… Обычно помогает.
А от вида вот только что округлившихся, расцветших самочек, идущих навстречу, но которые – точно знаешь! – в таком количестве уже никогда не будут твоими – вкус приторной умудренности на душе.
Но как они умеют огрызаться взглядом, наши питерские красавицы, едва засмотришься на них чуть понахальнее! Какой контраст со всегда дружелюбным выражением европейских дурнушек! Кто успел нашим внушить (ну какой там собственный опыт к 16-ти!), что прохожий прохожему – волк? Обидно за волков: это ведь самые безуклонные однолюбы в природе.

*
Писательская жизнь до тридцати диктует текст, а потом захлопывает книжку и говорит: «А теперь изложите своими словами. 30 минут до конца урока». – Вот я и излагаю.

*
Надо писать книжки, которые читаются в один присест: сел, прочел, встал и дальше пошел – уже разумнее, добрее и вечнее, чем до посадки.

*
Совершенно разный удельный вес машинописного и печатного слова. Второе на порядок весомее. Здорово.
И все равно: я проклинаю редакцию "Постскриптума" до седьмого колена. Пусть их имена станут нецензурной бранью, пусть у них земля горит под ногами, пусть у них публикуется только Светлана Кекова…
Даже не то, что выбросили три главы и девятнадцать эпизодов (лучших, мерзавцы, лучших!), а – взялись переправлять мою, учителя русского языка, пунктуацию! Ну, явно мания величия у ребят, клиническая стадия.

*
Отчего так не торопятся с широким контактом все эти тарелочные иноземцы? Ведь им явно по душе наша планета – иначе зачем бы они столько тысячелетий барражировали в неродных небесах?
А вот: мы еще слишком повадливы убивать непохожее на себя – по своему царе-природному самодурству.

*
Чем заворожило последующие поколения Обериу (особенно Введенский с Хармсом)? – Такая литература снимает бремя ответственности с литератора. То есть впервые сознательно опровергалось пушкинское: «Слова поэта суть его дела», – чему русская словесность неуклонно следовала предыдущие сто лет. Уж не говоря про любезность народу и пробужденье добрых чувств.
Однако у самих обериутов поэтика абсурда была, как я уже говорил, честным харакири. У их выкормышей – малодушным бегством. Да, только душевная немужественность побуждает так строить текст, чтобы всегда можно было сказать: это же игра! Тэйк ит изи!
Но даже и тогда, в двадцатые-тридцатые, честнее было быть не то что Платоновым – но даже Николаем Островским.

*
Каждая фраза должна быть приключением. Учил, учил нас этому Николай Васильевич – а всё равно: и через сто пятьдесят лет пишут «он пошел», «он пришел», «он сказал»…
Да, как и в кино, где после Чаплина или ближе – Феллини, у которых каждый кадр был шедевром пластики, – все равно снимают ходьбу персонажей или разговоры в креслах.

*
Говорить с дураком – как брести по трясине. Но и мудрецы всё какие-то нынче – не умнее песка: не разгонишься.

*
Давайте играть, что мир трагичен (искусство). Нет, надоело! Он и так трагичен – да еще играть в это… Давайте играть, что он приколен (поп-арт).
Ой, дурачье! Никакого мира и нет – а только мое бормотание о нем… (постмодернизм).

*
Бродский. В каждом стихе непременно вынести превентивный обвинительный вердикт мирозданью – покуда оно само не исполнило свой приговор над тобою… Немножко Моська и Слон.

*
Я не люблю, когда поэзия не требует перенастройки читательской гортани, может проговариваться в одном регистре с житейским. Но и слишком настоятельные в этом смысле стихотворения меня тоже отталкивают.

*
Кристальный холодок набоковского паноптикума да сложить с субтропическим влажным теплом фазилева велеречия – получилась бы как раз наша, северная, человеческая температура повествования.

*
«Царство Небесное силою берется».
Да, в смертный час только усилие веры спасает душу от самозабвенья (любое Эго – это самозабвенье) – и, стало быть, от новых и новых воплощений здесь, в этом, мягко сказать, не самом духовном закутке мироздания.
(Через три года прочел "Тибетскую книгу мертвых" – дословное совпадение. Я уже и не удивляюсь подобным штучкам. Столько всего внутри – отчего ж там не быть и Тибету? А подробнее – в записи «Цель всемирной истории...»)

*
Стихи должны быть не хорошие, а гениальные. Это дефиниции не одного ряда, не зеленый – и ультрафиолетовый, нет, это зеленый и – легкий. То есть вполне могут применяться к одному предмету.
Хорошие стихи писал Маяковский. Гениальные – Блок. (Сам Маяковский это прекрасно понимал.)
Хорошие – Некрасов.
Хорошие и гениальные (сразу) – Фет.
Хорошие (всегда) – Бродский.
Гениальные (изредка) – Высоцкий.
«Хорошесть» стихотворения состоит лишь из суммы технических навыков, употребленных при его отделывании. Потому так легко ее развинтить. «Вы ушли, как говорится, в мир иной», – и В. В. до последней гаечки объясняет, почему это сделано, должно было быть сделано именно так, а не иначе.
Но:
Свет в окошке шатался,
В полумраке, один,
У подъезда шептался
С темнотой Арлекин… – ничего тут не развинтишь, а просто: ахнуто из сердца в сердце – и засело там сладкою занозой, навеки.

*
На свою запись об антисемитизме и антироссийстве.
Можно бы осадить: во второй части подменяешь народ государством – дешевый трюк, сутяжнический прием!
Ничего не трюк. Русский без России – всё равно что еврей без обрезания. Россия – это наш завет с Господом.

*
Столпотворение классицизма в проеме Зоологического переулка. Будто все они: Захаров, Томон, Монферран – нарочно стремились затолкать свои творения именно в его перспективу. Или при планировке переулка была выбрана такая бедекерская ось? Неважно, но получилось здорово – хотя и чуть нарочито.

*
Клаустрофобия – страх, что не выйти в любой момент по своей воле.
Танатофобия – ужас, что в любой момент могут выставить не церемонясь.

*
На концерте. (Хор любителей пения Е. Кудрявцевой.)
Хорошо, когда солистка пела – и улыбалась от доставляемого кайфа. Только однажды еще видел, в Малом оперном: так же счастливо, до ушей расплылась Розина после знаменитой арии.
Когда пела – то и дело взблескивал крестик на груди, чуть наивно напрашиваясь в писательский глаз.
Вот и суди по лицам! Ни одну из этого хора на улице за человека бы не посчитал. Но, может, они и вправду – вочеловечиваются только здесь, на эти полтора часа? (Очень даже немало, я до этой цифры в иные дни далеко не дотягиваю.)
Несносная какофония аплодисментов после каждого номера. Что за охота тут же вслед за гармоническим лакомством набить себе уши этакой дрянью! Да еще так звонко бьют, извращенцы!
Уход телевизионщиков в апофеозе – минуты за две до финала. Никак не могли дождаться. Ну, что ты! Они же на работе, работают, деньги зарабатывают. Это мы тут, гуляки праздные, можем себе позволить…
Я бы на место таких работников, будь моя божья воля, уже прямо из материнской утробы банкноты выпускал. Зачем эти промежуточные усложнения?

*
За школьные годы непременно вляпаешься душой в одну-две ровеснические смерти (статистика окаянная! Нашла место педантизм разводить). Присыхает навеки, вплоть до собственной не отскоблиться.

*
По Петроградской. Дом первой учительницы, большой сволочи, ее окна… Может, она и сама еще жива? Да нет, никак. 25 лет все-таки, а была под шестьдесят. В России учителя долго не живут, даже самые сволочные.
Вот так и ходишь, покряхтывая от непоправимости времени.

*
От ума нужно противоядие воли, а от денег – противоядие лени.

