Коммунары

КОММУНАРЫ


       Теперь никто уж не сможет сказать, в какую же давность и по чьему хотению выросла в этом глухарином краю деревенька Лосево.  Дворов с тридцать, да и то лишь в счастливейшие года.  Из-за мелкоты происшествия в масштабах страны, никаких хронологий по этому поводу быстрей всего не велось.  Однако по устному согласию считать было принято, что ближайшая её соседка, деревня Тетерино, - самая большая в округе, и возникшая точно ещё до Гороха, - доводилась ей правнучкой.  Того и хватало лосевцам; тем и довольствовались они для имперского своего обольщения, а заодно и в деле исторической справедливости.  Это последнее – и Бог его знает почему! - очень уж  важно для русского человека… 
       Долетала молва, что когда-то, в незапамятные ещё времена, пробегал по деревушке тракт, соединявший губернский Тобольск с прочим юго-западным миром; и вот де тогда-то! - являлась она чуть ли не всесибирским пупом (куда там Тетерино?!) и почиталась чуть ли не волостью.  Потом ландшафт изменился: Тобол, сомкнув огромную петлю, и оставив в сторонке цепь стариц-озёр, скоротил своё русло.  Тракт пришлось передвинуть; ну а «пуп», растеряв транзитную значимость, превратился в обычную глухомань: с березняком, с непуганой живностью; с озёрами, полными всякой всячины; и богатейшим кедровником, растянувшимся полосой аж на десяток вёрст на восток.  «Глухомань» - это по-русски, конечно.  Скажем, какой-нибудь нерусский голландец назвал бы край Лосево «стороной заросших возможностей» или «запущенным раем»; а то обозвал бы «извечным лицом нецивилизованной российской действительности».  О-о!!  Дай им только волю, всем этим иноземцам-прагматикам!  С какой прытью кинулись бы они тут «окультуривать» всё на свой безликий манер! - асфальтировать заливные луга, выравнивать под шпагат камыш и берёзы!..  Уж будьте любезны, в момент вырос бы на месте Лосево какой-нибудь Амстердамчик, Роттердамчик или другой какой «цивилизованный» Мчик.  Но ни Лосево бы, ни Тетерино уже не было.  И пусть простоватое, пусть бородатое, но всё же – лицо, в одночасье обернулось бы на карте плутоватой, гладковыбритой мордой. 
       Слава, конечно, Богу, что воли иноземцам никто не даёт.  Слава Ему за то, что, как и сотни лет назад, и сегодня над крышами лосевцев резвятся ещё чирки-свистунки, а просыпаются они, не под вопли пронырливых биржевиков, а под вздохи бескорыстной серенькой выпи. 
И всё бы оно у лосевцев ничего, дай Бог каждому, только вот беда: крыш у них осталось - шиш да немножко.  Покидают деревеньку древние чуры…


ГЛАВА 1.

       Восьмого февраля, аккурат в день памятования Ксенофонта, супруги его Марии и сыновей их Аркадия и Иоанна, живших очень уже давно, дед Федот помирать собрался.  Коарктацию в себе обнаружил.  Такие вот неприятности.  С утра в среду о том и печали не было: «Дело, - думал, - для мужика известное: переможется, перетерпится и, Бог даст, к обеду пройдёт».  А оно только хуже и хуже становится.  Так что к вечеру не прошло; а ночью все уже на коарктацию симптомы собрал: тут тебе и звон в ушах, хоть на стенку лезь, и урчание в животе, и слабость такая, что коленки трясутся.  Так прикинул: вот-вот в аорте где-то дырка захлопнется.  Стало быть, время ему пришло…   
       И даже субботы не стал дожидаться, а плюнул на текущие обстоятельства и прямо в четверг приступил: снег с утра откидал, в избе выскреб; остающихся обошёл, словом добрым обмолвился; погодя, воды натаскал из проруби, баньку выжарил, напарился напоследок; выпил чаю четыре кружки; полистал для твёрдости духу «О небесной иерархии» Дионисия Ареопагита, потом улёгся и руки скрестил.  Ещё засветло.  Через силу всё, на последнем уже издохе, но чинно, торжественно.  Не каждый день смерть случается; потому относится к ней человек должен не лишь бы как, а ответственно.  Так Федот мыслил: и внутри чтоб порядок, и снаружи без лишних хлопот.  Чтобы с мёртвой, значит, персоной возни было меньше.  Давно подметил: у людей тогда об такой персоне память получше, да больше как об живой. 
       Вон, Егорыч (Царствия ему, конечно, Небесного), - пример в том смысле и бесшабашности, и безответственности.  И вспоминает его Федот не иначе как мёртвым, хотя чуть не восемьдесят-то годков, наоборот, живьём наблюдал.  Жил вполне безалаберно и помер, будто людям назло: мало того, что в бардаке всё оставил, так ещё в начале мая умудрился преставиться; угораздило его, когда не то что на лодке в озеро выйти, а и вообще ни пройти, ни проехать.  И куда деваться?  А деваться некуда.  Дело-то обязательное, - не увильнёшь.  Как ты к людям, так потом и люди к тебе.  И хоть от покойного добра навряд ли дождёшься; а недаром, поди, про то в Писание сказано.  Так что запрягай дед Федот каурого «деда» Ливера, вези детям прощальную весть.  А кругом озера до почты верст десять, а то все двенадцать, случись в распутицу (и это вместо трёх, если по воде, напрямки), потому как не вдоль камыша, а по березняку куролес.  Да столько обратно.  Вот и считай.  Смерть, оно и без того дело хлопотное, но вдвойне, когда труп при жизни безответственным был.  Каждому тогда в «коммуне» досталось:  деревенька-то их – брошенная; ни собесов в ней, ни услуг похоронных не предусмотрено.  Да и самих коммунаров – раз, два… и обчёлся: сам Федот (пока что, понятно); потом Верка-фельдшерица, Божья старушка; а ещё Ульяна-ведьма и муж её, Кузьмич, старый хрыч, заклятый Федота толи друг, толи брат.  Все один другого постарше.  А Егорыч тут пятым был…  Конец.  Вот ответ, почему Федот аккуратно и загодя к отходу готовился.  Стукни час – ну, кому с ним возиться?  А возиться некому.  Так что гроб у него в чулане, костюм новый в комоде, а поверх костюма записка - кому что забрать - и денег немножко.  Оставлял он живущим из хлопот только яму себе да поминки… 

       Не все о том знают теперь, однако - испокон на Руси к своей смерти готовились.  До Петра, да и долго ещё по нему, Память Смертная, кою гонят теперь, полагалась не пыткой, но – благом.  Кожей чувствовал русский - ЧТО внизу Распятья находится…  Ещё вот чего говорят: за такое, мол, к Таинству уважение, о последней минутке смиренного, посылался ему тайный знак (не очень заблаговременно, чтоб не возомнилось чего, а всего-то за день или два), для того, конечно, чтоб с земным попрощаться, да главней того – черту успеть подвести.  Как ты его ни верти, а дело последнее - может, самое важное.  В наше время дарованье это безнадёжно утрачено; потому кто как хочет теперь, так выкручивается: кто в больницах здоровым высиживает, кто за бабками-ведьмами бегает.  Дед Федот, например, приловчился свой срок по симптомам определять, а про симптомы в журналах выискивал.  Вечера в их Лосево – долгие, сон стариковский – короткий… 
       Содержались те журналы в погодных подшивках (аж с хрущёвских времён), в бывшем фельдшерском пункте, и, как выяснилось, для того искурены не были, чтоб Федоту, не хворавшему сроду, и не имевшему даже видов о том, где печёнка, а где селезёнка, стать надёжным подспорьем, прямейшей, значит, инструкцией, как впросак не попасть; а, напротив, уйти в мир иной благочинно, пристойно.  Сперва мало что разбирал (всё равно как по-турецки написано), но потом и во вкус вошёл, да так насобачился, что щеголял перед коммунарами своими диагнозами (оббегая Верку, понятно) 
почище любого Асклепия.  Так, например:   

  - Гемохроматоз у тебя, Ульяна; как пить дать гемохроматоз.  Язви его в душу.  Вот и рожа у тебя как у негра; опять же - потеешь, когда орёшь.  Беда…  И чего орёшь?  Вот, чего ты орёшь?  Когда б ни зашёл – всё орёшь.  Не на меня, так на Кузьмича; не на Кузьмича, так на кошку.  От ору-то до фиброза, чтоб знала,  – рукой ведь подать.  А как же?!  А там, глядишь, диабет; а там, глядишь печень…  Хлабысь, и лапки кверху, и – «Прими, Господе, душеньку рабы Твоей мелкой». Глупой, конечно.  Железа, полагаю, в тебе многовато.  Вот такой мой прогноз.  Его в тебе, полагаю, побольше, чем в тракторе. 
       Да язви ж его в душу! - тот хоть ломается…    
Не шути, Ульяна, с железом-то.  Десферол принимай.  И ори поменьше.  Это уж – в первейшую очередь.  Бог даст, протянешь ещё.

