Салман Рушди Сатанинские стихи глава

Salman Rushdie
THE SATANIC VERSES
A novel

Салман Рушди
САТАНИНСКИЕ СТИХИ
Роман
Перевёл с английского И.В. Смирнов

Жизнь Сатаны, будучи таким образом сведена к бродяжническим скитаниям по свету, неосёдлому существованию, проходит вне какого-либо определённого пристанища; поскольку, хотя у него есть, вследствие его ангельской природы, собственное царство в водной пустыне и в воздухе, в наказании ему определено, что он… лишен отведённого ему постоянного места, или пространства, где дозволялось бы задержаться стопе ноги его.
Даниэль Дефо «История дьявола»


I
Ангел Джибрил
1
«Чтобы заново родиться, – пел Джибрил Фаришта, кувыркаясь в небесах, – прежде надобно умереть. Хо-джи! Хо-джи! Чтобы упасть на грудь земли, прежде надобно взлететь! Тат-та! Такатан! Как научиться опять улыбаться, не заплакав сперва? Мистер, как добиться любви драгоценной, не издав ни единого вздоха? Баба, заново чтобы родиться…» Перед самым рассветом зимнего дня, как раз в Новый Год или около того, двое живых, настоящих и взрослых мужчин свалились с громадной высоты двадцати девяти тысяч и двух футов над проливом Ла-Манш, лишённые преимущества парашютов или крыльев, упали прямо с ясного неба.
- А я тебе говорю, тебе надо умереть, говорю тебе, говорю, – и так и сяк под алебастровою луной, пока громкий крик не раздался в ночи.
- К чёрту твои напевы, – в ледяном белом воздухе повисли хрустальные слова, - в кино ты только раскрывал рот под чужую «фанеру»; и теперь избавь меня от этого адского воя.
Джибрил, не ведающий мелодии солист, резвился в лунном свете, заливаясь своею только что рождённой песнью, купаясь в воздухе, то баттерфляем, а то брассом, сворачиваясь калачиком, орлом пикируя в почти бесконечность почти рассвета, принимая геральдические позы то вздыбленного, то отдыхающего зверя, невесомостью попирая земное тяготенье. Вот он крутнул радостное сальто навстречу сардоническому голосу. – Охо, Салад-баба, это ты, правильный такой.  Так как там, старик Чамч? – На что его собеседник – привередливая тень в застёгнутом на все пуговицы сером костюме, падающий с руками прижатыми по швам, вперёд головой, на которой как ни в чём не бывало, всем вероятностям вопреки, удерживалась шляпа-котелок, – скроил мину, приличествующую ненавистнику всяких прозвищ. – Эй, Спуно! – завопил Джибрил, вызвав у напарника повторную раздражённую гримасу. – Правильный Лондон, бхаи! Полундра! Козлы, там внизу, даже и не поймут, что это их шарахнуло. Метеор, молния, наказание божье. Прямо с безоблачного неба, бэйби. Трррррам! Ба-бах, да? Вот это прибытие! Спорим, в лепёшку!
С безоблачного неба: большой взрыв, и звездопад вслед за ним. Зарожденье вселенной, слабенький отзвук начала времён… реактивный джамбо Бостан, рейс АI-420, развалился на части без всякого предупрежденья, высоко над огромным загнивающим прекрасным заснеженным освещённым городом. Махагонни, Вавилоном, Альфавилем. Но Джибрил уже дал ему имя, и мне тут вмешиваться не след. Правильный Лондон, столица Вилайет, трахтибибидох.  В то время, когда недоразвитое ещё солнце вспыхнуло в рассыпчатом январском небе на гималайской высоте, светящееся пятнышко исчезло с экранов радаров, и разреженный воздух наполнился десятками  тел, снижающихся с эвереста своей катастрофы навстречу молочной бледности моря.
Кто я?
Кто ещё здесь?