*
Постеснялся войти в дверь на Зверинской, как совсем чужой. Какой-то пацаненок вышел, что-то закричал приятелю, и я понял, что прошлое, мои лелеемые шестидесятые, – здесь уже давно не катит. И только тополь возле дома, совсем не изменившийся, лишь обрюзгший за эти четверть века, – не узнавая, но сочувственно посмотрел мне вслед.

*
Не надо ждать от жизни сразу всего: она не кончается за гробом и началась не в утробе. Господи, так просто, так просто – и все равно: даже веруя – молимся и просим.

*
Хорошо, ты махни рукой на мир (слишком мерзок, чтоб его вразумлять), но зачем махать на себя? Нескромно быть паинькой в бардаке? А и не надо паинькой – только бы не буржуем.

*
Тоталитаризм – самое уважительное к человеку государственное устройство. Только он верит, что человек отзывается на слово, что «не хлебом единым…». Отсюда и: «Все на борьбу со словом!» – вечный лозунг тоталитаризма.
Все остальные политические системы глумливо либеральны: пусть, мол, болтают что угодно! Все равно человек – это макака: отзывается только на банан. Где бананов больше – туда и прибежит. Отсюда и главная реклама либерализма: «Все на банановую распродажу!»

*
Кто не способен ни на что путное – занимается бизнесом. Кто совсем ни на что – политикой. Остальные сидят у телевизоров.

*
Любимый сарказм у толстолобых: «Мы это уже слышали!»
И, похоже, не догадываются, что такою приговоркой сами себя обличают в идиотизме.
- 2х2=4.
- Старо!
- E=mc2.
- Уже!
- Аз есмь альфа и омега…
- Слышали, слышали, слышали!
- О! Так у вас уже полный тип-топ на планете?
- Нет, полный бардак…
- Ну, значит вы безнадежны.

*
Нынешнее официальное православие, как оно мне чуется, – некрофильская конфессия. Религия распятого, но не рожденного, не воскресшего.
И всех затолкать в гроб, в гроб, в гроб. И привалить камнем. Авось в этот раз ангел не пересилит.

*
Cмерть перестала быть стержнем эмоционального воздействия. (А была – где-то лет сто.) В этом и небывалая чудовищность нынешних войн: их бой за боем снимают на видео и демонстрируют в вечерних теленовостях.
А война как привычное зрелище возбуждает самые примитивные психические рецепторы, те, что предназначены для непритязательных шоу, комедии ситуаций.
Однажды нам на уроке крутили кадры настоящей кинохроники времен Отечественной: начало атаки. И вот, неловко вылезающие из окопа, как-то мешковато, присогнуто бегущие и неожиданно, по-чаплински, падающие солдатики вызывали только смех.
Войну и смерть смеет показывать только большое искусство, но никак не хроника. (См. "Смерть Ивана Ильича")

*
Никак не наловчусь жить во времени, в длении. Только в вечности и мгновении. Булыжник и мотылек.

*
Нобелевская речь Бродского. Монотонный, но толковый (по слову сатириков) перепев – на новом витке – эллинского панлогизма. Иудей становится эллином, минуя христианство, – унылая метаморфоза! Ни соблазна, ни безумия – а только ощущение какой-то дряхлости и безвоздушности (уж конечно, претендующей на окончательную, итоговую проникновенность).
Поэту нельзя оставаться панлогистом, как семени нельзя оставаться семенем. Доверься своему назначению, прорви оболочку! Если зерно не умрет…

*
Не может быть, чтобы это не имело провиденциальной важности. Слишком коренное значение в нем для судеб мира.
Я имею в виду нахождение двух самых духовно чутких, самых метафизичных рас в истории: иудеев и славянства – по разные стороны Святого писания.
Видимо, этим сохраняется возможность движения к какому-то назначенному рубежу. А без того – тут же скувыркнулись бы в правый или левый кювет.

*
У настоящего писателя не бывает неавтобиографических произведений. Даже если он что-нибудь выдумал – он всё это пережил (и кишками, и нервами), пока сочинял.
А у портача, пусть он живописует собственные фронтовые будни и подвиги, – всё равно получается сплошная фантастика.

*
Эрос сопротивляется языку. В нашем языке (в нашем способе языка) есть что-то умерщвляющее. Его окончательность, формальное совершенство.
В Элевсине не происходило ничего запредельного, просто об этом нельзя было говорить, выговаривать, облекать словом, разоблачать грамматикой. Вот и вся тайна. Не много? Но попробуй-ка возродить Элевсин!

*
«Я не оскорбляю их неврастенией…» – А почему нет? Читатели, тем более читатели виршей – это же, в основном, неврастеники. (Тут прямая и обратная зависимость.) Так что же им теперь, только про белокурых бестий читать, наживать себе комплекс? Сомнительное достоинство, Николай Степанович.

*
Самонадеянность модернизма. Всякий мозгляк пялит свое «Я». И никакой здоровой натуры. Взамен фауны – канцер, взамен флоры – его метастазы… Беда, что – в сравнении с уже повальной машинерией постмодернизма – это порою выглядит задушевней. А что – все-таки живое, растущее. Все-таки не смерть…

*
И только удрученные эндурцы бродят по развалинам СССР… (Нет, скажу с начала: крест на той России начертался окончательно – от Белого до Черного, от Балтийского до Охотского – лишь с реставрацией капитализма. До этого именно реставраторские иллюзии вспыхивали там-сям кладбищенскими огоньками. Теперь – конец призракам.)

*
Дурная манера – оглядываться на себя из смерти. Провинциальное кокетство? Или – плоды воспитания Историей?
У Абрама Терца в "Прогулках с Пушкиным" есть такой пассаж, что в присутствии трупа всё разворачивается оживленней, острее… Вот поэзия и есть то самое оживление и острота в присутствии собственного трупа.

*
Христос учит ставить клизму (в одном из апокрифических евангелий). Ну что ж, хоть что-то насущное, хоть на это сгодился.
И – не сгодился, и здесь не слушают! Ставят как попало, нехристи…

*
По телику обсуждают продажу Сибири Америке. Идея – блеск, но зачем скромничать? Покупайте нас целиком. Стать очередным штатом, одной из провинций в Американской империи – это наш неожиданный шанс на самобытность. (Тойнби подробно трактует подобную ситуацию. Да и Леонтьев тоже рядом, его «Средний европеец» и «Племенная политика как орудие всемирной революции».)
Что ж, если Россия и русскость никак не уживаются вместе – лучше предпочесть второе. Наше космическое призвание – евангелие Иоанна, апокалиптика. Государственность, политические радения можно препоручить варягам. Как мы всегда и делали. Но только не эндурцам! Эндурский идеал русского государства – это сталинский СССР. Штука жуткая – но шаткая.

*
Если буду себя хорошо вести – в следующей жизни стану мохнатым, умным, носатым евреем. Для которого всё ясно. О чем сыр-бор, когда есть Тора?

*
Из дачного.
-Ты ему намекни как-нибудь, что меня Лешей зовут. (соседу)
- А ты? – мамулька.
- Мне неудобно. Я уже откликался на Сашу.

*
«Подожди, вот Лешка сожрет рыбу, потом ты поешь». (мама – кошке)

*
Постоянный ужас, что кошка заговорит. (Думаю, именно из такого проистек булгаковский Бегемот.)

*
Из куколки государства можно выпорхнуть только евреем. Или лириком. Но ведь лирика – в ее нынешнем изводе – это сугубо еврейское, феллахское занятие.
Недаром Пушкина сносило под конец на эпос и псалмы: вкоренялся, изживал в себе Вечного Жида.

*
Пристаю к Ире. У нее нога.
- Я смотрел фильм канадский, там тетка жалуется: ой, спина болит! А подруга: «И чем лечишься?» – «Сексом».
Ира:
- Да, надо уезжать в Канаду.

*
Какая-то глупая жизнь. И что бы ей устроиться по марксистско-ленинским геометрическим начертаниям? Ведь так ладно и складно. И – нет! Сколько ей шею ни ломали – вывернулась, растеклась по-своему. Мутно, непроглядно. Жаль.