       От таких страстей - пусть не сразу и ненадолго - даже Ульяна, и та примолкала.  И хоть с каждой болячкой к Верке неслась, а и Федота последнее время, бывало, что слушала.  Удивлялась может: «И откуда, - дескать, - в Лешаке нашем этакая-то медицина взялась?  Ведь объезчиком всю свою жизнь.  Пень то есть пнём.  Даром что без книжки до ветру не выйдет.  Не в коня корм: всех извилин в мозгу – на лес да на озеро.  Лешак, одно слово.  А тут - на тебе…  Чудеса в решете!  (Дед про журнальчики ни гу-гу, - в строгой тайне держал.)  Никак, - думала, - Сверху что-то обрушилось.  Привалило на старости лет.  Таки выклянчил…  Или головой, может, о берёзку стукнулся.  А то как бы ещё?» - Диву давалась, примолкала, однако ухо на предмет смыканий мужа с Федотом держала востро.  Лет десять последних, как в отставку обоих спровадили, смыкания те странным образом выпадали на дни, когда у её Кузьмича коленки тряслись, а в башке звон стоял, хоть на стенку лезь; и означали по сути - одно: либо Леший «лекарство» ему притащил, заныкал где-то поблизости; либо «на совет» притащился, бражка то есть закончилась. 
       Заюлит тогда; заёрзает, ровно окунь на сковородке:

- А что, брат-Кузьмич, давненько мы с тобой к соседям не плавали.  Слыхал, нитки в сельмаг завезли.  От уж нитки, так нитки! - хоть на ведмедя сеть вяжи.  Китайские, будто…  (Лешаку сбрехать, что иному водицы напиться.)  Сам-то как?  Тоже, поди, накопилось по мелочи?

       Или так ещё:

- Слышь-ка?  Озеро нонче!..  Тишь да гладь, да Божья благодать. 
Любованье одно.  Кабы нам, дружище-Кузьмич, на дальних-то плёсах сетёшки разбросить?  Ладно бы вышло.  Вот уж где карась, так карась! Это тебе не под нашим бережком мелюзгу стеречь.  Как мыслишь, хрыч старый?  Или уж весла в руках не удёржишь?

       И тут бабка - на макушку ушки!  От плёсов тех до сельмага – уж точно! – рукой подать.  Сиди, не моргай!  Каждый жест важен, каждая ужимка, недомолвка любая!  Поинтересуйся ненароком: а по каким это «мелочам» накопилось у них? ну, на кой ляд им, партизанам, заграничные нитки? а по какой такой причине на лодке намылились? - уж не потому ли, что если б на Ливере, то можно бы и её с собой прихватить?   
       И хоть пьяницами «партизаны» особыми не были, - то есть мерку знали свою, - бабка старалась: интересовалась, почти не моргала, подслушивала очень внимательно; однако сорвать партизанскую акцию, удавалось ей в одном только разе из пяти, а то из шести.  За тот именно нечеловеческий раз и прослыла она - «ведьмой»; ну а за оставшиеся разы, был Федот - Лешаком. 
       Федот худющий, длинный.  Как жердь.  Кузьмич коротенький, пухлый.  Пузырь, оладышек или булочка.  Первый колючий, неприкаянный какой-то; второй мягкий, домашний.  Наблюдать за ними – и цирк, и трагедия.  Пат и Патошонок.  Они и фамилии-то себе как нарочно придумали: Федот был Кузьмин; а Кузьмич, наоборот, был - Федулов.  С самого детства их так и прозвали – «близняшки».  Потому что не разлей вода и горой друг за дружку; потому что не было дня, чтоб они не рассорились – в пух и прах и на веки веков.  Вот и на войну уходили вместе.  Оба живыми остались.  Вроде здесь-то хоть поровну?  Ан нет, и тут вразнобой.  Кузьмич с фронтов, как и полагалось, с партбилетом вернулся, а Федот, ко всеобщему изумленью, - иконку принёс…  Кузьмич курсы закончил, женился, и при тетеринском лесхозе бригадиром осел.  Федот тоже там.  Только объезчиком.  От конторы чтобы подальше.  Потому как, согласно характеру, в начальство и сам не лез, и над собой его – если оно каждый день - не терпел.  Иные лосевцы со временем кто в Тетерино эмигрировал, кто и вовсе неизвестно куда.  А Федот с Кузьмичом - даже в мыслях о таком не подумали!  Так и тянули каждый своё – бессменно и честно, - сорок с гаком годков; а потом как-то сразу на них обрушилось: «перестройка» шарахнула, лесхоз развалился, да и возраст подпёр…
_____________________


       Лежит Федот, руки скрестив; смерти ждёт.  Пока та не явилась, в потолок серьёзно глядит, жизнь свою перелопачивает.  В окошке закат февральский рассматривает, может радуется: ни у кого в долгах не остался; никого, кажись, не обидел; и то очень важно - никому он своим отсутствием горя не принесёт.  Первый раз не жалел, что как перст на земле.  И хоть, чувствовал, симптомы всё туже давят; было Федоту на одре покойно.  Чего ж кочевряжиться, если пора подошла?  Лежи да сопи в свои дырочки.  Лежи да терпи.  Размышляй.  Откапаешь чего – замаливай, поторапливайся. 
       Так Федот мыслил: нет резону на одре брыкаться.  Вот возьми он сейчас да слезу пусти?  Дальше что?  Да неужто его, червяка, Безносая обойдёт; неужто для него, на слезу его глядючи, исключение сделает?  Для Адама - не сделала, для иных достойных - не сделала; а ему: «Извини, - мол, - Федот, я дверями ошиблась», - смех и грех…
       Полчаса лежит, час лежит.  Нету смерти.  Зато дрёма напала.  Потянулся налево: у лампы на табурете фитилёк засветил.  Очки напялил.  Направо потянулся: достал Библию с полки.  Полистал…

       «Всех же дней жизни Адамовой было девятьсот тридцать лет, и он умер...  Сиф жил… и он умер…» - Ну, а Федот-то об чём?..  Разве вот жили тогда чуть подольше… 

       Успокоился, по местам все расставил, руки опять на грудь.
Вспомнилось ни к селу и ни к городу, а не то чтобы патриархов с кем попало сравнить.  Заявился тут к Верке внучок из Тобольска.  (Старая песенка: проведать будто, а на самом-то деле бабку к себе агитировать.)  Под два метра росту, при галстуке, школу закончил.  Серьёзная личность.  Ну и Федот с Кузьмичом к нему по наружности.  Про родителей спрашивают; потом - кем стать, где жить собирается; то да сё…  Оказалось, учиться желает внучок аж на менеджера, осесть в перспективе предполагает в Голландии, где спит и видит трудиться аж  брокером.  Поговорили…  Всё понятно и ясно.  Пора, может, и честь было знать (гость всё-таки), только Кузьмич напоследок возьми да и ляпни:

- А по простому-то, Димка?..  Здоровьишко как?  Скрипишь помаленьку?  Может, спортом каким увлекаешься? 

       Хоть бы улыбнулся внучок, хоть бы секунду на подготовку-то взял!
 
- С Луны дед сорвался?  Какой там – «скрипишь»?!  Слёзы, дед, не здоровье.  До пенсии не дотяну.  Как подумаешь? – жуть!..  Маркс – умер, Ленин – умер, теперь вот я себя плохо чувствую…  На кого всё оставлю?..

