Роман-эротоман, пролог

Игорь Смирнов
РОМАН-ЭРОТОМАН
или
ЗИЖДИТЕЛЬ
(ТРИУМФАТОР)
[НИЧТОЖЕСТВО]

Роман
Памяти Льва Гаврилова

I’m the most terrific liar you ever saw in your life. It’s awful. If I’m on my way to the store to buy a magazine, even, and somebody asks me where I’m going, I’m liable to say I’m going to the opera.
J.D.Salinger “The Catcher in the Rye”
«Я самый отъявленный врун, вам таких поискать. Прямо жуть. Иду в магазин журнал купить, а кто спросит, куда, так могу сказать, в оперу». Дж. Д. Сэлинджер «Ловец во ржи» (Перевод автора)



Пролог

1


Я родился через три года после того, как была написана «Туманность Андромеды». А может быть – вышла в свет. Якобы в рукописи-то была закончена в 1956 году – где-то мне и такая дата попадалась. Сам Ефремов однако увязал роман с запуском первого спутника Земли (исхитрился!) – так это уже пятьдесят седьмой год – ну, оно абсолютно понятно: уж больно дата красивая. (Разве я не такую же штукенцию сейчас пытаюсь отмочить?)
Имеется такой классик американский, писатель Томас Вулф. Ну, для нашего-то брата он фрукт почти не распробованный, а всё оттого, наверно, что вовремя нас к нему не подпустили (в агрономии, как и в кулинарии, сроки – наиважнейшее дело). Так вот, в каком-то своём романе он аж договорился до того, что любовь (или, даже наоборот – не помню точно – ненависть), начавшаяся четыре тысячи лет назад на Крите, дескать, могла закончиться вчера в Техасе. Четыре тысячи! – эк куда хватил. Ну я скромней… В такие радиоуглеродные дали меня не заносит. По мне и пятьдесят седьмой год – гиперборейски седая старина. Опять же «Туманность Андромеды» – привязка очень сильная. Хотя и не полёт Гагарина, конечно. Зато и не Карибский кризис… Правда, и то и то стряслось с миром всё-таки уже потом, после моего рожденья, так что смешно брать за веху. Хотя по большому-то счёту я ведь и к «Туманности» никаким боком не стою. Ну, разве что связь самая минимальная (чуть позже поймёте). И вообще, я – человек, не оправдывающий ожидания…
Да, я такой, обманчивый, насквозь ложный…
Хоть с имени начать. Зовут меня Иван Александрович Ильин. Был такой эмигрант, забугорный философ, и я, значит, стопроцентный его тёзка. Он ещё до моего рождения умер. Только я-то про совпадение – какая бомба в моём имечке (Ваня Ильин! ну, совсем не герой…), какая мина замедленного действия, кроется – почти лет до семнадцати ничегошеньки не знал. Ни в каком месте не зудело, не икалось, интуиция безмолвствовала, равно как и шестое чувство. Или уже седьмое, быть может; в числах запутался. Существовал отлично, как мы в сочинениях тогда кропали, выводили коряво дежурную исповедь («Свои летние каникулы я провёл очень хорошо», – даже если на самом деле дерьмово). А что, святая правда. Меня ничем в ту пору было не пронять. Хоть про Париж, хоть про какую другую самую что ни на есть супермудрую философию толкуй. И получилось тогда, насчёт «двойника-предшественника» просветили меня (сейчас бы я себя его «клоном» мог назвать; уже достаточно грамотный…), от неведения избавили, а я никакого момента истины в случившемся не узрел. Не собираюсь нагнетать, что это был поворот в моей судьбе… какое там! но важная, интересная всё-таки информация; хотя бы это качество должен был оценить… Нет, только лишь раздражился, по-подростковому так. Одно слово: недоросль.
В девятом классе дело было. И на уроке литературы – символично, конечно! – первое в третьей четверти занятие, в январе. Новый учитель пришёл. До этого у нас всё учительницы были. Наша старая литераторша не явилась в школу первого сентября, подыскала, значит, место получше. Потом оказалось: вовсе не так эйфорично, даже диаметрально наоборот. Сама почти что загнала себя в угол. Поймали на воровстве – у своих же коллег тянула шмотки из учительской. В комиссионке одна обнаружила своё пропавшее пальто. Кто сдал? Такая-то такая-то. Под своими настоящими реквизитами. Скандал! Воровке не хватало денег на красоту – слыла первой красавицей города. Хотя я бы не сказал. Массивная как первая атомная бомба. Кому что нравится, что ли? Бомбы тоже нужны… Профиль древнеримский… Ладно. С уходом её такая началась чехарда – одна училка, через неделю уже другая, за ней – третья. Не успевали запоминать, как зовут! И все, как одна, нервные, задёрганные. Как в таких условиях к классике приобщаться?! И вот постоянного учителя нам нашли. Мужчину. Очень он нас этим удивил. Хотя – с виду не Геракл. Роста среднего, слегка лысоватый. В костюме правда шикарном, сверкающем, как у Геши Козодоева из «Бриллиантовой руки». Да, костюм – блеск. Имечко тоже подходящее – Леонид Зосимович Долгополов. Ну, в именах он побольше нас понимал… Сразу перекличку устроил, познакомиться захотел. Добрался до меня. «Как-как? А по отчеству?» Я сказал. Ну, тут он и выдал. Мол, был философ такой, человек очень серьёзных убеждений. Почти фашист. Я сразу подумал: всё, станут теперь фашистом дразнить. Не сильно и ошибся, кой-какие поползновения в самом деле случились потом. Но тут же и захлебнулись. Видно, совсем мало во мне было фашистского. Я же интроверт, почти аутист (про это – подробнее, может, при случае, потом…).
Не хотелось мне быть ничьим двойником, ничего философического в натуре моей не таилось. А если кому и показалось, то… сам виноват. Байка про Париж, популяризация философии, вышла ему боком. Нечего было про фашистов молоть. Вышибли и его из школы, Долгополова то есть, где-то через полгода. Столько времени понадобилось, чтоб информация просочилась, куда надо, что ли в педсовет, – одноклассник наш, болтун, перед родителями вытянул язык. Сейчас, понимаю, таким слабым звеном мог бы оказаться и я сам. Тоже иногда про школу дома распространялся, под настроение. Но у меня, правда, мудрый был отец. Он ходил на собрания. И там помалкивал, мотал на ус речи других – скандалистов с лужёными глотками хватало…
К тому времени, когда Долгополова в школе не стало, всю эту историю с именем крепко я под разными наслоениями памяти уже погрёб, то есть, попросту постарался забыть. Ну а дальше – только всё лучше и лучше дело пошло, просто под гору. Что ни год – новые заморочки, новая зубная боль... Где уж там о каком-то недоступном запрещённом тёзке-двойнике скорбеть. И так до самого начала девяностых. Когда пришла пора просыпаться от спячки уже всей стране. Попалась мне наконец в руки книжка того, именитого Ильина (видно, и нельзя было давать нам читать раньше!..), – и вот тогда-то воспоминание и шарахнуло меня по башке… внезапное, яркое, пригвоздившее непонятной болью: как в девятом классе всё было… И совсем уж дурной возник вопрос: а если б как-нибудь по-другому тогда повернулось? Если б Зосимович на самом первом своём уроке не сказал? Если бы я?.. Да хрена ли теперь гадать!..