Самолёт треснул пополам; стручок, выбросивший споры; яйцо, не удержавшее свой секрет. Двое актёров, игривый Джибрил и засупоненный, насупленный мистер Саладин Чемча, планировали подобно крошкам табака, отломившимся от старой, раздавленной сигары. Вверху, позади и под ними зависли откидные кресла; стереофонические наушники; подносы с напитками; гигиенические рвотоприёмники; карточки, раздаваемые при посадке, необлагаемые пошлиной видео-приставки; шапочки с завязками; бумажные стаканчики; одеяла; кислородные маски. А также – поскольку более чем несколько мигрантов имелось на борту; да, порядочное количество жён, на славу высушенных рассудительными, выполняющими свою работу чиновниками, дознававшимися относительно длины гениталий их мужей и наличия там заметных родинок, а кроме того и доли детей, касательно истинности родства которых неизменно рассудительный Британский Совет выразил свои сомнения, – вперемешку с обломками самолёта, так же разрозненные, такие же абсурдные, в воздухе болтались осколки и обрывки души; разбитых воспоминаний; сброшенных, как змеиная кожа, индивидуальностей; отвергнутых родных языков; поруганной приватности; непереводимых шуток, несбывшегося будущего; утраченной любви; забытого значения пустых, бухающих слов: родина, отечество, дом. Слегка ошарашенные при взрыве, Джибрил и Саладин неслись вниз как кульки, обронённые непростительно полоротым аистом, и поскольку Чемча двигался головою вперёд, как и рекомендовано  младенцам при прохождении родовых путей, его охватило лёгкое раздражение, вызванное отказом напарника падать в общепринятой манере. Он пикировал, в то время как Фаришта обнимал воздух, охватывал его руками и ногами, беспорядочно ими молотил, перевозбудившийся актёр, не владеющий техникой сдерживания эмоций. Внизу дожидались их прибытия медлительные загустевшие потоки затянутого облаками Рукава Ла-Манш, назначенной зоны их реинкарнации в воде.
- У меня японские башмаки! – пел Джибрил, переводя старинную песню на английский, в полубессознательном почтении к хозяевам страны, рандеву с которыми стремительно приближалось. – А эти штаны английские, если вам угодно. На голове у меня красная русская шапка; и при том сердце у меня индийское. – Пузырящиеся тучи вздымались им навстречу; возможно, великая мистификация кучевых и куче-дождевых облаков была тому виной, их могучие клубящиеся плоские верхушки, возвышающиеся как наковальни в лучах рассвета; или причиною было пенье (когда один предавался ему изо всех сил, а другой в ответ недовольно шикал); или безудержный бред, избавивший их от преждевременного признания неминуемого… какой бы причина ни была, двое мужчин, Джибрилсаладин Фариштачемча, обречённые на это бесконечное и всё же завершающееся ангелодьявольское падение, не заметили момент, когда начался процесс их трансмутации.
Мутации?
Да-ссэр, и вовсе неслучайной. Высоко в воздушном пространстве, этом мягком, неощутимом поле, которое текущий век сделал возможным и которое, следовательно, сделало возможным текущий век, становясь наиопределяющей из его областей, местом перемещений и сражений, где уменьшается планета и исчезает всякая власть, самой небезопасной и переменчивой из зон, иллюзорной, прерывистой и склонной к метаморфозам, – поскольку, что бы вы ни швырнули в воздух, всё что угодно становится возможным – и высоко вверху, как бы там ни было, изменения происходят с нашими бредящими актёрами, изменения, что согрели бы душу старика Ламарка: новые характеристики порождает предельное воздействие окружающей среды.
Что за характеристики и чего? Сбавь обороты, ты думаешь, что Творение совершается впопыхах? А если так, подобного не бывает и с откровением… взгляни на эту парочку. Заметил что-нибудь необычное? Всего лишь двое смуглых мужчин, стремительно падающих; ты можешь подумать, ничего нового в этом нет; забрались чересчур высоко, замахнулись на непосильное, подлетели чересчур близко к солнцу, так?
Нет, не так. Слушай:
Мистер Саладин Чемча, устрашённый звуками, испускаемыми ртом Джибрила Фаришта, отбивался другими виршами. То, что Фаришта слышал, растворявшееся в фантастическом ночном небе, тоже было старинной песней, слова написаны мистером Джеймсом Томсоном (1700 – 1748): «…По воле небес, – пел Чемча с шовинистически покрасневшими, побелевшими, посиневшими от холода губами, – подня-ался над лазу-урным океаном». Фаришта, ужаснувшись, завопил ещё громче про японские башмаки, русские шапки и несокрушимые субконтинентальные сердца, но не смог заглушить неистовые рулады Саладина: «И ангел-хранитель пропел свою песнь...»
Посмотрим правде в глаза: не могли они слышать один другого, ещё невозможнее было для них разговаривать и состязаться в пении. Ускоряясь вниз, к поверхности планеты, с рёвом рассекая атмосферу, как они могли? И всё-таки посмотрим правде в глаза: могли как-то.
Вниз-вниз они неслись, и холод зимы, от которого смерзались ресницы, угрожавший заморозить их сердца, почти разбудил их от бредовых сновидений наяву; они почти осознали чудо собственного пения и дождя из младенцев и отдельных частей человеческих тел, которому принадлежали сами, и неизбывность судьбы, должной настичь их внизу, когда они поразили кипевший при нуле градусов слой облаков, мгновенно промокли и были покрыты коркой льда.