*
Чтение перестало быть формой духовной фронды. Теперь на его месте – нищенство, люмпенство. А я не готов! Не то читал, стало быть. Школьная программа чертова!

*
На чужих ошибках учатся делать свои.

*
Нормальный любовник всегда мечтает прирезать возлюбленную. Эрос и поножовщина вечно ходят об руку. Одно вовсе не "сублимируется" в другое, нет! Просто тем местом, откуда растут рога, мы помним, что за самку надо подраться, пролить кровь, – а современность слишком женственна для следования ритуалу. Но кровь-то неотслоима от брачности! Вот и тянет пырнуть – ее или себя: никакой клиники, здравая наклонность…

*
Через сто лет пол будут менять, как страну местожительства. Побыл, уехал, вернулся. Ностальгия? Березки, желёзки? – Нет, по делам.

*
Читаю журнал, чувствую: я не один. Оборачиваюсь – по моему рукаву путешествует изумрудная гусеница. Мускулистые передвижки туловища, причем – не в пример поезду – движение начинается от попы к голове.
Так ты уверяешь, Чарльз, что вот этак-то жизнь ползла, ползла – и доползла до чтения журнала? Почти готов поверить: смотри, как уверенно двигается. И в правильном направлении, умница!

*
Мы просто не до конца отелесневшая нация. Наполовину эфирны, летучи – от этого наше логобесие, идеомания. Это русский способ земной жизни. А вот, например, англичане – твердокристаллический случай. А эндурцы с их монетаризмом? – Слизисто-текучи…

*
Это варенье из красной рябины. Его надо есть с сахаром.

*
По Шпенглеру, деньги – способ мышления. И, как таковой, преходящи.
Увы, это в прошлом. Ныне они самозиждущая субстанция. Т. е. современная цивилизация со своим черным, как у космических дыр, тяготением – это лишь способ существования денег.
Они зло, потому что универсальны. Всё универсальное, кроме Христа, – от сатаны. Хорошо («добро зело») – только частное, местное, местечковое. Впрочем, и Христос – нет, не исключение. Каков, по Иоанну, признак последних дней, предвестие Князя Тьмы? – «Евангелие будет проповедано по всему свету…»

*
«Надо растить личность!» – А зачем? – «Из личностей созидается общество благоденствия!» – Видел я это общество. Скука смертная, и личностей там уже нет.
В общем, что-то напутано с этой земной жизнью.
Логична и непротиворечива лишь кармическая версия мироздания. Т. е. Земля – это такой угол, куда ставят провинившихся в прошлых жизнях, на других планетах.
Но потому она, эта версия, скорее всего – в молоко. Та, что в яблочко, – не должна трафить разуму.

*
А ведь слепые должны совсем иначе предвкушать смерть? Как-то идеальнее… А слепо-глухие? – Совсем дистиллированно.

*
Волк-проповедник.
Законы стаи. Погоня за оленем – это прекрасно, это угодно Богу! Любишь жертву: ее кровь – уже почти твоя кровь. В прыжке, грудью повалить, рвануть… Жаркая требуха… Это и есть жизнь, как Бог ее задумал, без этого – гибель, вымиранье. Наглотавшись убоины, срыгнуть ее радостно повизгивающим волчатам. Но и просто убийство – для тренировки, для поддержания стаи в форме…
– Но можно же совсем по-другому, как люди!
– Какие такие «люди»? Которые нас с вертолетов расстреливают?

*
В "Красном колесе" мне не хватает жеста и фразы. Исаич своим дотошно-слитным изложением настаивает, что их и не было. А те, что приводит, – нарочито окарикатуривает.
Но ведь это неправда! Революция именно и состоит в жестах и фразах, которым вдруг – на ослепительный миг – дается мощь водительства.
Поэтому, скажем, Евангелие куда более исторически достоверно.

*
Когда из глубин младенческой безглагольной полноты тебя на втором году начинает, наконец, прибивать к берегу речи – это требует не меньшей переналадки всего существа, нежели выход из внутриутробной невесомости – в мир.
Здесь, в речи, всё чуждо, всё непохоже! Здесь не плывут, а ходят – топ-топ, членораздельно, размеренно, тяжко…
И – приходится переучиваться; а потом, лет в пятнадцать, узнаешь, что, оказывается, есть невесомое глаголание – поэзия! Там всё в точности так, как было до языка! А ты уже разучился – и в невесомости переступаешь ногами, ищешь опоры для стоп... Не хватает дерзости поверить, что здесь ты опять – свободен от тяготения.
После смерти – вот так же не хватает тела, строгих границ плоти. И какое-то поначалу оно там есть. И какая-то грамматика у Блока – соблюдается. Просто из правил хорошего тона: если кругом все ходят – невежливо откровенно парить.
Но невоспитанный Крученых всё же проговаривается: «Е-у-ю», – и выдает поэзию с головой.
Но имеющие уши – не слышат, раковины засорены, забиты речью! Е-У-Ю – это уже для безухих, бестелых.
А: «Белое платье пело в луче» – еще можно уловить ушами. Но все-таки по-настоящему здесь именно блаженная, младенческая доглагольность. «Бл-пл-пл-вл» – плыву!

*
Очнуться от долларового мракобесия, выхлебнуться из трясины монетаризма можно только ухватив самоё себя за волосы рукою жесточайшей диктатуры. Монархия, пожалуй, слишком деликатна для нашего случая. Вот обсохнем сначала…

*
За "Мартом семнадцатого". Ну, не случилось бы, обминули бы этот «узел» (хотя – слишком много «случайностей» за гибель России – явный знак нелюдской воли, не могли обминуть) – значит: великобританский путь. Какой-то ослепительной России – не просияло бы, нет. «Вехи» на пути – были бы те же: уничтожение крестьянства (а на английский – это не менее изуверский манер), индустриализация, еще война с Германией, подавление Европы, космос – и всё равно к концу века – смута по краям, распад империи и культурная американизация. И противостояние первой, настоящей Америке. А зачем планете еще одна Америка?
Так что – плюс-минус сто миллионов – но суть всё та же. То есть оказались бы в той же точке – но помногочисленнее, поздоровее, посохраннее… Но как знать – на этот случай не было ли припасено у Провидения сто Чернобылей вместо одного? (Конечно, в этих заднеумных пророчествах есть доля мистического изуверства – но не больше, чем в Апокалипсисе. А Иоанну я верю. Старик знал, о чем трактовал.) Ведь его, Провидения, задача – очевидна: не давать нам, русским, слишком обустраиваться здесь, набивать цену посюсторонности.
Но из двух возможных линий личного поведения: «Пришла и знала одно – вокзал: Раскладываться не стоит» и «С ведром под звезды выйти ночью И знать, что мир весом и прочен – Оплот. Жилье, а не вокзал» – праведнее всё равно вторая.

*
Экономика у бандитов, печать у эндурцев, Кремль – лакейская МВФ… А мы все засунуты в ящик с мылом и попсой. А я сижу на даче. Пишу стихи, которые через пару поколений станут абракадаброй – за искоренением говорящих по-русски.
Господи, ну что – умирать? Или еще потерпеть? Просто жить – уже нечем и незачем, но вдруг – вымолю у Тебя Россию? Как десятилетним вымолил мир и бессмертие… Казалось так же несбыточно, но нутром чуялось: молитва – доходит!
А сейчас, а эта? Не решусь утверждать: слишком быстро отаукивается. Больше похоже на эхо от собственной черепной коробки.

*
Некогда отношение к Октябрю было тем беспогрешным индикатором, что высвечивал человеческую добротность литератора. То есть «принял – не принял. Пошел в услужение – саботировал. Защищал – не защищал…» Мол, революция – это трансцендентальное благо, и второй случай означал несомненную нравственную гнильцу или – в лучшем случае – слабоумие.
А ныне в роли такого мистического оселка – ну? Эндурство, разумеется.

