Горькая это штука война

          О том, что война – дело серьёзное, маленький Колька  понял не сразу. Сначала, услышав от отца о том, что началась война, он даже обрадовался: война! Войнушка!
          С пацанами из соседних дворов,  у речки под кручей в зарослях лопухов, они играли  в войну часто.  Брали в руки сабли, садились на коней и мчались, как Чапаев, на врага. Сбивая огромные лопухи,  пробирались к воде, где нападали на купающихся девчонок.  Девчонки визжали так, что слышно было на всю округу, но не сдавались. Иногда затевалась драка, но чаще, немного попугав, мальчишки великодушно отступали, и тогда купались, брызгались и загорали они все вместе. Для чапаевцев лопухи были врагами, а для девчонок – большими зонтами, с которыми они расхаживали, словно барышни.
          Отца забрали на фронт сразу, как и других взрослых мужчин. Потом стали сбегать из дома пацаны постарше, заставляя деревню содрогаться от материнского плача. 
          В конце концов в деревне остались только старики, женщины да дети. Но всё же окончательно Колька осознал, что война – дело серьёзное, когда соседке бабе Марфе пришло плохое письмо.  Тогда, взяв письмо дрожащими руками, баба Марфа завыла диким нутряным голосом, повалилась на траву у забора и стала корявыми руками рыть землю, подгребая её под себя. Кольке стало страшно, он ухватил лежащее с ней рядом письмо, побежал к  себе домой и бросил его в печку с тлеющими углями. Письмо вспыхнуло и сразу превратилось в пепел. Тогда он чуть не задохнулся от радости, ведь теперь не было плохого письма, но вбежавшая мать ухватила его за волосы, оттащила от печи, а потом стала трясти за плечи и кричать. Из всего, что она кричала,  понял только одно: «Что ты наделал?!».
          Колька убежал к речке, там, в лопухах, долго плакал, не понимая, за что с ним обошлись так несправедливо, потом успокоился, замёрз и возвратился.      
          Возвратился как будто в другой мир – безрадостный и жестокий. Мать, увидав его,  заголосила, подошла, обняла тёплыми, пахнущими молоком руками   и повела в дом. "Сынок, – сказала она, всхлипывая, –  это была похоронка.  Дядю  Васю убили".               
          Вот тогда-то Колька сразу и повзрослел.   Он понял цену необдуманным поступкам.   Время тянулось медленно, отсчитывалось пришедшими похоронками, плохими вестями с фронта, смертями детей и взрослых.  Повзрослеть-то повзрослел, но почти не подрос. Еды совсем  не было, а хотелось есть как никогда. 
          Теперь он любил козу Тёмку даже больше, чем свою тётку Тамару, живущую в далёкой Москве, которая раньше всегда к чьему-нибудь дню  рождения присылала всевозможные сладости и подарки. 
          Тёмка была его надеждой на кашу с молоком или даже просто на молоко с хлебом, а тётка Томка, по словам матери, ушла на  фронт и прислать уже больше ничего не могла. 
Отец писал письма часто, но в них самыми хорошими словами были те, где он говорил о том, что скоро с победой вернётся домой.
          Время шло тягостно, никто теперь почти не играл, все работали. Матери   всё чаще  не было дома, а если и приходила, то приходила  поздно вечером, уставшая.  На  заводе, который неизвестно откуда взялся, она что-то делала  для фронта.               
          Старшая сестра Анютка, кроме работы по дому, со своими подружками ещё вязала носки, которые их учительница  Мария Ивановна уносила на почту,  запаковывая в большие тряпичные мешки и подписывая просто: "На фронт". 
          Брат Витька запасался дровами. Уходя в лес, приносил, вернее, приволакивал сухие ветки.  Ещё он рыл колодец, потому что из строго колодца ушла вода, а ходить через два двора было далековато.   Кольке достался уход за козой.  Он заготавливал для неё сено, таскал её за огороды на поле.  Именно таскал. Сама  она идти никуда не хотела. Сначала он толкал её двумя руками сзади,  потом ложился на неё поперёк спины, держась за ухо, кричал: "Но! Но!".  Коза не шла.  Тогда он  ухватывал её за верёвку и тащил изо всех сил. Опять – ничего. И только когда нашёл для неё заветные слова: «Тёмочка, ну пойдём кушать травку, пойдём, моя хорошая!»  – она соглашалась. «Ишь ты, – как-то сказала ему бабка Василина, живущая у самой околицы, – поди ж ты, тварь, а ласку любит».  С тех пор они поладили. Колька тоже любил ласку, но теперь она доставалась ему дома всё реже и реже, и только соседка баба Марфа, простив его за сожжённую похоронку, при встрече старалась погладить его по голове и сказать хорошие слова.   