Это я опять не оправдываю… на всякую вздорную лирику сносит. Ладно, всё, принимаю совсем серьёзный и чистосердечный вид. Больше для хохмы я про имя речь завёл. Для затравки. Ну что такое имя? Это же не вексель и какие с него можно дивиденды поиметь? Итог же вопросу подводя, скажу следующее, быть может, даже академическим языком: прикол с именем как бы метафора для меня. Или же парадигма. Как бы ещё одно, дополнительное, литературно-философское всего лишь подтверждение того, какой я неосновательный, ненадёжный человек. Имя-то ещё можно простить. Гораздо хуже, когда человек в предназначении своём оказывается поддельщиком!
Ну вот уже настоящий пример такого отказа в исполнении. Я же вундеркиндом обещал быть. В конце шестидесятых, когда я пошёл в школу, жизнь моя круто переменилась, впервые с собственно рожденья. И неча скалить зубы! Надо понимать, где я рос, – в малолюдном дворе двухэтажных деревяшек, месте довольно глухом, почти патриархальном или, для меня лично, даже скорее, матриархальном, потому как находился там под надзором целой пары бабушек (старшая формально могла числиться даже прабабушкой – мачеха младшей, полноправной бабушки) – в таком болоте почти восемь лет; да, я осенний был ребёнок; так вот, уже почти переростком впервые отправился в официальное учреждение ума-разума набраться, грамоты однако ещё не знал. Дома пытались, конечно, к азбуке приобщить, да что-то звёзд с неба не сорвал: застрял на третьем или четвёртом знаке русской письменности. Такого филологического аппарата было, конечно, маловато для чтенья. Не превзошёл и азы арифметики. Тормоз. Зато в классе – к коллективному разуму, что ли, припал – взорвался как сверхновая. Вспыхнул так, что всех затмил, и тех, кто кичился, что до пятидесяти умеет считать, и тех, кто мог до ста. Да и не оказалось, пожалуй, таких. Сделал тех, кто какие-то слова по слогам шамкать умел, для верности пальцем слюнявя строку. В садике, видите ли, их выдрессировали! Тоже мне платоны и ньютоны! Таким аллюром понёсся вперёд по неизведанным ландшафтам школярской премудрости, что не только алфавит мигом проглотил, но, толком ещё не вылезши из букваря, вдруг схватился за настоящую толстую книжку. Называлась – «Туманность Андромеды».
А вышло это по-детски всё. Набор закладок у меня был, мама подарила к первому сентября (ах, мама, мама, что ж ты наделала; и теперь вряд ли уже поймёшь). Литературные закладочки – каждая иллюстрировала какую-нибудь книжку, прямо, рисунком, а также и соответствующей выдержкой из текста. «Золотая библиотека юношества» – так набор назывался. Рановато, конечно, для первыша-карандаша (так меня старший брат дразнил, сам тогда уже пятиклассник), но я сейчас маму понимаю. Всё тогда было в дефиците. Подвернулось для юношества – вот и купила, а когда ей было для малышни искать? Что там помимо «Туманности» к золотой библиотеке было причислено, сейчас уже не помню… значит, дрянь, дерьмо… а вот и не факт! Рисунок на закладке, «Туманности» посвящённой, тоже поглотила какая-то чёрная дыра. Вопиющее беспамятство; под него сейчас можно подвести психологическую базу…
Так вот, совпадение (сколько, однако, несуразных, ни в какие ворота не лезущих совпадений! ничего, привыкайте), вопреки всем тогдашним уложениям, закономерностям и законам, книга – роман Ефремова про Андромеду и прочее – была у нас дома своя. Даже не знаю, каким солнечным ветром её к нам на полку занесло. Ни мать, ни отец – оба по происхождению из крестьян, служащая и рабочий, – фантастику не жаловали. Отец говорил обычно: «Зола!» – про всё, что ему не глянулось, не важно, книга ли, кино. Блатом в торговле они тоже не обладали – в ту пору иные книги наряду с водкой на уровне валюты ходили. Да и не новая то была книжка, потёртая, читанная уже. Корочки твёрдые, картонные; на лицевой стороне на фоне космического задника с голубой и, кажется, даже расчерченной меридианами и параллелями дыней Земли изображена была голова человека, дерзновенно устремившего себя ввысь. Может быть, тоже чей-то подарок? Другое вероятнее: у кого-то в гостях всучили моим родичам почитать, да по пьянке и забыли…
И ведь что удивительно: что книжка такая фиолетовая… по колеру, об этом я ведь как-то заранее знал, ещё до физического её появления у меня перед глазами, до того, как в домашнюю библиотечку к нам попала… Где-то название я раньше услыхал – ну и отложилось в памяти, тёмным таким сиянием… Мы все очень космос тогда чувствовали. Эпоха такая была. Ракеты рисовали, выкладывая кирпичом, на стенах домов, малевали чуть ли не на заборах (где сейчас одни матюги). И вообще, созревшим фанатом фантастики я порог школы переступил. Во внимание тут надо и какие-то телефильмы про марсиан и летающие тарелки взять, которых я насмотреться успел, хотя и понял очень по-своему… и ещё меньше понятый, но оттого тем более поразительный телеспектакль «Солярис» с его жутковатым, хоть и невидимым, через одни только разговоры героев выраженным Океаном (фильм не успели ещё снять), и пресловутого Фантомаса с его фантомасьими проделками… А тут – я уже школяром, кстати, стал – по телеку реклама фильма одноимённого, «Туманность Андромеды», как раз мелькнула. За афишами «своего», ближайшего, кинотеатра я начал усиленно следить. Но – то ли не включили в репертуар (не широкоформатный там был экран), то ли я сам зевнул – посмотреть картину сразу по выходу в свет не сподобился. И, между прочим, восемь лет этого понадобилось ждать – тут уже телевидение порадело, но ящик был у нас не цветной. А главное, совсем не те уже вихри кружили в ту пору вокруг моей головы. Потому, должно быть, образы и идеи картины в неё не проникли. Да и не много их было, образов этих и идей, – то, что киношники роман здорово усекли, я всё же заметил; денег, что ли, им выделили мало (или же в заднице не хватило скипидару). Я дылдой успел стать, с рыльцем в первом пушку. «Золото Маккены» считал кинособытием и вехой, и какую-то из «Анжелик», на сеанс которой умудрился пробраться не совсем законно, а ещё я по советским миньонам познал творчество «Битлз». То есть начисто изжил в себе поклонника песни про «странную и туманную Андромеду»… Да-да, к моему детскому потрясению возвращаюсь, песня такая как раз была, про женскую ревность к небу и т.п., шлягер, хит детства моего начально-школьного, круто менявшегося и ломавшегося, и я – вот эрудит! – ещё полагал, что речь про какие-то разные Андромеды идёт, одну странную, а другую, стало быть, всю в тумане…
Всеми этими усилиями и влияниями почва для особого влечения к ефремовскому роману унавожена и была, предрасположенность подготовлена. Количество перешло в качество где-то в конце октября, перед самыми осенними каникулами. Днём, ну, может, ближе к вечеру, собираясь браться за уроки, учебники я перед собой на столе разложил. И набор закладок… Кстати, вот ещё что про набор этот припомнить могу. Как-то на перемене одноклассник выхватил его, закладки в бумажном футлярчике, у меня из под носа, с парты, – подразнить – так я аж взвился с места, такая вдруг захлестнула обида и боль. Выяснилось пугающе внезапно, что я не могу перенести даже шутейного покушения на родной предмет – потом подтвердилось, на любую другую мелочь: ручку, карандаш, пенал… В такое приходил исступление, что самому делалось страшно. Впрочем, чёрточку эту странную сумел как-то ото всех скрыть, да и ненаблюдательный вокруг сновал народ… а потом и вовсе я выучился панику подавлять, с хиханьками да хаханьками, как и полагается, переваривать беззлобные наскоки товарищей. И сам об этих припадках необычных почти забыл.