       Кузьмич плюётся, молодёжь костерит; Федот посмеивается; а внучок - не поморщится!  Ну, хоть бы за компанию, хоть бы из уважения, как в былое время было положено. 
       Идут они после, а Кузьмич-то и говорит:

- Так, Федот.  Растишь их, растишь; думаешь: «Обязательно лучше нас будут жить!  И сами лучше нас обязательно будут!» -  Мечта такая заветная.  Всё для них!  Вот уже, - думаешь, - защитники Отечеству вырастут!  А оно, стропило, вымахало на российских харчах, выучилось на российские денежки, нацепило галстук за тридцать сребреников - хрясь! да и в «менеджеры»; хрясь! и в Голландию «брокером».  Тфу ты, ёлки-моталки!  Вот уж словечко придумали?!  Г…, кажись, и то к уху лучше.  Я, Федот, как на слово такое в газетке наткнусь, так меня будто обмакнули в то самое…  Щас умываться бегу!  Никудышное нонче племя, Федот!  Там им отечество, где заплотют побольше.  Не упомню сраму такого.  И не спорь теперь.  Без тебя тошно…
 
       А Федот и не думал спорить.  У самого на душе кошки скребли.  Поправил только.  Дескать, не «никудышные» они, а – другие.   Неудобные…  Будто чужаки на родной-то земле…
__________________________________


       Что правда, то правда: и Федот, и Кузьмич, и, понятно, все прочие коммунары о голландских брокерах мало что слышали.  И не потому даже, что в Лосево давным-давно электричества не было, со всеми вытекающими из факта последствиями, а потому что по ноздри хватало им своих бизнесменов - тетеринцев…
Который уж год! - как на службу, только до ещё «перестройки», ни свет ни заря торопились в райцентр все тетеринцы.  (Кроме, может, ребятишек да тех, которые присмерти.)  Оседали там в людных местах – кто на рынке, кто на вокзале - и, кто чем приспособился, спекулировали дарами природными: щукой вяленой, клюквой вёдрами, орехами на стакан…  Ладно б с тем; время такое: «спасайся, как можешь»; вот беда – самих теперь не узнать.  Будто нерусскими стали.  Топчут всё, что дедами их нажито, чем веками те жили.  Хают исконное.  Лес грабят, озёра грабят…  По русской земле ступают, а каждый шаг свой на доллары меряют.  И о том только разговоры у них, и всё-то им мало… 
       Приплывут Кузьмич с Федотом в Тетерино, нет предела их удивлениям – Мамай пролетел!  Может, - думают, - как-нибудь совхоз перепутали; может, их волной отнесло?  Может в плен кто их взял; а они про то ни ухом ни рылом?  Лесопилка стоит, вместо комбайнов  горы железа, от коровника одни стены торчат…   Да каким же умом это можно понять?!  Да какой же враг у них всё эдак-то замутил?  Что Федот с Кузьмичом поднимали – всё прахом пошло.  Перевернулся мир с ног на голову: не долг теперь и не совесть повыше всего.  И куда глаз ни кинь, всюду клин.  На работу не ходят, скотину не держат, огородики так себе – курам на смех.  На какие шиши живут?  Да неужто одними орехами?! 
       Раз в неделю заглянут по надобности, и век бы того не видать.
А оно, может, к лучшему.  Своих забот у лосевцев – с утра и до вечера, по самую маковку.  Но про то в комфортной действительности не каждый уже способен понять. 
       Намекни, вот, теперь (не голландскому брокеру, не любому даже «димке» губернскому!) «бизнесмену» из того же Тетерино: про  замкнутый цикл в натуральном хозяйстве? про лампу на «каменном масле»? про маслобойку из берёзовой чурки? про хлеб из Русской печи?..  Пожалуй, не сразу сообразит что к чему, ещё и пальцем над ухом повертит.  У коммунаров же всё это имелось, причём в исправном наличие.  И не искали они добра от добра, а вертели свой цикл, как ещё при Горохе, и в погожие дни брали то от природы, чем от широты своей хотела она поделиться.  Да с толком всё, с удовольствием.  Кто к лесу «на Вы», к тому и лес с уваженьем. 
       Короче сказать, несмотря на все неприятности, в виде отсутствия в коммуне телефонов и электричества, считали себя коммунары вполне состоятельными: они, как и раньше, тому были искренне рады, что у них есть; «бизнесмены» же, как они ни крутились, оставались бедны; им вечно чего-нибудь не хватало.  Известное дело: появись у купца-Ивана диковинка, у купца-Кондрата и аппетит пропадёт…
       И это, опять же, из зависти называли тетеринцы лосевцев - коммунарами, динозаврами, а ещё последними из могикан.  Имеющий голову, сам сочтёт: «бизнесмен» или «брокер» - по всякому хуже будут…

       Приплывут «могикане» в Тетерино, сдадут «деловарам» рыбу за четверть цены; на почту заглянут, про пенсии разузнать, газет прикупить; побродят потом по улицам, поцокают языками, решат своё, что «по мелочи», и айда от сраму такого в коммуну свою, в империю.  И хоть одинаково тошно им от позору тетеринского, и хоть по тихой воде меньше часа до Лосево, - всякое у них на обратной дороге успеется: и броня на брань, и ендова на мир: в той беде, что на их державу обрушилась, разные им виноватые видятся.  И Кузьмич уже не Кузьмич, когда дело такого касается, не какой-нибудь мякушек - гусь китайский! петух индейский!  Ершистый же Федот вдруг покладистым станет, да и ростом поменьше… 
- Дерьмократы, ёлки-моталки!..  Угробили государство…

       Тянет вёсла Федот, глядит куда-нибудь в сторону, отмалчивается, не хочется товарища заводить, - наперёд последствия знает.  А Кузьмич от такой деликатности только пуще расходится…

- А они его строили?  Нет, ты скажи: они его строили?!  Язык проглотил?!  Сказать тебе нечего?!  Ты мне башкой-то своей не кивай!  Сидит тут…  Нос он надул.  Поди рад радёхонек, а для виду только поддакивает.  Может, воевали они?!  Может, переработали?  Может, хлебушка им, гавнюкам, не хватало?!  Какого рожна им, Федот, не хватало? – вот чего понять не могу. 

       Из последних сил уже терпит Федот; вот-вот его нервы закончатся.

- Дык, Кузьмич, сказано ведь: «Не хлебом единым…»  Чего уж греха таить…  Поглубже копнуть, дык… и при Советах не так оно гладко было.  Али не так?  А откуда в таком случае, - разъясни-ка, друг ситный, - «гавнюки»-то взялись?  Вот не было, не было их; все советские были, все пушистенькие, жили складно; а потом - хлабысь! – на тебе, бабушка, Юрьев день: плюнуть ведь некуда - полстраны «дерьмократов»!  Поглубже копнуть, дык…  Кузьмич?  А, Кузьмич?  Уж не вы ль расплодили-то их? 
       Чует сердце: опять всех на «белых» да на «красных» поделят.  Господи, пронеси…  Грехи наши тяжкие… 
       Проснулись оне!  Закудахкали.  Спохватились дядьку лечить, а к тому уж попа впору звать.  Остынь.  Выше грыжи не прыгнешь.  Теперь уж как Бог пошлёт…
 
       Чуть из лодки Кузьмич не выпрыгивает, аж за тычку хватается!

- Чего там гундишь?!  Ты куды это, пережиток, копать собираешься?!  Он тут копать собирается!  Ренегат…  Тебя, кажись, по-человечески спрашивают.  Отвечай соответственно.  Нет, сидит тут, гундит, как гундюк.  «Уж как Бог пошлёт, уж как Бог пошлёт»…  Послал уже, ёлки-моталки!  Дождались уже…

Заканчивается у Федота терпение.

- Мели Емеля, язви тя в душу!  «Им», это ты про кого?!  У вас всю дорогу этот «им» виноват!  Как прореха где, сразу «им»-гавнюк.  Чего осолычился?!  Чего ты ноздрями тут хлопаешь?!  Из ваших ведь они, масоны эти: что Борька теперешний, что Мишка-меченый.  Они замутили, они сброду Данову за тридцать долларов продались!  Бог тут причём?  Делов у Него больше нет, как за вами, чертями, гоняться. Не угомонитесь ить!  Сызнова революцию подавай?!  Вам лишь бы раздербанить чего-нибудь, лишь бы людей стравить, а там хоть трава не расти.  Сам пережиток!  Глаза-то протри: какие из их демократы? -  большевики они, язви их в душу!  По-другому только подстриженные.  По всем, значит, повадкам – большевики!  И цель у их прежняя – Отечество наше с тобой ухайдакать!  Поскольку с одного-то наскоку не вышло.  Ровно кость оно в горле для силы нечистой…
       А что по церквам ходить разрешили?..  Так то и при Сталине было, и при монголах было, и…  Скорей ты должён радёхонек быть: снова ваша взяла! 
А с другой стороны: ну с чего б нам, Кузьмич, меж собой верх-то брать?  На своей-то земле? - Вот вопрос!  Православный ты, белый, красный, зелёный - а хошь бусурман!  Чё делить?.. 