*
Как бы нам всем поскорей проникнуться, что мы – в оккупации? Эндуро-буржуйской, со всеми вытекающими. И начать вести себя соответственно: как покоренный народ, отстаивать свою культурную автономию. Бороться – но не освобождаться, не побеждать!
Победа опять растлит нас.

*
Вероятно, случаются в мироздании умные эндурцы. Но я их не встретил, не сподобился. Вернее – они все умные, но ум их – какой-то сухой, съеженный, плоский ум, очень подходящий к обстановке военного коммунизма или лагеря, т.е. оскаленной борьбы за выживание. Вот здесь они – на месте, рыбы в воде!
Но едва отлегает, отпускает, едва нарастает в душах окружающих что-то чуть высшее естественного отбора – эндурец задыхается, извивается, колотится залысиной об жизнь…
И – выживает! И – продолжает жить, но всё по тем же лагерным законам («умри ты – то есть гой – сегодня, а я завтра»).
Но где же тут ум? Ведь ум – это не «осознанный инстинкт», как они всех уверяют. Ум – это ирония, точнее – благородный трун над кухарным естеством. И вот этой иронии – не бывает в их душах, нет в их религии. Они слишком всерьез принимают матерьяльный мир – за врожденным отсутствием органа на всякий другой. Обидно! Т. е. каковы же мы сами, если подобная этническая падаль без труда хомутает нас вот уже сотню лет…

*
Если не через нас, через русских, быть концу света – то на что ж мы еще и годимся?

*
Глава об ортодоксах в "Архипелаге" (стр. 310, второй том).
Но ведь описанное – способность веры в чистом виде! Что, в Бога хорошо, а в Сталина плохо? Ну, а чем Христос лучше – для земной жизни? «Не мир, но меч», «кто не возненавидит мать и братьев» и т. д… «Я есть путь, истина и жизнь» – ну, всё как у Виссарионыча! Он и брал пример, дословно, по своему семинарскому образованию. И – такое же обетование светлого будущего, вот только что не загробного для себя лично, а земного – для потомков. Нет, не всё так просто с ортодоксами. Не отмахнешься ни сатирой, ни сочувствием.
Вопрос о лагерных сталинистах – это религиозный вопрос, тут Исаич поленился, недокопал. Ему бы надо – об имманентной потребности в личной жертве, мистическом ощущении ее необходимости... В общем, совсем не сложно, только нужен чуть другой ракурс, побеспристрастнее.
Однако признаем, что, имея под рукой мешок корреспонденции с описанием следственных пыток, сложно охолодить душу до беспристрастия.

*
Русским, чтобы сохраниться, надо первым долгом покинуть свою хваленую всечеловечность. (Это есть в нас, глупо отнекиваться.) И пусть Федор Михалыч сотоварищи в испуге машет руками: что вы! что вы! Это ведь – покинуть русскость!
Нет. Смиримся. Универсализма мы не потянули. Потянем хотя бы себя. А там – как Бог даст.

*
Дело не в том, хороша или плоха наука, во зло она или во благо. Дело в том, что она исчерпана как способ мышления.
Как и вообще – к концу XX века – всякий тоталитарно-редукционистский способ: деньги, оружие…
Но и уже, о прикладной: ее уже не к чему прикладывать. Того, что наработано, достаточно не просто для прокорма – но для сверхкомфорта.
Медицина? «Лет человеческих – 70, а при большей крепости – 80…» Псалмы Давида, 2500 лет назад.
Фундаментальная же (т. е. мальчишеское любопытство: развинтить, подглядеть, предузнать) через пятьсот лет оголтелого прозекторства вдруг обнаружила себя на задах первой главы "Бытия".
Так что единственно достойное занятие для науки на ближайшие сто-двести лет – подтирать за собой, сводить биоцидную нефтяную пленку с поверхности мозгов и океанов.

*
Чем больше можешь с годами – тем безнадежнее расползается область неподсильного.

*
Забавно видеть, как осиротевшие, обесторенные эндурцы сиротливо тычутся в Толстого, Гурджиева, Кришнамурти, черта лысого – лишь бы не Христос!
Я их понимаю. «Разве что путное может прийти из Назарета?» То есть точно так же для меня неприемлем в качестве Спасителя наш Порфирий Корнеевич из Ново-Ебуньково Семидырской губернии.

*
Только в конторе искусства нотариально заверяют радужное очарование житейских очисток – и вот, из-под ножа старшей девочки выплетается гирлянда яблочной кожуры и, падая в ладошку Люсетты, на веки вечные становится обладателем счастливого документа. (За "Адой")

*
Подобно свинье, натасканной на трюфеля, мой русский мозг своим чутким рылом вынюхивает эндурские козни в самых сокровенных историософских перипетиях…
Впрочем, последние пятьсот лет они почти и не скрытничают, нагло лежат на поверхности – никакого интереса копаться.

*
Вот, отделался наконец: поэзия Бродского – это бельведерский торс в еврейской антикварной лавке.

*
Виртуозно комбинируя на своих безразмерных полотнах мазки пошлости и занудства, достигает живописного эффекта глубокомыслия...
А лучше всего – так: поэтический Майн Рид. Неизбежен, заразителен и неотразим в определенном возрасте. Им полезно переболеть. (Бродский)

*
Бегу глазами по цитате из Сенковского: «Она <словесность> в полдень сбегала по черной лестнице, чтобы терзать голодными зубами жаркое горло мецената…» – Ах, хорошо! Умница этот Брамбеус! Возвращаюсь к началу фразы, чтобы просмаковать по слогам – и вдруг: жаркое гордого мецената… – Пфук.

*
Модернистские инверсии сна, эстетическое ретроградство яви. Ворча, редактирует хулиганский синтаксис подсознания, в тайной надежде выгадать житейское назидание…

*
В вопросе личной собственности надо быть пневматиком, в половом – психиком, в национальном – только соматиком.
А эндурцы в своих видах уговаривают нас наоборот. Но ведь это древняя восточная мудрость: выслушай эндурские комендации (синонимы – МВФские, Совета Европы, Комиссии по правам человека) – и поступи наоборот.

*
Ужасно, что святые лозунги антисионизма всё уверенней перехватывает бесстыжая коммунистическая тусовка! Нет уж, ребята, вы нам тут глаза не отводите, баки не забивайте. Со своими подельниками по 17–47 г.г. в общей камере будете разбираться – кому у параши, кому у окна срок мотать. А до суда – не отмежевывайтесь, бесполезно.

*
«Простится ей, ибо возлюбила много», – что здесь? А вот – ценность для Бога нашего эротического потенциала. Потому что, чем он выше, тем менее вероятно саморастление в тошной теплоте посюсторонности. Самолет, даже стоящий на земле, ближе к небу, чем трактор.

*
Рисуем с Гешкой лабиринты. Он мне подсовывает безвыходный.
- Я не могу отсюда выбраться!
- А где ты остановился? – думал, он сейчас подправит, освободит мне проход.
- Вот здесь.
- Значит, здесь ты умер, – и удовлетворенно ставит крестик.

*
У Гешки в коробке – россыпью ключи от неведомых замков. На какой-то развилке бытия они растеряли друг друга – замки и ключи. И вот теперь исполненные смысла, хитроумные, осиротевшие бородки напоминают… И опять метафора, радостно кувыркаясь в бессловесной невесомости, капризничает, не желает в гравитационные тиски словаря!

*
Однажды задался: дай-ка запомню на всю жизнь вот эту чашечку кофе с ленивым парком – и вгравировал ее в память. И что же – получилось! До сих пор вьется парок и тянет ароматом… Но фоном – абсолютная белизна забвения: что за место, что за время? – Ничего. Так что запоминать имеет смысл только композиции.