Это было ещё одно отступление лирическое… Не знаю, нужно ли было его приводить. В тот вечер, когда первая в моей жизни идея-фикс охватила меня, никто на меня не нападал, не терроризировал, не кошмарил. Уютом и теплом родного дома я был окружён. На кухне хлопотали бабушки. Их разговор доносился до меня, смешавшись с бормотанием радио, что висело там же, на стене. И я взял в руки набор, и он, вернее, одна из его закладок стала катализатором моего детского бзика.
Вдруг в голову втемяшилось желание дикое, жгучее – не знаю, какие ещё эпитеты, покрепче, тут можно применить – найти, отыскать в тексте романа эпизод, картинка который изображала. Плюс, подкрепляющая цитата имелась под картинкой, я уже говорил. Вот этот отрывочек я и решил взять за ориентир, поскольку навыками скоростного чтения тогда не владел (да и сейчас не владею). То бишь не мог сканировать текст взглядом, и одна дорога открывалась предо мной – пережёвывать всё подряд, переть напролом, пока лбом в нужное место не упрусь… Рассчитывал запросто его достичь (а то б и не вошёл в раж). На деле читарем оказался не ахти; в тот самый рьяный, самый дурной вечер огоревал страниц тридцать всего. И чуть не помер, и выполнение домашнего задания под угрозу срыва подвёл. Чуть не схлопотал на орехи от родителей, вернувшихся вечером с работы, – пришлось им меня выручать. Ох, это был для меня урок! Однако упрямым я оказался. Не отступился от своей маниакальной затеи… Неделю потом очухивался, в себя приходил, потом опять за многотрудное чтение принялся. Осторожничал, положил себе норму страницу-две в день. Но мучил «Туманность», продвигался вперёд. Целую вечность. В конце ноября – уже снег выпал, ударили морозы, пришла настоящая зима – умер отец матери, мой дед. Среди бела дня мама прибежала домой уже зарёванная, на пороге разрыдалась, как девчонка. Сцена эта долго потом не выходила у меня из головы, я всё боялся, как бы опять не случилось что-нибудь такое, от чего мама будет опять так страшно плакать.
Впервые в жизни я увидал покойника. Один, без всяких провожатых и почему-то из поликлиники, за полчаса протопав, наверно, километра два, темнеющими улочками и закоулками – ведь уж сумерки засинели – пришёл к деду. Тот жил в «своём», частном доме, где такие же «свои» дома стояли на закольцованной улице, кстати, она и называлась Кольцевой. Это было интересное, таинственное, как бы отгороженное от всего мира место. Но сейчас новая тайна всё другое превзошла… Дед лежал ещё не в гробу, просто растянутый на столе, поверх простыни, румяный, помолодевший, красивый. Смерть будто навела на резкость его черты, подретушировала, подправила их. Приблизившись к нему (кажется, матери пришлось подвести за руку, – заробел), я не выдержал, беззвучно заплакал.
Всё-таки я был ребёнок, и реакция была ещё детской. Скоро творившаяся вокруг суета заворожила меня. Приготовления к похоронам заняли дня два. Всё эти многочисленные родственники, прибывающие к смертному одру, мельтешащие вокруг покойника, кое-кто тоже со слезами на глазах, кто-то открыто плачущие; эта многозначительная атмосфера в дедушкином доме… Потом поездка на кладбище, опять-таки впервые в жизни я туда попал. Гроб, опущенный в могилу и заваленный коричневой, влажноватой, совсем не замерзшей землёй… Тут вроде, подействовало, и на меня, несмышлёныша – проняло: невысокий холмик, выросший там, куда положили близкого, родного человека. Интригующие слова: ушёл в мир иной. Вечером, то ли когда взрослые справляли поминки, то ли уже после,  домой возвращаясь, я даже попытался представить себе этот мир, но получилось бедно, плохо – какое-то облачко на горизонте, надменно и безутешно горюющее. И даже подумал тогда ещё: вот вырасту, стану большим, как папа, пойму лучше. Какая самонадеянность!.. Последующие годы и последующие утраты только усугубили косность представлений…
«Туманность» я добил, возможно, как раз к сороковому дню. Вот незадача: искомого фрагмента не нашёл. А может быть, проглядел? Но месяцы спустя я уже как-то плохо помнил, зачем на себя такой груз взвалил. В мозгу не оставалось больше ни одного любопытствующего нейрона. Даже облегчение вышло тихим и слабым – теперь всё позади, больше не надо надсаживаться. Выпало на время зимних каникул – повезло…
Ангелы-демоны мои, хранители, должно, хотели меня от книг отвратить – чтоб лишку не читал. Не на того напали. Душонка книгочейская скоро оклемалась, снова верх взяла. И уж через два года «Туманность» была моей Библией. Теперь-то я мог сказать, почему голова человека на обложке так дерзновенно вскинута ввысь…
Ещё года через два я книгу самым беззаветнейшим образом прошляпил, именно из большой любви. Подарил – то есть, получается, передарил – своему однокласснику Мише Уфимцеву. В тот ветреный апрельский денёк (и чуть ли не День Космонавтики, символично!) Мишке стукнуло, кажется, одиннадцать лет. Он был Телец, нет, Овен по гороскопу. А я – Весы… Боже, какая дичь! но этим вздором забиты наши головы сейчас, а тогдашняя чепуха была побла-ародней… На «Туманности» мы с ним неожиданно сошлись. Задержались однажды в классе после уроков, уж не помню, зачем, чего-то ждать пришлось, ну и разговорились о том, о сём. Оказалось, Уфимцев знал роман даже лучше меня, хотя у него своей книги не было, брал в библиотеке… Целый месяц обособляла нас от остального класса, да и от всего мира, общая мечта, из разряда «самых диких». “Your wildest dreams” – «Твои самые дикие мечты», как перетолмачил на местном радио один диджей, впрочем, уже много лет спустя, когда вокруг вовсю шумела проклятая современность… – это вперёд, несусветно вперёд меня занесло сейчас… Ха-ха, дикие, самые сокровенные, конечно. И вот ещё – «много лет спустя» – такими разве масштабами и категориями я в ту пору мыслил?! Дожить до времён, изображённых Ефремовым в романе! Идейка и впрямь достаточно безумная – по сравнению с вполне собственническими грёзами про настоящий танкистский шлем или даже коробок исполняющих самые что ни на есть несусветнейшие желания волшебных спичек.
Или мне только казалось, что мы с Мишкой одним и тем же священным пламенем объяты, в едином дыхании и порыве живём… Я уже как-то походя брякнул про себя, интроверт, мол, и аутист. Может, и пережимаю малость, не специалист, не психолог, из книжек-статеек нахватался. Но до Мишки точно не было у меня друзей, с кем я вот так поговорить мог обо всём, открыться, выставить напоказ подноготную (и после – не будет; однако опять заскакиваю вперёд). Ну, а Мишка уши развешивал, да и сам повествовал о том, до чего успел додуматься в своей жизни… поначалу. На месяц только терпения его хватило – нескончаемыми песнями про Великое Кольцо я прожужжал ему все уши. Таким вниманием охватил… будто взял в кольцо вражеского окружения. Искошмарил вконец своим занудством. Наверно, я что-то такое, подвижки в отношениях наших почувствовал. Не тот Мишка стал. Не взрывается что-то больше на мои реплики ответным восторгом. Да и сам я подрастерялся, несколько поиссяк… Где новые сумасшедшие идеи? Генератор спёкся. Наверно, потому и решился на такую гигантскую жертву – любимую книгу… Это я-то, почти аутист и крохобор, больной до психоза (про припадки мелкого собственничества – когда отбирали чего-нибудь у меня – смотрите выше).