           Всё чаще по деревне слышались плач и вой. Это значило, что чаще с фронта стали приходить похоронные вести. Когда в деревне появились  измождённые, раненые солдаты, Колька понял, что советские войска отступают. Слово «советские» он полюбил  давно. Оно было большое, торжественное, красивое, даже можно сказать – великое и совсем не вязалось с действительностью. 
           Пацаны  сразу как-то повзрослели. Собирались вместе реже, а  если и собирались, говорили на плохие темы: кто у кого погиб, кто пропал без вести. Обсуждали канонады, похожие на  громы, доносящиеся оттуда, где была война. Из этих разговоров он узнавал,  как дела на фронте, а дома   эта тема совсем не обговаривалась.
           Только когда приходило очередное письмо от отца, мать собирала всех детей вместе и читала.   В последнем треугольнике отец писал, что воюет в Крыму в Приморской армии.
           Потом случилось большое для Кольки счастье. К их избе  как-то подкатил   мотоцикл. Блестящий, большой  и совсем новенький.  Эх, как он мечтал покататься на таком красавце!  В  мотоцикле сидели люди в военной форме и касках, вооружённые   автоматами.  Они кричали что-то на непонятном языке.  Это были немцы. При виде их у  Кольки так захолонуло сердце, что сразу счастье кончилось.
           Мотоциклисты хозяевами ввалились в дом, что было дальше, ему узнать не довелось. Он выскочил во двор и огородами стал пробираться к бабке Марфе, но издали заметил, что у неё также хозяйничают немцы.  Возвратившись в свой двор, застал всю семью уже возле дверей сарая. Мать держала в руках  комком собранные  тряпки, брат – старое одеяло, а сгорбленная грязная незнакомая тётка выбрасывала из сарая какой-то хлам.  С трудом он узнал в ней свою сестру. Как потом выяснилось, мать, зная о подходе немцев, вымазала сестру сажей, замотала в рваный чёрный платок и велела ей ходить сгорбленной, как она сама выразилась, в три погибели.  Что это за такие погибели, Колька выяснять не стал, но погибели эти превратили Анютку в страшную старую тётку. С тех пор они и жили в сарае    за скрипучей дощатой дверью.
           Немцы, а их было трое, хозяйничали весело.  Ели, пили, слушали музыку.  Заставляли мать доставать из погреба последние припасы, выпивали молоко, правда, очень смешно при этом морщили нос. Куда-то уезжали, возвращались.  Мылись они во дворе голыми, никого  не стесняясь. Иногда  угощали мальчишек какими-нибудь   вкусностями, но делали это друг от друга втайне. Колька всё прятал за пазуху, быстро тащил в сарай и там делил   поровну. Только мать эти хитростные штучки не любила и никогда их не ела, а со словами: "Надо же, чудеса  какие",   отдавала детям. "Гляди-ка, – рассуждала она. – Видать,  друг друга боятся. Может, у самих   есть дети,  вот и жалеют вас".
           Так и наступила осень. В саду за речкой поспели поздние яблоки и груши. Пацаны потихоньку лазили в сад. Колька тоже лазил. Мать резала всё на дольки, раскладывала в бурьяне для просушки, делая запасы на зиму.  Их гоняли, стреляя кто вверх, а кто и прямо по воришкам. Так однажды ранили пятиклассника Тимоху.
          Но есть всё равно очень хотелось, и, пересиливая страх, пацаны опять и опять лезли в сад,  пока однажды посреди сада не появилась виселица. Это было серьёзное предупреждение.
          Тут ещё и Тёмка пропала.  «Кормилица наша,  единственная надежда  на спасение от голодной смерти», – говорила мать и плакала так, как не плакала даже, когда Колька однажды поменял новёхонькие штаны, купленные брату,  на больную собаку.
          Письма от отца больше не приходили. Мать очень переживала. Она совсем осунулась и состарилась.  Сестра всё больше сидела в сарае, стараясь никому не попадаться на глаза, а брат всё чаще надолго пропадал из дома, а потом и совсем исчез.