Им показалось, что они внутри длинного, сложенного из тумана вертикального тоннеля. Чемча, чопорный, несгибаемый, всё ещё падающий головой вниз, увидел, что Джибрил Фаришта, вахлак в пурпурной рубахе, пытается подгрести к нему, и закричал бы: «Не приближайся, прочь от меня!», если бы что-то не удержало его от этого, зарождение крошечной трепещущей крикливой твари где-то там в животе, так что не издав оградительного окрика, он распростёр руки, и Фаришта оказался в его объятиях, и тела их образовали кольцо – змею, кусающую себя за хвост, – которое от столкновения пришло во вращение; два брата-акробата, сцепившиеся в колесо, катиться которому до самого донышка этой дыры, что непременно заканчивается в Стране Чудес; пока они разгоняли туман, мимо проносилась целая процессия облачных фантомов, непрестанно меняющихся: боги превращались в быков, женщины – в пауков, мужчины становились волками. Создания-гибриды теснили их со всех сторон, гигантские цветы с человеческими грудями, свисающими с мясистых стеблей; крылатые кошки, кентавры; и Чемча поймал себя на мысли, что и сам стал облаком, переменчивым гибридом, перерастающим в того человека, чья голова сейчас покоилась у него меж ног и чьи ноги охватывали его длинную патрицианскую шею.
Напарник его, как бы то ни было, не располагал времени для таких возвышенных умствований, не был способен к умствованиям вообще; он только что увидел появившуюся из облачного вихря фигуру очаровательной женщины, в возрасте уже, облачённую в парчовое сари зелёных и золотых тонов, с алмазом в носу и туго завитыми волосами, удерживаемыми спасительным на такой высоте, посреди таких ветров лаком, в то время как сама красавица совершенно невозмутимо восседала на ковре-самолёте.  – Реха Мерчант! – приветствовал её Джибрил. – Не можешь отыскать свой путь на небеса или как? – Сказать такие бесчувственные слова погибшей женщине! Разве что контузия, да ещё в состоянии свободного падения могла быть принята в оправданье…
Чемча, сжимая покрепче ноги, непонятливо спросил:
- Что за чёрт?
- Не видишь её? – прокричал Джибрил. – Не видишь этот треклятый бухарский ковёр?
Нет, нет, Джиббо, послышался её голос, нашёптывающий прямо ему в уши, не жди от него подтверждений. Я только для твоих глаз, может, ты сходишь с ума; что скажешь, намакул, навоз свиной, любовь моя. Вместе со смертью приходит честность, возлюбленный мой, так что теперь я могу назвать тебя твоими настоящими именами.
Призрачная Реха бормотала обидный вздор, поэтому Джибрил снова крикнул Чемча:
- Спуно? Видишь её, нет?
Саладин Чемча не видел ничего, ничего не слышал, ничего не сказал в ответ. Она присутствовала только лишь в восприятии Джибрила.
- Не надо бы так, – укорил он её. – Право слово. Грех это. Такая штуковина.
О, ты ещё читаешь мне нотации, засмеялась она. У тебя есть моральной право, ты такой правильный. А ведь это ты бросил меня, голос её подобрался к самому его уху, будто даже пощипывая мочку. Это ты, ты, о луна моего желанья, ты спрятался за облаком. Покинул меня в темноте, слепую, пропавшую от любви к тебе.
Он испугался.
- Чего ты хочешь? Нет, не говори, уходи прочь.
Когда ты болел, я не могла навестить тебя, чтоб не было скандала; ты знаешь, не могла, ради тебя держалась в стороне, но потом ты меня наказал, воспользовался как предлогом, чтобы исчезнуть, спрятаться за своим облаком. Так, а ещё тут она, та ледышка. Стерва. Теперь я мёртвая и разучилась прощать. Проклинаю тебя, мой Джибрил, пусть жизнь твоя станет адом. Адом, потому что ты послал туда меня, тварь, откуда сам пришёл, чёрт, и куда снова попадёшь, паразит, счастливого пути! Проклятие Рехи, а после – стихи на незнакомом языке, сплошном шипенье и скрежете, в котором он только одно слово разобрал, а может, и нет, – повторяющееся имя: Аль-Лат.
Он вцепился в Чемча; наконец они прорвались сквозь слой облаков.
Скорость, ощущение скорости вернулось к ним, свистом в ушах на страшной ноте. Крыша облаков умчалась вверх, внизу ширилась морская гладь, их глаза распахнулись. Крик, тот самый крик, что затрепыхался у него под ложечкой, когда Джибрил в облачном тоннеле подгребал к нему, вырвался из уст Саладина; луч солнечного света ударил ему прямо в открытый рот и лишил последней власти над ним. Они прошли сквозь метаморфозы облаков, Чемча и Фаришта, и теперь вязкая, расплывчатая пелена окутывала их, и когда луч пронзил Чемча, он высвободил нечто большее, чем просто крик:
- Лети! – завизжал Чемча на Джибрила. – Начинай, немедленно! – И приказал ещё, не зная, откуда исходит этот приказ: – И пой!