       От подобного мракобесия у Кузьмича обыкновенно дар речи терялся.  Бывало - напрочь дыхание перехватит!  Раскрывает рот, как щука на берегу, а и слова сказать не может.  Со стороны поглядеть: хана! вот-вот пузырь лопнет! конец всем смыканиям! не будет «ренегату» прощения!  Однако, Кузьмич – не Федот.  Минуты две, а то и все три, поиспепеляет антагониста пламенным взором, да и сам вдруг сгорит.  Что возьмёшь с Лешака?  Пень, он и в Африке пень, и в Лосево пень.  И какой толк чурбаку про раскол в РСДРП рассусоливать?  Погодя чуток и Федот оттает.  Заюлит перед Кузьмичом, ровно окунь на сковородке, виноватым себя почувствует.
       Загребут в камыш, на предмет примирения; откупорят, чего у них там «по мелочи», разольют по железным рыбацким кружкам… и совсем тогда другой разговор.
 
- Всё ж таки тёмная ты личность, Федот, хоть без книжки и до ветру не выйдешь.  Необразованная.  Рябчика с тобой сравнить – обидеть птичку до самой смерти.  Нет в тебе линии настоящей. И всю-то жись Соловки об тебе печалились, дождаться никак не могли.  Ума не приложу: как проскочил?! - «Вот вопрос…»   (Голос у Кузьмича снисходительный, ласковый, ласковей некуда.)  Ну, хоть бы «университет миллионов» тебе по «ящику» кончить, - ликбез бы какой политический?!  А то ведь терпения уже нет:  ему про попа, а он про Емелю; ему опять про попа, а он, назло будто, про дочку поповскую…  Ёлки-моталки! - да нешто коммунистов от большевиков отделять-то возможно?! нешто демократов с большевиками пристало равнять?! нешто оппортунистов с коммунистами в один горшок надо складывать?!  Совсем опупел на старости лет?!  Ты гольяна-то с язём не ровняй.  Ты, Федот, когда об сурьёзном речь, лучше вовсе молчи.  Добром пока прошу…  Греби да сопи в свои дырочки, и слушай, что тебе говорят: плохому-то, небось, Кузьмич не научит. 
       Мишка с Борькой – и заруби это на своём лешаковском носу! – фарисеи они, если по-вашему.  Для совсем непонятливых: один – сектант-ревизионист, а другой - поп-растрига.  А по-нашему они, натурально, - предатели.  Теперь всё понял, али как?  Али по-японски ещё объяснить?  Я могу!.. 

       Взгляд у Кузьмича въедливый, ухо держит востро – ждёт ответной реакции: того и гляди на японский соскочит!  А Федот и не думает спорить, другое уже на уме.  Да и не стало для ссоры предмета.  По последним пунктам – во всём он согласен: фарисей и в Африке фарисей; а с оппортунистами из коммунистов – сами же коммунисты и пускай разбираются.  Ну а что Кузьмич себя в одной таре с большевиками содержит? – он о том не впервой.  То психоз виноват.  Расстарался Федот (за друга очень уж беспокоился), не одну подшивку перелистал, но симптом таки - выкопал: «стойкий бред при ясном сознании – инволюционный психоз».  Так и есть.  Тут и к бабке ходить не надо.  Хорошо ещё - не смертельно; лет по сто с тем живут.   Бог даст, не последний раз они озеро меряют; и об этом ещё успеется… 

- Да – понял, понял.  Всё понял.  Эко он распузырился… 
Слыш-ка, будет тебе.  Ладно с ими пока, с окаянными.  Было б браниться из-за кого.  Тфу на их.  Ты поглянь лучше, красотища-то нонче какая.  Ну, язви тя в душу, – рай ведь земной!  А воздух-то, воздух?!  Ты шибче втяни - шибче!  Чуешь – нет?  Парным молоком вроде пахнет…  Ну, не чудо?  Смотри хоть всю жись – а никак не насмотришься; сколь ни слушай, а не наслушаешься…  И каждая-то букашка, Кузьмич, здесь пользу несёт, и любой-то козявке вольготно тут.  Чем больше живу, чем дольше смотрю на всё это, тем чаще, друг ты мой, такая вот мысль меня разбирает…  Хочешь – посмейся, а нет – так послушай.
       Я вот что грешным делом подумываю: пока «хозяева-то природы» орехами на вокзалах торгуют да оппортунистов выискивают, пока войны соседям чинят; они, букашки значит с козявками, сговорились (по-соседски, тихонечко): дескать, чё нам, букашкам да козявкам, делить?»; поднатужились, да и коммунизм меж собой обустроили.  И заметь: почитай без мозгов!  И ни тебе съездов, ни тебе никаких революций, и ни тебе перестроек… 
       А, Кузьмич?  Вот оно может как?!  И всё-то мирком у них да ладком.  Чтоб от каждого, значит, по способностям.  Так, кажись…  И живёт она, мелочь пузатая, теперь припеваючи да над нами, «хозяевами», посмеивается.  И как ты, Кузьмич, ни крути, а тут тебе и всякая линия, и тут тебе самое что ни на есть настоящее… 
       А что жрут они друга-дружку? - Дык и посреди нас такое сплошь и рядом случается.  Одна разница: у них это по необходимости ладится, а у нас просто так, - за здорово живёшь…  Али, скажешь, не так?  Нет, не скажешь.  Сам обману не терпишь.  И то, думается мне, неразрешимый для всеобщей природы вопрос.  Потому что, Кузьмич, по-другому никак… 

       На глазах у Федота облик меняется: когда дело озёр или леса касается, и всех тварей в них обитающих - здесь Федот уже главный, в том нет ему равных…
Не смеётся Кузьмич.  Наоборот даже – слушает, рот раскрыл. Никто не сумеет зверьков да букашек так вознести, как Лешак, друг его закадычный.  Неловко себя почувствует.  Опять он Федота обидел: «пережитком» зачем-то назвал.    Несправедливо всё вышло.  Для кого-то, может, Федот и «тёмная личность»; однако, книжек раз в двадцать поболее его, Кузьмича, прочитал.  Пусть и корм не в коня…  Опять же ренегат из него никакой: никого Федот сроду-роду не предавал и ни перед кем в своей жизни никогда не угодничал.  Чего только не ляпнешь в горячке?!  Захочется Кузьмичу в оправданье приятное Лешаку совершить, загладить вину: 

- А что, Федот: давненько, кажись, мы на дальних-то плёсах вентиля не глядели.  Дён с пяток никак?  Так и знай: карася там теперь - что селёдки в сельмаговской бочке!  Не поленимся, может?  Дадим круголя? 

       Всё понимает Федот…  И он себя виноватит: зря Мишку с Борькой к Кузьмичу прилепил.  Чёрт за язык потянул: сравнил лысух с ястребом.
       Ещё по чуть-чуть набулькают в кружки, посидят-помолчат, подышат воздухом надозёрным, потом поплывут вентиля проверят, потом жерлицы у ручья…  Затемно домой доберутся.  Кузьмич обратно в Кузьмича превратится, скажет смущённо: «Пойду, Федот… Ульяне сдаваться».  Федот к своей избе двинет, не напрямую однако, а огородами, - в обход, то есть, вполне вероятной засады.  Известное дело: бережёного и Бог бережёт…




ГЛАВА 2.