*
В "Архипелаге" – письмо бывшего ВВшника: «Я был плохим охранником!» И дословно то же самооправдание у Довлатова в "Зоне". Но ведь это значит – был предателем, нарушителем присяги. Чем же лучше?
И потом – что за жеманство: «Я был плохим палачом…» Не до конца рубил, что ли? На полтопорика?
И как, будучи писателем – пусть не инженером, так хотя бы лаборантом человеческих душ – не догадаться, что тюремщик с разумным проблеском для арестанта морально куда тягостней автоматично-безжалостного служаки… В общем, что называется, совесть по Эйнштейну.

*
Макулатура в 70-е и теперь. Собрание сочинений Брежнева – но в виде комикса. Но равное по эстетической ценности.
То есть ту не приходило в голову даже раскрыть, а эту – нарасхват, до дыр! Что ж удивляться, что нынешние глупее нас. Не глупее – пустее. Всё поправимо.

*
Главная беда в том, что с годами всё труднее удивляться.

*
На свалке распродажи в магазине "Вита Нова" – брошюра "Рассказы контактера". Со зловещим примечанием: «Издание первое». Но нет: даже по рублю – не берут. Никакого навара с этих инопланетян! Наплели с три короба – и по тарелкам. А контактер прогорел.

*
Чудесно, что у Крылова поет не цикада, а стрекоза, у Лермонтова грезит о пальме не кедр, а сосна! Вдохновенный перевод всегда художественней добросовестного оригинала.

*
Без денег хочется только баловства. (Ну, шоколадку. Или мороженого.) А когда деньги есть – только еще денег.

*
Чтобы достоверно описать свет – вообрази себя ослепленным. Любовь – оскопленным. Россию – эмигрантом. Жизнь – мертвецом.
Поэтому писатель без опыта зоны или смертельной болезни – всегда немножко фантаст.

*
У Самуила Ароновича Лурье, мнящего себя, как и любой пописывающий самуиларонович, верховным арбитром всей мировой культуры (как им неймется отрецензировать таблицу Менделеева! Этот тон начался не со Шкловского и даже не с Венгерова, а гораздо раньше: с Моисея), – наивные стилистические ходули, помогающие – на балаганный манер – возвысить плюгавый трюизм до лобастого парадокса.
Например, его излюбленное: «что бы ни значило это слово». Срабатывает безотказно!
«Коммунизм – что бы ни значило это слово – есть советская власть плюс электрификация всей страны», – а? «Дважды два равно – что бы ни значило это слово – четыре». «Волга впадает в Каспийское море, что бы ни значило это слово». И так далее. Мастер, что говорить.

*
Мы развратили собак. У всех животных – любовь, семья, и только у друзей человека – собачьи свадьбы. С кем поведешься – от того и наберешься.

*
Элегантно-похотливые персонажи Набокова. И его целомудренная метафизика. Целомудренная до жеманства.

*
Все сумасшедшие обожают притворяться нормальными. Зато и каждый нормальный втайне мечтает сойти с ума.

*
Почему ни разу в истории литературы атеисту не покорился шедевр? (Не такая уж Джомолунгма, между нами.) Потому что, если ты на последнем этаже, – надо деньгу зарабатывать, некогда буковки друг к дружке подгонять (а шедевры вырабатываются именно по такой технологии). Сверху не раскритикуют; те, кто снизу, – всё равно безграмотны, по буквам не умеют читать; а для себя и так хорош.

*
Сколько растеряно важнейших мальчишеских умений! И почти ничего взамен!
Например, жабу из бумаги. Ведь когда-то мои чемпионками были, два учебника перескакивали, с запасом! А теперь, как ни бьюсь, – бесполезно, не прыгает.
Вот и воспитывай сына. Какой же у него будет пиетет к такому неумехе?

*
Когда наблюдаемый индивид мнится не в меру замысловатым, нужно первым долгом задаться вопросом: а не дурак ли он? Как правило, в свете положительного ответа все недоумения охотно рассеиваются.
Впрочем, дурость сама по себе – загадочный феномен, не стоит ее сбрасывать с исследовательских счетов.

*
Как было весело и привольно с Бродским, пока он был гоним и непечатен!
И как стало с ним занудно и затхло, с тех пор как соплеменники назначили его «лучшим, талантливейшим поэтом нашей эпохи»! (Хотя и вправду ведь – ихней, и, действительно, – лучший…)

*
Посади свинью за стол – она и ноги на стол. Это про опять про них подмечено.
Как страстно им хочется поруководить русской политикой, экономикой, литературой. Особенно литературой! А ума для этого не хватает! Что делать? Увы, рецепт на все времена у них теперь один – истошный визг: фашизм! наступает фашизм!
И, к счастью, он, кажется, таки наступает.
Фашизм – это здоровая реакция на занозу. Да, на вид – гной, нарывает, ничего приятного. Но другой защиты национальный организм пока что не изобрел.

*
Таллерман с Вексельбаумом по радио "Свобода" прыскают ядом в российско-белорусское содружество: «Ублюдочный союз!» Конечно. По крупному счету, не ублюдочно только одно государственное образование на планете: Израиль. Желательно – в границах Римской империи. Да оно и идет к тому. Это знаменитое объединение Европы – шаг в правильном направлении (Т. с В. с пафосом одобряют). Согнав в одно стадо пока еще разношерстных франков, саксов, аллеманов и шелупонь помельче – их ловчее стричь и доить.
Но Белоруссию мне всё-таки жалко. Хоть и понимаю: лучше слиться сейчас, в поганую эпоху, чем навсегда разойтись в ожидании благоприятной (как, скорее всего, произойдет с Украиной).

*
Литература – это доброжелательная провокация. Ой, нудно, когда этого не понимают!

*
В полночь после метели заснеженные сосны обступают мою тропинку таким упоительным счастьем, что я чуть не половину прогулки совершаю по воздуху – впрочем, по привычке продолжая перебирать ногами. И только на обратном пути, различая в цепочке своих следов убедительные пробелы, понемножку усваиваю душой потрясение невесомости.

*
Вот что: мы пишем душой. Что в ней вспорхнуло – то и перелагаем на лист, без редактуры извилин.
После 30-ти нас перестало занимать интеллектуальное жонглерство. Ну да, можно уловлять три, а можно сразу дюжину предметов – и все-таки это лишь чудеса циркового прилежания, усердное дурачество. Несолидно в отеческие годы.

*
Надо ставить слова чуть в профиль. Как порою несносен у наших честных деревенщиков этот настырный, плоский анфас, тупорылые лексические шеренги прямого значения! Читатель же не генерал на смотру.

*
«Инфантильность» – самое широкое ругательство психиатров.
Между тем, эталон «взрослого», судя по их теориям, – это лоботомированный самец. А и наивно ждать других теорий: именно такими эталонами сработан мир, где стал возможен психиатрический бизнес. Но при чем здесь детство?
Впрочем, и я по словесной инерции частенько поругиваюсь на писанину соматиков – «детский лепет».
Нет, детский лепет – это завидное чудо, недостижимый образчик! Безблагодатен только детский лепет о сексе – за неразвитостью у лепечущих компетентного органа.
Т. е. соматиков – о мистическом. О душе, о вере, о загробье. Получается даже не детский лепет – а попукиванье за столом. И, главное, только взрослым неловко, а младенцу – хоть бы хны. Как ни в чем не бывало продолжает и дальше бубнить – нижними устами.

*
Демократия – это тирания с искусственными челюстями. У той, у настоящей – рано или поздно оскал начинает крошиться. А эта и выжив из ума дробит, перемалывает всё подряд.

*
Гибели китов? Языка летучих мышей? Муравьиного разума? – Да, конечно! Но две самые неотступные загадки для природоведа – это евреи и женщины.
И мнится: вот только раскусим эти – и рефлексивно просветлеет с китами, мышами и муравьями. Не говоря уж о языке, разуме и смерти.

*
Откуда это стойкое, неотбеливаемое чувство превосходства у чиновных коммунистов? Как оказалось – вовсе не от чина: ну что такое сейчас первый секретарь райкома? А вот: у них есть идея, за которую они готовы убивать. У прочих же душегубов – только баксы. (Не беря пьяненьких бытовичков со своим неуклюжим, кустарным живопырством.)
Коммунист, не способный убивать за светлое будущее, – это уже не коммунист. Мне кажется, мы напрасно их в этом подозреваем. Секретари – пока еще способны.

