День за днем 1997-2001 Часть 4

*
Бомбардировка Сербии.
Хорошо, азартно, в окрошку рубают натовские "томагавки" все эти эндурские враки о «Европе от Атлантики до Урала».
Уже все, кажется, очухались.
И только долгоносый Козырев, в 91–95 главный дегустатор американского елдака (куда до него Монике), а ныне депутат от Мурманска – совсем поморы отморозились – скулит свою невменяемую песнь: «Осуждать? Как можно! Ведь моих избирателей подкармливает Норвегия, член НАТО!»
Ну да, раз нам позволено паханские окурки досмаливать – как можно возбухать на его мазу? Пусть со своими шестерками насилует пацанов сколько влезет. Они сами виноваты, надо было добровольно жопу подставлять…

*
Традиция и Откровение в религии.
Миллионы не верят только потому, что им не сказали: Бог есть (в свое время, в торжественном месте, с подобающим выражением).
И миллионы поэтому же – верят. То есть наслышанные, внушенные.
Откровение (возгорание к вере вне традиции) – редко, как молния: пламя, упавшее с небес.
Мы еще не умеем добывать трением, еще нужны хранители огня. Вот Крест – это и есть символ такого огня, добываемого трением.

*
Так вот они как живут! (Походил днем по улицам.)
Солнце, толкотня, лужи, ноги, лица, говор: бал-бал-бал – а сколько неба!
У меня ночью такого не бывает, у меня звезды, неба совсем нет.
Да, так можно жить, забывая себя!.. Блаженство! – Завидую? Нет, но…
Но ведь мне выбраться в день (раза три-четыре за зиму бывает, не чаще) – всё равно что съездить в Италию. Такая нахлынь зрачкам, и – ёжиком по душе – а-ах! Кипяток!
Вылетаешь, как пробка из шампанского!
А эти, повседневные… У них-то – ни пузырьков, ни хрусталя – одна изжога.
Чему ж завидовать?

*
Разломал сушку на четыре кусочка: это – папа, это – мама, это – старший сын, это – младший.
- Ты кого первого съешь, сыночек?
- Папу.
Папа, насупившись, вышел.

*
Идем с Геной по садоводству. Впереди – пара стройных, тугих молодаек в купальниках. Я раздумываю об их возрасте. Сколько раз уже было: сзади возбудишься – а с фасада там такое… Тут одна оборачивается дряблой сорокалетней мордашкой.
- М-да, – произносит мой дошколенок. – Сзади пионерки, спереди пенсионерки.

*
Осенний, бессильный, но неотвязно зудящий у тела комар…
- Мужик! – комментирует Ира.

*
Чтобы читателю передавалась хотя бы толика того необъятного кайфа, с каким я записывал эту книгу ("Налегке").

*
Хороший писатель – это мертвый писатель. Плохо то, что с него, как могильные черви, густо свисают пейсатые критики…

*
Что скажет русский по тому-иному поводу не знаешь, даже прожив с ним о бок четверть века (больше не натикало пока в личном опыте).
Что скажет эндурец – известно на все случаи жизни еще до того, как он родился.
Но если мы просуществуем 3000 лет – станем такими же, нечем гордиться.

*
Иудей в своих крайних заострениях (а нацию следует идентифицировать именно по таким) – гениальный провокатор или пламенный палач. Азеф или Троцкий.
Русский – Петр или Серафим.

*
Добил "Аду". Преимущество толстых книг – всегда это грустное томление в финале, потому что уходит, завершается не просто книга, а часть твоей жизни, прожитая с этой книгой.

*
На какой высоте ни летай, как от посадочной полосы, не увернуться от забетонированного, неизбежного, непреложного будущего.

*
Хотелось удержать на языке идеальный вкус клубники – и всё не получалось, попадались кислые. Так и съел целый таз.

*
Прилавок в магазине "Академкнига":
"Эндурцы шутят".
"Эндурская народная кухня".
"Знаменитые эндурцы".
"Эндурский народный юмор".
Натан Напфельбаум – "Человек, Земля, Вселенная".
Всё прочее – Александра Маринина под всевозможными псевдонимами. Хороший, честный магазин.

*
Еврей сказал премьеру: «Не пикай, не то будет плохо!»
Премьер пикнул. И стало плохо.
(Резюме российской политической хроники конца 20-го века.)

*
Единогласное наблюдение всех знаменитых путешественников нашего столетия: при демократии чуть пригляднее власть, при тоталитаризме – население. Будто вся порция зла и дурости, полагающаяся данному народу, концентрируется в верхнем слое. А там она разболтана равномерно.

*
Нравятся неспешные, хитроумные, со множеством развинчивающихся деталей, переходящие от отца к сыну бритвы. (А еще бы лучше – прежние, которые нужно было предварительно править по часу…)
Уже сама процедура бритья таким механизмом задавала житейский ритм на целый день. Самоуважительный, солидный, уверенный ритм. В таком ритме созидаются эпопеи. Пирамиды. Тысячелетние империи.
А с нынешними одноразовыми пластмассовыми фитюльками – только закусочные Макдональдс.
Впрочем, тоже своего рода империя, тут дело вкуса.

*
Опилки от "Ники":
- В современной литературе нет морального критерия!
- Ну, в литературе. То есть с женой на кухне. А в зоне – есть.
Я не знаю, что за душа у авторов "амбивалентной" прозы. Может быть, они даже порядочные люди. А в книжках они так шутят. Оттягиваются. Или вербализуют свои петушиные комплексы. Завоевывают читательский интерес. Или… – в общем, науке пока в точности неизвестно, зачем они всё это пишут.
Но сидеть я бы предпочел с Солженицыным. На худой конец – с Шаламовым. Когда дело идет о жизни – или даже всего лишь о перитоне – амбивалентность не катит.

*
Бубнить о лютости века уже немодно. Философски куда заманчивей вычислить самый кончик, каблучок зла, которым оно наичувствительнейше попирает землю… (опилка от пассажа о чести-бесчестии).

*
Из "Абевеги русских суеверий": от мары, чары, блужданья помогает выворачивание, переобувание, воскресная молитва – или матерная брань.
В современном языке (п. ч. современный язык – это мат на 70–80%) – вот это чувство чужесущности, погибельности, лукавства языка. Далеко завел! Он решает свои задачи, почему мы должны волочиться следом? И – вот тебе, не дадимся, мать-перемать!

*
- Это стихи трупа! – из толпы – Блоку.
- Это правда. Я умер. – 40-летний Блок.
А Бродскому никто подобного так и не крикнул. Хотя уже в 20 то были стихи трупа. Упыря.

*
«Настоящие люди – это только капиталисты и поэты». Это мне Цветаева сказала во сне, как-то стихами, но я забыл.

*
Совсем разная аура (модным словцом) у католической и православной паствы. Наша – в отличие – никогда не лучезарна. В лучшем случае – тускло-оранжева.
И умиляющие одного моего приятеля низкопоклонные старушки меня почему-то не трогают, больше – отвращают.
Впрочем, не «почему-то»: они верят смертью.
А осиянна – только вера молодого и здоровенного. Который молится о своем бизнесе, любовнице, даровании потомства…
И в Святом Петре – на вид – все такие. Даже монахи и духовенство.

*
В мире всё происходит сейчас (т. е. и бывшее, и будущее). И уже отсюда – к литургии, а не наоборот, как следовало бы.

*
Мандельштам. Все-таки ребусов больше, чем тайн. Как американский Набоков – увлекательно, но не насущно. Прогулочное предгорье по сравнению, скажем, с Заболоцким.
Но зато есть и признак подлинно великого: он растет вместе с читателем. (В отличие от того же Бродского.)
"Стихи о Неизвестном Солдате"... Много правдоподобного пота и нет окончательной правоты вдохновения – недаром эти бесчисленные варианты. «Гуманистический пафос»… (как хвалят соплеменники). Но стоило ли забираться так далеко – аж в поэзию! – ради такой расхожей штуки, как гуманистический пафос?

*
«Мертвецу среди людей» – это ерунда, Сан Саныч.
А вот сумасшедшему среди дураков – и правда, невыносимо.

*
- Как думаешь, человека еще выдержит? – Гешуня мне, на подтаявший прудок в парке.
- Нет, что ты.
- А ребенка?
- Ни в коем случае!
- А малыша, полгодовалого?
- Полгодовалый еще не умеет ходить.
- Ну, тот ребенок, которого родители на веревке по льду протаскивают?

*
Есть детский анекдот из серии "Зоопарк". Посетитель у клетки с обезьяной тычет пальцем – и обезьяна тычет. А потом тем же пальцем оттягивает книзу левое веко. Посетитель для пробы корчит рожи – обезьяна талантливо повторяет. А потом оттягивает. Посетитель в исследовательском экстазе машет руками, рвет волосы, кусает локти. И обезьяна машет, рвет, кусает. А потом оттягивает. Наконец, в самозабвенном бешенстве экспериментатор выхватывает бритву и полосует себя по горлу. А обезьяна оттягивает левое веко.
По-моему, снайперская аллегория на тему "Искусство и жизнь". Искусство, в итоге, оказалось умнее жизни. Что такое постмодернизм, как не оттягиванье левого века?

*
Один мой поселенский друган рассказывал историю. Жил он в общаге и познакомился вечером с девчонкой. Обаял, возбудил, подпоил, но на улице дубак, неэротично. А в общагу с гостьей никак: вахтерша – мегера. Ладно, зайди с тыла, я тебя втащу в туалетное окно. Романтика!
Втащил. Привел в комнату. А там еще трое, с понтом спят. Юркнула к нему под одеяло, порезвились. И тут «просыпаются» соседи. Давай, подруга, лучше по-хорошему, деваться тебе некуда. "А на что она рассчитывала, залезая в мужскую общагу? Весь этаж ее три дня так и драл, пока не надоела..." – друган мой, в резюме рассказа.
Россия и ельцинское правление, совершенно верно.

*
Ире:
- О чем бы ты хотела прочесть в моем новом романе?
- Что-нибудь про любовь… на пляже…
- Так у меня всё действие в зоне.
- Ну, пусть это будет зона у моря.

*
Гена:
- Что ты мне лак для ногтей на зубную щетку мажешь?
Я, глянув на тюбик:
- Во-первых, не лак для ногтей, а крем для ног…

*
Человек средневековья возводил бытие, как собор, где химерам отводилось непременное, но скромное место.
А человек нового времени всего лишь от одной химеры: смерти – весь свой атомный век бегает панической трусцою.

*
Все-таки марксизм – это последний большой стиль в мышлении, как символизм – в поэзии, в искусстве. После пошла всякая шантрапа.
А с любым большим стилем всегда увлекательно эстетически общаться: имитировать, пародировать, анализировать, ниспровергать…

*
Тора. Как бы нерушимый Соломонов храм – с двумя поздними приделами: Марксом и Фрейдом.
А вот никогда среди них не бывать Шпенглеру! С его: «Надо уважать космические тайны». Весь "Закат" – на этом уважении.
Но в эндурском словаре нет такой лексики: уважение, тайна, Космос… Тем более – «закат». Есть: проблема, препарация, прозектор. Прогресс… Правда, чтобы препарировать, приходится умерщвлять. И они умерщвляют.

*
Уже все девчонки – красавицы, на мой глаз. Вот так постепенно и прозреваешь Божий замысел. А раньше всё беспокоился, что многовато уродин…
Да, старость – это плотский соскоб времени, но ведь обещано твердо: «Времени уже не будет»…
 
*
Опять всё впереди. Как и пятьсот лет назад, нет такого государства: Россия. Есть: Москва. Какие-то мы фатальные второгодники.

*
Самое интересное в Пушкине – это пушкиноведение. Лотман, Тынянов, Жирмунский, Эйхенбаум… И даже неожиданно скучный набоковский комментарий.

*
«Ибо такие вещи обычно делаются рабами» – Бродский о пирамидах. Я сначала подумал, что это обычное эндурское самоуверенное невежество. Но потом понял, что – зависть. Их не позвали на эту стройку! Не удостоили! (Участие в подобном строительстве было высочайшею честью у всех "пирамидальных" народов.)
И вот теперь – приходится клеветать, от бессилия. Мол, всё, что крупнее ростовщической лавки, – созидается только рабским трудом. Такова суть эндурского взгляда на историю. Никогда человек разумный – просто так, здорово живешь, не из-под палки – не станет заниматься чем-то заведомо безгешефтным. Поэтому любое народоустройство с вертикальной доминантой (а такими были практически все заметные государства в истории) – это, по убеждению эндурцев, – империя и рабство. И как им хотелось верить, что вот возможно же иначе – США!
И – увы! Не прошло и ста лет с последней внутренней разборки, как США свернули всё на ту же дорожку. Сегодняшние бомбардировки славян – это ведь явная – пусть и неуклюжая, на дикарский манер – попытка хваленого американского прагматизма встать на-попа…

*
Мы слишком юмористы, чтобы назначить себя расой господ (а жаль! тоже могло бы весело получиться…) И потом, ведь русский – это пока что, увы, действительно всечеловек, полная амплитуда: от червя до царя. Какая уж раса…
Поэтому эндурские визги о «русском фашизме» – чистой воды клевета (т. е. сознаваемая самими клеветниками). И за нее нужно просто судить, применять Уголовный кодекс.
Между тем, происходит совсем обратное. Стоило только послушать, как взголосилось абрамово семя, когда какой-то невменяемый паренек пырнул их раввина! «Если Россия не даст по рукам, то…» Буквально, из интервью Геннадия Хазанова. А ведь паренек арестован. И, разумеется, будет судим. И получит, сколько положено. Но нет, этого мало. Четвертовать! Содрать кожу! Голову на кол и выставить на расклев! (А как иначе понимать это «Россия» и «дать по рукам»?) Гладкомордый, холеный Хазанов.
А в центральных областях девчонки-школьницы стоят на обочинах федеральных шоссе и дерутся между собою, чтобы первой залезть в машину к клиенту… Вот к такому Хазанову. Господину Хазанову.

*
Политически по-настоящему свободно только легально вооруженное население (как нынешние чеченцы, к примеру). Но и оно же – в тягостном психическом рабстве у всегдашнего курка под пальцем – у тебя и у соседа. В прелестном "Флоризеле" – устами Олега Даля: «Когда палец на спусковом крючке, поневоле начинаешь говорить рублеными фразами». И мыслить! – добавим. И чувствовать!.. Нам уже привычней политическая неволя и – мыслью по древу… Не хочу иметь автомат.

*
Некто Ал. Свияш, очередной популяризатор вздорной эзотерической эклектики: апология святого похуизма. Эк чему обучать вздумал – да мы уже 1000 лет так и праведничаем, на том стоим… Опоздал, дядя. Или это он эндурцам в назидание? Тогда сочувствую, но и тех уже поздно перевоспитывать.
В общем, сама себя опровергающая затея – такие брошюры. Ораторствовать в мегафон в защиту тишины.

*
«Не верю в Бога» – всё равно что: «Не верю в электричество». Что ж, при должной стилистической ужимке, в артистичном контексте такое нарочитое чудачество может выглядеть даже остроумным.

*
Потребовалось полное солнечное затмение, чтоб отодрать их взоры от корыта. Да и то, не разрекламируй эту небесную диковину продавцы специальных очков, – сама по себе затея бы вряд ли имела успех.
Вот так ведь и я, рыбача на несказанном закате, всегда надвигаю козырек пониже, чтобы зря не слепить зрачки, не отвлекаться от поплавочной интриги.

*
«В искусстве реально только искусство». (П. Валери) – Тра-та-та! Видали мы такое! На каждом кирпиче клеймо автора, из-под каждого мазка, строчки так и лезут стилистические эффекты: глядите, какой я мастеровитый! Игривый! Прикольный! Этакий нескончаемый Бродский вперемешку с Хармсом… Порой восхищает, чаще раздражает. И всегда утомляет. Приедается. И ужасно развращает публику, приучает искать и ценить в художестве только циркачество, потрясение без последействия.
Нет, настоящее искусство – это когда его не видно. Просто: дом. Входи и живи, не озабочиваясь в культурном рвении, какой там – коринфский или ионический – ордер на портике. Как, например, Божье творчество. Полная иллюзия натуры! (Думаю, старику здорово польстило появление атеистов: стало быть, замысел воплощен на славу, мироздание удалось по высшему разряду – ни малейшего следа авторского присутствия!) Вот образец.