Пусть ненадолго, на полчасика, может, а вздремнулось-таки Федоту, - не устоял перед Марой лукавой; не заметил даже, как багрянец за окном растворился, морока повисла.  Очнулся, встрепенулся; вспомнил, для какой цели тут возлежит, и расстроился: «Кикимора убаюкала, язви её в душу.  Последний закат проворонил».  Ощутил себя от темечка вниз: по лицу ручейки бегут, рубаха к спине прилипла; в голове кажись полегшало, прояснилось; зато во всём остальном – уж такая слабость! –  шевельнуться не хочется.  Испугался даже немощи непривычной: «Уж не “синий” ли порок у него?!  Симптомы-то в нём больше, а не в коарктации, сходятся?» - Ухмыльнулся глупости мысли: неизвестно, что лучше будет - оглоблей полбу или обухом в лоб…  Ещё ухмыльнулся глупости - медицинской: «Видишь ты, хворей достало ума напридумывать, а на симптомы фантазий, видать, не хватило.  Куды ни копни, везде одинаково - слабость да тошнота, тошнота да головокружение, головокружение да потение; и поди у них чего разбери…  И нашто тогда журналы печатать, бумагу переводить, а того хуже - людей баламутить?»
       Тишина оглушила – полная, вязкая, будто ватой уши заложила:   печь гудеть перестала.  Едва не застонал Федот от такой неприятности: «Дурень старой, голова с дырой!  Забыл поддувало прикрыть, оттого и дрова прогорели так скоро.  Оглянуться теперь не успеешь, как тепло из избы труба высосет; околеешь тогда прежде смерти.  А и не околеешь, так что с того? – Где в том радость, чтоб в холодной избе помирать?  Хочешь – не хочешь, можешь – не можешь, а вставать-то придётся».
       С измальства Федот на подъём лёгок был; а тут – на тебе…  Скинул ноги с кровати - чувствует, голову от подушки не оторвать; по обратному порядку последовал – ноги к матрасу прилипли.  К краю посунулся, набок перевернулся - пошло дело, поднялся с третьей попытки.  Пимы нацепил, к печи прошаркал.  Из запечья полешки достал, зарядил кормилицу под завязку, передохнуть присел у окошка…
       Над Веркиной избушкой Луна повисла; светит ладно, а не дай Бог на крышу сорвётся.  Сама Верка во дворе суетиться, - припозднилась чего-то.  У неё хозяйство - корова и кур с десяток.  Против кур её Федот ничего не имеет, хоть и не уважает такую птичью породу, насчёт остального несогласный отчасти.  А именно - вот от какой: сено для коровы на нём лежит, причём подавляющей своей частью, а молока он пьёт – крынку в год.  Словом, интересная у них карусель получается: кто-то корову содержит; кто-то кормит её, с литовкой по лугу скачет; а потребляет почти весь конечный продукт - посторонний Кузьмич!  Самой-то Верке много ли надо?  А Кузьмич за простоквашу да за сметану – душу свою продаст.  Оттого и сам, как ватрушка.  Однако Федот на такую несправедливость не ропщет, - в радость ему, Кузьмичу удружить.  А Верку он глубоко понимает: привычка, конечно…  Но это - во-первых.  C другой стороны, пусть рогатое, пусть с копытами, а не чёрт; какое-никакое, а всегда существо под боком: и поплакаться можно, когда кошки скребут, и хвоста есть кому накрутить.  Мужа-то лет двадцать как схоронила…

       Шагах в ста от Верки, к озеру ближе, Кузьмич с Ульяной хозяйствуют.  Раньше пчёлами Кузьмич только баловался, а теперь у них целая пасека.  Да и сами они как пчёлки: до светла встают, всё чего-то копаются.  Однако и их Федот глубоко понимает: не обогащения ради стараются, но детям да внукам помочь.
Не любил Кузьмич жаловаться, да вышло однажды.  Накипело видать…

- Так уж, Федот…  Может рад бы в старости на печи поваляться, книжечки например тебя полистать; да время настало такое -  паскудное.  Вырасти чадо, выучи его; а ему потом, вместо службы, - «свободу» суют, а потом «демократию», вместо зарплаты.  Нате, мол, племя молодое, кушайте с хлебушком, мебелью обставляйте.  Было раньше такое, чтоб инженера-то без дела мыкались?  Чтоб учителя орехами «на стакан» торговали?!  Чтоб пенсионеры за пионеров  работали?!  Нет, Федот, не было.  А ты говоришь… 
       Шпионы нонче Кремль захватили – вот тебе моё слово!  Всё на вранье теперь держится…

       Припомнилось, и опять ровно шилом в сердце: «Вот уж не сбрешет молва: что для иноземца приятно, то для русского – смерть!»  И Федот переживал, что не видят русские люди вполне очевидного: что противна русской природе «свобода» такая, что от лукавого.  Ровно зверь вцепилась та в их Отечество, в пропасть тащит.  Зверь – жадный, лютый, вонючий…  «Да неужто ослепли все разом?! – Ведь немножко до дна осталось…  Неужто носы у всех разом заложило, так что смраду не чувствуют?!» 
(Смех и грех…  У него каорктация, по нему ручейки бегут; сегодня бы протянуть; что ему завтра, а с ним вместе и придумки масонские – все их «свободы», «коммунизмы» да «демократии»?  Ему бы про мытарства Феодоры припомнить, чтоб на мытницах без помех прошмыгнуть…  А оно - видишь как…)
Прочитал Федот где-то.  А неважно где.  То важно, что - быль и что для русского оно – весьма поучительно…

       Жила-была одна президентша в Америке.  Ничего-то не было в ней примечательного, и ничем-то стоящим она себя не прославила, кроме разве что глупости собственной и разговоров про «непреходящие американские ценности».  Да и книжка-то не о ней писалась; а президентша в неё для примеру засунута, так что с боку-припёку.  Словом, жизнь прожила не жена и не баба – стрекоза из басни, сорока-воровка, кукла пластмассовая.  Бесполезное, на сторонний Федота взгляд, существо.  Всё на уме побрякушки да наряды, ещё приёмы блестящие с трескотнёй про американское царствие, то есть «сущий рай на Земле».  Оглянуться не успела, как настало уж время к последнему «балу» готовиться…  Ей смириться бы, ей бы покаяться – хоть бы вот за житие своё в глупой праздности (всё одно ведь Безносая не обойдёт), - но в той стороне насчёт покаяний не принято.  Давай она докторам истерики закатывать, давай родных изводить: дескать, что хотят пусть творят, а в могилу она - ни нагой!  Дура, конечно…  Сколько эдак-то выкобенивалась, про то не написано; однако всему на свете приходит конец, - вскорости и для неё сигнал продудел, мол: «На всё про всё минут пять у тебя; так что блажить прекращай, а прощайся-поторапливайся с тем, что оставить - всего тебе жальче». 
       …Ни детей, ни внуков президентша к одру не вызвала (они там, видать, преходящие ценности), да и про «свободу» с «демократией» чего-то не вспомнила, а притащить велела платье любимое, бриллиантами отороченное.  Впилась в него, как клещ в одно место, да в виде таком – отошла…

       Прочитал, потом долго плевался.  Подумалось: «Оно, может, к лучшему, что ребятишек не обняла.  Ведь как ни старались всей дворней, а пальцы-то у президентши не вышло тогда разогнуть.  Так что пришлось платье - вырезать…»

       Федоту обнимать было некого (разве что Ливера), царствия на земле он себе не создал; стало быть, и думалось напоследок совсем о другом.  Но про то иностранным умом - ни в жизнь! - не понять…
       Так Федот мыслил - даже видел будто во очи! – и так в душе
черту подводил: дал Бог русскому человеку волю (ношу такую, например котомки тяжёлой), сказал: «Этим будешь от скота отличаться»; указал потом на просторы бескрайние да опять говорит: «Твоё это…  А тропку сам выбери, потому как самому отвечать…»  Сатана же в ответ «свободу» понюхать дал – что-то вроде дурман-цветка.  Откуда, прохвост, приволок? где, нечистый, сорвал? – дело тёмное и на Белом Свете про то неизвестно.  Слаб человек; нюхнёт другой раз «прелести» сатанинской, да и бросит Божью котомку.  И всё-то легко ему сразу становится; и всё-то он сразу знает и понимает; так знает, что даже не сомневается; и всех-то он сразу учить норовит: не добра ради, уж это конечно, а себя чтобы выставить.  Беда тогда на Русской земле…
       Про «демократию» же, - так Федот полагал, - и вовсе нечего мыслить.  Пустое словечко, вдобавок к тому, что нерусское.  Не бывало, нет и не будет сроду, чтобы люди сами собой управляли, потому как сроду договориться не смогут, потому как разные очень.  Так что байки про «демократию» – те же козни бесовские.  «Ах-ах!  Нету у вас демократии.  Вон там, у них - есть, и у нас она есть, а у вас таки - нет.  Какие же вы, русские, вечно отсталые.  Ах-ах!  И вся-то история ваша – стыдная, мелкая…»  Да ведь, глубже копнуть, - сроду не было у них никакой «демократии»!  На словах, разве что.  Потому как сами-то они эту вонь – и на дух не терпят!  Придумывают, лиходеи, приведения всякие, а потом: на Тебе, Боже, что нам не гоже…  Да язви ж вас в душу!  А тут, значит, – гоже?! 
       И всех-то забот у русского «демократа» - «ахам» их вторить, Отечество хаять.  Зато всему иноземному, пусть то враки на киселе, в ножки кланяется.  И во все-то века было так (хватило время, уж в этом-то Федот разобрался) – и при Советах так было, и при Петре (под другим, правда, флагом-знаменем), да и дальше вглубь.  Дальше Невского…   По тому только и узнаешь русского «демократа», что он задницей перед иноземцами вертит.  За то и не любил Федот эту публику.  Нет, не так.  Федот этой публикой - брезговал.  Собака, и та в своей будке не гадит.  Скотинка, а и та понимает: хорошая у неё будка – плохая, а другой вовсе нет.  Так что можешь чего поправить в своём жилище – поправь, а не можешь, не дал Бог такого ума - терпи да сопи в свои дырочки.  Но чтоб гадить, где ешь и где спишь?! - Боже тебя от того борони!  Дурят русский народ.  А потому его дурят, что сам рад дуриться.  Такая вот у него национальная чёрточка…
       И Федоту не всё прежде нравилось: что ж с того?  Ведь и хорошее - тоже было.  А как же?!  Такое было, что там и не снилось!  Ну, кому понадобилось опять всё «до основанья разрушить»?  Верке, может, ломать всё понадобилось?  Может тетеринцам?  Нет, не им.  Федот знал кому, но его о том никто и не спрашивал.  А разгадка простая тут: тот историю свою спешит умалить, кто за счёт того - чужую хочет возвысить.  А это значит, что «тот» этот – есть шпион.  По-другому никак. 
       Вот так Федот мыслил.  Не смотря даже на острейшую каорктацию.  И Кузьмич так мыслил.  В этом вопросе сходилось у них - вплоть до буковки! так что - тютелька в тютельку!  В одном они разбегались: Федот, кроме «демократов», к шпионам ещё сионистов, масонов и большевиков причислял; Кузьмич же последних наотрез исключал, зато добавлял к окаянным противоположный (на думку его) вражеский класс – олигархов и «новых русских».  От этих-то «добавок» и взвилась у них очередная размолвка.  Такая именно, что не виделись они аж с вечера вторника. 
       А чего такого Федот сказал?!  А сказал, что прежде чем сызнова людей на «классы» делить, неплохо бы «корни» у олигархов попробовать выследить… 
 Всякое меж ними случалось, - на то она жизнь, - но такого разлада никак Федот не припомнит: чтоб один ко второму мириться пришёл, словом добрым на прощанье обмолвиться; а тот и в сени не вышел.  Через третье лицо чтоб больным себя выставил… 

