Часть третья. Глава четырнадцатая

Глава четырнадцатая

- Рассказывай, что там дальше с Бюсси, - сказал Сережа. – Когда мы ехали в поезде, она рассказывала «Графиню де Монсоро», - объяснил он Элен.
- А у жены ты не мог спросить? Я уверена, что она читала.
- Он что, погибнет?
- А ты что – не знал?
- Здрасьте! – сказал Сережа.
- Если ты так к этому относишься, я лучше расскажу что-нибудь другое. Есть книги, в которых в конце все счастливы.
- Реми сказал: он давно заметил, что падать в маки опасно, но думал, что опасно только для женщин.
- А, ну да. Это когда Сен-Люк ранил Монсоро.
- Разве он его не убил?
- Имей терпение, Серж. В этом месте все думают, что убил. Хочешь знать раньше всех? Бюсси ответил, что Диане не стоит оставаться в Меридоре, нужно отправиться в другое место, где она сможет все забыть.
- Что забыть? Смерть мужа?
- Будь ты Дюма, ты бы написал по-другому. Пока ты не написал никак, слушай, как написал Дюма.
- Разговариваешь, как его мамаша.
- Я думаю, ей подходит Париж, - сказал Реми. – В Париже все забывают быстро.
Овен, подумала Элен. И ребенок должен родиться в апреле и стать овном. Непостоянный, легкомысленный знак, от которого бессмысленно ожидать привязанности. Добивается и бросает. Перманентное состояние влюбленности. Влюбляется страстно, пылко, как правило – в то, что далеко и принадлежит другому, добивается взаимности, затем внезапно остывает и не возвращается к прежним пассиям, за которые накануне был готов отдать жизнь. Не приемлет и не станет терпеть духовного насилия. Откровенный, упрямый, вздорный, с неистребимою склонностью к скандалам. Сегодня ночью он будет горевать из-за гибели Бюсси и искренне думать, что важнее этого ничего нет, а завтра о нем забудет.
Позвонил Мартин.
- Дома здоровы? – спросила Элен.
- Дома здоровы. А во Фредерике никого нет.
- Как никого? А где?
- Я поехал туда посмотреть на них. Там ни души, кроме слуг, да и те собирают вещи. Кэти сказала, что гости уехали на княжеском кадиллаке в Тироль, в охотничий домик баронессы.
- И наша мартышка тоже?
- Они взяли машину князя и гоняют на ней без шофера по горам. Один из гостей – бывший военный летчик, наорал на водителя, когда тот отказался дать ему ключи. Жена настояла, чтобы отдал.
 - Вот сука!
Был первый час ночи, когда Тициана закончила рассказывать.
- И все из-за этой дуры? - спросил Сережа после того, как она, глубоко и облегченно вздохнув, сказала ему: вот так.
- Из-за какой такой дуры, Серж? Тебе она не нравится, а Дюма ее любил. И Бюсси любил, раз дал себя заманить в ловушку. Ты должен уважать чужое мнение. Бюсси был человек чести, дворянскую честь положено защищать со шпагой. А не как вы с Мартином: набьете друг дружке морды, потом целуетесь.
- Не рассказывай мне про честь, - осадил он, встал с дивана и подошел к окну. Его было немного жалко: он так искренне горевал из-за Бюсси, как будто прочил его себе в друзья, не получил и теперь расстраивается. Элен и Тициана, должно быть, казались ему противными, так как он долго смотрел в окно, хотя смотреть было не на что: на улице была полная темнота. Затем взглянул в сторону обеих, поднялся к себе и лег.
- А я при чем? За что меня ненавидеть? – засмеялась Элен.
- Он всегда так. Когда кого-нибудь сильно любит, всех других страстно ненавидит. До утра теперь будет дуться, - беспечно сказала Тициана и ушла спать.