*
Валери. Виртуоз интеллектуального занудства. (Поэтому – как любой виртуоз – достоин неусыпного и любовного внимания.) Предел мистического опыта – собственное отражение в зеркале. Но берется судить – развязно, фертом, большие пальцы в жилетных проймах…. Не эндурец ли?
«Я никогда не был поэтом»… А четыре года кряду писал поэму. Стало быть, онанировал.
Насколько симпатичнее Брюсов (Валери – Валерий, вполне логичное сопоставление. Но и в "Энциклопедии символизма" они бок о бок), чье очевидное «не-поэтство» никогда не было внутренним ощущением. Т. е. жил с Музой, не рукоблудничал, а что семя оказалось бесплодным – тут уже не его вина…

*
Самая глупая баба своими потрохами знает о родах больше, чем самый дипломированный акушер. Казалось бы, очевидно.
Но нет! До сих пор литературные критики с совершенно серьезным видом выговаривают авторам: не так ты, братец, тужился, не то кричал… И вообще по последнему слову науки это делается совсем иначе… Вот я бы на твоем месте…
Так и на здоровье, вперед, что мешает? – Да то же, что акушеру – стать роженицей.

*
Верлибр. Все равно, что оставить мрамор – слишком традиционен, устарел! – ради песка.
Но если ты уважаешь свой замысел…
А если нет – созидай уже прямо из воздуха, самый модерновый материал!

*
Конечно, я очень далек от апологетики Рацио (примерно на расстоянии в пол-Шестова), и всё же этот культ Неума (синоним: попсы, прикола), навязываемый телеартом, мне глубоко претит.
Надо перевалить через кряж, а нам развязно рекомендуют вековать у подножья, без малейших альпийских поползновений.
Принято считать, что такая воспитательная стратегия разработана в неком теневом эндурском мозговом центре. Но это всего лишь ветвистый жидо-масонский миф, корнями к неприступному логову фольклорного Дракона. И дело даже не в том, что эндурцы для подобных разработок недостаточно мозговиты, нет! Просто для этого необходим стратегический строй мышления, а ни одна нация – даже в лице своей интеллектуальной элиты – таковым похвалиться не может. Не дано. Как любой живой организм, нация способна решать только тактические задачи. И здесь эндурцы, конечно, вне конкуренции – но единственно в силу большего игрового опыта.
Подлинные стратеги – это пророки: «Покайтесь, ибо уже при дверях!..» Так их зато всю дорогу и побивали каменьями, дружно и азартно. Мыслители науськивают, чернь мечет…
При чуть более глубоком проницании (не взбаламучивая несомненный мистический источник) культ прикола – это чисто возрастное, всё те же европейские шортики и зеленые кудряшки пенсионерок. Попытка дряхлеющей культуры взбодриться, имитируя безмозглый младенческий лепет…
Однако на самом деле эти «агу-агу» исполнены потрясающей информации: человек силится поведать о своих недавних – доутробных – приключениях. Да только взрослым уже невдомек без переводчика!.. И имитируется поэтому лишь оболочка, звуковая шелуха: вместо бездонного и таинственного Внеума – плоский, вульгарный Неум.

*
Слишком большие надежды мы возлагаем на смерть. Как на последнюю страницу задачника: уж там-то на всё ответят…
Ничего подобного. Если ты здесь чего-то недорешил – оставят на второй год. На третий… До бесконечности. Пока не дотумкаешь сам.
«Царство Божие усилием берется». Задано: вычислить Бога – и управиться, совладать нужно именно здесь.
И уже тогда – переведут в следующий класс.

*
Фантазия – это самый здоровый способ созерцать незамутненную действительность. Далее – в нисходящем порядке – следуют косяк и игла.

*
"Тетради" Валери: Язык шпионит за Рацио. (Впрочем, официально – вполне дружественной державой.)
"Листья" Розанова – за Душой. (Вооруженный нейтралитет.)
Неужели никто не оставил нам хотя бы пару томов разведдонесений с территории Языка?
Отчего же. По-моему, опусы Шостаковича – как раз та самая информация.

*
На финише дачного сезона, без ложной скромности оглядывая ту прорву работы, которую удается перелопатить, если огородничать хотя бы по часу в день – но систематически, – невольно досадуешь на исконную российскую необихоженность.
Ей-богу, при мало-мальской привычке – не такая уж это обуза: содержать свою 1/6 суши в приглядном состоянии. Вполне хватит времени и на все наши русские приоритеты: душу, песню, гулянку и мордобой.

*
В аду нас будут истязать вовсе не посторонние бесы, а только наши собственные, хоть раз допущенные в душу злобные помыслы, проклятья и брань. В инфернальном измерении они мигом обретают плоть, наливаются кровью, порастают шерстью… Что, мороз по коже? – Вот и не злобствуйте, не ругайтесь. Сколько изрыгнул – столько и вцепятся. Доколе? – Это уж каждому по делам.

*
Можно сколько угодно притягивать сюда за уши всяческих жидо-масонов, а все-таки основная причина российской катастрофы, навсегда развеявшей в прах эту цивилизацию, в другом. К началу века в замкнутом объеме двух столиц пламенело слишком много ярчайших умов – и котел просто не выдержал перегрева.
Это повсюдный закон – спросите астрономов: со звездными скоплениями такое случается абсолютно по той же схеме.
Так что, господа гении! – для следующего рождения выбирайте себе страну более ответственно, не лезьте в одну кучу.

*
Заполнять стихотворение – всё равно что разгадывать кроссворд. Полное тождество умственных усилий! Т. е. ты знаешь наверняка, что слова с требуемым значением, количеством букв и такими-то и такими-то в начале и середине – существуют, только не ленись, ройся, вспоминай! И тот же самый самодовольный кайф после финальной точки, как от клеточек, заселенных до единой. Ай да Пушкин, ай да сукин сын!
Однако совладать с кроссвордом все же почетнее: в стихотворении обычно больше половины за тебя уже решено.

*
Досадно, что душа, как правило, кончается к тому моменту, когда только начинается версификация. Вот и получаются вместо бриллиантов почти неотличимые – но все же стразы.

*
Все-таки Пушкин – это совершенная, но всего лишь словесность. А Лермонтов – недопросветленное, но чудо. Потому что в Пушкине было слишком много обыкновенного земного ума, хуже того – остроумия, затенявшего лирическое откровение. Конечно, ирония, юмор – это наичеловечнейшее из человеческого. Но и только. А поэзия – огонь с небес. И титан, отпускающий бонмо, – противоестествен.
И точно то же самое – о любом из гигантов XX века и Блоке.
Да, всего их и было у нас только двое – настоящих поэтов. (Не включаю Фета – может быть, просто по чувству ревнивого родства?) Не так уж и мало. Нация, удостоенная хотя бы одного, – уже не зря коптила небо.

*
Частенько всплывает флоберовское о "Войне и мире": «Но третий <том> страшно катится вниз. Он повторяется! и философствует! Виден он сам, автор и русский, – тогда как до этого были только природа и человечество», – и всё очевиднее, что это и вообще о нас, русских авторах. Не сидится нам в гетеанстве! Положим, Пушкин только начал роковое движение, но Гоголь (в "Переписке"), но Достоевский (в "Дневнике")…
Однако направление Флобер указал неверно. Характерный для гуманистичного европейца оптический обман: если из всечеловечества – то только вниз.
Всечеловечество – это плоские небеса XIX столетия (последнего, когда еще существовал духовный феномен «Европа», ныне благополучно закатившийся в мелкую и сытую американскую провинцию: Коко, Кристиан, Пако и Джанни – это ее теперешние культурные вершины).
Конечно, первые два тома "Войны" художественно обаятельней двух последующих с их опереточным Наполеоном и неуместным мудрованьем. И лучше бы Гоголь не давал советов губернаторше, а Достоевский не заговаривался о Царьграде и проливах. Но так уж ведется в России: едва писатель снисходит до чистого художества – он непоправимо мельчает. Начинает как-то неприятно лосниться от буржуазного самодовольства. Вот Набоков. Какие там проливы… Никуда из него не вытечешь, наглухо замкнутая акватория. Размером со Средиземное, кто спорит! А всё-таки…
И мне – при всем художественном ущербе – просто неинтересно навсегда завязнуть на раз достигнутом уровне чистой природы и человечества ("Поселение"). Быть собою и русским житейски высоковольтнее. Не домашние и длявсехные 220V, а – «Не влезай, убьет!» И череп с костями.

*
Обывательская тема, оркестрованная с симфоническим размахом мировой культуры. А у постмодернят всё наоборот: что-то высокоумственное, сбряцанное на панковской гитаренке.

*
Русский начальник: от царя до председателя ЖСК – это мистическая фигура. Житейский резон для него, инфернальника, всегда слишком плоск. Из резона он азартно выстругивает Идею, оттачивает ее до Идиотизма – и уже с ним, родимым, наперевес бросается на окружающую действительность. Правда, потом деликатная история называет это погромное мероприятие «реформами», «революцией», «перестройкой», опять «реформами»… Но результаты всё равно впечатляют.

*
Хотя меня всегда расхолаживала необаятельная придурковатость житейского облика Ахматовой, щедро засвидетельствованная ее сверхпамятливым окружением (не думаю, чтоб из кристальных видов, – но всё равно досадно, что о Цветаевой, о которой я с трепетом ловлю любое упоминание, современники не сочли нужным столько намемуарничать. Или это потому, что сходилась она больше с теми, чья духовная интенсивность не оставляла досуга на мемуары?), – я решительно не согласен с шаламовским: «Таланта большого у нее не было». Талант как раз был вполне огромный. Не было большого ума и совсем нисколько – гения. Но ведь это стало очевидно только рядом с Цветаевой. Но ведь рядом с нею мы все недоноски.

*
Бога нет (вариант: умер), власть глупа, человек смешон – давайте культурно грустить и прикалываться. Сегодняшний наизнаночный – но всё тот же социалистический реализм. Т. е. внутренне монолитный, великолепно оснащенный, неуязвимый и агрессивный художественный метод.

*
Мысль о бесконечной во времени и пространстве Вселенной – всего лишь разновидность мысли о смерти в ее атеистической версии. То есть соблазн и грех. Замаливать и открещиваться! Иначе душе несдобровать.

*
Постоянно натыкаясь у Бродского на интонацию (так пленявшую меня в детстве!) полупечальной, полуциничной умудренности, невольно встаешь в тупик: когда же он успел так духовно заматереть? Взобраться на те высоты, с которых теперь снисходительно потрепывает любые святыни?
Но, окинув его биографию, все-таки изыскиваешь два подходящих отрезка: значит, либо когда катал болванки на заводе, либо когда отматывал свой бутафорский годишник. Колоссальный, прямо сказать, опыт экзистенции.
Впрочем, вот ведь Федор Михалыч имел чуток посолиднее, глупо спорить, – а не стеснялся всерьез произносить слово «душа»!
Дело, конечно, в изначальной, врожденной психической конфигурации. Как несомненное воспринимаешь только то, с чем сопряжен заподлицо. Если у тебя там повсюду такие конические отверстия – то и из мирового тебе в лад будут только шипы. И если нет сокровенной ложбинки под Бога – никогда в своей судьбе не почувствуешь Его тесное соприсутствие.
Но по-настоящему мудрый сознает в этом свою ущербность. А у оттопыренного Иосифа – всё наоборот.

*
Самая обаятельная способность души у авторов с эпическим складом: вдруг – прямо посреди капитальной писанины, в разгаре страницы – отбежать от себя в сторонку и там, на полях, смимоходничать какую-нибудь бессмертную шалость ("Манон Леско", "Кола Брюньон" и пр.).

*
Голое, не увешанное мишурой стилистических оговорок авторское "Я" нормального читателя всегда раздражает. Нужна изрядная воспитанность, привычка и широта, чтобы, не морщась, допустить это право другого на непосредственное высказывание прямо тебе в мозг.
И вот – несчастные, распираемые словесами авторы гримасничают и суетятся, подсовывают нам свое заветное через десятые руки и, будучи все-таки уличены, упрямо отнекиваются: это не я, а лирический герой…
Унизительное занятие эта художественная литература.

*
Всегда неожиданно и приятно, когда осенняя тьма, казавшаяся из ночного окошка такой чужой и непроглядной, снаружи, пригретая с одного боку моей лампой, оказывается вполне уютной и домашней. (Выходил пописать.)

*
Как-то не клеится ни к Леонардо, ни к Микельанджело, ни вообще к любому из персонажей Вазари мелковатое: итальянец. Куда соразмерней – флорентиец, миланец, римлянин…
Из гигантов же нашего "ренессанса", напротив, лишь двое-трое дотягивают до русскости, в большинстве так и оставаясь москвичами и петербуржцами.

*
Есть одна детская лингвистическая забава: быстрым и многократным повторением слова выдавить из него смысловой наполнитель, оставив лишь абракадабский фонетический тюбик.
Вот такое стихотворение, где все слова, претерпев подобную процедуру, в своем последовательном единстве всё равно составляли бы внятную мелодию, – и является совершенным.

*
Всё идилличнее воображаются те – совсем недалекие – времена, когда после процокавшего экипажа на улице еще долго витал человечный запах лошадиного пота.

*
Больше всего я не люблю XIX столетие за тот сентиментальный, гуманистический обертон, который оно сумело навязать христианству.

*
Наше честное, передовое разночинство со своей социальной литературой очень смахивало на семейное торжество у тугоухих: все друг друга любят, орут, стараются, как лучше, – и получается невыносимо.

*
Ирины укоризны за «бренчание на еврейской теме» (в "Нике"). Но как быть, если я не вижу в истории иных сил, кроме этнических и провиденциальных, а как раз тут они слагаются в единый могучий вектор?
И в ассимиляцию я не верю. Их не усвоил ни Египет, ни Рим, ни Европа – наивно нам мечтать, будто мы-таки совладали!
Тем более, когда речь идет о писателях. Всё, что я пишу, думаю, говорю, – я делаю как русский. И кто меня уверит, будто евреи управляются как-то стерильно, всечеловечно? А если и так – в этом и есть их эндурство, наихудшее из возможных.

*
«В произведениях искусства я всегда ищу следы творческого усилия, которое интересует меня прежде всего». А в красавице – силикон, ревлон и шиньон? Так и потягивает холоднокровным изыском эллинизма. Впрочем, Валери и был этаким анахроническим александрийцем на великом разломе французской культуры.
А между тем, всё прогремевшее в литературе испокон сотворялось «как бы резвяся и играя». И если в итоге не шарахнуло и не сверкнуло – всё это тучное, душное, тягучее предварение ничуть не интересно. Совершенство не должно отдавать потом, ни красота – макияжем. Ни ради каких Валери.

*
«Да вряд ли есть родство души…» – Если бы дело только в родстве, Михал Юрьич! Ведь неменьшая загвоздка – в ровесничестве: физическом, психологическом, этническом, кармическом... Вот и попробуй так совпасть, чтобы ни в чем не диссонировать, хотя бы не до рези в ушах!
Впрочем, если строго математически – то один шанс из миллиарда имеется. То есть пяток собеседников на земном шаре у каждого существует. Житейски безнадежно, но философски утешительно.

*
У Валери в "Кризисе духа" чуть подробнее, а я округлю: безъядерность – и в генитальном, и в атомарном смысле – вот основное свойство модернизма.

*
Благоговейное умиление при мысли о женщине-художнике. (Берта Моризо, Серебрякова, Гончарова…) Немножко вроде как бы кисуля, вдруг обретшая речь. Но больше, конечно, – кариатида. Выдерживать этакие мегатонны…
Женщина-писатель – нет, тут я солидарен с аниным: как их замолчать заставить?
Зато женщина-поэт – точно в лузу: идеальное соответствие предназначению. Противоестественна как раз женщина-непоэт. Но, душеньки! – скромничаете, ленитесь, хозяйствуете… И приходится нам вместо меча и орала взваливать на себя лирическое бремя.

*
Чем беспристрастнее вглядываюсь в Гешуню и его сверстников, тем отчетливее прозреваю: всего-то и есть две коренных расы на Земле. Хозяева – и гости. Организаторы – и посетители. Ой, сынуля, мы из второй…
Никогда мы не будем здесь дома. Нам предоставлена только страничка в "Книге отзывов". Ну, не будем им портить настроение? – Поступим великодушно, отзовемся с похвалой. «Было очень познавательно, уютно и вкусно»… Понимаешь, там – они у нас будут в гостях. Так что всё справедливо.

*
Мертвенность – будто снимали в прозекторской – самого расхудожественного фото обнаженной натуры сравнительно с ню живописным – карандашным ли, масляным, пастельным…
Греющее душу бессилие Кодака – пусть даже вспыльчивого и моментального – вычесть время из этих глянцевых, объективно-химических запечатлений. А простая человеческая кисть – лишь чуть довершенная своей беличьей или колонковой тезкой – управляется запросто!
«Времени уже не будет»… Его уже нет – в искусстве. Вглядитесь: удлинненные смуглые модильянки, осиянные пышечки Ренуара… Вот оно, подлинное торжество апокалиптики!