А ведь и то, что попадаю пальцем в небо – подарком своим, я тоже допёр. В самый последний момент. Когда уже оделся, собрался из дому выходить – к Мишке на праздник направляясь. Не хочу себя тут особым провидцем выставлять. Скорее, я действовал, как робот, по программе, какую перед тем в башку себе вбил. Но и у роботов бывают сбои (если верить Лему и прочим, уже не столь одарённым писателям). Так что у меня это тоже был сбой.
Через минуту – справился. Хотя дальнейшее запомнил плохо. Понятно, негатив предельный, непереносимый… На улице ещё раз сверкнуло в глаза апрельское солнце (уж видел его – из школы возвращаясь; да и утро тоже выдалось без тумана-облаков), ветер рванул полу криво застёгнутой куртки (торопился скорей свою судьбу встретить… то есть, к Уфимцевым поспеть). Жили они в двух шагах от нас, но как будто в другом, лучшем измерении – в хрущовке на четвёртом этаже. Дважды или трижды я к ним уже поднимался, в мир более высокого порядка допущен был – всё за последний, столь удивительный в моей жизни месяц. Двухкомнатная квартира со всеми удобствами. В нашей двухэтажной деревяшке был почти такой же набор – за исключением горячей воды, так что раз в неделю приходилось тащиться в баню, дышать вонючим табачищем разглагольствующих обо всем на свете, конечно, с обязательными матюгами, дожидающихся своей очереди в вестибюле мужиков, в пред-предбаннике. Отец, посмеиваясь, говорил, что это полезно – мудрости народной набраться… Кстати, и родители Мишкины были какими-то высшими – по сравнению с моими родителями – людьми. Я это прекрасно понимал, хотя и не смог бы внятно сформулировать, в чём состоит разница. «Более культурные, более интеллигентные люди», – это, мне кажется, буквальные слова моего отца, его оценка их семейства. Отец был тогда машинистом мостового крана, потом станет бригадиром слесарей по этим же самым кранам. Но в быту был домашним философом, о чём только не любил посудить да порядить, начиная с политики президента Никсона, а также сравнительных достоинств лендлизовских «студебеккеров» и современных им отечественных «зисов» и заканчивая опять-таки сопоставлением степеней опасности в службе моряков атомного подводного флота и пилотов сверхзвуковых истребителей… Всё-таки папа порядочно читал, книжонки какие-то приносил от товарищей… Это помимо кипы выписываемых газет, журнала «Здоровье» и «Наука и жизнь». А ещё телевизор просвещал. «Международная панорама», «Очевидное-невероятное». Профессор Зорин про некоронованных королей Америки, помнится, регулярно что-то грузил. Да… Мишкины родители, наверняка, получили образование покрепче. А кем они приходились по должности, я тогда не знал (и сейчас не знаю). Даже не задавался таким вопросом. Ведь, по правде сказать, их превосходство – во всём, в положении, в зарплате – ни одно место мне не резало, нигде меня не колыхало. Идея равенства всех людей ещё была для меня воздухом, которым я дышал, и потом, я оставался ещё преизрядным оптимистом. В самой дружбе с Мишей усматривал залог своего личного прогресса и светлого будущего.
Словом, дорога к Уфимцевым в тот день показалась особенно короткой. Раз – и я уже у них на этаже, стою перед дверью, давлю звонок, кнопку. Два – или даже ещё скорей – я перенесён через порог, словно нечистою силой, потому – ни жив, ни мёртв; свёрток с подарком прижат в груди (хорошо хоть догадался не в газету – в оставшуюся после покупки каких-то штанов серую бумагу – книжку закрутить), плечи упадочно поникли, шея наоборот вытянута: умираю от бессилия заглянуть туда, где кончается коридор. Хотя по голосам ясно: квартира полна народу. Гости – всё ребята нашего возраста. Мне даже на ум не приходило, что Мишка столь популярен. У меня самого, кроме Уфимцева, вообще не было никого – да я же говорил, интроверт и почти аутист… И целую гору подарков Мишке нанесли. В комнату чуть не под ручку, как инвалида немощного, меня ввели – да мать Мишки! – эта она меня, обезножевшего, на буксире тянула, и тут я увидал этот курган. На журнальном столике в углу, да ещё покрыл собой часть соседствующего дивана. Погребальный холм для моего нераженького подарка, понял я. Презентованные предметы там были все brand new – не потерявшими магазинный лоск. Имелись и книги, может быть, пара штук, необтёрханные в отличие от моей реликвии, на корешке одной «Аркадий Стругацкий…» я сумел прочитать. Но в основном дары принадлежали не к книжному направлению – два комплекта шахмат, один ординарный, второй – дорожный, мини; пара разных конструкторов; репродукции каких-то картин, пластинки и даже фотоаппарат, хотя и всего лишь «Смена». И даже плюшевые зверушки – это Уфимцеву-то! В тот миг, когда я Мишке свое бедняцкое сокровище протянул, то понял, что спасти и вернуть ничего уже нельзя. Пробормотав слова благодарности, и даже с полупоклоном, Мишка положил книжку на склон подарочного курганчика, а я молча отошёл в сторонку – что ещё оставалось такой невеже и бестолочи, как я, гостю и другу второго сорта! – тяжко присел на диван, как бы передохнуть, будто домой предстояло топать вёрст сто, да там, кажется, и впал в прострацию. Когда на улицу выбрался, уже такой пронзительный синий и свежий апрельский вечер наступил, и синева эта сулила столько необыкновенного впереди, май, лето, вечную жизнь. От невозможности всё это принять я, вроде бы, заплакал. Своей бывшей «Туманности Андромеды» с головой гармоничного человека на потёртой обложке я больше не видал – хотя бы потому, что дружба наша с Мишкой в тот день безоговорочно кончилась.