-  Хрыч старый.  Сам как миленький прибежит.  Его теперь очередь…   

       Подумал так вслух и будто в явь из забытья вернулся.  Будто сам себя разбудил.  Закряхтел, заскрипел как телега немазаная; встал, напился из чайника, поддувало чуть притворил, опять к кровати пошаркал…

 
ГЛАВА 3.

       Лежит Федот, постанывает; совсем ему худо.  А черти-то веселятся, над немощным измываются.  Так и сяк их стараниями горница вертится; предметы всякие по воздуху плавают, стол в углу чуть не вверх ногами становится.  «Подкралось, - Федот думает, - испытание первое, - пошли бесы по лавкам: воруют уже минутки последние…»  Глянет в окошко - и там чертопляска; там уже звёзды коленца выкидывают: то к нему несутся, вот-вот навалятся; а то и вовсе исчезнут из Космоса.  От того пот ледяной, мурашки по коже.  Жуткая в небе тогда чернота, такая, что и сравнить её не с чем, разве что с преисподней.  «Вот оно, - снова думает, - для какого случая сказано: “ И остановили Таксиота-воина бесовские мытари, духи злые, бить его начали и свели потом вниз”, - стало быть, недолго осталось, вот-вот за ним явятся…»  Хочет Федот знамением себя осенить, слова заповедные для такого случая вымолвить: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, избавь от напасти», - а и тут бесы сети расставили: то рука его не послушает, то язык пересохнет, отымется.  Не молитвой, так чем иным против нечисти выстоять?!  Так уж - не от кого Федоту помощи ждать; некому обнаглевших чертей приструнить.  Совсем дела его плохи.  В который-то раз пожалел, что как перст на земле… 

- Прибежит, хрыч старый, – опять Кузьмича с обидой теребит, - завтра и прибежит.  Поздно только мириться им будет… 
       Да - разъязви тя в душу!  А как ладно неделя-то началась…
__________________________________


       Не упомнит Федот, когда столько бы косачей окрест Лосево расплодилось.  В табунки сбивались аж под двадцать – под тридцать хвостов!  Соберутся на опушке и айда скопом к ряму, - где чище, где им снегу грести поменьше.  Набьют утробы окаменелой брусникой и обратно домой, в свои дебри берёзовые.  Да прямо над крышами!  Один табунок, другой, - третий!..  Жилья не боятся.  Куропатки же, те и вовсе как одомашнились.  Приоткроет поутру дверь из сеней, да и тешит себя, любуется.  Вот они, белые в крапинку, курочки голенастые, – рукой подать.  Хозяйствуют во дворе, ровно в лесу на полянке, овёс ищут: сено из саней вышвыривают; глызки от Ливера туда-сюда перекатывают.  Да шустро так, весело; всё вприпрыжку.  Скоро, однако, почуют неладное, что иноплеменник за ними подсматривает.  У куропаток с этим строго налажено.  Чуть - и замерли…  Миг – и все на крыле!  Уж такого-то шума-гама наделают! «Захохочут» разом, так что выпь вместе с сойкой соловьями покажутся; крылами застрекотят: дескать, в бой вступили, отстреливаются… 
       Лет с пять хоть назад, расставил бы тенета Федот, да и прихлопнул всю эту белую «гвардию».  А теперь вроде жалко.  Теперь - вот, - любуется…  Тетерев – другое дело, уж это конечно.  И не потому только, что в нём весу в три раза больше, а потому ещё, что добыть старику эту птицу (да ещё - в феврале!) – непростое искусство: в скрадке больше часа не усидишь; на лыжах, как в сорок лет, не набегаешь…
       Однако – будь он старый, будь молодой – а чтобы птица над ним насмехалась, на голову, то есть, гадила, - никакой охотник не вынесет!  Вот и Кузьмичу с Федотом надоело такое терпеть.  Собрались вечерком в воскресенье, патроны подходящие поделили (по шесть штук набралось), ТОЗовки свои бывалые вычистили; согласно длительным наблюдениям, план распланировали: как им тетеревов обхитрить, а ноги свои не бить, да при том, чтобы от мороза не окочуриться.  За баней у Федота (аккурат в сторону ряма) скирдишка с копёшку; в ней и решено было чуть свет окапаться…
       Солнышко ещё за берёзки цеплялось, а у охотников уже и припасы закончились.  Верно всё подсчитали: два табунка над ними прошли;  вдобавок к тому - куропатки на скирд их спикировали.  Известное дело: куропатка в лёте, что бекас на болоте, - последний патрон заберёт… 
       Отстрелялись и к Федоту во двор.  На предмет дележа, трофеи рядами разложили.  В одном ряду - семь косачей, в другом – куропатка.  Ждут остальную часть населения, пританцовывают.  Ладно неделя у них началась!  На полвека помолодели – никак не меньше.  А и есть от чего.  Городским-то горе-охотникам, не смотря на их «вертикалки» (должно быть, в корову ценой), такое - и во сне не привидится.  Те спецы - по бутылкам пулять…
       Впрочем, к – собственно – дележу (уж так в коммуне у них повелось) добытчики допущены не были: пошушукалась Ульяна с Веркой и решила по такому случаю в райцентр Кузьмича снарядить, - к дочке, к внукам.  Федот, само собой, тут же в помощники выбился.  Тот час выяснилось – уйма накопилась по мелочи!  Вот и порох у него-де закончился, и ниток шёлковых – «кровь из носу!» – надо бы к весне прикупить, «а то разберут»; и ещё неплохо бы всякого, - такого, что в Тетерино не сыскать, а как есть, очень низкого качества.