Спустя некоторое время Элен постучала в его дверь. Он лежал под пуховым одеялом, закинув левую руку за голову. Было видно, как блестели его глаза. Было видно даже расстроенное, упрямое выражение этих глаз, которое требовало, чтобы ему не мешали думать.
- Ты можешь себе представить, что ему пришлось эмигрировать и он никому не нужен? Не можешь, правда? Вот и я не могу.
- Пока тебя любят такие девочки, как Лавиния и Тициана, ты можешь быть убежден, что ты лучше всех французов. И с этим жить.
- А самолюбие? И… и скучно. Скучища такая, что и представить трудно.
- А что тебе дома весело?
- Дома!
- Старого дома нет, а новый грязный. И не дали бы. Ведь не дали бы?
- Не дали бы. Генрих Третий был гомосексуалист?
- Гермафродит. Это исторический факт. В романе есть намеки на это, вроде того, что на покрывале его кровати были вышиты Кеней или Кенида, превращавшиеся то в мужчину, то в женщину. Тициана этого не заметила.
- У него была королева?
- Луиза Лотарингская.
- А дети были?
- Нет, детей не было.
- А миньоны были его любовники?
- По этой причине Бюсси отказался ему служить. Король предложил ему свою дружбу. Бюсси ответил, что друзьям короля приходится быть его слугами. А часто и чем-нибудь похуже.
- А с герцогом он дружил?
- Выбрал в покровители. Герцог был его повелителем в той же мере, в какой владелец зверинца может быть повелителем льва. Владелец зверинца обслуживает и кормит льва, чтобы тот не растерзал его самого. Поступая на службу к герцогу, Бюсси сказал себе: я не могу быть королем Франции, но герцог Анжуйский хочет и может им быть, а я буду королем герцога Анжуйского. «Роган я есмь».
- Роган я есмь, - повторил Сережа.
- Есть люди, которые выбрали тебя в покровители. Управляй великодушно.
- Что я должен делать?
- Во-первых, будь добр с Патрицией.
- Ей не нужно.
- Я видела ее на спектакле. По-моему, она потихоньку сходит с ума.
- Она мне не нравится. Я даже добрым к ней быть не хочу. А не то что покровительствовать.
- Почему?
- А не надо сходить с ума. Раз ты отдельный человек – живи отдельно. Я чувствую, что она пристегнута ко мне. Если бы она была проще – я бы виделся с ней… А мне это тяжело. Хочется хамить и мучить. Мучить и хамить. Змейка – хорошая гора? Стоит на нее лезть?
- Хорошая.
Бедная Патриция, думала Элен. Ничего не могло быть оскорбительнее тяжелой и мрачной страсти, которая жила в ней, перебросив младшего Гончакова из приятеля в возлюбленного, которого она каждую минуту хотела иметь около себя, и если бы он это почувствовал, то отшатнулся бы, как от Патриции, около которой нечем было дышать.

Утром он повеселел и не вспоминал ни о Бюсси, ни о Патриции. Мартин приехал после завтрака и увез на базу. Там они пообедали. Сережа вернулся с лыжни осипшим. Тициана сказала – оттого, что ест снег. Сережа сказал: он чистый.
- И холодный. Если ты болеешь, ты должен пить горячее молоко.
- Кто сказал, что я болею?
- Да ты хрипишь!
- Мужественные господа всегда разговаривают хрипатым басом.
- А у благородных господ должен быть благородный тембр. Если бы Бюсси разговаривал, как ты, никто бы не подумал, что он Клермон. Считали бы, что шпана какая-то.
- Половина ваших королей были выродки. Но никто не сомневался в их величии.
- Пей горячее молоко, тебе говорят, пока не слег.

У него вошло в привычку, возвращаясь с базы, спрашивать, не звонила ли жена. Элен отвечала, что звонила, а она говорила, что он разговаривать не может, так как у него не восстановился голос.
- Мы ее обманываем? – виновато спрашивал он. Ему было лучше, чем с гостями жены, и было бы еще лучше, если бы никто не звонил, и о нем забыли.
- По-моему, ей весело с гостями.
- Ты их не знаешь.
- Они не сидят дома, а много ездят.
- Знаю я их манеру ездить. Приезжают в какой-нибудь курортный поселок и находят ресторан с танцами. Танцуют, пока не надоест, а потом идут в другой ресторан и опять танцуют. От такого веселья с ума сойдешь.
- Это их способ веселиться.
- Дурацкий способ.
- Ты им разрешил брать машину?
- Кадиллак? Нет. Разрешил брать Пежо. А кадиллак велел шоферу никому его не давать. Отец за него убьет. Они могут взять две машины напрокат. Может быть, съездить их проведать?
- Отдыхай.
- А вдруг она соскучилась?
- А ты? Соскучился?
- Правду сказать – не очень. Но мне неловко, что я ее обманываю. Вдруг ей плохо?
- Хочешь, я тебе скажу, где они в самом деле?
- А где они на самом деле?
- Они уехали в Австрию, в Форарльберг. Егерь баронессы обещал им выставить кабана.
- Ах да. Они собирались. У этой дуры там охотничий дом.
- Ты с ними собирался?
- Нет.
- Вот и живи спокойно.