Как будто выключателем щёлкнули – и мы уже совершенно чужие друг другу люди. Только то и осталось, что в одном классе продолжали учиться, так это, как говорится, не в счёт… А что месяц особого доверия, единения душ меж нами был – так был ли? Не приснилось ли? В том возрасте и неделя казалась гигантским сроком! Потому что каждую последующую неделю ты становился каким-то другим, новым, отличным от себя прежнего. Словом, очень скоро я не то что бы свыкся с нашим отчужденьем, а даже как бы начал ему радоваться. И наоборот, стыдиться – «слабости», во всей этой истории мною проявленной. Всё-таки жить самому по себе, без тех, кому ты сердце бы открывал, оказалось проще. Скучней, но комфортнее. И все шансы были за то, что вот так, одиночкой, я и дотяну до самого выпуска… Только не в плане академической успеваемости и среднего балла аттестата. Тут я оказался самым что ни на есть золотым середнячком. Что же касается Мишки… Практически сразу после того, как мы с ним раздружились, он начал расцветать, превращаться в этакую местную звезду! (А потом уже даже и не местную, а городского, если не крупнее, калибра.) У Мишки вдруг необыкновенный прорезался талант – по всем предметам, но особенно к точным наукам, математике, физике. На всяческие олимпиады его стали посылать, чтоб представлял школу, честь её защищал, – на городские, областные, зональные – и всегда он занимал призовые места. Уже потом – гора-аздо поздней! – впечатление даже такое возникло у меня, что именно разрыв его со мной, с идейками о Великом Кольце тут какую-то роль сыграл. За развенчанием, так сказать, миражей избавление и от других сдерживающих пут последовало…
После школы Мишка поступил в знаменитый Физтех, я же – в местный, городской Политех, деревообрабатывающий институт, как все его называли, мол, принимает дубы, а выпускает исключительно липу… И снова увиделись мы с Уфимцевым только семь лет спустя, опять-таки в родной школе, на встрече выпускников. По обыкновению вечера такие устраивались в феврале, в пору студенческих каникул. Тот февраль выдался особенно ветреным, колючим. Хотя, может быть, это и не совсем правда, частичная выдумка, аберрация памяти… Мишка был в центре общего внимания, но сам держался весьма сдержанно, крайне задумчиво. Жиденькую (вполне козлиную) бородку клинышком отрастил. Кто-то даже сказал, что лет через -цать он станет профессором, академиком, его будут показывать по телевизору – передачу дадут вести, как Сергею Капице – а класс будет им гордиться и хвастать, что вот, мол, такой был ученик… А кто-то предложил – уж не помню, что за особо болезный на голову умник – прямо сейчас засесть писать книгу, воспоминания хором: «Жизнь русского физика, рассказанная его друзьями»! Не поддержали. Среди потенциальных мемуаристов слишком много было таких, кому и объяснительная-то давалась потом и кровью… Сам Мишка в ответ на все эти неумеренные благоглупости лишь слабо улыбался, у него, конечно, свои понятия были – и о себе самом и, вообще, о будущем.
Я тоже в тот вечер грустил и тоже всё молчал, да и то сказать, совсем недолго. Жена моя, Зоя, на днях попала в больницу – в кардиологию. За сыном Федькой, трехлеткой, пока я в класс вырвался заглянуть, взялась присматривать бабушка, моя мать. Сама инвалид второй группы. Практичнее было бы тёщу понадзирать попросить, но та – вряд ли бы меня поняла. Вот и приходилось с одноклассниками встречаться как бы на бегу. Так что не стал засиживаться, убрался по-доброму восвояси.
А ещё, ко всему, в ту пору точила меня какая-то хандра, может быть, из-за болезни жены тоже. Хотя все ещё полагали, что Зоя поправится, молодая. Врачи на ноги поставят. Никому в голову не приходило, что нынешняя госпитализация – начало серии, первый раз.
Насчёт Мишки, почему-то я решил, что не встречу его больше никогда. Из разговоров понял, что он перебрался куда-то на Урал. В наш почти заштатный Рыбогор (таково имечко родного городишки; всякие заезжие знаменитости и шишки – столичный градоначальник в том числе – часто склонны произносить как Рыбогорск, ясно дело, само напрашивается, но только это неправильно; верен же приведенный мною, корявый топоним… и ничего тут не попишешь: такова объективная действительность, данная нам в ощущениях), так вот, домой... к отеческим пенатам он заскочил, воспользовавшись оказией, окошком в работе или, наоборот, в отпуске, негласно на пару дней вырвался из Москвы.


2

А всё-таки прикольно, когда тёзка-однофамилец – знаменитый хрен-эмигрант да ещё и фашист. Когда ещё таким пупом земли я мог себя почувствовать? Только на первом долгополовском уроке. Он всем тогда дал прикурить, разбудил от спячки… И вообще не по правилам играл. Ну, огласил список класса, заставил каждого задницу от скамейки оторвать, так и канючь себе дальше материал, который по программе. Про Толстого. Про глубину его, широту, толщину (ха-ха), ну про народность. Нет, эксцентрик!..   Опять отмочил номер – взялся вспоминать пройденное. Достоевского. Как будто не понимал, что мы его просто мимо прошли… А может, как раз – понимал. Про Родю Раскольникова речь завёл. Ну, для нас уже не впервой… Про свистопляску с литературой, в прошлую и в позапрошлую четверть творившуюся, я уже говорил. Каждый урок – новая училка. И про Раскольникова, соответственно, каждая по-своему поёт. То он неврастеник, тряпка, то вдруг – тонкая личность. Чем тут ещё можно удивить? «Тварь дрожащая или право имею» – господи, от жизни-то как страшно далеко, которая и так-то придавлена всякими «нельзя!» и «когда же отсюда можно вырваться!», и сколько заумь эту можно в ступе толочь!.. А Долгополов вдруг про «Битлов» начал, про хиппи, про ещё какую-то якобы накрытую в Москве шайку новоявленных молодых нацистов, разговаривавших между собой будто бы исключительно на немецком языке… Про «красные бригады» слово ввернул. Этими-то в программе «Время» тоже как-то раз пугали… Но у Долгополова совсем по-простому, ну, прямо-таки хоть рукой пощупать, получилось, что Раскольников-то раньше их всех свою проверку замутил. Хоть и вымышленный герой, а всё равно выходит – был первым. Так что мы несколько даже офигели. Надо же, какие в мире творятся дела. Не только у нас в штанах…
А уж там-то – в самом деле, приключения  и чудеса! И роение в голове… Мельтешение вздорных картинок… Вот роща какая-то, берёзовая, деревья – здоровенные, высоченные. Опушка рощи. И рядом – забор. Серый такой, сплошной. А вдоль него – тропка. Серо и вокруг как-то; всё такое вылизанное каким-то коровьим языком, совсем без красок. Раскачивающаяся тень, фигура, человек – быстро, торопливо даже шагает тропкой. Не просто человек и фигура – женщина. В пальто и платке. Нет – в шапке. И вдруг наперерез откуда-то из-под сени крайних деревьев, из-под сгущающейся под их ветками жутковатой темноты… чушь, неправдоподобно! не будет там такого специального, особо концентрированного мрака! такая же вылизанность как и везде – ни больше, ни меньше… в общем, откуда ни возьмись, на перехват выскакивает другая фигура. Тоже всего лишь как тень зыбкая, со всей округой одним цветом – в пальто… куртке. И шапке вязаной. Мужская, нет – подросток. В руке у него нож. Огромный, блестящий, острый. И он этим ножом размахивает у бедной путницы перед самым носом… Но он не ограбить её хочет. А если и грабануть – то по-своему. Ему нужен не кошелёк. Не с деньгами… Другой кошелёк, живой, поценнее… Вот этот кошелёк и надобен ему от неё. А как это должно произойти? Как она согласится? Как она «даст»? (почему так все говорят: даёт, даст?). Всё, на этом «кино» кончается, «экран» накрывает непроницаемым туманом. Дальнейшее – для меня «терра инкогнита» пока что… Типа, «детям до шестнадцати…». Но мне уже шестнадцать! Паспорт имеется! С дико плаксивой физией на снимке – никому не объяснишь, почему ничего получше не взялось… А какая ксива – такая и действительность. Вот и получается, что я – «тормоз», плетусь в хвосте жизни; другие-то давно послали подальше этот запрет… Хотя бы Толька Антипин. Рассказывал как-то, что однажды они напали так на женщину, втроём, он со старшими дружками. И она, якобы, им всем троим «дала»… Толька по этой части – дока. Если верить на слово. А ведь наверняка привирает, гад… Посмотреть хотя бы на его сальную рожу… Но если б от Тольки одного! Вот же, и от других слышал: место там такое, где Тарьевская роща к стройке подступает (на стройке давно уже ничего не строят, заморожена, долгострой, тем не менее забором вокруг обнесена; высокий, сплошной, глухой – зачем-то существует…), хватают женщин – позднее я бы сказал: отморозки, маньяки – а тогда даже не знал, как подобрать путнее, соответствующее слово. Ну, просто, насилуют. Вот и я кого-нибудь изнасиловать хотел. Потому что терпение моё кончилось. Потому что я уже дошёл до точки – осенью начало что-то дикое твориться. Жажда любви и разрушения. Желание разгрузить огонь чресел. Разгул тёмных, хтонических начал. Каждую осень будет потом донимать; а может, и происходили ещё раньше – атаки; в тот год заметил впервые. Затянулось что-то бурление гормонов – с осени аж на зиму перекатилось, на январь…