       Для коммуны это не просто так, а – событие целое, в такое-то странствие половину свою провожать.  Тут каждая рука на счету.  Федоту досталось с рыбой подсуетиться, ещё с косачами разделаться, - ощипать то есть, подсмолить и всё как положено; Верка маслица сбить обещалась, сколько уж там получится…  В Лосево день февральский особо короткий: поделили всю суету да не мешкая кинулись.  Всё с толком, всё с удовольствием… 

       А пусть и не птица-тройка, а пусть «дед» Ливер и не орловский рысак - всё равно хорошо!  Так хорошо, что и говорить-то не хочется. Снег под санями поскрипывает; морозец предрассветный нос щиплет; звёздочки, уже тусклые, мигают, прощаются.  Неимоверная просто лёгкость грудь распирает!  Лепота…  Помолчали до Тетерино, определили Ливера на постой, да и на большак вприпрыжку, чтоб на автобус не опоздать.  В руках куль с рыбой, за плечами котомки объёмистые, - скачут, как могут.  Туда же и «бизнесмены» подтягиваются с баулами пресловутыми - клетчатыми, над дедами подсмеиваются.  Не зло, конечно, - по-доброму: дескать, врут учебники, что динозавры от метеоритов все вымерли.  И Кузьмич с Федотом им в том же духе: мол, врут, конечно; динозавры ещё и «бизнесменов» переживут…
       Забыли уже, когда в город наведывались.  Не узнать городка!  Потонул в ресторанчиках; куда ни плюнь – ларёчки да магазинчики, - все под ёлки украшенные.  И названия над теми - нерусские, и товары на полках – нерусские, даже цены у товаров нерусские, очень может – космические.  «Так и есть, - думают, - в плен сдались, осады не выдержали.  Иноземцы власть захватили.  И всю-то жизнь они, городские, – хлипкие!..» 
       Выполнили миссию, сбагрили тяжесть; повидались со всеми, по ком соскучились.  Федот в церковь сходил, Кузьмич с правнуком повозился.  К вечеру дело.  Попили чайку, да и вышли пораньше.  По улицам как по клумбе ступают, озираются, разговеться желают на дорожку обратную.  Очень древняя, значит, такая традиция.  Тут-то и начались у них неприятности…  Нет «777»-го портвейну!  Хоть шаром покати!  А что есть на разлив, то от привычного - втрое дорого!  Не по их то есть пенсиям.  Да что за напасть?  Конечно, расстроились.  Вот-вот автобус без них отойдёт, каюк выходит вековому обычаю.  Плюнул тогда Федот на стеснения материальные (раз, дескать, на свете живём!), забежал в  гастроном недалёко от станции, выбрал не глядя «чего позабористей», что ему насоветовали, и… век бы райцентра этого не видать!  Тесно в нём.  Будто в рай, в коммуну свою путь прокладывают.  Им Тетерино уже санаторием кажется…

       Почуял Ливер дух коммунарский, обрадовался – гарцует, на месте не устоит.  Эх, кабы ноги ему потоньше, кабы шею ему подлиньше - ни дать ни взять рысак орловский!  У Федота как ком в горло встрял, никак проглотить не может.  Уж так-то расчувствовался.  «Это ж сколько, - волнуется, - мы с тобой, дружище, землицы намерили?!»  Суетится вокруг товарища: лоб в лоб к нему прижимается, корочку в губы суёт, иней сеном обмахивает, налюбоваться не может: «Куды там рысак? – уж так-то его выворачивает, - скакун арабский!»  Мигом районный осадок от Федота выветривается: опять на душе порядок, опять мысли в извилинах плавные: 

- А что, Кузьмич?  Везде хорошо, а дома - обязательно лучше. 
Али, скажешь, не так? 
 
Далёко Кузьмичу до благодушного состояния; не разделяет пока веселья Федотова:

- Доберись сначала до дома-то, потом уж и радуйся.  Ты его, кабыздоха, туды ещё поцелуй…  Разрешения выпроси: он нас потянет, али нам его подкинуть до Лосево?

       Смеётся Федот.  Пускай себе пар выпускает.  Недолго осталось, -
аккурат до околицы.  Знает, чем у Кузьмича хандру излечить…
       Будто и не выезжали с родной территории: те же звёзды на небе, так же снег под санями поскрипывает; единственно - Луны утром не было.  Огромная, из кедровника выползла и повисла над озером, так что тычкой дотянешься.  Контролирует…  Ни дать ни взять - агентша Ульянова.  Вон - и нос у неё для такого случая, и все прочие шпионские органы.   
       Не сговариваясь, к куреньку подвернули.  Укрылись от глаз нежелательных.  Рядом с санями пятно утоптали, костерок развели. Могикане и есть…  Окунулись в налаженное.  Один куропатку на палке разогревает (долю их от вчерашнего), котомку тощую ворошит; другой «дрова» заготавливает: пучки камышовые туго-натуго скручивает и узлами сворачивает, - так гореть будет дольше.  После мути районной, Первозданностью наслаждаются… 

- С ночёвкой никак собрался?  Куды вяжешь-то? – Кузьмич первый управился.  Уселся на санях по-турецки, - куражится, предвкушенье испытывает.  Предмет искушения, ровно чудо-юдо литровое, перед носом воротит: пробку не трогает, пока только формы квадратные щупает, буковки разбирает (слова понятного склеить не может) – тёмно больно, опять же в языках не силён.  Нервничает: «Вербанули-таки Лешака, окаянные.  Секунду не уследил!» 

- А что, Федот, нашего-то, обычного - круглого, пол-литрового, - теперь и не держат? А то, может, в олигархи перекрестился, за модой погнался?

- «Наше», Кузьмич, когда в бочке у печки.  То мы с тобой недели две как прикончили.  А это, чтоб знал, напиток французский, «Рояль» называется.  Подумал вот…  Раз на свете живём…  Неимоверной – посоветовали - мягкостью обладает!  Дёрнешь будто бы и не морщишься, и рассолу не надо; а на утро будто бы и сам как огурчик! (Лик у Федота Просвещением пышет, но это с одной только стороны, а с другой – недоверием: и у него сомнения насчёт французской промышленности.)  Врут, небось… 

- Врут, не врут? - Садись уже: как узнаешь, пока не распробуешь? 

       Угнездились-таки, помолчали для пущей торжественности; напитка, наконец-то, попробовали.  Хватанули морозного воздуха, поморщились, в рукава покрякали.  Так что – не нашли особенной мягкости.  И хоть буркнул Кузьмич: «Лучше б, Федот, ты ума на те деньжищи купил»; и хоть тут же им Бонапарт-агрессор припомнился; решили, однако: не всё погано во Франции.  На том и покончили с зарубежностью.  О другом зудело под ложечкой - со своим поскорей разобраться!  Очень уж необыкновенный денёк у них выдался - много всякого накопычилось… 

       «На Руси веселие пити»…  Это Красно Солнышко - так сказал, чтоб от евреев да магометан отвязаться.  Он то знал, для чего его предки медовуху придумали.  С краю «веселие» в том, - уж будьте уверены!  А на переднем-то месте (чего б там ни наговаривали) - беседа душевная; а в беседе суть – правды искание.  И Бог его знает почему! – очень уж важно это для русского человека.  Может, тем только и отличен русский от прочих народностей: те давно уж своё обнаружили…
       До льда костерок осел; шипят камышинки, постреливают; незаметно время бежит.  Немало «Рояля» уже прикончено; многое, - пусть в районном масштабе, пусть со скрипом, а доведено до душевности.  Главное ж в том: «Даст Бог, Кузьмич, всё наладится» и ещё: «НЭП, Федот, пережили, авось и “новых русских” переживём».  То и ладно.  Честь пора знать.  Федота ждать некому, а вот Кузьмичу ещё в плен сдаваться.  Вырулили на наезженное и айда под любимую - с раскатом, с надрывом!..

«В лесу врагам спасенья нет. 
Летят советские гранаты…» 

       Вот она – ВОЛЯ-ВОЛЬНАЯ! – свобода заморская на русскую ширь помноженная…  Даже Ливер, и тот огромностью момента проникся: не глядит на свой возраст преклонный, - пулей мчит до места приписки!  Славно неделька-то началась: давненько такого праздника не было.  Однако, всему на свете приходит конец.  Только-только «Громи захватчиков!..» над озером пронеслось, Кузьмич пение вдруг прекратил, насупился, будто припомнил чего, а потом взял да
праздник - испортил:
 
- Всё, Федот, кажись, понимаю.  Может, где-то даже прощаю.  Время настало: «спасайся, как можешь», - это верно мы с тобой рассудили – кругом обстоятельства.  Одного понять не могу.  Ну ладно – Москва: то столица, там чёрт ногу сломит…  Но - у нас! - у нас-то с какого перепою олигархи взялись?!  Ведь всё на виду!  От какой, скажи на милость, мокроты у их, у паразитов у наших, капиталы накапали?!