Восхождение на Змейку было иным, чем он себе представлял – если он вообще как-то представлял себе восхождение на гору. Для него  и для Тицианы  это было новостью, и с самого начала для них почти все было удивительно. Удивительнее всего оказалось то, что начаться оно должно было не с утра, как это казалось им естественным: проснуться, надеть рюкзаки и идти на гору, а в потемках, вечером. Почти всю субботу они занимались делами вполне житейскими, хотя и привязанными к Змейке. После завтрака Элен обошла с ними бакалейные лавки и показала, какие продукты берут с собой в гору из расчета на два дня. Помимо продуктов купили две пары горных ботинок с шипованной подошвой. Затем она решительно вытряхнула из его рюкзака полюбившиеся ему костыли и карабины. Сказала, что он поймет на месте, что значит тащить с собой карабины, которые не пригодятся, но так как он сделал сердитое лицо, сжалилась над ним и положила в карман рюкзака два легких карабина и костыль. Науку вбивать костыли и пользоваться карабинами он освоит летом, сказала она ему, а Змейка – не такая гора, куда ходят с карабинами. Ледоруб, к его облегчению и радости, она оставила и показала клапан на рюкзаке, к которому он крепится. Это был старый, с австрийским клеймом, ледоруб Михала Шиманского. Она научила обоих укладывать рюкзак. Тициане она отдала свое снаряжение, свой небольшой рюкзак. Тяжелые вещи и продукты поместились в рюкзаках Сережи и Мартина. Зато ей полагался собственный ледоруб и моток веревки, с которым она с гиканьем носилась по дому. Все эти вещи привели обоих в такое нетерпение, что они слонялись по дому, не слушая уговоры лечь поспать, плохо ели, и в конце концов, оделись и взвалили на себя рюкзаки за час до того времени, когда нужно было это сделать.

Элен должна была отвезти их на машине в горную деревушку, откуда начинался подъем на Змейку. Когда они приехали, Мартина и его приятеля с сыном не было еще и в помине, и они подождали их в кафе, украшенном цветными шарами и гирляндами, где Сережа и Тициана обрели способность есть. Блюда, которые им подали, напоминали разогретые остатки с праздничного стола.
 Мартина привезла на машине Сильвия, и с ним был некто бородатый, веселый, с высоким тощим сыном по имени Курт Герхард. Познакомившись, они зашагали в темноту, где, как говорили Мартин и Герхард, была узкоколейка. Затем часа два шли по узкоколейке между скал и высоких елей, как казалось Сереже, по равнине, но видимо, равнина была не слишком ровной, так как огни деревушек, которые время от времени попадались на их пути, были все ниже и ниже под их ногами, и только раз им встретилась освещенная гостиница и заброшенная лесопилка, в которой было что-то чудовищное, и на которой узкоколейка кончилась.
Они вступили в лес. Идти в лесу было ровно, снег под ногами представлял жесткий наст, ноги не проваливались; яркие огромные звезды были так низко над головой, что хотелось пригнуться, чтобы не задеть их макушкой.
В лесу вынули приготовленные Элен бутерброды и стали есть. Вровень с ними, правда, далеко в стороне, засветили огни большого селения, донеслись разрывы петард и пробежал торопливый поезд, бусинки освещенных вагонов, свирепый ворчун-локомотив.

Потом огни кончились и стало казаться, что уже глубокая ночь и скоро рассветет, а они все шли, и сбоку оказывалась то огромная гранитная стена, то впадина, а за ней равнина, в которой были освещенные городки, пики колоколен, и опять – невысокие и длинные гранитные стены.  Они поднимались все ближе и ближе к звездам, когда, наконец, увидели сложенную из бревен деревенскую избу. Как бывало в России, залаяли собаки, пахнуло жильем и дымом, глазам открылась поленница, угольная куча, подобие свалки из старого мотоцикла и остова автомобиля, и Сережа забеспокоился, что Мартин привел его домой и в этом состоит фокус путешествия. Правда, он не помнил, чтобы в России были такие монументальные гранитные скалы с растущими на них монументальными елями, но все могло быть, тем более, что всей России он не успел увидеть.