*
Все эти разудалые сентенции, типа: «демократия – ужасна, но все остальные – еще хуже», «капитализм – омерзителен, но всё прочее – просто нежизнеспособно» и т. п. – в практическом переводе означают только одно: эндурцы – дерьмо, но всех неэндурцев вообще надо заморить голодом.

*
Поскорей ухватить в свой сухонький, цепенький мозг докучное жужжанье мировой культуры.
А что не вместилось или прободало паутинку – того и нет, зелен виноград. (О гершензонах, резюме андрее-беловской «Штемпелеванной культуры».)

*
Ну и что – будут кругом вместо инородцев единокровные мрази. Легче? – Легче. Потому что против родного цинизма (социальная справедливость, светлое будущее) у нас уже есть противоядие, профессиональные лейкоциты; в юной русской душе нет иммунитета только против цинизма эндурского (общечеловеческие ценности, продолжение рода…)

*
Был у нас в камере паренек, оттянувший восьмеру на севере, а теперь доставленный в Кресты для переследствия. Само собою, чуть не ежедневно наше жадное:
- Ну, как там, на зоне? – в мазохическом предвкушении.
- Как? Да никак.
- Ну расскажи, что тебе – жалко?
- Да нечего рассказывать! – тускло блеснув усталою фиксой. – Одни чушки да педерасты.
Примерно в тех же терминах и со сходным выражением матерый Юрий Нагибин резюмирует в «Дневнике» свое пребывание в современной литературе.
И точно так же во мне, наивном первоходчике, помарщивается досадливое недоверие. Фикса фиксой, но так ли уж и нечего? Так уж и одни?

*
А чего ж мы хотим? (На брюзжание по поводу американской экспансии.) Мы хоть однажды сказали о себе однозначное «Да!»? Упаси Боже. Нам слаще рвать волосы, посыпаться пеплом, размазывать по истовым ликам покаянные слюни и сопли.
Ну вот, и пока мы эдак самосовершенствовались – мови-пикчурные белозубые опрятные янки прибирали мир к рукам.

*
Чтобы ворчать на семитов – надо хоть в чем-то их превосходить. (Вот еврею, чтобы свысока трепать по плечу всю мировую культуру, не требуется даже школьного аттестата. Я не иронизирую: они за 3000 лет своими генами такого перевидали!)
А нынешняя брань вся исходит из постулата, что злее жида зла не бывает. Отчего ж не бывает? Коммунист Иванов хуже партийного Каца. Русский бандит хуже еврейского банкира.
Кац душит чужой народ – ему и карты в руки! На то он, по народным поверьям, и еврей, чтобы кровь пить! (Как уберечься? – Крестным знамением.) А эти – свой. Сомнительное достоинство. Уж больно достоевского пошиба.
Или у Зощенко есть рассказец: пассажир измывается над бабусей. Кругом ропот. «Да это моя мамаша, граждане!» – «Ох, извините, товарищ, мы ж не знали…»

*
Если нам так уж необходим объект острой ненависти – конечно, благоразумнее втыкаться в каких-нибудь янки, чем друг в друга.
Ненависть к инородцам (иноверцам) – этнически тонизирующее чувство. Вон эндурцы – только на нем и выезжают три тысячи лет.
А всякие там всечеловеческие египтяне, вавилоняне, римляне и византийцы – поминай как звали.

*
С тою же страстью, с какой достоевские мальчики сшибались над темой: «Есть ли Бог?» – ныне ломаются копья по поводу: «Есть ли Россия?»
Но ведь это и в самом деле пограничные понятия. И вполне посторонний Рильке своим корневым зрением это сразу углядел.
А мы, по исконной застенчивости, внутренне соглашаясь, вслух только отшучивались: «Ба, право? Может быть. Но божество мое проголодалось».
Стоит ли удивляться, что западные верхогляды (не-Рильки), не оценив нашей душевной тонкости, всерьез приняли только русские аппетиты. И, натурально, дружно взялись за оборону амбаров.
А когда Россия и впрямь вульгарно проголодалась, на Западе даже вздохнули с облегчением: «Ну вот, мы так и знали, что в конце концов о жратве зайдет. Накормим! Только не надо этого – "мессиям вне очереди"! У нас тут уже целый хвост таких. Спросите последнего и становитесь, как все. Вот-вот, за Африкой, там ваше место».

*
Почему наша война 41–45 – это для Запада как бы небывшая война? Потому что мы до сих пор толком не подсчитали свои потери. Так, роняем небрежно: 20–30–40 миллионов…
А там, где плюс минус десять миллионов никого всерьез не заботят – никакой войны в историческом смысле быть не может. А только протоплазматические катаклизмы. Ведь и мы не считаем же историей саранчиные накаты и отливы.
И, к слову, о финских претензиях (судить наших партизан): ну что ж, всё правильно, еще лет 50 подудим в дудку общечеловеческих ценностей – и натовские упитанные охранники просто сгонят красноармейское потомство в концлагеря – за то, что наши прадеды посмели убивать немцев!

*
"Дневник" Нагибина – еще один вариант художнического фиаско на тему «жизнь дается один раз и прожить ее надо не мучительно».
Нет, не получается Богу и маммоне! Искусство теряет невосполнимо, а мучения всё равно присутствуют. И выходит, что мученичество, скажем, Платонова литературно на порядок рентабельнее самого истошного "Дневника".

*
Русский – это невменяемый. Его нельзя судить. Его можно только убить. (Думал о Нюрнберге.)

*
Гуляли с Гешкой. Он летел на бомбардировщике, а я своими наземными замечаниями все время разрывал нежную ткань полета. Ох, какой же я стал взрослый…
То есть своим реалистическим партнерством отяжелял божественную самодостаточность игры. Забыл, что палка – более меч в руках малыша, чем меч из магазина.
Точно так же сейчас куда легче вообразить себя рыцарем, чем 400 лет назад: тогда, в ничуть не менее нерыцарские времена, Дон Кихота все-таки обременяли настоящие доспехи…

*
В какое-нибудь десятилетие «общечеловеческие ценности» (=бесчеловечные. Общедревесное бревно, конечно, более функционально, но это менее дерево, чем сосна, дуб… В том же соотношении "человек" и – "русский", "француз" еtс) обернулись – ловкий пируэт – «американскими интересами».
А те – глумливый кульбит – эндурскими банками.
Нет, в банках не то худо, что они эндурские (хотя настоящий банк – не наспех легализованная бандитская касса, а капитальное финансовое учреждение – может быть только эндурским. Тут случай мистического единосущия: банковская система – это попросту экономическая ипостась эндурства, как демократия, права человека – политическая, продолжение рода – экзистенциальная), в банках вообще нет никакого худа – досадует только словесное паясничество, циничная мимикрия…
Всё равно что евангелист в конце своего рассказа вдруг, взросло улыбнувшись, признался: «По правде сказать, не выдуман в моей истории только казначей Иуда. Всё остальное – для красоты слога, чтобы завладеть вашим вниманием. Ну, сами не маленькие, должны понимать…»

*
45 послевоенных лет любой правительственный маразм терпелся под благодарным лозунгом: «Лишь бы не было войны!»
Всего десять лет понадобилось нынешней пейсатой закулисе, чтобы просечь его, лозунга, наваристую универсальность и силами гнусавых СМИ опять запустить в культмассовый оборот.
Только теперь имеется в виду гражданская, а не термоядерная.