Как новизна приходит в мир? Как он рождается?
Из каких слияний, переложений, соединений сложен он?
Как он себя сберегает, такой не знающий меры и опасный? Какие компромиссы, сделки и предательства кроются в его природе, чтобы отсрочить прибытие похоронной команды, ангела смерти, удар гильотины?
Всегда ли рождение сопровождается паденьем?
Есть ли крылья у ангелов? Умеют ли люди летать?

Когда мистер Саладин Чемча выпал из облаков над проливом Ла-Манш, сердце его оказалось стиснуто столь неумолимой силой, что он понял: смерть невозможна для него. Позднее, когда стопы его вновь пребывали на твёрдой земле, он не раз поддавался сомнению, приписывал всю несуразность своего превращения раздёрганности чувств, вызванной ударом при взрыве, объяснял спасение, своё и товарища, лишь слепой и глупой удачей. Но в тот момент не было у него сомнений: он уцелел только лишь благодаря своей воле к жизни, ничем не искажённой, непреодолимой, чистой; и первым, в чём эта воля выразила себя, явилось понимание, что у неё нет ничего общего с его прежним пафосным имиджем, надуманной профессий голосового имитатора, что прошлое надо оставить позади; и он не нашёл в себе сил этому стремлению сопротивляться; давай, дуй вперёд, как если бы это сказал сторонний наблюдатель, находящийся у него в голове, у него в теле; потому что процесс зародился в самом средоточии его существа, распространяясь к поверхности, превращая кровь в железо, а плоть – в сталь; за тем исключением, что при этом ему казалось, что его охватывает гигантский кулак, сжимающий его невыносимо туго и нестерпимо мягко; пока эта внешняя сила не овладела им полностью, подчинив себе его рот, его пальцы, всё, что было в нём, и, установив свою власть над ним, пошла дальше, вовне, сграбастав за яйца Джибрила Фаришта.
- Лети, – приказала сила Джибрилу. – Пой!
Джибрил, к которому приник Чемча, принялся – медленно сначала, потом с нарастающей частотой и напором – махать руками. Усерднее и усерднее он работал ими, а тем временем песня рвалась из него, и, как и песня призрака Рехи Мерчант, состояла она из слов совершенно незнакомого языка, положенных на прежде не слыханную мелодию. Джибрил ни разу не усомнился в свершившемся чуде; в отличии от Чемча, добивавшегося логическим путём разоблачения случившегося, он не переставал утверждать, что пение было ниспослано свыше, что без песни взмахи руками не значили бы ничего, а без этих взмахов они наверняка врезались бы в волны подобно двум камням или не знаю, как ещё что, и разлетелись бы вдребезги при соприкосновении с туго натянутым барабаном моря. В то время как на самом деле они начали постепенно замедлять своё падение. Чем более возрастал задор, с которым Джибрил пел и махал руками, тем заметнее умерялась скорость их полёта, в конце концов обернувшегося планированием над Ла-Маншем, подобным парению двух клочков бумаги, подхваченных лёгким ветерком.
Только они уцелели в катастрофе, единственные, кто выпал из развалившегося Бостана, и остался жив. Их нашли выброшенными на берег. Наиболее говорливый из двоих, тот, что в пурпурной рубахе, клялся в диких, бессвязных своих речах, что они прошли по воде, волны мягко вынесли их к суше, но другой, на голове которого каким-то магическим образом удерживалась промокшая шляпа-котелок, всё отрицал.
- Боже, вот это везенье, – сказал он. – Какое везенье, можете себе представить?
Я знаю правду, я очевидец. Наблюдал всё собственными глазами. На вездесущности и всемогуществе пока настаивать не буду, но касательно этого частного факта, надеюсь, мне можно верить. Так пожелал Чемча, а Фаришта выполнил его волю.
Кто сотворил это чудо?
Какую же песнь – ангельскую, сатанинскую – пропел Джибрил?
Кто я такой?
Поставим вопрос так: у кого напевы лучше?

То были первые слова, сказанные Джибрилом Фаришта, когда он очнулся на заснеженном английском берегу, да вдобавок ещё и с морской звездой, повисшей на ухе.
- Заново родились, Спуно, я и ты. С днём рождения, мистер! Поздравляю!
На что наглотавшийся воды Саладин Чемча закашлялся, открыл глаза и, как подобает, новорождённому дитя, разразился младенческими рыданиями.