Деревянная изба была гостиницей «Большой лопоухий пес», и в ней не спали. В столовой, во всяком случае, было шумно, накурено, пахло пивом, бородатый хозяин в свитере вышел им навстречу, снял с Тицианы рюкзак и повел всех в один номер. Народу было много и все номера расхватаны. Их поместили в комнате под косою крышей, в которой помимо двух кроватей на полу лежали три матраца. Окно было не занавешено, и в него смотрели три огромных синих звезды и несколько растущих на скале елей. Кроме кроватей и матрасов в комнате были стол и рукомойник. Вода в нем были горячая. Мартин заказал ужин в номер, без перечисления блюд – просто ужин. Вынули из рюкзаков и раскатали спальники. Немного поспорили, кому спать на кроватях, и уступили кровати детям. Спальник, который подарила Сереже Элен, оказался шире, чем обычный, и Мартин с Фредом стали его разглядывать, выворачивать и острить насчет того, что в нем можно спать вдвоем. Это была новая модель, которой они не знали, так как их спальникам было лет по 10, они были старые, потрепанные и пахли дымом.

Принесли на большом подносе ужин: горячий суп, жаркое с картошкой, салат из капусты, пиво и чай в медном чайнике, с запахом горных трав. Разбудили Тициану, которая уснула одетая, и все вместе поели, затем взрослые легли на полу, и так как спать на полу было непривычно, некоторое время разговаривали. Сережа рассказал, что в последний раз ночевал на полу на сцене. Мартин сказал, что прочел всю хамскую прессу о спектакле, заподозрил фальшь, и ему захотелось посмотреть. Он спросил, в каких числах пойдет спектакль. Сережа перечислил. 17 января Мартин выбраться не мог, сказал, что приедет 23-го.

После этого уснули и не успели толком понять, что спят, как их разбудили: служанка принесла чайник, поднос с едой и наполнила рукомойник горячей водой. Растолкали детей, умылись, поели в дикое совершенно время – в шестом часу утра  яиц, бекона, стынущих гренок, оделись и начали восхождение, когда рассветом еще даже и не пахло. Мартин показал краешек зеленеющего неба, и все согласились, что начинает светать.
Идти было легко, как будто не поднимались, а шли по ровному месту и удивительнее всего из увиденного на рассвете оказались стебли кукурузы на заснеженном огороде, копна сена и домик, заброшенный с виду, но с расчищенным двором и открытой дверью в хлев, из которого слышались звуки, как в России. Сереже опять почудилось, что Мартин привел его в Россию. Они шли по мирной деревушке, подпертой со всех сторон гранитными утесами и опоясанной бешеной речкой с белой пеной.
Когда они перешли речку по жалкому мостку, земные впечатления кончились и наступило время, о котором их предупреждали, что нужно идти шаг в шаг и где не велено смотреть вниз, лучше не смотреть. Так продолжалось долго, часа четыре, в течение которых они почувствовали тяжесть рюкзаков, свою неподготовленность, недостаток кислорода и то, что рубашки и свитера на них мокрые, им не хочется идти, а хочется домой. Если удавалось отвлечься от маршрута и думать не о восхождении, Сережа думал о своей уютной, теплой конюшне и вяленой рыбе, которую Кантемиров развесил вдоль всех окон. Он даже зимой пил пиво, которое ящиками возил из города. Кроме вяленой рыбы у него была еще солонина – тоже очень вкусная.
Сережа обедал дома, а после обеда ел с конюхами горячий картофель с вяленой рыбой, солониной, кислой капустой, копченым окороком, запивая холодным пивом. Он приходил на конюшню – и все усаживались за стол, так как горячий картофель был здесь в любое время, а желудки у парней были безразмерные.

Восхождение наконец закончилось, они прошли по ровному гребню, похожему на спину большого осетра - и вдруг оказалось, что подниматься дальше некуда – весь мир был под их ногами, и чтобы в него попасть – нужно было сделать один прыжок. Природа вокруг них представляла собой громадное плато, которое так и называлось – Плато Форум – и на это плато тоже можно было спрыгнуть. Оно было выше облаков, ровное, как бильярдный стол, только с разных краев видны были небольшие подъемчики и впадины, в которые на их глазах сползли две маленьких лавины.