Год-то выдался какой – год, в смысле, учебный. Девятый класс. Как я шагнул вперёд, на новую жизненную ступеньку. Сколько волнующего, будоражащего вдруг открылось: во-первых, новейшую западную музыку начал слушать; не только ту, что на чахлых советских миньонах появлялась (список-то у них был куцый, раз-два – и обчёлся, да и содержание – старьё); узнал, что есть такие группы как «Слэйд», «Дип Пёпл» и «Лед Зепеллин» – одноклассники, из числа не таких отсталых, как я, записями снабдили. Качество звука на этих бобинах, конечно, было совсем нулевое, практическое подтверждение теории информации, результат копирования с десятых уже копий, естественно, с нарастающими потерями; но я вполне патриотично поверил, что это оттого просто, что жизнь на  Западе хреновая. Хотя музыку вроде и получше сочиняют – не то, что сюсюканья у каких-нибудь «Пламени» да «Самоцветов», «чёткую» (это у нас тогда был синоним «классного» – «чёткий»). Во-вторых, ещё когда мы только мусолили по программе Островского, монолог Кулигина из «Грозы» начали зубрить («Жестокие нравы, сударь, жестокие нравы…»), я зачем-то самостоятельно взялся за книжку про Раскольникова, вдруг тягу ощутил необъяснимую… Только как-то скоро застрял на второй части. А потом и по программе к Достоевскому подгребли – чтоб, как я уже говорил, проползти мимо. Издевательство какое-то – над романом, над всеми нами, надо мной… Да, странные со мной творились дела. Не до высоких стало материй. Низменное вдруг к себе повлекло… Охмурило… Как будто возникло какое-то давление, напор – и всё в одну сторону… Как бы это покороче сказать? Ну как для космического корабля, блуждающего в поисках спасительной орбитальной станции, возникла потребность срочной стыковки…
То ли гигантоманией страдал, то ли пошёл по пути наименьшего сопротивления – глазел, глазел на девчонок из класса: одни просто не нравились, другие своей надменностью отторгали… не замечали меня, я для них – никто, пустое место, хоть выпрыгни из штанов. Да и не влюблённость меня донимала; влюбиться-то было делом нехитрым. А вот «состыковаться»!.. Такая станция требовалась, чтоб тоже уже была «под парами»… И я нашёл, обнаружил её очень скоро. Был захвачен её гравитационным полем. Девушка была массивная, объёмистая, огромная. Рубенсовская, нет, кустодиевская модель, как та с веником, в бане (уже потом картину, репродукцию увидал, сейчас – готовым примером пользуюсь, иллюстрирую для наглядности просто). И вдобавок глупейшая бабища. Не в девятом классе бы ей учиться, в каком-нибудь ПТУ попроще, для не особо одарённых! И ведь трепались про  неё, что напропалую «даёт». Тот же Антипин – не то чтобы хвастал, сально намекал, будто бы уже два раза, а пощупать, так вооще – запросто, когда хошь. И звали гурию райскую шикарно – Виолетта.
Я в классе сидел в среднем ряду, а Виолетта – в правом, впереди меня (я хоть и слепой, упорно незрячесть признавать не хотел, и ношением очков не осквернял себя – опасался чего-то, каких-то насмешек…). Так что я вдоволь мог налюбоваться широкой спиной своей «избранницы», косою русой, хотя и жидкой. И знаете, я почти в самом деле в неё влюбился! Не собирался, не хотел – а поди ж ты… Бездну прекрасного в Виоллете открыл. Когда её спрашивали на уроке, к доске вызывали, я вдруг находил что-то умное, что-то особенное в её блеянии и мычании. «Страдал», «сох» по ней, сам не приближаясь, расстояние выдерживая, «дистанционно»… А другие парни Виолетту тискали! Как перемена – так зажмут в угол, или к парте припрут, лапают, ржут… И она – дуэтом или трио с наседающими на неё вахлаками. Хихикала, отбивалась, вырывалась. Но больше для виду. А вот я так же, по-наглому, подойти к Виолетте и ухватить её, ну хотя бы за руку, повыше, полного, жирного локтя, за толстое плечо – боялся. Да просто так подойти, парой слов перекинуться – кишка была тонка. Непрошибаемо глупая, тупая была эта Виолетта… И вдруг противно мне стало – что я-то в ней какую-то красоту углядел, а она этого совсем не замечает, по-старому позволяет парням себя зажимать, тискать, мацать. И однажды, когда взяли её в оборот, с двух сторон, двое охальников, настоящая злость меня взяла. И я вдруг заорал «Шухер!»  – хотя никакого шухера и в помине не было. И не безобразие творившееся я хотел прекратить, а радость этой суке поломать… Я же видел, что все эти ласки-таски ей в кайф… И оказалось, правильный выбрал способ, верняк. Сработало.  Виолетта в миг стряхнула с себя оборзевших вахлаков – отвалились как сытые пиявки.  А сама тоже рванула прочь – растрёпанная, пунцовая. И довольно улыбающаяся – «в себя». Голландская корова…
Одна дурость закончилась пшиком, другую в голову забрал. Где-то даже и похлеще. Виолетта хоть ровесницей мне была. А тут – начал засматриваться на старуху. Натуральную, можно сказать, старуху, не такую, как мы тогда называли, в двадцать лет – уже старуха, значит. А во все сорок, если не больше. Уборщицей, техничкой в школе была. Тоже что-то «эротическое» про неё прослышал. Может, опять от того же Тольки Антипина. Похоже, хоть и ненавидел я его – за сальную его ухмылку, за шуточки и россказни, а был он, на поверку, для меня ба-альшой авторитет. Но может, и другой кто трепался, свистел… Если честно, кто тогда не гнал всякую пургу? Все потихоньку с катушек съезжали – возраст! – вот и отыгрывались на словах… Про эту тётку толковали, что, мол, «за щеку берёт». Я даже не понимал, а что это такое. Допёр только, что отвратное что-то очень. Но как раз то мне было и подавай… Значит, не откажет, подальше не пошлёт. Красивое у той уборщицы было, я б даже усилил, тонкое лицо…
Как зовут, вообще кто такая – как был, так и остался без понятия. Чего она в технички подалась? Однажды я за ней после школы «проследил». Спонтанно получилось. После уроков вываливаюсь на школьное крыльцо – а там как раз картина: по обледенелому гладкому спуску, вниз, к тротуару, семенит, соскальзывает она, того и гляди, грохнется, в пальтишечке хлипком, не по сезону… Мне-то было в противоположную сторону… Но до того лёгкой показалась жертвой… Добычей.  А я, значит, охотник. Ну, и не мог шанс упустить. Это ж в детстве совсем сопливом в сыщиков играли, выберем какого-нибудь прохожего, увяжемся за ним, крадёмся позади, как привязанные... Для девятиклассника уже вроде бы несерьёзно. И тем не менее прошкандыбал за своей «пассией» по пятам – на безопасном удалении – до подъезда какой-то пятиэтажки. На всё – про всё, ушло минут пятнадцать прогулочной ходьбы. Наверно, она здесь жила. Меня, кажется, не заметила. Хотя – случилось несколько моментов – как-то она замедляла ход и будто оглянуться собиралась. И я тогда тоже начинал ногой за ногу заплетаться, как ходули переставлял, в небо пялился с повышенной задумчивостью… Но вот «слежка» и закончилась. Чего теперь делать? Других вариантов не предполагалось, кроме как развернуться да топать себе восвояси… Тоже мне достижение!..