*
Они отсчитывают нашу историю с 17 года, а мы наивно простираем ее вспять на тысячу лет… И это между нами черта непереходимая.
(Наверное, когда Пеллопоннес стал римской провинцией, распавшись по вертикали на древнюю и нынешнюю Грецию, очень комичным в посторонних глазах выглядело поползновение местного сброда считать Перикла частью своей истории.)
Но и в такой "истории" убийство Михоэлса оказывается важнее выморенных украинских миллионов. «Там были ваши братские разборки, а здесь вы уже посягнули на нас!»
И уж вовсе пустячок все эти куликовские и бородинские свершения. Они смотрят на них – в лучшем, неклеветническом случае – с усталым раздражением, как бездетный банкир на шумные казаки-разбойники за окном конторы. «За что сражались? За отмену черты оседлости? Нет? Так какая ж это история».

*
Фашист – это русский без эндурца на шее. ("Толковый словарь политических терминов", последнее издание.)
А ведь немцев они, пожалуй, побаиваются? Уважают? Ну, еще бы: печи – предприятие солидное, не чета нашим анекдотам…
Но ненавидят больше за анекдоты. Ведь печи касаются только сгоревших.

*
Семя авраамово – это вечное напоминание того, во что способно выродиться человечество без Христа. И поэтому чем их больше – тем лучше. Нагляднее. Поучительнее.
Однако знайте же и меру! «Как песок морской» – это уже перебор.

*
«Живи настоящим» – в безбожной аранжировке это всего лишь ремикс «апренуделюж».
В христианской – святость.

*
Бандитизм (как и цыганщина) – это от склонности к душевной оседлости, порядку, дисциплине. Какой-никакой – а кодекс. Пахан (Барон). Стабильность. Не то что у этой чуморылой окружающей тусовки: беспредел, выборы-перевыборы, ни иерархии, ни авторитетов… Тяжко. Энтропийно. Тянет из броуновской – в намагниченную среду, нормальный психический вектор.
Однако я бы предпочел банду помасштабнее – хотя бы в объеме славянства.
И качнем мазу!

*
А я знаю, откуда академик Опарин содрал свою теорию о самозарождении органического вещества на планете: в средние века точно так же верили, что, если достаточно долго выдержать корзину с грязным бельем на чердаке, в ней непременно самозародятся мыши.

*
Первый фашистский народ в человеческой истории.
И единственный, сумевший таковым остаться до конца – победного, разумеется.
Но, сужая историософское паренье до наших палестин, вот эти семьдесят бесноватых лет – так ли бесспорно возлагать их целиком на инородские козни? Перельманы с охотою раскладывают перед нами свою наперсточную статистику, как будто проблема только в семитских процентах среди номенклатуры. Ведь нет! А только в комплексе эманируемых ими идей: не нерусских, а антирусских, антироссийских, античеловеческих.
(Разразился, наткнувшись в «Неве», рекордсменке по редакционной пейсатости – не этнической, а идейной, – на очередное зубоскальство, типа: «Павлик Морозов читает вслух "Донские рассказы" Тарасу Бульбе» – эндурцу это смешно до усёру: еще бы! Ведь дело тут не о человеческих трагедиях, а о том, как какие-то неразумные гои, по досадному ягвиному попущению застолбившие 1/6 суши, – резали друг друга вместо того, чтобы делать гешефт.)
Ну, а доносы – что, тоже эндурцы писали? – А как же! В три руки каждый! Сужу по тому, что и до сих пор не могут остановиться. Все их писания – это такой совокупный донос на Россию нынешнему ДПНК ("мировому сообществу"): смотрите, что она вытворяет! В ШИЗО ее, в ШИЗО!
«Но, позвольте, какие ж мы фашисты, если нас всю дорогу только и били?» – Так фашистов и всегда бьют. Это как раз беспогрешный критерий: если тебя хором колотят – значит, ты фашист. Окружающее человечество не любит фашистов. Почти как поэтов. Оно любит себе подобное. Марксистским сленгом: этническое по форме, интернациональное по содержанию – а не наоборот, как у вас.
Но ведь в итоге-то вы его убедили: «Вы – на нашей планете. И извольте жить по нашим правилам. Их всего три, не так уж сложно выучить: 1 – деньги, 2 – большие деньги, 3 – очень большие деньги. А свой фольклор: Христос и проч. – оставьте для внутреннего употребления, к жизни на нашей планете он не имеет отношения».

*
Что у бессловесного на уме – то у писателя на языке. Писатель – это беспробудно-пьяная ипостась народного духа. И не дай ему Бог протрезветь!

*
И ведь стерва-стервой отстояла зима: неделю сопливое месиво, день – дубак за двадцать, и так – весь сезон. Не зима, а паталогоанатомический шабаш: сердечники вымирали косяками, гипертоников косило сотнями – ну, о чем жалеть?
А вот поди ж ты: убираю лыжи на консервацию (один раз и покатался – естественно, в ноябре), а в груди так и занывает: «Зимушка, голубушка! Неужто и всё? Впрямь кончилась? Бесповоротно? (уж какой поворот – 25 марта…) Как же я тебя не сберег, промотал, только черный парк в памяти?»
Чуть не до слез.

*
Геноцид в Ханаане – это Священная история.
Холокост – это преступление против человечества.
Таково повсюдное двоение стандарта, вплоть до словесных шпилек: "совок" – остроумная журналистика, "жидовская морда" – подсудное оскорбление, и несчастного безумца Осташвили таки посадили и прикончили в зоне. И мы дрессированно соглашаемся: так!…(«Но позвольте! Ведь "совок" – это умственный склад, а не курносость!» – Так и "жидовская морда" – категория экзистенциальная, никто вас горбинками и не корит.)
Не ясно ли, кто прохожий, а кто постоялец на этой планете?

*
Литературный эндурец навязчиво однообразен: это существо непременно нервное, талантливое, ушлое и трогательное (не по трафарету работал его только Пушкин, бесстрашный реалист). Такими обычно описывают детей. Детство – это ведь тоже национальность.
Между тем, уж чего-чего, а детскости в эндурцах – ни на гран. И не потому, что им 3000 лет. Ее не замечалось и в первом веке – т.е. когда эндурцы были как бы ровесниками нас теперешних. Уже к этому возрасту они стали удушливо-серьезны. Трусливо-беспощадны. И патологически лживы.
С тех пор эти их свойства только загустевали. Эренбург вспоминает французские газеты периода первой мировой с проклятиями в адрес «жидо-бошей» и литературно-критическими экскурсами, типа: «Гений Гейне сродни удушливым газам».
Т. е. понадобилась мировая катастрофа, чтоб разнюхать очевидное. Не гений Гейне, а вообще эндурский гений – не оставляет ничего живого. А у чудом уцелевших в зоне активного действия – синие раздутые лица и навсегда испорченное сердце.

*
Раз в карете – год пешком… – Это мне в камере ингуш-рецидивист хвастливо формулировал их, ингушей, национальное кредо.
Нет, хвастунишки, до эндурцев вам в этом смысле далеко!
Они ведь бытийствуют по такому же джигитскому кодексу.
За одноразовое шоу с распятием самозванца – 2000 лет диаспоры, за лихой проскок на немецкой шее (а она уж такая была изнуренная Версалем и репарациями – как не оседлать?) – холокостные миллионы…
И только мы их терпим, терпим, терпим, везем, везем, везем, прощаем, прощаем, прощаем…

*
Добросовестно протомился над двумя книжками "Вестника новой литературы" (больше у меня нет – я бы осилил из упрямства) и вот – рецензирую с шариковским здравомыслием: «Мучаете сами себя, а так, чтобы по-настоящему – это нет!» (Сам я, конечно, работаю в традициях: «Ну, желаю, чтоб всё!»)
Или вспоминается письмо Уэллса Джойсу – после ознакомления с "Улиссом": «Это веселее писать, чем читать».
Впрочем, нет, не верю – и писать это им (Пригову, Рубинштейну, Бергу еtс) наверняка было тошно.
Однако из истории литературных репутаций прекрасно известно: если достаточно долго валять занудного дурака с очень серьезным видом – в конце концов тебя зауважают.