*
Обратная перспектива, сфумато, пастозность… Поскольку мой набор словесных отмычек для этой цели недостаточно замысловат, я не умею понимать произведение живописи иначе, как только перерисовывая его.
Сейчас как-то поотвлекся, а было время – еженощно садился и – мазочек за мазочком – вникал.
А вот к Божьему творчеству ключ самый простецкий: чтобы уразуметь мир – его нужно всего лишь полюбить.

*
В очереди за хлебом завистливо вглядываюсь в предстоящий древний профиль: дается же иным лицам умение стареть! Не старуха, а загляденье: с какой дюреровской мощью сюда вгравирована каждая морщина! А для композиции даже и нет земного эпитета: вселенский расклад. И стоит себе, чудо чудное, выковыривает мелочь из горстки…

*
Физически загробье – это прозрачность и несмыкаемое всеочие.
То есть тут, на Земле, ты имеешь как достоверность всего только 160 градусов окружающего пространства, остальное приходится брать на веру, твердого ручательства, каково оно взаправду, тебе никто не даст. С какою быстротой ни обернись – там, за спиной, всё вполне может успеть перетасоваться и принять ожидаемое выражение.
По смерти же ты, наконец, от сомнений разрешен. Зато поначалу томит другое неудобство: и сам ты виден отовсюду и насквозь, не отвернуться! Это и есть чистилище.
А рай – когда по Божьему милосердию все-таки обретаешь веки.

*
Деловитый спутник, чуть покачиваясь, пробирается меж звезд сентябрьской ночи. И я вдруг понимаю, что умный, наблюдательный мнямба в какой-нибудь девственной глухомани из этих небывалых прежде пролётов должен вывести очевидное: что-то стронулось, изменилось в общем строе Вселенной! Нужно что-то менять в тщательной и заповедной космогонии предков!
Но ведь и нам, мнямбам чуть более обширного захолустья, за последние века явлены столь же бесспорные свидетельства нестатичности потустороннего уклада. То есть каждой эпохе необходимы новые духовидцы.
Беда нашей, нынешней, в том, что сейчас нет общепринятого языка трансцендирования, каким в свое время была архитектура (Египет, Греция, готика), живопись (русская икона, Ренессанс), музыка (XVIII–XIX вв.), поэзия (символизм)… Каждый очевидец лопочет на личном, вот и получается вместо единой картины – доморощенное сектантство.

*
Не люблю часов с батарейкой. Хотя бы карманное время не должно тикать независимо от человеческого попечения и обрываться по собственному произволу. Заводить его ежедневно – это, конституционным слогом, наше святое право и почетная обязанность.

*
Даже меня потрясающая статистика бытовой поножовщины имеет несомненную лингвистическую подоплеку. Именно: утрата матерщиною своей громоотводной функции. Мат – это сакральная лексика, ее нельзя разбазаривать всуе. Пока мы (т. е. русские) это сознавали – любой сгустившийся эмоциональный заряд мог благополучно разрешиться многоколенным загибом. В бога-душу-дышло-коромысло-…-…-мать!
А теперь приходится сразу за нож.

*
Забавно, когда наша свободная от совести пресса, притворно стеная о бензиновом кризисе, все-таки не упускает ввернуть: что ж, это рынок, продают туда, где больше платят…
Чепуха. Даже если русский крестьянин сдерет с себя всё до костей и заплатит-таки по мировым ценам – продадут всё равно за границу. Потому что это не рынок, а геноцид. С того момента, как они дорвались до наших недр, мы на этой земле стали окончательно лишними.
Осталась лишь та надежда, что они все же разрешат нам плодить пушечное мясо в расчете прикрыться им от борзеющего исламского фундаментализма. Скажем, теперешняя бездумно и поспешно агрессивная Чечня – ведь «санитарную зону» откровенно предполагается заваливать русскими трупами.
Так что, если здравые резоны возобладают у них над инстинктом слепого мщения, совсем вымереть они нам не дадут. Но, разумеется, и быть чем-то помимо мяса тоже не дозволят.

*
Истинная свобода – это всего-навсего способность и умение смеяться (не хихикать и прикалываться!). Особенно – без причины. Ведь и Бог наверняка хохотал, сотворяя на Земле свое феерическое шоу – всех этих саламандр, орангутангов, скалярий…
Вот в ностальгически-очаровательной "Большой перемене" эпизодик: один за другим, поодиночке и парочками, все незамысловатые персонажи пролетают на карусели через экран, заливаясь до ушей от молодого блаженства. Ни тридцать лет назад (когда сцена снималась), ни теперь это не выглядит режиссерской натяжкой. Всё абсолютно в стилистике и фильма, и той нашей жизни.
И такую свободу мы – и житейски, и эстетически – променяли. На что? На "Улицы разбитых фонарей" и: «Два отъявленных подонка сбегают из тюрьмы и вступают в грязную схватку за обладание миллионом долларов, становясь при этом на привычную стезю предательства и убийства…» (журнальный анонс какой-то голливудской классики, цитирую дословно). Рабские мордасти. Рабское искусство.

*
Человек то хохочет, то обливается слезами, вглядываясь в мелкие черточки и крапинки на бумаге… Безумец? Нет, просто умеет читать. А для художника любое облачко и былинка – столь же внятный и захватывающий текст. Это Бог придумал такую азбуку. Чтобы рассказывать о себе.

*
Весенняя Сосновка по остроте ощущений с легкостью побивает любые американские горки. Особенно когда навстречу тебе по аллее вымахивает накачанный ротвейлер без намордника, с безумно выпученными глазами и клубящейся пастью…
– Не бойтесь! – обнадеживает с другого конца еле видный хозяин. – Не укусит! – И, уже поравнявшись, поясняет: – Это он девочек нанюхался…
Это я к тому, что эротическое искусство должно быть именно таким:  зверская морда и пена клоками… А всё, что нам последние десять лет так обильно демонстрируют, даже Тинто Брасс (кроме "Калигулы") – и близко не лежало. Ирин кастрированный Мурзик и то чувственней забавляется.

*
Бродский в каком-то из интервью – на соответствующий вопрос: «Я чувствую себя русским поэтом, американским гражданином и англоязычным эссеистом».
Конечно, любой психиатр на такие речи сказал бы: «Наш клиент!» – но я не об этом. «Чувствовать себя», к несчастью, – недостаточно. Необходимо, чтобы единоплеменником чувствовали тебя мы, русские (как чувствуем, скажем, Пастернака). Если этого нет – ты всего только русскоязычный, увы. Какая разница? Да вот как нынче пишут на баночках о продуктовых ингредиентах: «идентичные натуральным».  Идентичные-то идентичные, а все-таки синтетика.

*
Водительского опыта у меня ноль, но обонятельно я с детства и доныне – поклонник мотоциклов, овеянных вольным, мужественным духом разогретого металла и кожи… А от автомобилей всегда потягивает душноватым салоном.

*
Как, оказывается, нетрудно состряпать литературное блюдо под названием "правда жизни"! Берешь за мясную основу жестоких, веселых мужчин и беззаветно-похотливых женщин, гарниром – могучие ритмы натуры, чуть сдабриваешь всё это дело юморною грустинкой – и готово! Отведавший читатель испускает гурманские ахи, благодарит и просит добавки… Тьфу.

*
В отличие от кропотливого версификатора, у настоящего поэта должно быть много проходного, мимолетного – безделок. Когда мелодии ниспадают слитным потоком – нет времени различать, чижик ли это пыжик или Пятая Героическая. Знай клади на ноты, а эстетичные евреи потом просеют, разложат. Как завещал Владим Владимыч: отдайте Брикам, они разберутся.

*
В облачной прорехе неторопливо движется спутник, потом, чуть ниже, к нему присоединяется другой – и так они оба, синхронно и параллельно, минут пять следуют по своим орбитам, пока я не догадываюсь, что на самом деле мимо неподвижных звезд плывут облака.

*
В 88-м году я отдыхал в Сухуми и, едва познакомившись с хозяином-абхазом, первым долгом спросил: кто такие эндурцы? Уже лет пять как маяла меня эта загадочная народность из фазилевых повествований. И вот, оказалось, никаких эндурцев в субтропической природе не существует. Это у Искандера просто совокупное художественное наименование для этнической антипатии, свойственной любому здравому племени.
Точно так же, при желании, можно трактовать и моих, густо усеявших эти странички.

*
На ночной лавочке возле водочного киоска два молодых (до 30) алкаша уже по-хмельному вязкими голосами травят за политику:
- Жириновский, бля, Лебедь… А мы все голосовали за "Женщины России"… Они за солдат…
Что-то здесь, по-моему, перепутано спьяну, «за солдат» у нас какая-то тоже женская, но совсем другая организация, но все равно: будь я уверен, что содержимое там соответствует этикетке, – тоже бы непременно голосовал за эту партию.

*
«Эндурцы – такие же люди!» – на воле в этом идеализме можно упражняться сколько угодно. Но, стоит попасть в тюрьму, тут же с прискорбием выясняется, что русские сидят в большинстве за мордобой, поножовщину, изнасилование, грабеж и разбой, а «такие же люди»– исключительно за хищения в особо крупных размерах, сбыт наркотиков и валютную спекуляцию. И все-таки в "Нике" я их пожалел. Ведь в собственном романе ты бог, а не русский.

*
«Что-то к саду подошло», – вот в этой строчке – самое выразительное определение искусства.
«Что-то»… Это поэзия подошла. А стояло бы вместо: «дождик» или даже «ливень» – никакой бы поэзии не было.

*
А будет ли нам интересно – в мире духов? Не скучноват, не однообразен ли этот строй просветленной идеальности, прозрачности, любви и понимания?
И – ничуть! Ведь это как бы душа “Yesterday” разговаривает с душою “Michelle”, и обе вместе они вдруг решают: айда навестим “If I give my heart”, а по дороге встречают “And I love her”… Нет, там не скучно.

*
Мир = любовь.
Мир = спекуляция.
И какой тут возможен компромисс? Если адепты второго уравнения нас решительно выживают (в наипрямейшем смысле) – отсюда?
Неверие в могущество любви… Отчего же. В конечном торжестве сомнений нет. Но речь идет о частностях: планете Земля. И здесь вполне вероятно фиаско.
А мне жаль Землю. Неуютная, пыльная, сухая – вот какой она будет при спекулянтах. Вроде Меркурия. Жалко.

*
В чем неотцветающее обаяние романса? – Его слова и музыка застрахованы от модернизма. Несокрушимый иммунитет. В романсе всё всегда впервые и всерьез. Любовь, измена, разлука, смерть… Как в жизни.

*
Из женской любовной лирики не раздражает только цветаевская. Потому что она не любила, а неистовствовала. И, даже нарываясь на встречный ураган, сминала всё на своем разлете. И я, честно говоря, немножко ревную, что эта стихия иногда обращалась у нее на мужчин. На нас, заведомо недостойных. Сапфическое «Богу равным...» абсолютно уместно только на Лесбосе.

*
Во время прогулки, с лукавым ленинским прищуром поглядывая на коттеджное ожерелье, окаймившее Суздальские озера, мечтательно набрасываю "Октябрьские тезисы": хозяев – экспроприировать… коттеджи – конфисковать… Под детские дома: для сирот, оставшихся после хозяев.

*
Улыбка малыша, проехавшего мимо в коляске. Мне – наравне с небом, собаками, соснами… Я польщен.

*
Как-то не хотят дружить, воротят нос, чураются друг друга работа и заработок.
– Работаешь?
– Да.
– И сколько получаешь?
– Я не получаю, я работаю.
Никак не сойтись в терминах!
Работа – это то, что за тебя на Земле не исполнит никто другой. Для нас, большинства, под такое определение подходит только строгое воспитание своей бессмертной души и прямого потомства. Но, скажем, для Толстого то были, конечно, его 90 томов. И напрасно ворчала героическая Софья Андреевна («мои дети давно без отца» – рефрен "Дневника"). Хотя я по-обывательски полностью на ее стороне. Толстым быть легче, чем спутницей гения и матерью девятерых детей.

*
Аттракцион "Свобода". Голосистый зазывала: «Только у нас! Спешите! Проездом из Парижа! Незабываемое ощущение! Настоящий полет!»
И мы хлынули. И нас не обманули. Правда, одного, последнего слова в рекламном слогане все-таки недоставало: «в пропасть». Но юридически не придерешься: ведь чуда никто и не обещал. А как иначе можно полететь, если безо всякого снаряжения и с ровного места?
Это во мне какое-то телеинтервью рассвербелось. Сейчас модно всяких мэтров донимать: ну, так что же все-таки лучше – тогда или теперь? И несчастные мэтры, морщась и корчась, в один голос бодрятся: «Нет, оно, конечно, хотя, с другой стороны, в общем, однако… Нет, назад не хочу".
А я хочу. Потому что, нюхнув и того, и другого, ручаюсь твердо: был эталон воздуха на все времена. 86–89 годы. Так жадно, дружно, всею грудью, взахлеб в российском XX веке не дышалось больше никогда. Да, были Чернобыль, Карабах, Сумгаит, Вильнюс, Тбилиси… Но мы летели.
А в 90-м, натурально, шлепнулись на дно. И десять лет с тех пор так по нему и ползаем, среди собственных разбрызганных кишок и мозгов. А где-то далеко-далеко вверху шустрый голосок всё не унимается: «Только у нас! Спешите! Незабываемое ощущение!»

*
Человеческим занятием историю делает только суд потомков, это да, но сама по себе она процесс чисто биохимический, Гумилев совершенно прав. Ни один этнос не первенствовал потому, что был более добр, духовен и справедлив. В биохимии нет таких категорий. Зато есть заповедный позыв к размножению и, стало быть, отстаиванию кормовой базы, на уровне второй сигнальной артикулируемый как та или иная эротическая идеология: любовь к народу, родине, предкам, потомкам, черту лысому…
Главное, что безоговорочно возрастать надлежит лишь нашему семени, все остальные – постольку-поскольку. Это духовно и справедливо? – Нет. Но это нормально и правильно.
Дела духа («не противься, подставь»…) – это всегда дела 2-3-х десятков особей, решающих свои личные кармические проблемы. И это – не история.
А для нации должны быть значимы только идеалы силы, господства и победы.

*
Опять наткнулся у какого-то умника о якобы совершенно ином – послеосвенцимском, послехиросимском – уровне трагизма. Ну что ж, опять отзовусь: это ложь.
Если грузовик раздавит ребенка на глазах родителей – у них будет больше вопросов к Богу, чем после просмотра концлагерной кинохроники. И дело даже не в том, что кошмароёмкость души строго ограничена, – она еще и избирательна. Разум-то – да, легко осваивает любые холокосты. Но ведь речь о трагизме. Т. е. об эстетическом, а не интеллектуальном измерении кошмара.

*
Как только фабричной становится жизнь – фабричной должна сделаться и смерть. Поэтому газовые печи не более ужасны, чем бройлерное производство и огурцы на гидропоне. Это всего лишь временное недоразумение, что покамест нам позволено умирать тогда и там, где приспичит. Через сотню лет этот атавизм кустарщины будет изжит. Как нынче везут в роддом при отходе вод, так будут при первых симптомах увозить в дайхаус и там деловито и стерильно кончать, выложив на конвейер.

*
Почему «не с истиной, а с Христом»? Потому что истина требует тупого смирения. Мальчонка, затравленный собаками на глазах матери, – это истина. Или беременная на восьмом месяце, убитая и распоротая кодлой пацанов: «Хотели посмотреть, что там внутри». – Ну? Смирись. Господь всемогущ и отвратителен. Либо добр и участлив – но бессилен.
И только Христос: «Иди за мною». Динамическая теодицея. Бог еще не дошел. И ты не раб – но спутник и сотрудник. «Аз есмь путь». Бог есть путь. В пути всегда тяжело. А истина – это невольный привал на полдороге. Но залеживаться не стоит. Потому что на финише – Правда. Вставай и иди.

*
«Ни эллина, ни иудея»… Всё дело во второй, позитивной части. Т. е. что же есть (или предлагается) взамен. Если Христос – то да, я с восторгом совлекаю с души всякую русскость. Но ведь нам, гипнотизируя святою цитатой, навяливают совсем иное. Ни эллина, ни иудея – а только Всемирный банк…
Ага, держи карман, нашли простецов. Нет уж, больший барыш – остаться при эллинизме. Причем сугубом. Чем местечковее – тем лучше.