Сняв рюкзак и стараясь отдышаться, Сережа вынул из кармана мятный пряник и стал жевать. Он смотрел перед собой и старался определить, что чувствует. Восхищение? Радость? Счастье, что он выше всех, и мир такой прекрасный, такой огромный? Всё казалось не то, и он силился понять, что – то, испытывая неловкость за то, что это то может оказаться неуместным, странным, и о нем нельзя будет никому сказать. Это было не счастье и не восторг, не умиротворяющая усталость императора, у которого под ногами мир. Ему было скучно. Когда он это понял, стало еще скучнее. Незачем было сюда лезть, подумал он.

Пора кончать притворяться, что мне нравится здесь жить и я привыкну. Никогда я здесь не привыкну. Значит, надо брать жену и ехать домой, а если не захочет, то обеспечить ее здесь и ехать без жены. В Питер, в Санкт-Петербург, в Александро-Невскую Лавру, к деду. Постоять около него, сказать: как далеко мы уезжали, просто сон какой-то. Побродить среди могил. На любимого ангела посмотреть с загнутым крылом, на которого я всегда засматривался. Огромный белый ангел, над ним дикая яблоня растет, еще огромнее. Он изогнул шею, смотрит, как яблочки светятся на солнце, внутри семечки видны, когда созревают, осыпают могилу, и все вокруг делается красное, вороны летают с яблоками в клювах.
Затем домой, на Екатерининский канал. Могут не пустить, там теперь комитет, рассказывали, что вход по пропускам, будто бы кто-то видел, что пропуска на штык накалывают. Если так, то можно отправиться на Мойку к тете. Тетя, впрочем, в Праге  с семьей, в Прагу  можно поехать, она обрадуется. А в Петербургской квартире тоже что-то новое. Анненковы также из Питера уехали, их дома заняты под квартиры для рабочих. Московских Голутвиных поселили в двух комнатах вчетвером, в квартире девять новых семей живут. К московским Голутвиным нельзя. Значит, нужно ехать в имение, имения так и стоят на своем месте, и кто мне может не разрешить там жить?
В Поволжье голод, значит, ехать нужно в Полтавскую губернию или на Донец. Вопрос – чем я буду жить? Специальностей я не изучал, использовать меня в производстве бесполезно, так как я ничего не умею делать и не разрешу собой командовать. Чтобы понравиться новым господам, нужно быть специалистом. Глупость какая, я не хочу им нравиться. И к чему тут имение, если я хочу в Питер? Там мой дом. Если домой нельзя, то хотя бы постоять на Дворцовой площади, пройти по Дворцовому мосту, увидеть Неву, Адмиралтейство, Биржу, Летний сад, Канавку, Михайловский замок, Марсово Поле с кустами снежной ягоды, которую я маленьким набивал в карманы. Я не собираюсь нравиться новой власти, стало быть, придется выживать, не сотрудничая с нею А как? Да и дадут ли выжить, зная мои подвиги с Баклановым? Баклан таксистом в Праге. Баклан!
 Папа ездил к нему и виделся, подарил ему пивоваренный завод, всучил буквально, тот не хотел его брать. А в Россию не собирается. Значит, домой нельзя. Надо стоять и восхищаться.
Вот почему ты, когда изобретаешь способ, как отсюда домой уехать, каждый раз загоняешь себя в тупик? – рассердился он на кого-то бестолкового внутри себя, который все его планы возвращения на Родину сводил к тому, что домой вернуться нельзя, а нужно терпеть дальше эмиграцию. Сколько он ни думал и ни искал лазейки, каждая приводила его в тупик. На Плато Форума оказалось то же самое. Зачем было лезть на это Плато?

Вместе с тем ему стало поспокойнее. Он увидел, что горбоносое, голубоглазое лицо Мартина, который наблюдал за ним, пока он искал пути домой, приняло пристыженное выражение, и утешил Мартина тем, что сказал: черт, как здорово! Никогда такого не видел.
Если применить теорию Элен, которая учила его: представь, что ты приехал сюда на одну неделю из имения в степи и снова вернешься надолго в степь, получалось действительно красиво.