Так что скоро ещё кое-чему пшик пришёл.
Убивали как-то время на перемене, по-всякому; я, например, стоял у окна, привалившись поясницей к подоконнику, и просто созерцал, глазел на других ребят, на одноклассников. Чего-то довольно буйное они как раз творили, сшибались друг с дружкой в рекреации (так почему-то называлось место, где коридор расширялся), так что аж половицы под ногами содрогались; ну чистые бизоны… Такой «бой быков», что загипнотизировало меня, в ступор вогнало; банально проглядел, что в рекреации сейчас как раз идёт уборка. И не кто-то, а она, таинственная техничка, работает. Просто ушами прохлопал… Возила шваброй по полу в каких-то метрах от меня и незаметно прямо к моим ботинкам подобралась. «Мальчик, ты бы отошёл в сторонку, видишь мне здесь мыть надо»! Голос – будто из детства, которое знал когда-то да забыл, – усталый, незнакомый, совсем не сварливый, даже какой-то материнский… Но будто тряпку свою, содой воняющую, мне в морду влепила! Вожделел, вожделел, а к такой вот встрече – не приготовился… A close encounter of the third kind – близкий контакт третьего рода. Классической позой поломойки слегка скрючена, на швабру опираясь, снизу вверх смотрит на меня, глаза огромные, какие-то просящие, страдающие… Я сперва к подоконнику намертво примёрз. А потом от него отлип, скользящими шажищами, чуть не вприпрыжку понёсся прочь, в класс. А позади осталась немолодая женщина, некрасивая, почти старуха… из какого-то моего детства, которого у меня не было никогда. И отвратно воняющим облаком развеялся тот бред, та мерзость, которую я навыдумывал про неё. И такая в башке осталась пустота, что ничего на следующем уроке не слышал, что там говорилось, – ничего… 
Да не надолго всё… Главный-то нарыв ведь не прорвало пока. Уже на другой женщине неожиданно отыгрался. Контролёршу из горгаза сумел напугать. Пришла проверить у нас плиту, а родителей не было дома – свалили куда-то, то ли в кино, то ли в гости. Наказ мне дали, но я о нём вспомнил, даже не когда услышал звонок, а уж – когда дверь открыл: у порога стоит здоровенная толстая красномордая бабища, вдобавок ещё в очках,  и заявляет о своих намерениях, так, мол, и так. Ах ты, незадача какая! На кухне к газовому вентилю подобраться сложновато, расположен в самом углу, и туда стол-тумба вклинен, а как же иначе, кухня-то не с футбольное поле, как у кой-кого. Стол из угла крятать – это была прерогатива моя, уж так полагается, хозяева должны «предоставлять доступ». Но всё равно проверяющей, чтоб вентиль пощупать, пришлось сильно податься вперёд и нагнуться. Ну а я же, рачительный и осторожный хозяин, при этом маячил у контролёрши за спиной. Так что её мощный палеолитический зад, ещё более умассивленный толстой, бронированной юбкой и, конечно, рейтузами под ней, оказался мне выпукло представлен. Двояковыпукло. Бешеное дикарское желание налетело на меня – то ли этот круп нежно ладошкою погладить, то ли залепить по нему шлепок… Какой-то миг, и тут контролёрша резко выпрямилась и оглянулась на меня. Лицо у неё пылающее, пунцовое (как у Виолетты давеча – сходство в глаза бросилось). Как она моё присутствие ощутила? Телепатия просто! – в таком духе тогда шарахнуло меня. Сейчас склоняюсь к мысли, что бедная женщина без всякой экстрасенсорики вдруг представила всю сценку со стороны, измученного собственной девственностью тихого лоботряса за спиной и элементарно застеснялась. А может, ещё и от наклона кровь прилила к лицу, и без того не бледному. Но в ту пору я не был столь многомудр и как же вдруг возликовал. Ага! Стало быть, могу страшным быть! Но разницу наших габаритов понимал… Чувствовал – вообще весь этот острый момент – отпрянул в сторону, толстухе дорогу дал. Буркнула контролёрша фразу себе под нос, дежурную – оборудование исправно! – и ломанулась на выход, чисто, газотурбинный танк (правда, это уже в армии заботливые отцы-командиры – младшие – растолковали пришедшим с гражданки салабонам, что танки при трогании с места имеют обыкновение внезапно прыгать вперёд – и всех оказавшихся в опасной близости раззяв просто-напросто давят).
…На такой вот «фон» первый урок Долгополова для меня наложился! Рассказы про Раскольникова,  современные молодёжные движения, «красные бригады». Кажется, в тот же вечер всё и стряслось – картинки, в башке невыносимо роившиеся, я попробовал овеществить. Проделать всё на практике. А может, я совмещаю два события – оба очень яркие, по-своему, но – не важно.
Помню, с неделю, если не больше, привкус какой-то интересный во рту меня донимал, и ещё песенка крутилась в голове, «Давайте радоваться, люди», по радио, было как-то дело, передали. Горланили её «Самоцветы», и, конечно, это была оч-чень прр-равильная, можно сказать, даже комсомольская, беззаветная вещь. Потому-то меня на ней так и заклинило – я просто раздувался от восторга; ужо покажу всему этому прилизанному миру – какой я непп-прр-равильный…
«Охоту» я в деталях не планировал; ещё не хватало засыпаться на какой-нибудь ерунде – когда хоть жизнь в точности придуманное повторяла? – наитие предполагал включить, вот на чём выехать собирался. Кстати, что интересно. Потом – уже годы спустя – широкой публике кое-какие реальные подробности спустили про место лёжки маньяков – в газетных заметках, в сводках милицейских. Подачку, конечно, кинули, кость. И один из пунктиков этой скудной правды гласил так: у тропинки маньяки, самое большее, устраивали засаду, расправлялись же с жертвой уже по ту сторону забора (через который я, со своим куцым умишком, перелезать вовсе не собирался; полагал, что и так как-нибудь «хтоническую» жажду утолю; чудило малолетний!). Рассуждая, так сказать, технически, для настоящих хищников сексуальных – сильной преградой был забор? Или вот ещё что: нападали – как? Какими способами захвата пользовались? О, любопытные чересчур вопросики, для тех, кто слишком много хочет знать. Про то в газетах никогда не писали, чтоб маньяков, значит, слишком-то не плодить. Даже когда чуть-чуть тему приоткрыли, другими сведениями потчевали, более академичными. Мол, очень даже может быть, что охоту эти нелюди вели где-то в совершенно другом месте, долгострой же облюбовали в качестве укромного логова для проведения своих оргий. А вообще (это уже от себя): это ж надо как точно циркулировавшие слухи на заброшенную стройку указывали – там, мол, всякие надругательства, бесчинства и непотребства творятся. До всех этих сводок, собственно, до предъявления вещдоков. Вот и думай на что хочешь: то ли рекламу себе делали сами маньяки, информацию потихоньку сливали, то ли народное ясновидение так прорезалось. Просто чутьё. А всё равно, когда догадка вдруг материализовалась, для всех был шок. И ведь опять-таки было это в апреле… Классная как раз выдалась погодка – в день ленинского субботника, ну, это, конечно, для пущего изуверства. В прятки играла детвора – или к чему там больше склонна – в полурассыпавшемся лабиринте злополучного фундамента, ну и обнаружила полуразложившийся труп. А то и не один. Вот тогда в газетах (вернее, у нас об тот момент была всего одна общегородская газета) и тиснуты были гневные статьи с призывами урыть всех виновных… по полной влупить, должна ж быть неотвратимость и прочая… и море было пересудов на кухнях. Но ни по одному случаю так, кажется, до настоящего раскрытия и не дошло… А ведь здорово, наверно, хотелось! – но об успехах никто потом не трубил – значит, и не о чем было. Катавасия кончилась лишь тем, что место это гиблое, нехорошее, сравняли с землёй – снесли подчистую и забор, и сам фундамент. Да, так вот… я опять здорово забежал вперёд; лет на десять от того удушливого, химически активного вечера, когда сам надумал податься в маньяки.