*
Все-таки вот этот наш десятилетний ступор и даже похихикиванье при виде отданной на поток собственной страны (братья, это ведь наша страна: другой у нас не будет! «В этой стране» – из черты оседлости оборотец) – от мерцающей в самой глубине, в неразложимом ядрышке надежды, что всё это – сон. Обыкновенный кошмар, который вот-вот, только проснуться – оборвется. Происходящее слишком абсурдно, чтобы происходить взаправду. (Вероятно, точно такая же психическая подоплека была у обывательского лэссэ-пассэ в 1918. При отчетливом понимании, что наступившее – на сорок ближайших лет, на Дон бы стеклось вдесятеро добровольцев.) Еще чуть-чуть – и снова, по мановению светлой яви, вернется СССР, мир–труд–май, помощь народам Африки, киносеансы с журналом "Фитиль", уютное кухонное диссидентство и сберкнижка с надежным вкладом…
Во всяком случае, я себя часто застаю за подобным настроением. Хотя злорадным рассудком, конечно, прозреваю насквозь: наступившее – навсегда. И очнуться-то мы очнемся: у буровой, на плантации, в каменоломне – но уже под прямой, не иносказательный свист эндурской плетки. (Нет, полосовать будут свои же, но плеткой – настаиваю – эндурской.) «Шевелись, русская свинья!»

*
«Жизнь чего-то недодала…» – проницательно заметил редактор иудо-масонского ежеквартальника "Черная речка", пролистав мои странички.
И это в них железобетон. Несокрушимо: что всякий не нахапавший – просто не сумел. И теперь, натурально, злопышет в бессильной зависти. «Побрезговал», «постыдился», «счел бесчестным» – они не допускают. Брезгливость, честь и стыд – это фольклор, сказки дядюшки Римуса. Или даже так: допускают – но не интересуются. Бесплодно, безжизненно, корней не пустит, зачем на это отвлекаться.
И они – для жизни здесь – абсолютно правы. Мы (Россия) преходящи. И уже проходим, как сыпь. А тело, плоть мира сего – это только эндурцы.
Жалко их. А что делать? Спасти уже невозможно, увы. Нельзя было так долго засиживаться на этой планете! Слишком злачное место – закаляет тело, но растлевает дух. И теперь они слишком здоровы. Слишком доданы. Непрошибаемы. Железобетон.

*
Музыка сквозь электричество. Совсем не то. Как сейчас иногда устраивают вернисажи: компьютерные копии полотен в натуральную величину. «Получить представление» – очень даже. Но чего-то главного не хватает. Не видно мазка. Гладко. Бесплотно. Фантом искусства.
Так и с музыкой на кассетах и СD: не трепещут смычки. Не безумствует дирижер. Не обмирает зал…

*
То была "тема народная" и "семейная". Потом пошла тема революционная, военная, потом контрреволюционная, антивоенная… И всё тема и тема, тема и тема. Непроглядно. А теперь, значит, надвинулась (восстала, как Феникс) тема эндурская. Самая удушливая. И некуда деться, глотнуть воздуха. А только туда – в газовую камеру, корчиться и синеть лицом. Какая уж тут литература.
(И это я еще не знал, что Исаич кропает свои эпохальные "Двести лет вместе"!)

*
Ну, может быть, не тридцать лет и три года, но, если русской жизни дать хотя бы полвека спокойно полежать на печи, – сами собою нарастут на ней, как добрый жирок, и община, и монархия, и праведность, и богатырство… Это наши корневые, даже глубже – семенные свойства. Да, всего-то полвека бесперебойных дровишек – и получай святую Русь, как с иголочки. В черте оседлости (т. е. повсюду к западу от РФ) это прекрасно понимают. И потому все дровишки (нефть) предусмотрительно откупили. Нечего-нечего! Крутитесь, как все! Не надо никаких Муромцев. Да и сказки всё это, не обольщайтесь. Смердяков – вот ваш национальный потолок.

*
Удивительно это, что уходящие туда уповают на нас, остающихся, как на молитвенников о себе. А не наоборот! (Ведь ты уже там, ближе к начальству, так замолви словечко…)
Т. е. наша молитва – драгоценнее, подлиннее, горячее для Бога. Потому что зиждется на чистой вере. А их, уже представших пред очи, заступничество – на всего лишь достоверности. Холодновато.

*
Двухтысячелетний опыт голого, оскаленного выживания – без мало-мальской истории – страшно развращает. Потому что выживание требует напряжения, тренировки, закалки только человеческого низа.
И вот теперь с таким, гипертрофированным, – они и прут на мир, все-таки возраставший пропорционально. Где ж нам устоять.

*
Ясперс. Если это философ, то Бердяев (9/10 половы) – просто бог.

*
Насколько вглубь простираются вещественные, осязаемые останки истории – настолько же отодвигается временная граница твоего персонального существования. (Вспомнив мой трепет при поглаживании римских антиков, а до этого – Софии в Новгороде, базельского Мюнстера…)

*
Розанов – о «новых мыслях» (в "Сахарне"), со странною похвальбой.
По мне, так наоборот – интересно встречать всехное, похожее, надличное, отчего и чувствуешь себя то, вот, местечковой инкарнацией Марк Аврелия, Августина, Монтеня, то самого Василь Васильича… Т. е. через эту эстафету рифмующихся мимолетностей воссоединяешься в одно непрерывное тысячелетнее Я, ты не замкнут в скорлупке своих парадоксов…
О «новизне» же мысли: это немножко ребячество – полагать, что таковая возможна. Возможна новая – сравнительно с предыдущим поколением – умственная симпатия к тому или иному кругу тем – и только. Мысль – это как бы бездомный ангел, всегда готовый порхнуть под приветливый кров. А чуть наскучил – засиживаться не станет. Но «новых» там нет, всё та же вечная стайка.

*
Чем поднебеснее гора трупов – тем быстрее она порастает быльем.

*
И как ни повернись душой: к Богу ли, против – вечно встревает между нами, вроде верткого и навязчивого агента по недвижимости, язык. Синтаксис. Куда поставить сказуемое? Уместен ли эллипсис? Как ритмически закруглить период?.. – 100 процентов комиссионных. И реально – никакой недвижимости.
Напрямую думать о Боге умеют только коровы. «Простое как мычание»… Недостижимо.

*
Беда даже не в том, что историю русской литературы мы изучаем и знаем сквозь эндурскую призму. Ужасно, что в таком преломлении она и протекала в действительности. Когда тусклолобый Чернышевский не сходил с молодежных уст, а грандиозный Лесков был русскому читателю так, десятая вода на киселе… И этот срам продолжается доныне. Ну, и где мы, где эндурцы? Полная братственность.

*
Собака лает, а караван идет… Черт бы побрал ваш эндурский караван!
Впрочем, черт не черт, а лихие бедуины на порывистых бактрианах… Размахивая кривыми ятаганами… Очень даже вероятно.
Вот тогда-то, истекая, и попомните ту вещую собачонку.

*
Сивилла не властна в своих пророчествах, но бывает и вполне преднамеренное футурологическое кликушество, с трезвейшим задним расчетом: предотвратить. Старина Рок не любит, когда мы слишком ясно угадываем его планы. И нарочно заново перетасовывает колоду.
Оттого и невредно лишний раз предречь гибель России, эндуро-буржуйское торжество и глобальный тектонический катаклизм: авось-таки карта с досады ляжет по-иному.

*
Да не всё ли равно для души, посреди какой крови совершать свой подвиг самосозидания?
Нет, не равно. Рождаясь в России – ты рождаешься прямо у кромки небес, ты, как нигде, свободен для последнего шага. Родиться в России – высшая честь, отсюда уже – либо ослепительный взлет, либо кромешное низверженье, а как тяжко, сколько темниц и затворов нагорожено вокруг какого-нибудь француза – только и влачиться по кругу в тюремном дворике… Исчезнет Россия – отодвинутся небеса.
Но «христианская нация» – это, конечно, пламенный лед. Либо нация, либо Христос. Вот отчего мы, русские, порою затвердевая до народа, никогда не кристаллизуемся в нацию: в нас слишком много Христа. И, соответственно, эталон нацизма – именно те, которые Христа распяли. Эти даже не в тюрьме: в подземелье. Этих мы отмолим последними.

*
Демон над человечеством. «И вот, у меня – вечный, горячий, кровавый, созидаемый, разрушаемый, бестолковый, порывистый, дурацкий и гениальный мир и твоя душа, единственная, личная, страстная, блудная и беспамятная, – сквозь мириады оболочек – вечная в этом, и только в этом мире.
А у Него – финальный смысл и бесповоротное блаженство, блаженство, блаженство – в полном отрешении от всякого Я…
Выбирай».

*
Имея за плечами такую историю – как не понять, что мы, русские, не нужны Богу – благоденствующими. Он не такими нас задумал. И пока что не плюнул на свой замысел.
Так что цветаевское «раскладываться не стоит» – это сугубо национальное, для внутреннего употребления.
Если же ты француз, немец и разный прочий швед – отчего же, врастай, обустраивайся, преуспевай…
А нас Господь еще любит. Не оставляет. Пасет посохом железным. Вперед, в небеса!

*
Почему Гешуня на мои: «Взгляни туда, посмотри на это!» (по городу, на природу) – всегда вежливо отмахивается: «Да-да…» – и дальше несет свою мальчиш-кибальчишескую ахинею? – Потому что нормальный ребенок и без того не сомневается, что мир прекрасен. Его не нужно тыкать носом в спецэффекты. Красота мира – это, для нормального ребенка, внутренняя очевидность. И только мы, несчастные родители, в тоске нашариваем глазами что-нибудь попейзажистее, поархитектурнее…
«Да-да… А давай: ты Суворов, а я император…» (читаем с ним по истории).

*
Да, история вовсе не сложна, не мудреней механики. Силы, массы… История наскучила Богу, он на нее махнул. Дух веет, где хочет. Здесь – больше не хочет. Вот и нам – что ж такой заниматься (постигать, предвидеть)?
Сложно там, где еще веет: душа, мозги… История с полей сражений и дипломатических кулуаров переместилась в грудную клетку, под черепную коробку. Там теперь совершаются все Ватерлоо и Нюрнберги.
И понимание этого – есть. Только понимальники лезут пока не с тем инструментом: скальпели, микроскопы, томограммы… (Фрейд и К.) Бесполезно. Человека, пока с ним Дух, рассчитать и предвидеть невозможно. В этом и весь интерес.

*
Трогательное желание все-таки угнездиться на этой земле всерьез (коттеджи в Озерках). Как будто не будет потопа, революции, не взорвется ЛАЭС, не стронется тектоника, не грянет третья мировая… Спасибо вам, милые жлобы.

*
Нельзя навязывать посторонним собственную смерть. Смерть – это твое личное, глубоко интимное дело. И потом, думать, будто и все, подобно тебе, смертны, – просто нескромно.

*
Если ты не нравишься женщинам – значит не нравишься Богу. Не знаю, почему, но это так, в натуре. Впрочем, вот собачье отношение – тоже беспогрешный критерий. Но этих можно задобрить колбасой. Женский же нюх никаким лакомством не перешибешь. Как и Божий – молитвами, благонравием, добродетелью… Бесполезно. Они – женщины и Бог – любят нас за что-то другое.

*
Почему насквозь эфирный Достоевский в своих касаниях к половому (все эти растлеваемые девочки) куда соблазнительней откровенно физиологичного Толстого?
Потому что Лев Николаич, заезжая в веселый дом, – просто справлял нужду. А Федор Михалыч, всего лишь обмакивая перо, – проваливался в бездну.

*
Мужики возле Удельной возятся с грузным, неподъемным, мертвым телом десятиметровой ели. "Мать-перемать, Саня, перехватывай, Серега, заходи…"
И вот уже ствол с обмякшими, безвольными лапами поднят до решающего наклона – и застыл так, словно бы выбирая: рухнуть или вознестись?
И тогда продавцы от соседних лотков, а то и просто прохожие, облепив со всех сторон, принялись тянуть за растопыренную крестовину, дружней, дружней – пошла!
И, едва утвердившись на асфальте, чуть подернутом крупкой, ель тряхнула макушкою, выпрямилась, ожила…
И мы все, и тянувшие, и сочувствовавшие, – счастливо рассмеялись. Теперь можно развешивать гирлянды и всерьез поздравлять друг друга с наступающим тысячелетием!
А юркие, румяные пенсионерки тут же расхватали обломанные при водружении по-новогоднему ароматные ветки.

*
Если бы снять на пленку: агония – покойник – похороны – тление – перегной – травка – цветочки, а потом смонтировать, выбросив всю середину. Вот старичок вздохнул на ладан – и вот взошел колокольчик, одно тут же вслед за другим… Та же правда, но разве так не художественней? Господи! Ну почему Ты червей не оставил в своей монтажной?
 
*
«Враги человеку домашние его»… Но ведь это слишком легко: хлопнуть дверью – и в монастырь. Беда не в том, что неспособен, как раз наоборот – так и подмывает!
Почему же тогда сбросить плоть (лицемерную, вкрадчивую, лукавую плоть) – грех? Семью, отечество, разум – только приветствуется, а в мясе, жилах, нервах – так и сиди?
Нет, истинно по-евангельски было бы – просветлить изнутри. Вот подвиг! Вот мука! Вот крест! Т. е., увязая в болоте, осушать его – собственным жаром!.. Не обольщаясь при этом, что есть какая-то – вроде магической формулы – словесная окончательность истины, вплоть до воскресения. Последняя речь Христа – это: «Зачем меня оставил?» Таков земной предел Слова. А за ним еще – сошествие в ад. И только потом – навстречу Магдалине: «Жена! Что ты плачешь?»

*
Собственными мозгами запрограммировать компьютер – а потом допытываться у него: есть ли Бог? (Человечество и наука.)
С кого же спрос? С программиста? Но ведь и мы все – по модному словечку – зомбированы извне: языком, историей, культурой… Древнее языка – лишь вопрошание о Боге. Язык и возникает как первая попытка ответа: по вдохновению, слету… Две другие: история и культура – это уже хорошенько подумав и оттого куда менее убедительные.
Устами младенца, да, но еще внятнее веет чудным присутствием от младенческой доглагольности. От безмолвных очей в небеса. Не надо произносить. Пока не называем – видим.

*
О Твардовском. Всегда вспоминаю былого завгастронома, жадно пожиравшего на пересылке тошную селедку: «А что? Китайцы, например, только такую и едят – с душком…»
Вот так и мы – только не с голодухи, а с пережора – лишь на такую и падки – поэзию: с душком модернистского, пряного тлена… Могучая стать – не во вкусе современности. И "Теркина" мы согласны чтить – но не перечитывать.
И этот сдвиг – в любом эстетическом диапазоне: кого, скажем, нынче прельщают дебелые Матрены? Безо всякой гинекологической доводки тут же готовые зачинать и плодоносить... – Но кто же сегодня подыскивает самку – для размножения? Нет, нам подавай узкие бедра, хрупкие позвонки, стриженый затылок… Гетеросексуальность без привкуса педерастии как-то уже не звенит в крови.
Конец времен, что там Твардовский.

*
Чтоб не подохнуть с голоду, титаническая Цветаева до мозгового ступора бьется над переводами еврейской лирики. Это – как и всё в жизни гения – не просто биографический факт. Это прямая аллегория русской культуры – на все ее оставшиеся времена.

*
Каннибализм, а глубже – теофагия: две самые неотступные химеры человечества.
И только в христианстве они превзойдены, потому что не просто дозволены – но заповеданы. Исполнены. Освящены. «Сие – плоть моя. Ешьте в мое воспоминание». Вместо комплекса – первое таинство!
Ни ислам, ни буддизм ничего подобного не посмели.

*
Женщины – это наша, мужская, мечта о лучшем человечестве. Человечестве святой плоти. И этой мечты нас грубо лишают. Кто? – Да они же, женщины. И мы им за это жестоко мстим.

*
Раз уж у нас любой строй непременно ведет к революции – давайте все-таки уважать тот, при котором аккумулируется меньше ненависти. Сравним: четырехлетняя послеоктябрьская самозабвенная резня – и эйфорический, цветочный, бескровный август (трое погибших были случайно задавлены растерявшимся танком). А всякие экономические резоны лучше оставить в покое.

*
Для светлой стороны нашей натуры приличный тюремный срок – более строгое испытание, чем война, но, договаривая до конца, просто жизнь (работа, семья, родственники, хвори) – самое беспощадное.