        Промолчать бы Федоту, - вот где ладно бы вышло! - а он давай умничать, давай огород городить; видать, последнюю осторожность «француз» обрубил:

-  Чудак-человек!  В трёх соснах заблудился.  «Каждый, по власти, требовал серебра и золота от народа…» - недаром, поди, в Писании сказано.  Так было и будет, Кузьмич; и тут тебе все ответы.  Откуда накапало? – «от народа»; кому сколь досталось? – «по власти»…  Для примера хоть взять: парторгу тетеринскому, предводителю вашему, - от развала державы - гастроном обломился… 
Язви его в душу…  Свиделись давеча.  Он то мне «Рояль» и нахваливал.  И не сомневайся даже – «расстрига» теперь в гастрономе хозяйствует; его теперь собственность.
       Стало быть, оттуда, Кузьмич, они все и взялись, холера их забери; стало быть, оттуда и капиталы к им капают… 
       Не хотел говорить, да сам напросился.  По другому-то как тебя убедишь?  Один ты на всю Россию остался, «ленинец верный».  Как есть – динозавр…

       Удивительное дело! - не обернулся Кузьмич в петуха боевого индейского, не кинулся Федота в темя клевать, а перестал просто разговаривать.  Вроде как и не слышит, и - в упор даже! – Федота не видит.  Тот к нему и так уж и сяк – то как лис к журавлю, то как окунь на сковородке! - а понапрасну всё: сидит как немтырь.  Так и доехали молча.  Так и разошлись без «бывай» и «ну ладно».  И не слышал Федот Кузьмича, аж с вечера вторника…


ГЛАВА 4.

       Наважденье какое-то…  Оказалось, не воина-Таксиота бесы вниз отвели.  Совершенно отчётливо видит Федот – он! сидит чуть не в центре Земли.  Места живого на нём не сыскать! - уж так-то его измутузили.  Сырость кругом, холод собачий…  Суда ждёт.  Горюет. Стоны грешников без всякого наслаждения слушает.  С замиранием сердца наверх поглядывает.  Там, с алтын может, пятнышко светится.  Понимает Федот: то – Надежда последняя…  Эдак час сидит или век? – тому внизу значения нету, - а только слышит: зов будто сверху…  Будто просунул кто-то голову в пятнышко, орёт-надрывается, а голос еле-еле доносится:

       «Федо-о-от!  Федо-о-от!  Ну - ёлки-моталки!» - передохнёт голова, потрясёт собой, да опять благим матом: «Федо-о-от!  Федо-о-от!  Холера тебя забери…»
 
       Встрепенулся тут Федот, скинул страх, осенил себя Знамением Крестным:

       «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя…»; да и – вон из темницы! 

       Несёт его к желанному пятнышку сила неведомая, - дух захватывает!  На крыльях будто на свет Божий вынырнул… 

       Хлопает глазами, понять ничего не может.  Вроде как ангел над ним склонился: в одной руке «керосинку» держит, в другой – жезл хрустальный, сверкающий…
_____________________________________


- Эко его расчихвостило!  Ну - ёлки-моталки, хоть выжимай.  Каорктация, говоришь?  Это бывает.  Со всяким случается…  Оно, и я не менее твоего претерпел.  На-ка вот, лекарства прими.  Вот…  Так…  И рассольчику, и рассольчику…  Дай-ка башку-то твою поддержу, неровён час отвалится: ить - на ниточке держится.  Так…  Вот...    Коарктация, говоришь?  А мы её, негодяйку, - «Рояльчиком»; а мы её, паразитку, - рассольчиком…  Держись, давай.  Дело для мужика известное.  Тут важно другой раз на грабли не наступить, пропорцию соблюсти.  Меня слушай: плохому-то, небось, Кузьмич не научит.  Видали мы твою коарктацию…
 
       С полчаса колдует «ангел»-Кузьмич: «скипетром» булькает, с ковшиком за россольчиком бегает.  На глазах отходит от Федота его коарктация.  Взор уже ясен, предметы не вертятся.  «Даст Бог, - кумекает, - наверху ещё поживу.  (Насмотрелся давеча: ничегошеньки-то внизу нет хорошего; так что и спешить туда нечего.)  Это как же, - изумляется так, - про Рояль его позабыть угораздило: ведь уверен был, что – прикончили?  Сроду такого с ним не случалось!  Своё-то, оно по ногам больше бьёт; а голове, наоборот, - привилегия…  Видать, кикимора все извилины спутала.  А то как бы ещё?  И всё-то у этих французов не как у людей!»  Уже ноги скинул с кровати без всякого скрежета, пимы нацепил.  Рубаху меняет самостоятельно.  Глядит на товарища с благоговением, с благодарностью: «Прибежал…  Хрыч старый.  Эко его выворачивает.  Боится, поди, один на один с бабьём-то остаться…»  Говорить попробовал:

- А ты как тут, Кузьмич?  Я уж думал, не свидимся.

- Кабы не просветленье, Федот, то б не свиделись…  От уж, ёлки-моталки: и всё-то у этих французов не как у людей!  Семьдесят семь годочков на свете живу, а такой лихоманки не помню.  Веришь – нет, закрою глаза: а она тут как тут!  Спасу нет!  Косой ржавой машет, зубищами клацает!  За двое-то суток уж так она меня измухрыжила – места живого, кажись, не сыскать!  Так решил: ещё одной ночи не выдержать.  Копец, стало быть…  И тут, Федот, будто током меня шандарахнуло!  Память прорезалась, - котомку-то сам под сено укладывал…  Чем, думаю, чёрт не шутит: всякое когда-то впервой получается…
Тогда говорю себе (так на фронте бывало): «Хочешь – не хочешь, можешь – не можешь, а надо идти!  Один выход - клин клином попробовать вышибить…»  Смог вот, пришёл.  А товарищ-то на покойничка больше смахивает.  Я туды, я сюды!..  Котомку на месте, - в санях отыскал.  «Хана, - думаю, - напитку французскому…» - на дворе-то за сорок, тут и «Сибирская» наша не выдержит.  Вытянул ёмкость…  А ему - хоть бы хны!   Встряхнул, а оно, гадость, - булькает!  А?!  Ну – холера его забери!  Да живенько так!  Чудеса в решете… 
       Тут меня и ошпарило: «Это что ж мы давеча выпили?  Это – спирт что ли получается?  По другому-то - как?!»  Отнял я, Федот, тогда, что в бутылке от литра осталось; помножил, что получилось, на градусы; поделил потом на тебя да меня; годы прибавил…  И так-то, Федот, мне понятно всё стало!..  Выходит, не обманул тебя насчёт мягкости расстрига тетеринский.  Она то, видать, и убаюкала бдительность… 
       То и ладно, Федот; то прошедшее.  Теперь уж как-нибудь выкрутимся.  Лишь бы другой-то раз на грабли не наступить…

___________________________________


       На столе напиток французский, грузди солёные…  Сидят старики, картошку на углях дожидаются.  В окошко деревеньку свою разглядывают.  Луна в четверть неба, какое им ещё электричество?

- Видал, Федот: Егорыча-то крыша - совсем провалилась.  С фельдшерским пунктом считать, четыре у нас их осталось…

- Четыре, Кузьмич…  Земля ему пухом…

- А помнишь: во-о-он там, у берёзок, клуб наш стоял?

- Как не помнить, Кузьмич?  От уж, мы там отплясывали!  И Ульяна, и Верка!..  Как забыть?  Дворов с тридцать тогда в нашем Лосево было.  И куды, скажи, всё ушло?

- Знамо, куды…
 
- Твоя правда.  Однако, чего там ни говори, а Лосево - это тебе не Тетерино…

- Ясное дело, что не Тетерино.  Нешто «Главный тракт» по им пробегал?  Куды там, Тетерино?

- У их, Кузьмич, хоть и клуб кирпичный, и дворов хоть побольше, да только где ж там красотищу такую найдёшь?!  А, Кузьмич? 

- Ясное дело, что не найдёшь.  В старь-то разбирались, поди: что оно и к чему…
 
- А ведь и в прочих местах, навряд ли найдёшь?  Как думаешь?   
А то, может, в Америке или в Париже каком-нибудь - и озеро такое, и
такие рощи имеются? 

- Всё ж таки тёмная ты личность, Федот.  Ну откуда у их
берёзкам-то нашим взяться?!  Там берёз вовсе нет.  У их, Федот, джунгли каменные.  Куды Парижу до Лосево…  Там и видов всех – антенна ихняя Эйфелева.  Ну - «Рояль», разве что…  Лягушатники его, видать, для вкусу в кислятину свою капают.  За раз по полкружки - уж точно не пьют.  Они, Федот, на счёт этого хлипкие. 
       А Америка?..  Что, Америка?  Её и с Тетерино сравнивать нечего.  Куды там до Лосево?  Так себе…  Без роду, без племени…  Она на Земле-матушке, ровно прыщ у человека на заднице.  Неприятно да временно.  Переболит да отсохнет.
Ладно, Федот.  Давай что ли, на посошок.  На самое-самое донышко.  Пойду я.  А то ведь не уснёт без меня.  Так и будет блукать.  Неравён час, искать ещё ринется… 


24 октября 2008 г.