          В зиму Колька много болел, у него стали шататься зубы, а живот растолстел, как у Буржуина, которого он когда-то видел на картинке в журнале "Крокодил". Ох  и хохотал же он тогда над этим Буржуином. Теперь ему было не до смеха. Теперь он думал, что Буржуин, наверное, как и он,   опухал от голода. Соседка, заходя иногда к ним в сарай, крестилась, глядя на мальчика, и говорила, тихо покачивая головой: «Не жилец ты, Колька». Она совала ему что-то съестное, но  ему есть уже совсем не хотелось. Со временем он так ослабел, что уже почти не мог вставать с деревянных ящиков, накрытых тряпьём, которые были его кроватью.  Чем бы всё кончилось, можно было только предположить, но однажды, когда Колька выполз из сарая по нужде, его увидел немецкий доктор. Доктор приезжал к постояльцам, как потом объяснила ему сестра, и, увидав шатающегося киндера, ужаснулся.
          На ломаном русском он приказал ему подождать  на улице. Наверно, брезговал войти  в сарай.  Сестра,  увидевшая всё  это,  тоже вышла из сарая. Возвратился немец быстро, неся в руках две бутылки.  В одной из них, как сказала после обследования мать,  был  рыбий жир, а в другой – спирт.   
          Так Кольку спасли. Ему давали по каплям эту гадость. Давали день за днём, добавляя невесть откуда взявшиеся отруби и лепёшки из картофельных очисток. 
          К весне Колька поднялся,  стал выходить в огород. Кое-где уже стала пробиваться травка, и, становясь на четвереньки, он щипал ртом траву, как когда-то его славная коза Тёмка, при этом очень жалея о её пропаже.
          Через некоторое время немцы поспешно стали съезжать из  деревни. Из Колькиного дома они забрали большое красивое в резной оправе зеркало, все иконы, доставшиеся матери по наследству от отцовой родни, и большой кованый сундук.
          "Вот гады, – сказала Анютка, войдя с Колькой в дом после их отъезда. – Приехали на мотоцикле, а драпают на машине с ворованным". 
          Подойдя к ведру с водой, она сдёрнула с головы платок, намочила его край  и стала обтирать лицо. Потом повернулась к брату. Колька оцепенел. Это была не та прежняя Анютка. Перед ним стояла красавица!
          "Вот это да!" – только и смог выдохнуть.  Уж в девчонках-то он понимал.
 В это мгновение дверь заскрипела. Обернувшись, они увидели возвратившегося немца, их постояльца. Оторопев от неожиданности, немец поглядел на Анютку, очнувшись, погрозил ей пальцем, ухватил забытый в углу свёрток и выскочил из дома.
          Дни летели быстро. Колька окончательно поправился. Вместе с мальчишками он  теперь бегал за околицу  встречать почтальона.  Ждали писем. Кольке хотелось первым узнать об отце и пропавшем брате и принести хорошую весточку в дом. В том, что  хорошую, он не сомневался, потому как даже бабка Марфа получила письмо от своего Василия. "Правильно ты тогда сжёг похоронку, – радовалась она. – Василий-то целёхонек оказался. Ошибка вышла. Это тёзку его убило. Тьфу-тьфу! Не сглазить бы!".  При этом она крестилась на все четыре стороны.
          Однажды, резвясь на дороге,  ребята  заметили колонну людей, медленно идущих по направлению к деревне. «Немцы!» – ахнул Стёпка. Не сговариваясь, мальчишки повалились в траву, надеясь, что их не заметят.  Колька лежал у обочины в канаве, зажмурившись, затаившись, когда услышал над собой тяжёлое дыхание. Приоткрыв  глаза, он увидел наклонившегося над ним фрица,  держащего  в протянутой руке конфету.  Конфету – мечту каждого мальчишки! Колька, не устояв от соблазна, потянулся за конфетой, и в то самое мгновение его рука оказалась в сильной мужской ладони.  Немец вытащил  дико  испуганного  Кольку на  дорогу, молча  снял со  своего плеча  автомат и  повесил    на тонюсенькую ребячью шейку. «Ком! Ком, плен, комендант!»  – выдохнул он хриплым  требовательным голосом и подтолкнул его вперёд. 
          Колонна, возглавляемая несчастным, перепуганным Колькой, побрела по направлению к деревне. Пацаны, осторожно высыпавшие на дорогу, стайкой  шли сзади. Так   добрели они  до сельсовета.
          Ещё долго вся округа гудела под впечатлением от небывалого Колькиного геройства.
          А почтальона  он всё-таки встретил. Не на радость встретил, на беду.  Витька-брат геройски погиб в партизанах, а отец пропал без вести. Лишь много лет спустя Колька, уже давно  Николай Владимирович, узнал, что его отец погиб на 35 батарее под Севастополем.
     Горькая это штука – война.