*
Что ни праведник – то изувер. Потому что только праведники не страшатся буквального Евангелия. Мы же, поеживаясь душою, всё норовим списать геенну и скрежет зубовный на счет неточного перевода. Зато когда про милосердие, всепрощение – это мы каждый в четыре уха…
А мне иногда мечтается, что ближе всех к подлиннику, исполняя Бога, держался Сталин.

*
Раиса Максимовна. Подарила нам тихую, чистую братственность над могилой. Так редко бывает. Потому что у кого-то там Рождество или Пасха, а у нас именно вот такие народные похороны – подлинный религиозный праздник, настоящие именины сердца. И за этот подарок она, так раздражавшая телезрителей при жизни, вдруг обернулась чуть не всеобщей любимицей. Это наше традиционное умиление перед смертью-уравнительницей благодарно подпиталось причиной: умерла от волнений за мужа. Так прекрасно. Боюсь, что самого мужа мы будем хоронить куда суше. Ему как-то всё – с гуся вода. (На наш, конечно, телевизионный глаз.)

*
Не будь смерти – нам бы осталась на Земле одна филология. Штука увлекательная – но уж больно умственная. Без имманентной жилки. Без зерна.

*
Есть религия иудаизм.
Есть религия христианство.
Есть религия ислам…
И есть религия наука. Самая молодая и потому – самая нетерпимая, фанатическая, изуверская, еще вся в шипах и заусенцах…
Но ведь и ей, как всем прочим, придется-таки, пообтершись, отказаться от монополии на истину. Любопытно, как она станет изворачиваться, признав, наконец, припертая очевидностью, – и загробье, и ад? Скорей всего, изложив «сенсацию» на своем кастовом воляпюке (типа: «лептонные поля», «антинейтрино»…), сделает вид, что прежде ни о чем этаком никто и слыхать не слыхивал, мол, мое открытие, бесспорный приоритет!
И самое смешное, что лопоухие, восторженно повизгивающие адепты, интернетные выкормыши, кроссвордные эрудиты – радостно поверят: вот она, наша-то, – всем утерла! До чего докопалась!
И поди их умерь – распнут, как за хулу на Бога: «Не святотатствуй, ретроград!»

*
Поговорив с фанатичной свояченицей, уже два года исправно посещающей платные курсы, впервые понял, что психоанализ (как, впрочем, и марксизм) это не доктрина. Это – заболевание.

*
«Оказываешься дальше, чем предполагал вначале», – Бродский о стихотворстве.
Нет. Настоящий поэт всегда потрясен именно мизерностью результата (при всей несомненности словесной удачи) сравнительно с доглагольным предвкушением.

*
Завидую чукчам. Якутам. Эвенкам. Они не видят своих носов! И потому, прижавшись хребтом к могучему стволу, запросто могут с ним слиться, обводя мироздание как бы древесными очами. А тут, сколько ни медитируй (есть у меня в глуши парка любимая сосна), всегда на переднем плане твой собственный, человеческий, слишком человеческий шнобель.

*
Нам, поэтам, так уютно здесь, потому что мы творим сочетаньями слов. Зябкое предвкушение загробья: с тем же вдохновением – но без инструмента! Ведь – какой же в загробье язык? Разве что эсперанто…
Не унывай! Нам все-таки проще, чем живописцам: научимся сочетать звезды – и снова за лиру.

*
"Я" начинается с момента, когда ты впервые отвергнут. "Я" – это отверженность, предпочтение не тебя. Вот для чего эмансипируются женщины! Без их разборчивых капризов так до сих пор и мычали бы в родовом. И повсюду, где девок выдают чужою волей, – именно такая картина.

*
Фрейдизм – это мир, каким его воображают себе эндурцы и женщины. То есть все-таки б;льшая часть человечества. Поэтому приходится с ним считаться. По крайней мере – иметь в виду.

*
Это только недобросовестный идиолог (специалист по идиотизму) способен огульно отмахнуться: дескать – а! Дураки повсюду одинаковы, глупость – не дифференцируемый феномен, подобно эфиру, равномерно разлитый во времени и пространстве…
Ничуть не бывало. Вот умники, точно, все на один покрой – что тебе Сократ, что Будда. А дурак довольно варьирует сообразно ландшафту и эпохе. Так ныне, скажем, трудно отрицать, что заморский образчик капитальнее, монолитнее, прямоугольнее своего тезки со среднерусской возвышенности. Наш, местный, всегда как бы таит в себе возможность ласковой палатализации, сдвигающего плоскости ЧОК – и вот уже Горбунок резвится на горизонте, Семен Семеныч отливает брильянтом; словом – царственно торжествует Иванушка-на-печи. Торжество, безусловно, мнимое – но оттого и волшебное. Заморский же Джонни выбирает себе президента – и властвует наяву! Жуткое зрелище.

*
Горы перекликаются абрисом. Цветы – ароматами. Пчелы – танцем. Птицы – музыкой. Это языковые реликты минувших рас: титанов, лемуров, атлантов… А мы, поэты, всё цепляемся за речь, хотя очевидно: и ее эон миновал. Что за упорство?  Почему? – Потому что в речи больше свободы: для лукавства. А словесное искусство только тем и берет, забирает – обаянием лукавства. Оно всё – из демонских наитий.
Но уже наступает новая раса, со своею сигнальной системой: на базе числа. Даже отчетливей: цифры. Кристальная однозначность информации. Какой уж тут «весенний и тлетворный дух»… Пора и нам в атавизмы – к птицам, пчелам, цветам и горам.

*
Нафталиновый снобизм набоковских "Комментариев к «Евгению Онегину»".

*
 «Я принимаю мир таким, каков он есть»,– всех бы наверняка рассмешила подобная сентенция из уст жабы. Отчего же в человечьей артикуляции она вдруг обретает благостную умудренность? Ведь смысл, независимо от авторства, остается прежним: ничего сверх моего болота в природе не существует. Если же и существует – так это не моего жабьего ума дело. А стать чем-то другим я не могу. Не желаю. Потому что принимаю мир таким, каков он есть.

*
Ремесло археолога и вдохновение пророка: первое почетней, потому что прибыльней для мира. Ведь будущее – в своих генеральных очертаниях – все равно состоится, даже принимая ту оккультную доктрину, что в мелочах его можно спугнуть или привадить словесным предварением. А прошлое без разысканий археолога может так и не наступить (как, скажем, до сих пор еще не настала Атлантида).
 
*
«В действительности всё обстоит не так, как на самом деле», – фраза наподобие левитирующего Копперфильда. То есть ты понимаешь, что это фокус, что нити должны быть – однако, сколько ни вглядывайся, – их нет. Иллюзионист парит абсолютно невесомо.
 
*
«Чеснок отпугивает нечистую силу».
«Фитонциды дезактивируют патогенную микрофлору».
Первая формула все-таки научнее: в ней нет лексического шарлатанства.

*
Эгоизм детей, не признающих за взрослыми права на суверенное дурачество. Раньше такие, частично лишенные прав, на юридическом сленге именовались «пораженцами». Вот это мы и есть, наш пожизненный экзистенциальный статус.

*
Величественное бесчеловечие "Тайной доктрины". Уж очень восточный дух. Почему-то так и лезут на ум все эти пирамиды из человеческих черепов, корзины с вырванными глазами, миллионные жертвы при землетрясениях… То есть в эмоциональном основании подобных учений – демографическое буйство вокруг, утомительное кишение человечины – голодной, гноящейся, похотливой… Словом, потерпи: рано или поздно твой внутренний Агни неминуемо сольется со светом Фохата. Ничего себе утешение – для нашего-то, северно-русского безлюдья! То есть как бы пообещать в ободрение, что магматическое ядро Земли в конце концов, как ни крутись, обязательно упадет на Солнце. Вот спасибо, отцы родные. Ублаговестили. А биосфера? Клейкие листочки? Ландыши, комарики, соловушки? С ними как прикажете? Лягушачьи рок-фестивали в канавах, круглый плеск по заводи, тополиный пух на асфальте… Только вспоминать? Мало, мало. Не хочу я на ваше Солнце! – Тебя и не спрашивают. – Вот я и говорю: величественное бесчеловечие.

*
Некто А. Гольдштейн – о невозможности поэзии после концлагеря ("Расставание с Нарциссом"). То есть обычная псевдогуманитарная болтовня никогда в концлагере не сидевшего, не сделавшего даже малейшей попытки включить его в собственный духовный опыт. Иначе бы понял: поэзия была невозможна как раз в пору теплой, безбрежной, уютной буржуазности (т. е. почти весь 19 век). И заготавливалась она именно и только на этот случай – случай концлагеря. И, когда наступит уже концлагерь тотальный, всепланетный – а он наступит неотвратимо, просветом в колючей проволоке снова окажется только поэзия.

*
Ахматова (у Иры в туалете, я листнул). Все-таки какая-то фрейдоподобная поэзия (почему ее так и ценят эндурцы). Тот ведь тоже ко всякому душевному шевелению радостно присобачивал свою либидобелиберду. Вот, куда ни ткнись:
Небывалая осень построила купол высокий,
Был приказ облакам этот купол собой не темнить –
и т. д., всё лучше и лучше до предпоследней строки включительно. И вдруг:
Вот когда подошел ты, спокойный, к крыльцу моему.
Я не знаю биографической подоплеки вдохновения, мне, читателю стихов, до нее нет дела. Но из контекста ахматовской поэзии хорошо представляю себе этого пришельца: фатоватый господинчик, скучающий кобелек, тюльпан в петлице, презерватив в жилетном кармашке… И всё мое доверчивое читательское упоение швыряют под лаковые штиблеты подобного субъекта. Мне досадно.

*
Выборы в США (Буш – Гор). Единственным бесспорным выходом из юридического тупика было бы метание жребия. Я так и думал, что им не хватит на это ума. А Буш нам теперь не даст заскучать, характерный паренек.

*
М. Гаспаров с его "Записками". «Я умею писать стихи, но писать мне не о чем» – т. е., чуть довернув, «я умею рожать, но рожать мне некого». Рекорд печатной глупости – при всем жеманном аттицизме стиля. Я оплакиваю свой стольник.

*
Одно из потаеннейших – но и сладчайших – предвкушений отцовства: возможность еще раз пережить детскую классику. Айболит, Мойдодыр, Сказка о глупом мышонке… Машина времени: усаживаешь малыша за руль, поворачиваешь ключ зажигания – и тридцати лет как не бывало.

*
Обмолвился в какой-то политболтушке, назвав зятя Ельцина зятем Брежнева, – и тут же так стало очевидно, что и впрямь через пару поколений оба тестя сольются в единый фольклорный персонаж с печатью царственного маразма на устах… Несправедливо. Потому что за брежневским косноречием с байконурской фалличностью громоздилась реальная держава. А за «первым президентом» – только ветхозаветный Борис Абрамыч.
Ах, Ельцин, Ельцин… Тысячелетняя наша мечта о народном царе – ее, конечно, следовало воплотить, История права. Ни Рюриковичи, ни Августа-Фредерика, ни Иосиф Виссарионыч – только такой, плоть от плоти, кость от кости, по-коренному размашистый и безоглядный способен был взять и пропить Россию эндурцам – целиком, до последней рубахи, до исподников. Мужик! Оттого и нет злости в наших сердцах, только брезгливость – слишком всё это знакомо и натурально. Чудом было бы что-то иное. Но чудес в корчме – кроме чертиков на столе – никогда не бывает.

*
Бог = случай. Незакономерность. Чудо. «Времени уже не будет» – это очень зловещая перспектива. Потому что означать может только одно: абсолютное торжество детерминизма. Зачем время, если из данного А логическим усилием мгновенно выводится сколь угодно отдаленное Б – и только оно, без вариантов? Время энергетически неубыточно только в системе с допущением чуда. А Вселенная не может существовать в убыток, это вам не социалистическая экономика.
 
*
«Высоколобое зубоскальство» (как аттестует свои стилистические испражнения всё тот же Гольдштейн). Звучит неплохо, выглядит хуже. Потому что зубки-то редкие, черные, гнилые – с такими не скалиться нужно, а "тик-так" под язык – и к стоматологу.

*
По-человечески, в общем, вполне понятная попытка выдать свою импотенцию за пресыщенность. Оскомину от собственного словожевания – за конец литературы. (Б. Парамонов)

*
Бедные молодожены! Они явно не читали Фрейда! Иначе разве стали бы зачинать первенца с таким простодушным энтузиазмом!
А Солнце? Прямо рекорд слабоумного ретроградства: всходит себе и заходит, изо дня в день, абсолютно всерьез – умора! (о том же блудописце)

*
Весь мир залить своею словесною спермой (эндурская эссеистика). Бесплодной, увы.

*
Ни эллина, ни иудея – такое возможно лишь в первохристианской общине – или преступном сообществе (неважно, банкирском, бандитском)… Промежуток же между этими полюсами всегда был и будет этнически квантован. И слава Богу.

*
Вырезка из "Комсомольской правды", перепечатываю слово в слово: «Популярная в прошлом газета "Неделя" в своем № 8 за 1889 год рассказывала об одном интересном деле, слушавшемся Киевским окружным судом. В городе Бердичеве проживали супруги Шустерман, занимавшиеся знахарством и предсказанием будущего. В том же городе проживала и состоятельная купчиха Бройда. Страдая психической болезнью и не получая квалифицированной помощи от дипломированных докторов, она решила обратиться за помощью к Шустерманам. Осмотрев больную, Шустерманы сказали, что она одержима злым духом, которого нужно немедленно изгнать из тела пациентки. По их мнению, это можно было сделать при помощи просахаренного холста. "Целители" потребовали от Бройды 20 аршин холста и полпуда сахару, намочили холст в сиропе и завернули в него Бройду, а потом стали читать над ней свои заклинания.
 Через некоторое время Бройде было объявлено, что злой дух ее покинул, однако, чтобы он не вернулся обратно, следовало проделать еще одну процедуру. От купчихи потребовали, чтобы она написала свое имя на бумаге, завернули ее с головой в одеяло, чем-то окурили и, наконец, заявили, что теперь всё в порядке.
Обрадованная Бройда вернулась домой, но через месяц ей к оплате через банк кем-то был предъявлен вексель на 600 рублей. Оказалось, что во время "лечения" Шустерманы подсунули ей для подписи чистый вексель, а потом вписали в него нужную им сумму! "Суд приговорил мужа Шустерман к арестантским ротам, а жену – к тюремному заключению", – писала газета».
Мы теперь знаем настоящий финал этой истории: ровно через сто лет Шустерманы, отсидев свое, не размениваясь на мелочи, провернули идентичную операцию уже со всею страной. И по векселю, предъявленному МВФ, мы будем расплачиваться до скончания века.

*
Всерьез непереносимым казалось бы только несчастье, которое не срифмуешь с народной пословицей.
Невозможно: созвучие отыскивается всегда. И это загадочно утешает.
Разгадать, впрочем, немудрено: во-первых, ты, стало быть, со своей бедой не один на один. Во-вторых, твоя беда – дело бывалое. И, наконец, перемочь, пережить ее человеческой психике – по силам. И даже оказаться душою в эстетическом (ведь всякая пословица – перл художества) барыше. Мужайся!

*
Девушка всею пылкою маткой чувствует, знает, что родилась для любви – и вдруг выясняется: все мужики на земле – педерасты. (Поэзия и современность.)

*
Разное ощущение, переживание исторического времени. Для Гешуни, в 8 лет, 30-е – это эпоха динозавров. Для меня – даже не вчера: утром. И точно так же Клаудио, мой американский студент, увидя "1740" на Иоанновских воротах Петропавловки: «Ого!» – Еще бы не «ого». Ведь никаких США тогда просто не существовало. У меня же подобное междометие исторгают лишь древности не моложе Колизея. Стало быть, у римлянина – только пирамиды. А у еврея? Ведь он генетический современник любого реликта. Нет ментальной почвы для пиетета перед историей.
Но духовный аристократизм, в свой черед, имеет почвою именно этот пиетет. Вот отчего они так непоправимо буржуазны.

*
Руководство страны в отставке – что-то в этом есть глубоко демократическое, мерзкое, стыдное… Пост вождя должен быть пожизненным. Или уж – ослаб, зубы выкрошились, когти сточились – смещать, но и загрызать тут же к чертовой матери!

*
Материалистичные энтузиасты и посегодня бьются над загадкой возникновения разумной жизни. Весьма похвально. Действительный вопрос, однако, состоит в другом: почему она – несмотря на все благоприятнейшие стечения – до сих пор так-таки и не возникла?