Мартин молча улыбнулся, а пристыженное выражение осталось, и Сережа чувствовал себя за него ответственным. Бедный Мартин, подумал он. Ему даже уехать отсюда некуда. Разве Швейцария может считаться Родиной? Если я соберусь в Россию, возьму его с собой и подарю хутор на Днепре. Там он увидит, какая бывает Родина. И не нужно изобретать никакие способы. Есть  один способ попасть домой: сесть в поезд и уехать.
Они прошли в длинную избушку, дверь которой запиралась на деревянный колышек, и заняли в ней комнату. Они должны были здесь переночевать, а завтра с утра спуститься вниз.
Судя по расстеленным на двухэтажной койке спальникам и двум рюкзакам, а также натопленной печке и кастрюле с супом, избушка была обитаемой.
- Французы, - взглянув на спальники и рюкзаки, определил Мартин.
- Парижане, - уточнил Герхард.
Сережа тоже взглянул на рюкзаки и спальники и даже довольно долго их разглядывал, но так и не смог понять, по каким признакам определили французов и даже парижан. В комнате, которую они заняли, были длинные двухэтажные полати, а в шкафу –консервы, травы, крупа и жестянка с чаем.

Поев из кастрюли чужого супа и выйдя опять на плато, они встретили двух ребят, студентов Сорбонны, которые пришли «посмотреть маршрут», чтобы затем описать его в журнале. Они узнали Сережу, обрадовались и попросили разрешения сфотографироваться с ним. После того, как все перефотографировались, вместе отправились в какое-то еще особенное место. Оно оказалось закрыто облаком. Двое детей и Сережа, которым было в новинку гулять в облаке, бродили, как в лабиринте, теряясь и неожиданно натыкаясь друг на дружку, но журналисты были чуть-чуть разочарованы и записали впечатление со слов Мартина, который довольно подробно изложил, как это выглядит и что при этом чувствуют. Маршрут нужно было описать как можно точней и красочней. Журнал хорошо платил, а в случае успешной работы мог заказать что-нибудь еще. Популярный, хорошо одетый Сережа был очень кстати.

***
В долину они спустились другим путем. Их никто не встречал, спустились они на железнодорожную станцию и никто не знал, к какому времени они спустятся с плато. Вечером шло три поезда, и когда они сели в один из них, им показалось тесно среди людей, пассажиры поезда были бестолковы и неинтересны, зато журналисты стали почти родными, и когда они прощались с ними, всем стало грустно. Они обменялись адресами, и ребята обещали прислать из Парижа фотографии.