*
А может, она и есть раба? (Русская душа, как декламирует Гроссман.)
Да нет, просто для юркого гешефтмахера всякий, на своем клочке лелеющий жалкие колоски насущного, – раб. Может быть, как для нас – индусы с их кастами. Ну, что это: сидеть по клеткам и не рыпаться? Ведь все люди равны, Декларация прав человека, ООН, МВФ…
Всё это бесспорно, если воспринимать жизнь корпускулярно. При волновом ее понимании – бесспорны именно касты.
Успешливая Америка… Но какой же нетленной, какой общекосмической – пусть даже только общечеловеческой – ценностью одарил планету ее шумный прогресс? Кроме Мерилин Монро и Микки Мауса – никаких общечеловеческих ценностей ей пока двинуть в мир не удалось, будем объективны. Не густо.
Впрочем, вот Нагасаки… Да, это что-то новое.
Дело вкуса, но, по мне, – предпочтительней ветхие касты.
И русская душа – с ее «вечным рабством».

*
Ну да, попросту деньги адекватны эндурству – и неадекватны всем остальным.
Потому что это чудовищное соединение – молодости и денег. То есть безудержа – и волшебной палочки.
Имея деньги, нации с неперебесившейся кровью будут не налаживать талмудическое благополучие, а метать друг в друга межконтинентальными.
А индивиды – покупать не акции Стандарт Ойл, а садистские, каннибальские, сатанинские изыски…
Но как это теперь организовать: эндурцам – деньги, молодежи – всё остальное? Когда почтенный Соломон так и нашептывает в ушко: «Думал я, что уж барону время умереть…»?
«Иван, веревку!»

*
Отчего они так обожают приставку «пост»? (Прям какую статью ни возьми.) И что она означает?
Стоял себе храм. Крестили, венчали, отпевали. А однажды из дурдома сбежал дурак. Ну, и ворвался при всем честном народе и – вприсядку вокруг алтаря. Гыгычет, слюни по плечам…. Потом устал и задрых у царских врат.
Ну и что? А то, что теперь в храме наступило «пост». Просто смешно отныне здесь крестить, венчать и отпевать. – Да почему же? Выволочь дурака, да и дело с концом! – Нет, нельзя. «Пост». – А что же с храмом? – А под дурдом его и отдайте.

*
И вот так вся мировая история протекла под неприязненным взглядом эндурца – и, будто устыдившись своей избыточности, своего безрасчетного ребячества, – кончилась. История кончилась. И начались эндурцы.
И даже эволюции с ними впредь нечего делать – они ее тупиковая ветвь, т. е. совершенство.
Кроме тараканов и крыс, у них больше нет конкурентов на этой планете.

*
В какой-нибудь пяток первоперестроечных лет наверстав свои полувековые пробелы в литературе отечественной – мы окрыленно рванулись на Запад: ну, там-то уж натворено за это время, читать-не перечитать!
Увы. В краю святых камней властители дум всё это время сосредоточенно разнюхивали свой пах.
А что было сверх – так оно, оказывается, и не пресекалось идеологической таможней, добротно переводилось и здесь давно измусолено до дыр, любой ИТР в курсе…

*
А что, если деньги – это их Муза?
Так – да! Только тогда уж не лезьте в литературу, в руководители литературы! И я отвяжусь от вас.
(Не отвяжусь.)

*
Ничего не выйдет, если не налажена связная работа поколений.
А мы, чавкая помоями, торопимся прожить только свою драгоценную жизнь, которой «другой не будет» (еще одна местечковая приговорочка), и в результате – рождаемся вновь и вновь у разбитого корыта.

*
Развязное подмигиванье современной писательской интонации. «Над чем бы нам еще глумнуться, братан-читатель?»
Мол, мы-то стреляные воробьи, на что нам эта мякина: вера, царь, отечество… Любовь, Бог, смерть…
Умирают вообще только дураки. А в нас и вещества такого нет – смерти на поживу…
И ведь не лукавят, они и правда такие. Безлюбые. И безболезненные. Мозговое чистописание, литература голов профессора Доуэля. (Даже столь любимый кал у них в книжках какой-то книжный, отдающий извилинами.) Мозг ведь единственный человеческий орган, не способный испытывать боль.
И вполне читабельные! Что ж, язык без костей, глаза без мяса: мели напропалую – не переломится, беги по строчкам – судорогой не сведет.
А литература-матушка всё объемлет, ей абзаца в энциклопедии ни на кого не жалко.

*
Железобетонное презрение к народу. Даже у Сталина такого не было. Чуть шевельнись не кулуарно, лицом к лицу с пиплом – визг со всех концов СМИ: «популизм!»
Так ведь коренной правитель в решительный час и обязан быть популистом. Вот Петр перед Полтавской битвой. Или Александр в дни бонапартова нахрапа – берите за образец!
Запустить покаянную бороду, облечься в сермягу, выйти к народу (ну, пусть по телевизору, ладно): так и так, богатеи нам денег, ребятушки, не дают, а если и дадут – то только под процент уже полной капитуляции на Балканах, в Прибалтике, в Азии… И это бы черт с ним, наверстаем, но только покупать нам на те деньги велят ихний же товар, а свое растить-строить – ни-ни! Что же, ребятушки, продадимся за чечевицу? Плюнем на завтра – абы сегодня брюхо набить? А нет – придется самим пояски потуже, лет на тридцать. И трюх-трюх, тюк-тюк, помаленьку, сами себя за шиворот… Как скажете, так и будет.
Ну – и мы бы не прослезились? Не поклялись в верности до гроба? Да мы десять лет только этого и ждем!
Но сермяга и борода – обязательно. И – к ногтю банкиров и бандитов, журналистов и коммунистов. И никаких презентаций, делегаций, иллюминаций…
То есть всё это можно – но не на виду, не всенародно!
Ну вот, а у нынешних – всё наоборот. Прилюдно – благополучнейший жировой каскад от ушей до мошонки, а за кулисой – лизание вонючего кредиторского зада.

*
Cначала хотел: «Они ведут себя в русской литературе, как раскормленные лакеи в отсутствие барина: с ногами на его диване, покусывают хозяйский чубук гнилыми зубками…» (Эндурские критики.) Но потом вспомнил, что это почти дословно было сказано еще 65 лет назад – о каменевском предисловии к мемуарам Андрея Белого.
Тогда подобрал, что поближе: Бобик в гостях у Барбоса.
То есть Бобик – это нынешний пытливый читатель. (В основном кучерявой национальности.) «А видишь вот эту плетку? Когда дедушка не слушается – я его по спине…» И – восторженные глаза Бобика: ну, Барбоска, ты даешь! Так его, за всех нас поквитайся!
Ничего не утрирую: такая у них повадка – от Шкловского до Лурье. И мы (не бобики) – ничего, притерпелись, только посмеиваемся… Дедушка-то недалеко. Да и не с набоковских же высот их шугать. Вот и приходится брать на себя эту гигиеническую процедуру – выветривать из словесности эндурскую вонь.
А вот чем меня, помнится, удивило "Воскрешение Маяковского" (барбосианство в чистом виде) – так это концовкой.
Ведь обычно наспех, как дело мимоходное и самособойное, забрызгав ядовитой слюной всю предыдущую классику, критик делает глубокий вдох и говорит сиротливо пригорюнившемуся русскому читателю: но нет! Не перевелись богатыри! Не оскудела в сердцах! Читайте, завидуйте – Бродский! Вот вам «ригли сперминт» на все времена: бесконечное наслаждение вкусом! (Так – у Вайля с Генисом, у Лурье еtс.)
И вдруг Карабчиевский дает петуха! Удивительно. Наверное, потому что сам поэт и ровесник… Да и Бродский был еще жив… По тем же причинам, думаю, и Аркадий Ровнер подхихикивал над «компьютерным нобелем». Но всё равно – трогательное неединодушие.

*
В парке. Румяная лыжница – другой:
- У меня, грит, света нет впереди. А я грю: а какой свет? У нас у всех могила впереди. Какой свет? – и засмеялась во весь румянец.