*
Толстой: «Свободная женщина не христианка – это животное». Звучит компетентно. Но зачем было так сужать формулу, Николаич? Свобода без Бога – это скотство, вот и всё.

*
Для чего эндурскому племени потомственных людоедов так понадобилось телевидение? – Чтобы с искренним простодушием рекламировать прелести своей кухни. (История с НТВ)

*
Любовь к своему народу, как любовь к женщине, непременно включает чувственный элемент. Любишь душу, нрав, обычай, но и – походку, телесный склад, звук речи, цвет волос и форму носа. И что сильнее – сказать невозможно: одно просвечивает сквозь другое, поди раздели.
И нелюбовь (моя к эндурцам), конечно, целиком симметрична любви в своих антипатиях.

*
…ведь на самом деле Лазаря воскресил не Христос. У бабули, уже насквозь изъеденной раком, догнивавшей последние месяцы на сверхдозах морфия, незадолго до конца вырвалось: «Одной рукой меня гладишь, а другой яд в питье подливаешь», – это Зинуле, сестре, беззаветной сиделке. «Да, – задумчиво отозвалась мамулька, когда я напомнил через годы, – у Тани была такая идея: сделать последний укол…» (Таня – это дочь, моя тетка.)
Идея, конечно, не оригинальная: прикончить, чтоб не мучилась. Не мучила, так точнее. Правда, решимости не хватило. Но – тем ли, иным манером – мы душою всегда благоразумно отбегаем в сторонку от сопереживания медленной смерти. Слишком большой и напрасный расход нервного вещества, пригодится самим. Нам еще тут вертеться и вертеться… И вся наша любовь к обреченному, поджав хвостик, следует за душою. И теперь рабочее место для смерти расчищено: вольготно располагается у изголовья, достает инструменты…
Ну вот, а Лазаря родные не покидали до конца. Душою, именно душою. И смерть, протиснувшись бочком, тут, в толкотне, не с руки, произвела операцию кое-как, наспех, что-то недоперерезав…
Конечно, Лазарь не вышел бы из погребальной пещеры без Иисусова приглашения. Но без подвига надежды до последнего Христу нечего было бы воскрешать.
(Узаконили эвтаназию в Нидерландах. Впереди планеты всей. Я их понимаю: стосковались по пионерству. А тут такой случай.)
 
*
«Зачем писать, зачем писать…» – риторический скулеж Адамовича из 30-х. Я было подхватил поначалу, уточнив лишь глагол: мол, какое ж нынче сочинительство (исключая ведомство крайм-стори, разумеется). Но потом пристыдился. Потому что Лев Николаич, прошедший гораздо более могучий искус беллетристической аскезы (ведь от чего было воздерживаться Адамовичу? от какого такого писательства?), – все-таки оскоромился. И этим раз навсегда всякую риторику насчет ненужности слова – похерил. Писатель может терзаться сомнением: "Зачем жить?" – но писать, пока дышит, он обречен, природа позаботилась. А у нее в хозяйстве не бывает ненужного.
 
*
«Нафантазировал каких-то "русских"… Да где ты их видел, в какой кунсткамере?» – Ничего. Мне веселее с моими фантастическими русскими, чем с реальными эндурцами. Потому что какую бы форму ни принимало эндурское владычество – в Египте ли, в Палестине, в России – содержанием его неизменно остается одно: геноцид. И спрятаться нам, кроме как в мир этнических грез, некуда.

*
–  Знаешь, почему у слона глаза красные?
–  Ну?
–  Чтобы прятаться в помидорах. Видел когда-нибудь слона в помидорах?
–  Нет.
–  Здорово прячется!
Вот и две знаменитые мыслительные системы: марксизм и фрейдизм – держатся аккурат на таком же логическом основании. То есть зачураться от их обаяния можно, только осадив сходу: "Да не красные глаза у слона!" А едва "нукнул" – всё, ты на крючке. Дальше рассказчик уже неуязвим.

*
Флюиды, эманации… Скажем проще: запах. От книжки в ее типографской ипостаси должен исходить запах ума – или художества. Тогда я ее покупаю. И за 25 лет моих библиофильских приключений чутье не подводило меня ни разу.
И вдруг – видимо, растерявшись от бесстыжего, голого, тошного изобилия – ну, как траппер в мясной лавке, – стало давать сбои, промашки. Возьмешь глянцевое филе – объеденье на вид! (А что безуханно – это сейчас их так запечатывают, от порчи.) Дома откроешь – бр-р… Дохлятина. Обидно ужасно – не так за деньжули, как за свои обломанные предвкушения. (Какой-нибудь, там, Ясперс. Или Хайдеггер. Адамовичи с гаспаровыми. Гольдштейны… Увы, даже они.)

*
Русские. Мы меняемся даже антропологически. Взамен былой – и еще так недавней – топористой курносости, наши подростки вдруг почти сплошь зацвели порочной красотою заката – наподобие феллиниевских типажей в "Сатириконе". Я было думал, что это общемировое, урбанистическое – пряный коктейль сливаемых кровей… Но нет: в Милане, Риме, в Цюрихе – ничего подобного. Впрочем, научно обобщать можно только после Парижа.
(Через год таки съездил – ну, что: мордахи как мордахи. Впрочем, там ведь уже давно закатилось.)

*
Был у нас у всех общий папа – этакий великан-людоед. Наше государство. И соседи нас уважали и боялись. А мы – на глазах родителя послушные детки – чуть он позазевается, отвернется – юрк! – прятались от него в свою зашторенную, уютную, кухонную человечность. И, в общем, всем было хорошо: не стыдно и не страшно. И даже весело. Такая игра, прятки-жмурки.
Потом папа умер, прятаться стало не надо. И вот мы вылезли на свет божий, сто миллионов людоедычей – а никто нас всерьез не берет! Не боится и не уважает. И это тревожно, потому что соседи кругом – людоеды не по родству, а по сути! Взрослые, заматерелые, без игрушек – от таких не спрячешься, это не папа-засоня!
Только и уповать, что на Китай – последний оплот человечности в Солнечной системе.

*
Эскимо на палочке. Не на палочке, а на щепочке. С неживым деревянным вкусом, коварно таящемся до времени в недрах прохладного блаженства, подстерегая беспечного лакомку на финише упоения, чтобы вместо праздничного послевкусия раскорячиться на нёбе своею сухою, занозистой, столярною прозой, – будь бдителен, эскимофил!
Нет, ничего не выходит: всё кажется, что ты его перехитришь, успеешь притормозить у самой кромки – ну, вот еще микрон, последний сладкий чуток, надо слизнуть… И – кончено! Нарываешься на деревяшку – и всё пропало: перебить ее нечем, голая щепка в руке, щепка на языке… Такова жизнь. Все попадаются, не ты первый. Прошлый опыт ничему нас не учит – и втуне пропадают здравые остережения.

*
Только в очень голубиной стране могла возникнуть, прийти на ум, лечь на душу такая змеиная сатира (Гоголь, Салтыков, Сологуб, Зощенко, Булгаков…). Второе же-третье места – но с колоссальным от нас отрывом – делят немцы с англичанами (Гофман, Фильдинг…). А вот у французов вообще нет ничего подобного – стало быть, сами гады. Железная логика.

*
Из стран христианского ареала только Россия прожила ХХ век всерьез. Или, спортивно-богословским слогом, прошла апокалиптическую квалификацию. Все остальные отсеялись еще до главных стартов. Которые, впрочем, за отсутствием соперников и соревновательной интриги, так и не состоялись.

*
Сто лет прямо посреди русского народа разлагается труп. Труп эндурства (с момента отмены черты оседлости). Зачумляя всех своими миазмами. И напрасно Запад надеется, соскоблив Россию с исторического свитка, восстановить сюжетное благообразие. Русское эндурство начнет – уже начало – гнить среди Европы. Придется стирать и ее… Ну, и доколе? – Не знаю.
Может быть, Китай с Америкой – и впрямь два финальных гиганта. Что ж, так даже и следует по художественной логике. Древнейшая из цивилизаций, даже и с антропологической колыбелью человечества на территории (аннексированный Тибет) – и самая юная, его саркофаг.

*
Античная идея смирения перед роком эстетически безупречна, но интеллектуально легко уязвима – стоит лишь десемантизировать мифологему "Рок".

*
Два новых героя в русской литературе: надтреснутая проститутка и мыслящий жлоб. Как бы в отместку, в отдушку за наводненность литературы предшествующей порядочными женщинами и интеллигентами.
И столь явный налет стиля "фэнтези" на текущей русской романистике именно отсюда – от заведомой недостоверности основных персонажей.

*
Любопытно, что любую политико-экономическую дискуссию эндурец непременно упрет в колбасу: «есть колбаса», «нет колбасы»… «пока не будет колбасы»…
Сначала я думал, что это они с нами, снисходя, приноравливаясь к нашему песьему разумению… Ничуть не бывало. И между собою, избранными, солью земли – та же самая аргументация. Голимый Фрейд. Колбаса неизбывно маячит в их умственном складе, что там маячит – его стержень, ось. Потому что о чем еще умствует эндурец, как не о политике и экономике (где бы прихапнуть и как бы узаконить)?
Впрочем, даже и нечастые их культурно-исторические экскурсы овеяны всё тем же твердокопченым духом. Ну, хоть бы однажды: «Пока не будет сыра»… Нет, это не Фрейд. Это рок. Фатальная бесколбасность национального гения. Увы.

*
Гешуня, мечась и крича во время отита: «За что это мне? За что?» (6 лет)
Сыночек, нечестно так спрашивать у родителей. Так – сразу на метафизическое ребро – ставить вопрос.
Взрослому – взрослому я наплету о страдании, о смысле, о благотворности страдания хоть десяток томов, но – с тою междустрочной уверенностью, что у него, у взрослого, уж наверняка рыльце если не в уголовном, житейском, мечтательном – то хотя бы в кармическом пушку.
А вот малышу я, его родитель, ничего такого инкриминировать не смею. Поэтому лучше просто плачь – я поглажу, подую, посижу рядом… Но не спрашивай: «За что?» – не мучай папу.

*
Полистаешь любую стихотворную подборку – и явственно чуется: Бродского уже через десяток лет окончательно закопают его эпигоны. Потому что в современной поэзии Бродскому не подражает только ленивый – и всегда получается точь-в-точь! А это для творца – приговор. Попробуй подражать Лермонтову. Да любому, хоть Некрасову. – Безнадежно. Потому что их стихи состоят не из слов. «Из пламя и света». А Бродский – это первый в русском языке случай беспримесно словесной поэзии. Проходящей целиком по ведомству лингвистики.
Можно дивиться, что наш язык за каких-то два века сознательной литературы эволюционировал до столь виртуозной саморепродукции. Но поэт, избранный ее инструментом, должен быть заведомо безличностен. Вот потому-то его и возможно закопать. Пастернак больше своего пятитомника. И жгуче интересен помимо, сверх – всеми своими любвями, психозами и инфарктами. Бродского же вне его величавой писанины не существует вообще.
Впрочем, сам он полагал, что в этом и есть высшее достоинство поэта. – Не знаю. Не думаю. Во всяком случае, не в России.

*
В стерилизованной от звуков лазури волокнистый стежок догоняет неслышную авиетку – и оттого кажется, будто и всё там, на небесах, происходит вот так: медленно, плавно, светло и бесшумно.

*
Конечно, наша пореволюционная словесность – это прямой бег в мешках. То есть – при неоспоримой нешуточности усилий – творцов обволакивало нечто постороннее, что приходилось даже не обязательно преодолевать, но – соотноситься. И это придавало любой творческой затее уже чрезмерную, неартистичную долю условности. Родительский день в пионерлагере – но не Олимпийские ристания. Причем Набоков в этом смысле был ничуть не более раскован, чем Шолохов. И все-таки… Убежала ли дальше нашей вполне – якобы – свободная литература Запада? – Ни боже мой. Парадокс? – Нет, просто дело, видимо, вовсе не в одной революции. Точно таким же мешком оказались все темы ХХ века. Первого в истории человечества века полной самостоятельности. Без Бога. Ну, и куда ж тут убежишь. Не дальше собственной письки или банкомата. Тупиковая словесность.

*
Все-таки у женщин тоже неслабая амплитуда: от непогрешимого идиотизма какой-нибудь Новодворской – до титанического косноязычия Цветаевой… Ого-го! Так что женщина – тоже звучит гордо, Максимыч напрасно суживал формулу.

*
Работать, как пить водку, нужно лишь до тех пор, пока противно. Иначе – прямая дорога в трудоголики. Сработаешься за сезон.

*
С переходом из юности в зрелость смерть всё более становится не эмоциональной, а интеллектуальной проблемой. А из зрелости в старость – житейской, самой решаемой.

*
Американская культура с ее обаятельной аурой детского слабоумия. Альтернативная одаренность олигофрена, по-научному. Ах, неужели они тоже когда-нибудь вырастут? И развенчают своих бэтменов и копов… И начнут добиваться не рейтингов, а смыслов… Жаль.

*
Как и у нас мне жалко того – уже выдохшегося – комплекса витиеватых, изощренных, ветвистых эмоций, связанных с понятием "достать". Просто накопить и купить – боже, как это плоско, вульгарно, стерильно! Сушит душу и мозг. Прямой путь к эстетическому вырождению.

*
Полночи, задыхаясь от смеха, бурным шепотом научно обсуждали с Ириной какие-то сексологические коллизии, в эпилоге схлопотав от Гешуни утреннее: «Мам, пап, а что такое – коитальные движения?»

*
Художник – это тот, кто хотя бы раз в день вспоминает, что живет в Космосе. Гениальный художник не забывает об этом ни на миг.
Но это сейчас. Раньше, среди обрядово-верующего большинства (т. е. безо всяких эстетических выкрутасов включенного в мировые ритмы) необходимы были иные напряжения. Какие? – Не знаю, не могу догадаться.

*
Вдруг подумал, что вот этот эндурский ультиматум России: безоговорочно простить – и прощать впредь – всех и вся (больше того – подставлять левую) – как христианский императив, действительно, в рост только русским. Нам бы гордиться, а не брюзжать.
Впрочем, ведь они нам велят не как христианам, а как побежденным. Завоеванным. Что ж, если уравнивать конкисту и финансовую аферу – это справедливо.

*
Запад – перманентная лоботомия. (Запрет после 11 сентября музыки, фильмов и т. д. – всего, что может ассоциировать.) Но ведь мы это уже проходили – и чем кончилось? Стало быть, и им осталось не больше полувека.
 
*
«Да будет слово ваше: да, да – нет, нет, а что сверх – то от лукавого». Увы: скучновато, но истинно. Душевная же бескостность, литературная вакханалия емелиной недели неминуемо срывается, как у того же Василь Васильича, в месиво удушливой, тошнотворной пошлятины ("Апокалипсис нашего времени"). И следом – немедленно – паралич: всё, поправить уже ничего невозможно.
Но это не месть небес, это закон языка.

*
– Ну, выспался, кисуля? Что сегодня приснилось?
– Ничего. Я никогда ничего не вижу.
Детское мотовство: еще так много земной жизни, что душа, едва припорхнув обратно, безжалостно забывает сны. Впрочем, вчера в первый раз таки вспомнил и пересказал. И сразу чуть не мистерия: они (со школьными друзьями) в каком-то монастыре, кельи, страшный монах… Обильно, с перепуганными подробностями. Сразу полез в сонники (у нас два, взаимоисключающих), там тоже тревожная размывчатость… В общем, началось, поздравляю. Честно сказать, рановато.

*
Наша снисходительная ревность к детским огорчениям. Мол, не плачь, малыш, они того не стоят. Пусть даже не вслух, но про себя-то, с умудренной усмешкой, – наверняка.
Между тем, со своими взрослыми мудачествами душевно возимся вполне всерьез. Хотя качественной разницы: там потерял мячик, здесь угнали машину – нет никакой. Гешуня рыдает над кляксами в тетрадках. Я беснуюсь из-за опечаток в издании. Либо обоим быть выше (невозможно при нашем нервном складе), либо уж – при неизбежности следствий – признать равноценность причин. Впрочем, мне это сделать проще. А попробуй доказать Гешуне! И ведь он прав, его кляксы – настоящая, стопроцентная катастрофа, потому что случились в том единственном измерении, в котором пока происходит и вся остальная жизнь. А моей в типографской плоскости – хорошо, если сотая доля.
Эвон, однако, сделал открытие: что ребятня обоснованней взрослых в своих переживаниях. Никто и не спорит.