На станции они нашли два такси, Мартин и Герхардты уехали в Лозанну, а Сережа и Тициана в Бассомпьер. Было уже совсем темно. Элен ждала их у кованой калитки в наброшенной сережиной куртке. Радостные, оживленные новым впечатлением они ворвались в дом, и Тициана спросила: - Когда мы опять туда пойдем?
 Элен ответила: есть места и покрасивее. Тициана заспорила. Элен ответила: они еще почти ничего не видели.
- Про меня не спрашивали? – спросил Сережа
- Да  нет как будто.
- Отлично. Тогда я продолжаю болеть. Сегодня какое число?
- Тринадцатое.
- Семнадцатого вечером у меня спектакль. Это значит… Ну-ка сообрази, что это значит.
- Это значит, послезавтра вечерним поездом нужно отправляться домой, - объяснила она, и увидела, что он расстроился. Хотел пожить у нее еще. С женой или без жены, она не могла понять, пока он не попросил: - Спрячь меня от всех!
- Я могу тебя спрятать от жены. Но не от театра. Там, где начинается театр, кончается твое детство. Семьсот человек в зале – и каждый из них от тебя зависит. Каждый из этих семисот мог поехать в гости или остаться дома, попить чаю и почитать книгу, а они едут и идут под дождем, чтобы посмотреть на тебя и на Гаспара, и ты не должен разочаровать ни одного из них.
- На мое место мальчика ввели, который будет играть, если спектакль пойдет. Мы с Гаспаром не собираемся ездить на гастроли.
- Семнадцатого января публика придет смотреть не мальчика. Она придет, чтобы посмотреть на тебя. Поэтому выйдешь и сыграешь. И постараешься сделать это как можно лучше. Люди, которые заплатили за билеты, не должны зависеть от твоего настроения и сложных отношений с женой.
- А что с женой можно сделать? – спросил Сережа.
- С женой можно развестись.
- Она не хочет. Я предложил ей уехать и жить в Париже, если ей там лучше. Но она то требует миллион, то не хочет жить в Париже одна. Опасается, что ее перестанут принимать в парижском свете, а в то общество, которое она любила прежде, она не хочет.
- Она вами дорожит гораздо больше, чем показывает.
- Я так и не научился с ней разговаривать. Дело не в том, что она поехала без меня охотиться. Мне это все равно. Разрыв начинается не с того, что кто-то кому-то изменил, а с того, что один от другого начинает скрывать впечатления, и чем они лучше, тем он тщательней их скрывает. Я с самого начала знал, что ей нельзя ничего рассказывать. Я не понимаю ее желания издавать газету. Она не понимает, почему я не разрешаю  печатать дневники. Но даже  по мелочам… Я чувствую, что важные вещи от нее нужно скрывать. Не потому, что она их разболтает или использует во вред… В понятии Тицианы есть люди надежные, есть ненадежные. Такая простая схема. Такая действенная. И с этим ничего не поделаешь: какой человек родился, таким он и будет жить. Я с самого начала знал, что я не смогу говорить с ней о тех вещах, о которых легко могу рассуждать, например, с Гаспаром, с любой девочкой-танцоркой или с Мадлен Роле. Потому что те поймут, а она – нет. Потому что те смотрят прямо, весело, а она выпускает навстречу свои шипы. О чем тут разговаривать? Но тогда я не знал, какой ужас жить с человеком, с которым всегда нужно фильтровать: это можно сказать, а это – нет, таким при нем можно быть, а таким – нельзя. Лучше сразу убраться с глаз. Человек может быть урод, может быть дурак. Ему простишь, если он надежный. А умная ненадежная красавица – хуже смерти.
 Я понял, что на ней нельзя жениться, когда еще не был на ней женат, и жалел Бородина за то, что она такая ему досталась. Они жили в семейном пансионе в Серселе. Там три раза в день едят за общим столом все вместе – завтрак, обед и ужин, для всех общее меню. Для семьи это неловко, странно; она меня долго не приглашала в гости, потом все же пригласила. Комната у них была ужасная, нежилая, я удивился, почему они не найдут место поприличнее. Хотя дом был хороший, благоустроенный, с дорожками на лестницах. И в квартире везде стояли цветочные горшки с лимонами, лимоны висели как фонари, огромные, и пахло приятно… булочками. Не трущеба, во всяком случае. Хозяйка приветливая. Отговаривала идти к Бородиным, пригласила в общую столовую. А Таня увела в комнату и предложила кофе. Кофе был свой и еще какой-то бальзам, который она добавила в кофе. И всё. Кроме кофе и бальзама у них ничего не было. А в семье был ребенок. Муж. Я понятия не имел, как принято жить в семейных пансионах, и подумал, что все едят только то, что дает хозяйка. А у них за стеной жил этот генерал. Глазков. Он вошел к нам, поговорил и зазвал к себе. У него была точно такая же по размеру комната, с точно такой же мебелью, только светлая, чистая, с занавесками, цветами, с кошкой, и на столе был изюм, орехи, тахинная халва. А в буфете окорок, и сыр, и хороший чай. Поняла, о чем я?
- Да.
- Я с самого начала знал, как мы будем жить, но я думал, это можно исправить. Когда 26 человек прислуги в доме, любую комнату можно сделать жилой и чистой.  Мы приехали в Прейсьяс, и все шесть комнат, которые мы заняли, стали нежилыми. Не знаю, как это получилось, что в конюшне опрятней, чем в наших комнатах. К нам приставлены горничная жены и мой камердинер, которые никуда не отлучаются, а наши столы – все три – почему-то всегда закапаны чаем и вареньем, если хочешь сесть в кресло, нужно убрать сначала юбку, и боишься сдвинуть с места подушку, чтобы под ней не оказался чулок или какая-нибудь другая вещь, за которые я отчитываю горничную, чтобы она следила. А та краснеет и плачет. Это и мои комнаты, я хочу, чтоб в них было чисто. Когда у нее стало столько туалетов, что они перестали помещаться, под них отвели отдельную комнату, и горничная все аккуратно складывает и развешивает. А все равно на всех спинках, во всех креслах платьица, рубашечки, пояса какие-то… Свои бумаги и димины дневники я, в конце концов, перенес к папе в кабинет.
 Это дома. А во Фредерике она взяла манеру переглядываться с баронессой, когда я начинаю говорить. Я завожу речь о самой обычной вещи, а она тотчас оборачивается на баронессу с выражением: ну, полный дурак. Ну, что тут сделаешь.
Когда я сказал ей, что вижу и понимаю эти взгляды, она ответила, что я все понимаю не так, как есть. Но я-то видел! Видел, как они переглядывались, с какими лицами, даже нормальный, справедливый Лелюш сказал однажды: «На твоем месте я бы разогнал двух этих сучек».
Я об этом не думал, пока целыми днями был на репетициях, сначала важно было сыграть премьеру, потом важно было, чтобы пьеса перешла из любительских в профессиональные, чтобы ребята сделали на ней имена. А теперь, когда все кончилось, и нужно возвращаться домой, я не хочу.
- Мы что-нибудь придумаем.  Это надо сделать корректно, раз вы на глазах у Европы, и нужно заботиться о впечатлении на датскую королевскую семью.