*
Если извлечь из моих "Заметок" все записульки о женщинах и скомпоновать в более-менее связный текст – получится чуть сглаженный лирический реферат Вейнингера ("Пол и характер"), к этим самым женщинам по-немецки методически-беспощадного. Прочитанного, однако, только сейчас, задним числом.
Т. е. мы оба конспектировали какой-то третий источник – боюсь, как бы не самоё истину.

*
При всегдашнем российском противостоянии власти и большинства период "застоя" был для нас душевно комфортнее. Практически поголовно халтурившее, колымившее и левачившее население в экономико-финансовой сфере с полным основанием полагало себя ловчее, изворотливее правительства. И оттого к нему, житейскому несмышленышу, было по-взрослому снисходительно. (И в этом позволении себя дурить – повсеместно, но по-маленькой – заключалась высшая мудрость советского руководства.)
И вдруг всё в момент перекувырнулось! Тот самый ушлый народ, как последний лох, повелся на четыре капитальных кидалова: "освобождение" цен (т. е. конфискацию вкладов – беззаветный крутеж трех поколений как корова языком смахнула), ваучеры, пирамиды, дефолт… А захотят – кинут в пятый, в десятый. У нынешней власти, как у наперсточника, всерьез выиграть невозможно. И вот этот печальный опыт, да еще при постоянном напоминании, что этакое жулье мы усадили себе на шею собственноручно, – и есть подоплека нынешнего всенародного невроза.

*
Глобализация неотвратима, т. к. это фундаментальная предпосылка явления Антихриста. А его приход обещан твердо: с небес. Но именно поэтому ей, глобализации, следует противиться во что бы то ни стало.

*
Не жалко ни клерков в башнях, ни пассажиров в ТУ-154 (меткие хохлы: «Ото бачь, Микола, – жидив развелось – ракету некуда запустить!»)
Первых даже хуже, чем не жалко: чувство глубокого удовлетворения. Как от удачной, полной рифмы – Ираку и Югославии. Ужасно. Еще 15 лет назад мы такими хладнокровными не были, сердце болело за всех (вспомнить Спитак). Глобальное поражение – самый эффективный перевоспитатель. Но ведь и победители – вовсе не сострадательны! Что же дальше-то, Господи?

*
А жалко Вицина. Великого Вицина. В драном пальтишке, с дешевой колбасой и булкой по карманам – для собак и голубей. Всенародно любимый, одинокий, нищий, в больнице – умер, как и полагается великому в России.

*
Святая Русь. Искони и посегодня. Ничего не голословно: 96-й, выборы. Пожалуйста, еще можно было всё отыграть: "колбасу", социалку, вклады, нефть… Чуть не СССР. И всего-то требовалось: признать черное – белым. Сатану – архангелом. Сталина – отцом народов. Т. е. проголосовать за КПРФ. Русь предпочла самоубийство – пусть и не в полном здравии, но уж в совершенно трезвом уме. И это пока единственный такой пример во всемирной истории.

*
"Президенты"… Первая российская власть за 300 лет, у которой нет своих поэтов (ни за, ни против). Пустое место.

*
Русские в революцию – как бабочки в огонь. Природное свойство. То есть оно бы и сейчас так, но больно крылья с прошлого раза попалены. Вот погоди, подлатаем, а там – лишь бы где-нибудь полыхнуло!

*
Эпизод в "ГУЛАГе" у Солжа: арестант, выдержав физические пытки, ломается, когда следователь-женщина в ходе допроса раздевается донага. Наглое попранье табу парализует волю – что индивида, что нации. Как у нас вводили христианство? – Перуна топорами да в реку. Атеизм? – Колокола оземь, ризы в казну. Сатанизм? – через каждые четверть часа всенародно: «О-БИ окей удерживает влагу»…
Т. е. нерушим только тот строй, при котором табу отсутствуют напрочь. К счастью, такого строя не бывает. Нынешний? – А это: «Частная собственность священна»… Но попирать надо нагло – тогда успех гарантирован.

*
Святой Сергий благословил Дмитрия на брань (сперва отказав) лишь после уяснения: Мамай – это орудие Запада, не Востока. Значит, идут уже не по наши закрома, а по наши души. (В. Кожинов)
И ныне, стало быть, скандальное благословение оккупации (как бы конфессионально и даже религиозно нейтральной) и упрямое отторжение от НПСР – из тех же соображений. Мол, коммунисты опять шарахнут по Церкви…
Но ведь оккупацию вы благословляли? Геноциду попустительствовали? Как же не шарахнуть… – Ужасный, роковой узел.

*
Аня, Анн-Каринн Куделла, моя французская студентка (91-й год). Живо помню, какой обидой сочилась ее новогодняя, на 92-й, открытка! «Приветствую вас в капитализме!» Тогда я, конечно, не понимал, что Россия – при всех ее гримасах – это все-таки была заветная, лучшая часть европейской души. (Совсем как женщины – нашей, мужской.) И нынешним презрением они нам откровенно мстят за собственную поруганную душу.

*
«Уж не жду от жизни ничего я,
И не жаль мне прошлого ничуть еtс», – душевный строй, возобладавший в народе за последние два года (от воцаренья Путина). Именно тот самый, который Гумилев обзывал фазой обскурации этноса. И все-таки – чтобы работать месяц за месяцем, не получая зарплаты, требуется ведь гораздо больше пресловутой биохимической энергии? И потом, само разрушение ничуть не менее энергоемко, чем созидание. А разве мы в разрушении не гиганты? Будь мы обскурантны – социализм бы длился, и длился, и длился… Нет, энергии еще хоть отбавляй. Но нет вожака, заводилы, мутиловщика, т. е. идеи, которую бы он олицетворял. Вот и не живется. Забыться и уснуть.

*
Наш поджарый президент, целеустремленный, как сперматозоид. Похоже, бедняга и впрямь не догадывается, что это был гомосексуальный контакт.

*
Основное русско-советское настроение при всех нестроениях: сами виноваты. Наше невытравимое, непоправимое православие.

*
Сладко тревожившие меня какой-то великой психологической правдой строчки о княжне Марье: «Чувствовала себя грешницей: любила отца и брата больше, чем Бога», – теперь кажутся глубоко лживыми. Потому что у истинно, сердцем верующего любовь к Богу – это ведь "доминанта Ухтомского", когда любое чувство помимо лишь приумножает первое, главное. Сам Толстой, став христианином, в этом не раз – на себе – убеждался. (Смерть Ванечки, например.)

*
Еще лет пять назад посреди любого многолюдья все профессиональные нищие в поле зрения так и бросались ко мне за милостыней. Я раздражался: на лбу, что ли, у меня пропечатано – "ЛОХ"? И отказать не могу, и давать жаба давит (сам на стеклотаре перебивался). И вот, теперь почти не клянчат – и я опять раздражаюсь: стало быть, на челе смена вывески – "ЖЛОБ"? Нет уж, пусть лучше как прежде. Только ведь надпись не подделаешь…

*
Русскую литературу распяли за то же и те же, что и Христа. Как она смела: «Ни эллина, ни иудея»? «Возлюби ближнего»? «Милости, а не жертвы»? И главное – вот это: «Порождения ехиднины»…
Т. е. нынешнее – всего лишь эпоха их трехдневного торжества. Надо перетерпеть.

*
За десять лет "реформ" уже всем стало ясно: мы победили. Мы не поклонились Маммоне. Для Запада это страшно. Поэтому нас будут физически добивать.
И как безнадежно главное понимание: те, кто будут сопротивляться, – ненастоящие русские.
 
*
«Загадочная русская душа». Первое определение ни к чему: душа и есть загадка, вся тайна – в ее наличии. Зачем – если по Дарвину (Марксу, Фрейду еtс) это не необходимо. Излишне. Обременительно. Попросту мешает. Скажем прямо – убивает. Если у тебя есть душа – ты не конкурентноспособный жилец на этом свете.

*
Русская мания: осчастливливать окружающее человечество. Человечество, натурально, врассыпную. Что ж, осчастливим оставшихся под рукой. Тем более, что народец сам по себе абсолютно беспомощный. (В "АиФ" целый разворот с припевом: «Благослови вас Бог, российские евреи!»)

*
Царства гибнут от впадения в философию. Византия. Или вот эта фантасмагория развитого социализма, когда книжные спекулянты делали бешеные бабки на томах Соловьева и Бердяева. Если когда-нибудь в США стотысячные тиражи философов не будут покрывать дефицита – значит, американцев уже можно брать голыми руками.

*
Обида на прижатую к уху пустую банку из-под майонеза, которая шумит, точь-в-точь как морская раковина. Как она смеет! Ну, не на море же обижаться, что оно шумит в майонезной банке, точь-в-точь как в раковине.

*
Сон о Зверинской. Солнце, воскресенье, залитый каток (такой, как был, теперь там кругом гаражи) и – «сейчас папа придет!» И мгновенно проснулся в счастливых слезах. Душа не вмещает смерть. Но и бежит от бессмертия на пороге.

*
Шаламов: «Лагерь – абсолютно отрицательный опыт». И Солженицын своей перечеркнутой судьбой это доказал, вопреки архипелажному: «Благословенна будь, тюрьма!» Сажать надо либо пожизненно, либо не сажать вовсе. Я и по себе знаю, что из тюрьмы вернуться невозможно.
Вот так вот из констатации очевидного (для меня очевидного, потому что я знаю лагерные нравы, уклад не понаслышке): «Вся Россия нынче в тюрьме» – безнадежно вытекает, что это непоправимо.

*
Достоверно пересказать современность можно только в интонации "Колымских рассказов". Эпопея негероических (в отличие от "Тихого Дона") умертвий и умерщвлений. В общем, стиль, который некто охарактеризовал так: вонючий, как кошачий кал.
Поэтому очень противно браться за перо. И совсем невыносимо – читать.

*
Из грузного брюха России как-то неопрятно выпотрошился неведомый "Казахстан" со своей глумливо начинающейся на "Ы" топонимикой.

*
Мы почему-то совсем не помним и не ценим, что самая антисемитская страна мира – это Америка. Строго по Марксу они сами пестуют своего могильщика. Россия, конечно, слишком сердобольна для такой ритуальной миссии.

*
Чукча как русский национальный герой (в анекдотах). Глубинное сродство. Запредельная глупость, не от мира сего. И потому неуязвимая. И, значит, оптимистическая. Мажорная. Т. е. практически святость.
Сродство, впрочем, не психическое, потому что наша реальная дурковатость вульгарнее, площе, корыстнее… Идеальное, так точнее. Непотопляемый цивилизацией чукча – это наше, по Юнгу, коллективное подсознательное.

*
Демократия. Эпизод в "Начальнике Чукотки": американец раз за разом продает чукче трубу от граммофона, на все претензии (мол, не играет) убедительно демонстрируя: вот, у меня играет же (присобачивая собственно к аппарату). И ведь фильм 68-года. Такое – почище всякого Нострадамуса – художественное предупреждение.

*
Ну, и как же мы будем отстаивать свою культурную самобытность после натовских бомбардировок, расчленения территории, введения прямого оккупационного режима (нынче, при Путине, будем справедливы, – опосредованный)? Т. е. без телевидения, прессы, книгоиздательства, вообще любых средств коммуникации?
А в XIV веке было у нас телевидение? – Зато трудничал Сергий с братией.
И этого оказалось достаточно.

*
Холую, конечно, представляется так, что всякая неприязнь к Америке имеет источником зависть. Нет, всё немножко проще: мы не любим ее, потому что боимся – страхом почтенного джентльмена перед бритоголовым отморозком с рабочей окраины. В темном переулке – т. е. в современной политике – с таким лучше не встречаться. Причем хотя всё наше наследственное и кровно нажитое: историю, культуру – ни напялить на себя, ни выгодно сбыть с рук налетчик не сможет, зато оплевать, изорвать, изгадить – запросто. Раз не мне – так и никому. (Через два года сбылось дословно – в Багдадском музее древних культур.) Поэтому пусть бы он пока еще лет тысчонку-другую гоп-стопничал и остепенялся там, у себя, за тридевять… Нереально, увы. Но ведь и речь не о реальности, а всего только о делах сердечных: почему нам так отвратительны Соединенные Штаты.

*
Щука с гадюкой поглядели друг на друга. М-да… Уж больно мы какие-то разные. Давай лучше обе вместе станем жабами. И тогда будем дружить. Жить-поживать, добра наживать. И у щуки получилось. И гадюка ее схамала. (Русские и эндурцы в России.)

*
Лучше бы пусть в наших церквях оставались склады и овощехранилища, чем возвращать их патриархии. Потому что пока это были склады – мечталось, что до, там, когда-то – сияло внутри такое… А теперь все убедились: ничего. Обычные частные лавочки: крещение – 100 руб., венчание – 1000 руб. Ну, зачем же. Невыгодно, склады рентабельней. В духовном, разумеется, смысле.

*
Министр финансов Кудрин – бухгалтер в нарукавниках, млявая тля, башмачкиных кровей персонаж – поучает (на чью-то реплику о противоестественности российско-украинского разделения): «Пора отвыкать от имперских замашек».
Ребята, вы даже не представляете, как тошнит от вашего правительства.

*
Кладовщик при ядерном хранилище. И ни центом больше. Ну, как ядерный склад – дело нешуточное, так и к нему с пиететом. ("Президент")

*
Общечеловек, просто человек, космополит еtс – это Маугли. Не киплинговский, а реальный, тот, воспитанный волками найденыш, по возвращении к людям так и не выучившийся говорить.

*
Валаамское. Я не могу так, мне хочется смеяться. (Вообразил, как приду предлагаться трудником в монастырь. И жирную, постную рожу игумена. Впрочем, ведь тот, с видеокамерой, проплывая на моторке мимо, даже спросил про клев… Да, но зато Гешуне, заметив томик Беляева: «Фу!» – Сам ты "фу". Если пастырь не умеет болтать с детьми, понимать детей – это псевдопастырь. Лжепастырь. Лжец.)

*
Чем больше хэппи-эндов в искусстве – тем беспросветнее жизнь. Именно в такой причинно-следственности, уж теперь-то мы на себе испытали. А каково бедным америкашкам?

*
Чтобы человек был разом и небуржуазен, и хорошо воспитан. Точнее – деликатен. Впрочем, из второго первое разумеется само собой. Тютчев. Чехов. Блок. Пастернак.
 
*
«Мы создали литературу, которой можно похвастаться перед Европой», – М. Горький. Что называется, как в лужу пёрнул. Надо же, утолкать в одну фразу с русской литературой три с нею совершенно несопрягаемые понятия: мы, Европа и хвастовство.
Как он себе это воображал? Этаким фертом стоит на Александер-плац Антон Палыч, а вокруг зазывалы в косоворотках?
Впрочем, ладно, придираюсь – хорошей вещью, конечно, пофорсить не грех. Но всё равно удручает вечное равнение налево. Вот когда мы создадим литературу, которой сможем похвастаться перед Индией и Китаем…

*
Здесь валять всяческого дурака в расчете, что там-то, за морем – молочные реки и кисельные берега; главное, мол, добраться. Дескать, само событие переезда дает на них полное право… Это самообман. Если здесь ничего не скопил, на халяву нигде не получишь ни капли. Так что вкалывать все равно придется.
Это не про эмиграцию, это про смерть.

*
Искупление Христом отличается от покупки индульгенций или современного ее варианта – "чистки" кармы в салоне белой магии – лишь одним: да, свои грехи можно выкупить – но только один раз за земную жизнь и цена – всё, чем в ней владеешь.

*
Мертвый Толстой (его 90 томов) для меня больше, настоящее, толстее живого. По знаменитой формуле: взята глыба мрамора и отсечено всё лишнее. А прибавлено творение. Это и о любом: о Пушкине, Гоголе…
Точно так я и сам меньше себя на свои 60 кило.
А вот цветаевский 9-томник – лишь толика подлинной Марины. И это о любой: Сэй-Сёнагон, Эмили Дикинсон… Женщина больше себя на свою красоту, влюбленность, страсть.
Но оттого ведь и заповедано: да будут двое в едину плоть. Т. е. исполняя, в те самые мгновения, в двуединстве – мы себе равны.

*
Важнейшая толстовская запись (в "Дневнике") о том, что в музыке, поэзии художник открывает завесу будущего. «И мы соглашаемся с ним». Т. е. взамен мнимой реальности с ее бессмысленной толчеей, которую терпим поневоле, – свободно и радостно вовлекаемся в творческое пространство. Проще говоря, аккорд, стопа, рифма как провозвестники небесной гармонии.

*
Очаровательные проститутки за алым полымем амстердамских витрин начинают призывно покачивать бедрами, чуть заметят, что ты на них загляделся. И себя я ловил точно за таким же покачиваньем, когда стоял в своем матрешечном киоске на пляс Насьон!
Вспомнил потому, что вдруг озарило: вполне вероятный вариант ада – это как раз тот самый квартал красных фонарей, куда навеки попадаешь без единого цента в кармане…

*
Какие-то кощунственные увещевания: дескать, вот, обратимся к вере, вернемся к Богу – и всё у нас опять наладится, и снова станем могучи; словом, обильные нивы и тучные стада – непременный приз за ревностное православие. Как будто речь об Яхве и иудеях.
Нет уж, давайте начистоту: с Христом – значит, в нищете. Причем и телом, и духом. А единственный шанс на сытость – это рабство у избранного народа. Только так следует ставить и из этого выбирать. С Христом – это только с крестом. В этом-то и немыслимость благой вести. И безумие слышать в ней всенародное руководство. Она – к каждому, но не ко всем. Для человека, но не для народа. Народ может быть языческим, единобожным, безрелигиозным – или избранным. "Христианский" же народ – это минеральная плазма: такое можно сказать, но не помыслить.

*
Комично, но «Бог есть любовь» для современника на научном жаргоне (скажем, "торсионное поле", "эротосфера" еtс) звучит гораздо доходчивей. Хотя что такое "поле" - не понимают и сами физики, а что такое любовь - чувствуют даже дети.

*
Два века мы воображали, будто обретаемся в заклятой замкнутой сфере, расколдовать которую способно только Слово. Отсюда и наш логоцентризм, небывалый в истории человечества. И вдруг, единым манием – вовсе не словесным – перенеслись на плоскость! И тут же сделались как остальные, т. е. похерили всякую литературу. Потому что надежды на нее больше нет: из разомкнутого пространства вырваться невозможно.

*
Несколько десятилетий американо-европейские эндурцы под видом обвинений в неумении работать бесновались, что на 1/6 суши работают не на них. И вот, оказалось – на них. Им же досталось. Бесновались напрасно, дурачки. Точнее – маловеры. Ягве же обещал: «Отдам тебе города, которых ты не строил». Я бы на ягвином месте обиделся. И слегка наказал. Так, небольшой холокост. Потом бы, конечно, пристыдился и воздал втрое. Впрочем, так ведь оно и произошло!

*
Любим Россию от противного, из духа противоречия, назло эндурцам. На самом деле – наплевать. Не будь эндурцев – мы бы таки содеялись "новой великой исторической общностью – советским народом", к тому уже быстро шло. Но, видно, как "советский народ" мы Богу не нужны. Неинтересны – ни русские, ни эндурцы. В том-то и Божий замысел об эндурцах – чтобы они своим безгражданством возбуждали патриотизм у слабохарактерных народов. А мы, бывшие русские, – народ, конечно, очень безвольный. «Ничем не жертвуя ни злобе, ни любви». Парная теплота, бяша, овин… «Изблюю тебя из своих уст».

*
НЛО, тайны пирамид, загадки изображений Наска… История литературы учит, что лучше ни над чем этаким даже мало-мальски не иронизировать. Л. Толстой, в дневниках своих стилистически очень прямолобый, ядовитого сарказма подпустил только однажды: упоминая о такой заведомой ахинее, как генетическая теория Вейсмана.

*
Изображения Наска – это аллегория искусства, всё искусство – это фигуры Наска: имеет смысл, доступно взору только тех, кто способен летать. Смысл, конечно, еще подлежащий разгадке и перетолкованиям, но без такого – просто глупые борозды в пустыне.

*
Безнравственность к лицу только женщинам. Мужчин она как-то мельчит. Безнравственного всё время хочется пощекотать под мышками: ну, мол, пуськ, шалунишка, – всё греховодничаешь?

*
Всего-то и требуется: быть независтливым и уметь обходиться пустяками. А на провокации: мол, слабо украсть, вот и аскетствуешь – отвечать: истинно, истинно. И когда ищут – не прятаться. И когда обнаружат – не убегать. Лишь когда начнут избивать – не забыть отшутиться: дескать, прости им, ибо не ведают, что творят. И, если уж очень больно, – можно простонать: зачем меня оставил! – но только один раз, перед самым концом. А потом сойти в ад и терпеливо дожидаться этих, прощенных. Зато как вытянутся их рожи, когда они снова увидят тебя, с теми же прибаутками! И вот теперь уясни главное: мучитель – он и в аду мучитель. И мучить будут снова только тебя.
А теперь ступай жить, христианин, смелей, во славу Божию.

*
Синод, анафематствующий Толстого. Патриарх, возглашающий осанну Сталину. Его преемник, лобызающий Ельцина. Этапы большого пути. Да, эта церковь далеко пойдет. Что ж, по морскому присловью, попутного ветра ей в жопу.

*
Исправлять мир тянет, только покуда веришь, что он, в замысле, совершенен. Т. е. отсутствие в тебе такой тяги – это и есть тот самый последний, смертный, непрощаемый грех: хула на Духа Святого.

*
Первое душевное движение в городской толпе – дать по морде. Второе – зарыдать. Третье – бормотать стихи. Но ведь должно быть и четвертое, пятое? Надо как-нибудь дотерпеть из любопытства.

*
На Валентинов день радио "Свобода" проводит блиц-опрос в толпе, и вот, оказывается, все влюблены, от мала до велика!
И так от души, сердечно делятся этим с прыткими радиоэндурцами! Ну, и где тут "кризис", "ночь над Россией" и прочие персонажи из любимого мною репертуара апокалиптической риторики?
А вот где: подойди к прохожему с подобным вопросом не журналист, а свой брат, такой же влюбленный – в лучшем случае крепко обхамят. А наиболее пылкие могут и съездить по физиономии. Так что ночь не ночь, но какая-то мара, замутнение… Ведь если не друг в друга – то в кого же мы влюблены?

*
И каждый день ловлю себя на желании умереть. Хожу – и желаю, лежу – и желаю… Безумец! Будто это бывает щелчком тумблера: брык – и копыта на сторону. А не хочешь сперва заживо погнить? Годик-другой? Черные метастазы по всем извивам? Вроде урока: вот теперь, мол, суицидничай – но по делу, не с жиру, пожалуйста, на здоровье!
А легкая смерть даруется только жизнелюбцам.

*
Психическая примитивность эндурца, несомненно, от его религии, монотеизма. Насколько ветвистее в своем мирочувствовании язычник! Или атеист (христианин). Христианство ведь это – атеизм. Что за Бог такой, которого можно гвоздями прибить к деревяшке. И все-таки Бог! – Вот духовная алгебра. А заваливший серой Гоморру – уж Бог-то бессомненный. Но арифметический. Дважды два.

*
С каким азартом молодость арканит бытие ловкими словесными формулами! И только к сорока с огромным облегчением видишь, что все твои лассо благополучно соскользнули.

*
Но, грешным делом, и в сорок порою тянет на максимы, вроде этой: Бог всемогущ лишь в полноте времен, а наше, человеческое, время еще не исполнено.

*
Милый чудак Салищев, "художник-эротист": неистощимая изобретательность в живописании фаллосов и вагин. Безусловный мастер.
Но ведь на самом деле органы сами по себе вовсе не эротичны. Самое бесстыжее, дразнящее, возбуждающее в человеческом теле – это запах. Попробуй изобрази. Поэтому натуру все-таки следует брать целиком. И даже нагота вовсе не обязательна. По мне, пожалуй, эталон чувственного искусства – Стир, "Девушка на пляже". Блики на воде, ветерок, розовеющее платье, тяжелые волосы встрепенулись из-под шляпки, локоток, башмачок… Щемящая юность, нежность, мечта, ожиданье…
Впрочем, Курбэ, "Источник мира", тоже неплох: эти роскошные, в душной курчавости губы с капелькой призывной влаги… Но – слишком анатомично, отдает гинекологическим креслом.
В лавочке при Орсэ я купил обе репродукции, но Курбэ Ирина велела спрятать. И это тоже знак: раз не стоит показывать Гешуне – чего-то здесь не хватает. Именно эротического. Тайны-не тайны, но – дуновения? Ветерка? Благоуханья? Ведь Эрос вовсе не венеричен, он благоуханен.

*
Пророчествовать (на нострадамский, не библейский манер) – это, конечно, пижонство. Напрасное сотрясение воздуха. Засорение эфира. Потому что еще ни разу ни одно пророчество никого ни от чего не остерегло. При том, что было их, в самое яблочко, десятки тысяч. Любая истина, не ставшая внутренним опытом, – бессильна.
Поэтому Христос не пророк, а Учитель.

*
Лирика – прибежище ленивых графоманов. Эссеистика – ленивых лириков.

*
Из двух возможностей: сдаться русским или американцам – правящие коммунисты выбрали вторую, словом, повторилась ситуация 3-го Рейха, только без неотвратимого восточного фронта, увы.

*
Чем нечитательней времена, тем совершеннее должна быть поэзия – только такая способна выжить в одиночку.

*
Первый раз спасся от смерти, когда маманя отказалась делать аборт. Папаша, как полагается, очень настаивал, грозил разводом (и развелся). Но вот – пронесло. Однако заноза в душе, конечно, осталась. Душа ведь у нас готовая сразу, это зародыш там неспешно эволюционирует. Я думаю, невротичность нынешних поколений – именно отсюда. Над нами прямо с зачатия тяготеет угроза абортария. То есть вот так вот, ни за что ни про что, могут с тобою расправиться – причем в самом безопасном, казалось бы, месте… Так что дедушка Фрейд неглубоко копал, всё гораздо запущенней!

*
Гешуня, помог мне подержать доску:
– Ну вот, дом я построил, дерево посадил… Осталось родить ребенка.
– Как бы я без тебя, кисуля, обошелся!
– Как, как ты сказал?
Повторил. Он, через паузу:
– Ну вот, а девчонки сказали: "Без тебя обойдемся!"
– Знаешь, по последним данным науки, у женщин нет разума. Поэтому обижаться на них – значит лишаться своего.
Он, осененно:
– Так вот почему народная мудрость говорит: «Коня на скаку остановит, в горящую избу войдет…» Теперь понятно!

*
Провидение (="космический разум"), которое терпеливо ждет, когда человечество заскучает на своей карусельке, после чего неизобретательно топит его, организуя очередной катаклизм. Впрочем, наше, говорят, погибнет в огне. Всё равно – невелик выбор. А вот нет, чтоб нас, например, заморозить. И так, ничего не сокрушая, оставить – вроде музея ледяных фигур. В назидание всяким залетным НЛОнавтам.

*
Никак не совладать с такою душевной мелочью, как желание придушить соседа, большого любителя попилить на рассвете циркулярной пилой.
Видимо, сосед, в силу его неизбывности, – это некое метафизическое искушение нам, лирикам, не отчаявшимся на схиму и скит. Блоковское: «Отойди от меня, сатана!» – ведь в тот же адрес. Ну, куда ж он отойдет. Напротив, еще и электрорубанок подключит… Безысходность.

*
Разглядывая дерьмо. Или слушая "Битлз".
Делать выводы о человеческой природе.

*
Культурны бывают только молодые нации. Все пожилые – постмодерничны. (Точнее, посмодернизм – это главный симптом национального постарения.) И символ их – контрацепция. Эмблема – презерватив. Страх зачатия. Ответственности. Дления. Уже не хочется соучастия в благословенности жизни. А вся культура – только на таком соучастии.

*
Хую место в штанах. Или в ****е, пусть даже только стилистической. А посреди "дискурсов" и "коннотаций" он выглядит слишком жеманно. (Почитывая брошюрку И. П. Смирнова. Забавно все-таки: вот, для Андрея Вознесенского Пастернак – бог. Как, в общем, и для меня. А для И. П. Смирнова – «пассивный садист». Однако почитывать Вознесенского я не стану ни за какие коврижки. А Смирнова нет-нет и пролистну.)

*
Самый великий государственный деятель ХХ века – это Леонид Ильич Брежнев. Потому что именно он – тик в тик, от и до – правил страной нашего детства. Во все времена и у всех народов – лучшей, талантливейшей страной.

*
Подцензурное разоблачение порока приходилось крепко умножать. Т. е. «если кто-то кое-где у нас порой» – значит, большинство почти всегда и повсеместно.
Бесцензурное же – точно в такой же мере – делить. Оттого оно так неувлекательно. Редукционизм – самое нетворческое занятие.

*
Конечно, самая фальшивая среди всех аллегорий – это «башня из слоновой кости». Потому что поэт – существо общественное не постольку-поскольку, а сугубо, исключительно – именно в силу особенностей своего ремесла, точнее – инструмента. Кто же станет спорить, что язык – наиболее социальное из орудий производства?
 
*
«Леха, иди, чего покажу!» – Коля Кононенко, внук нашей станичной хозяйки (мне лет восемь). – Синий огонь в печке. – Я вежливо изумился, завидуя Коле. Вот ведь везет этим деревенским! Ни разу не видел газовой горелки – и пожалуйста, имеет чудо вместо рутины. А у меня с колыбели – сплошная непруха: зачем я родился в красивейшем городе Родины? Зачем моя Родина – самая большая, больше страны нет на миллиарды километров кругом? (Мои студентки-француженки, заветная мечта: проехать по Транссибу – «почувствовать пространство».)
В похожей безнадеге – только венецианцы.

*
Гешуня, в три года:
– Пап, что читаешь?
– "Пролегомены" Иммануила Канта.
– Почитай вслух.
Я, мысленно хихикнув, пробубнил страничку. Внимательные глаза, явный интерес.
– Что-нибудь понятно?
– Всё понятно. Читай, читай.
Я с перепугу не стал дознаваться и уточнять. Но и теремково-колобковый репертуар с того случая значительно обновил.

*
Русские слишком благоразумны и меркантильны. (Отсюда и лелеемый нами миф о нашей якобы разудалости и забубенности. Ситуация в точности как с пестуемым эндурцами мифом о своем "уме" – в антитезу реальной придурковатости.)
Я и швейцарец Курт. Для меня после двадцати уже всё было «лишь средство для ярко-певучих стихов», то есть торжествовал абсолютный прагматизм в душевных отношениях к миру. И уже тогда я ни в коем случае не был способен – а тем более не буду способен в 50, сравнявшись с Куртом, – избивать сожительницу табуреткой. Не за измену, а так, просто, от полноты чувств…

*
Освенцим как-то больше не ужасает ни Восток, ни Запад, ни молодых, ни старых, ни даже детей. Дети просто не верят, что такое происходило всерьез и надолго. Им это кажется дидактической гиперболой: вечное взрослое поползновение – подергать наши нежные души за фибры сострадания ли, негодования – или чего еще там… Все же остальные давно догадались, что Освенцим и есть самое естественное состояние человечества. И потому правильная реакция тут не ужас, а умиление, что пока еще не всегда и повсюду так. Хотя бы в мечтах.

*
Особый шик – избегать всяческих сленгов и арго, называя вещи попросту, как они есть. Как тракторист Ванька Чугунов: «Я тебе привез там деревьев», – никогда – «пачку» или «хлыстов». Деревья – они и в Африке деревья. А не то можно зайти далеко. Как нынешнее: «девушка без комплексов», «маркетинговый ход»… По-русски это ведь «****ина бесстыжая» и «не обманешь – не продашь». И всё сразу становится на свои места.

*
Радужный разворот Петербургского периода нашей истории: ультрафиолет стрелецких бунтов – синева петровского кораблестроения – голубое елизаветинское барокко – нежный изумруд сентиментализма и заседаний «Зеленой лампы» – охра александровского ампира и золотой фонд руской словесности – рыжина Базарова и апельсины Рахметова – багряный стык столетий – ультракрасные смерчи большевистского террора...
Так что теперь мы, судя по назревающему переносу столицы, опять в ультрафиолете.

*
В метро. Через плечо соседа – газетная рубрика "Любопытные факты": «Самое жирное молоко – у ежихи». Ну что ж. Широкого народнохозяйственного значения этот факт все-таки не имеет. Во всяком случае, пока. Поэтому гораздо любопытнее другое: кто этот пытливый ежиковед, который подоил ежиху, чтобы произвести свои дотошные измерения? Или – неловко молвить – он пробовал это на вкус? Да, кто он? Педантичный ли это лысоватый завлаб в бывалом, научном, видавшем виды, сплошь покрытом молочными пятнами халате? Или, напротив, юная, свежая, пухленькая лаборантка, с еще не атрофированной брезгливостью сдавливающая ежихины сосцы? Боже, сколько волнительных тайн кроется в утреннем пассажирском потоке, прихотливыми ручейками растекающемся к самым фантастическим рабочим местам!   

Петяярви-Питер-Париж 1997-2001