***
Назавтра за ним приехали. В четвертом часу дня, в забрызганном грязном кадиллаке с разбитой передней фарой и смятым бампером. Пять человек и пес. Сережа катался с Тицианой на коньках, и Элен порадовалась, что он этого не видит. Когда солидная машина, отдуваясь и дребезжа оторванным железом, остановилась у кованой калитки, и Таня с высокой Клотильдой вошли во двор, Элен вышла на крыльцо. Таня сказала, что они приехали взять Сережу.
- А что с машиной? – спросила Элен.
- Ничего страшного.
- Вы держите в голове, что князь запретил выводить кадиллак из гаража?
Таня удивленно помолчала и вдруг заметила, что ею недовольны и не впускают в дом.
- Могу я увидеть мужа? – спросила она, надеясь, что Элен пригласит войти.
- Нет.
- Что? Я не поняла.
- Я сказала – нет.
- А почему?
- Потому что он не поедет в этой компании в искалеченной машине. Он поедет отдельно, поездом.
- Она что – не хочет нас впускать? – догадалась гостья.
- По-моему, она не вполне понимает, чего хочет.
- Мы хотим видеть Сержа, - сказала гостья.
- Ваш муж сидит в машине? Вот и идите к мужу.
- А ваш муж живет в Америке? Вот и езжайте к нему в Америку.
- Я здесь у себя дома. А вас я не звала и не хочу видеть, - повторила она Татьяне. – Вы поставите машину в гараж и вызовете автослесарей. А тем временем подумаете, как объясните Гончаковым поездку в Австрию.
- Я ничего не собираюсь объяснять. Если он болеет, это не значит, что другие тоже должны болеть.
- Скажи пожалуйста, госпожа Бородина, тебе не внушили, что нельзя обманывать детей и недопустимо морочить семью, которая тебя содержит?
- Подожди меня в машине, - сказала Таня.
- Это из-за машины? – с любопытством спросила гостья. - Если она не впускает в дом или не хочет вызвать Сержа, мы можем позвать мужчин.
- Мы нарушим границы частной собственности. Здесь с этим строго.
- Строго говоря, вы их уже нарушили, - сказала Элен.
- Мы не обязаны все это выслушивать. Она, наверное, и Сержа против нас настроила.
- С ним я справлюсь, - твердо сказала Таня.
Элен помолчала, но так как гостьи продолжали стоять, заговорила снова:
- Полагаю, ты не в приюте выросла и кто-то занимался тобой и учил манерам. Очень жаль, что вместе с манерами тебе не внушили привычки не брать без спроса чужих вещей и не выживать людей из их собственных домов.
- Это наша машина. И наша вилла. Вы, по-моему, забыли, что я – княгиня.
- Главное, что ты это помнишь. И этим пользуешься.
- Я это помню. Поэтому будьте любезны разговаривать со мной надлежащим тоном. Объясняться я буду с мужем.
- Объясняться ты будешь с его отцом. Одного не могу понять: ведь ты не слепая. Не безнадежно глупая. Стало быть, ты видишь, что около тебя нет никого красивее его. Талантливее его. Великодушнее. Что тебя толкает искать убогую замену и сбывать его с глаз – к чужим женщинам, которые родят ему детей, поскольку он хочет их иметь?
- Вас это не касается.
- Меня это касается, поскольку он живет в моем доме. Я хочу понять – что это: извращенный вкус или он настолько хорош, что тебя от него тошнит?
- Будьте любезны не делать на мой счет никаких предположений. Объясняться я буду с мужем. Он мой муж, как вам это ни неприятно.
- Не смею задерживать, сударыня.
- Что?
- Убирайся отсюда к черту. И будь ты проклята.