Понятно, почему я сейчас в сторону увиливаю: потому что тогда опять не оправдал – стоило мне осмелиться на практический шаг, фортуна тут же давай ставить подножки! Только я напялил на себя верхнюю одежонку – а не по погоде, кстати, которая хоть и рассопливилась, на самом-то деле только коварно приняла личину оттепели, всё равно январь ведь как-никак, по сути пик зимы! – продувную куртчонку из хрустящей при малейшем морозе болоньи набросил, уличные, но зимние всё-таки штаны, шапку совершенно дикой ручной вязки (материной), как вдруг бац! – в квартиру входит отец: привезли сервант, стулья какие-то там, нужно заняться разгрузкой… Хорошо, что нож я пока только приготовил для дела, загодя сунул в свой школьный портфель, в куртку там или под ремень штанов сховать ещё не успел, не успел ещё даже придумать, где лучше будет. Удачно, не с ножом же мебеля сейчас таскать. И выложить незаметно было бы невозможно. Запрещённый нож, самый настоящий охотничий – надумал с собой прихватить, для верности. Запрещённый потому, что отец охотником не был, кто-то этот клинок тайно, в мастерской на работе сварганил и отцу презентовал. С наборной цветной ручкой, в ножнах из толстой кожи… Отец держал «кинжал» в спальне, в щели между платяным шкафом и стеной, у плинтуса. Хреновая, конечно, прятка, и не от меня,  а просто на всякий случай… Место хранения холодного оружия от меня никто не скрывал. Да и отцу этот нож, по сути, не очень был нужен, тоже блажь какая-то дурацкая, смешная…
Полчаса, должно быть, разборную фанеру наверх по лестнице тягали (хорошо – всего второй этаж). Но показалось – вечность. Окончательно стемнело на улице. Ну, для моего-то дела как раз хорошо… Хотя я весь перенервничал. Но вот домой притащен последний стул. Я спрашиваю у отца разрешения: больше не нужен? Получаю в ответ утвердительный кивок. Пока родители раскладывают в одной комнате составные части серванта, я в другой – забираю из портфеля нож в ножнах, сунув его под куртку, с измученной физиономией пробираюсь в коридор, на выход, сваливаю из дому…
На улице я как-то резко замандражировал. Выскочил весь потный после своих трудов, а тут ветер как раз меня и охолонул – арктический ветерок, как будто из самого настоящего льда и состоял. У меня аж ноги подогнулись. Перебираю ими едва-едва, за фургоном, который только что разгрузили плетусь, как привязанный. Как во сне – тоже мне маньяк! Да семимильными-то шагать и не просто – на дороге каша какая-то, ботинки, чёрт бы их драл, совсем не горные, скользят, того и гляди навернёшься. А фургон тоже, как нарочно, почему-то не спешил, позволял пешеходу следовать за ним. Полз себе вперёд, на первой, должно, передаче. А что, дорога-то узкая. Только для одной машины, двум даже и не разъехаться, потому – валы снега, грейдер, наверно, нагрёб, этакие хребты островерхие в две трети человеческого роста по обеим сторонам. И вдруг, не знаю, что там водиле в голову звездануло, какая мысль пришла, какую там перспективу он перед собой увидел, – вдруг резко послал он машину вперёд, фургон рванулся прочь от меня… и, уж точно как во сне, я увидел, как правым передним углом кузова он задел фигурку девчушки в серой вязаной шапчонке и также сером пальтишке… Она шагала машине навстречу, пыталась не то обойти её с боку (но как? крутой снежный бортик не оставлял пространства…), не то переждать, пока фургон проедет, забравшись на снежный вал, вжавшись в него… И удар смахнул её, словно куклу, и действительно впечатал в снег. А дальше происходящее показалось ещё страшней – вместо того, чтоб остановиться, водила только поддал газу, «газон» с рёвом выпустил хвост противного дыма из выхлопной трубы и был таков… Там вдали, на перекрёстке, освещённом хилым фонарём, свернул за угол дома, скрылся. Вот же гад, падла и ещё хуже!.. Аж заматерившись от бессилия, я кинулся к девчонке, барахтающейся в проломе снежного бортика, беспомощно сучившей ногами, взмахивающей одной рукой.
- Ты… ты… встать можешь? – сам не зная, что там несу, спросил я. Поймал её мельтешащую руку, потянул на себя. Вытащил из снега, шатаясь, она всё же стояла на ногах. Вся в снегу, лицо тоже. Я пялился на неё в каком-то ужасе, ожидал крови, ран открытых, но не видел ничего… Расширенные – тоже от шока – сверкающие слезами глаза. Показалось, где-то я её видел…
- Ты как? Идти можешь? – спросил я, всё ещё растерянный.
Всхлипывая, она промямлила что-то нечленораздельное. Я отпустил её руку – девчонка повалилась обратно на порушенный, развороченный снежный вал, на котором только что лежала. Я успел снова поймать её, удержать на ногах.
- Тебе в больницу надо. Скорую надо вызывать, – уже уверенно сказал я.
- Не-ет… не надо скорую… я сама дойду… домой… – пролепетала она в ответ.
- Куда уж тебе… – хмыкнул я, чувствуя, как она вся дрожит. – Пойдём.
Она не сопротивлялась. Вот только таким макаром – за ручку – я смог провести её не больше двух шагов, её сразу вело в сторону от меня.
- Кости не сломаны? – озаботился я. Она не ответила. – Вот что. Можешь закинуть руку мне за шею? Та-ак… А я тебя вот так…
Я только протянул руку, чтоб за талию её охватить, и тут она как зашипит на меня. Даже дотронуться не успел, слегка плечом коснулся…
- С другой стороны! А!..
- Ты как всё-таки? Цела?.. – пробормотал я оторопело, на добрых полметра отстранившись от неё. Ах, ну и болван! Это ж для меня лёгкое прикосновение, а для неё… Не выпуская руку (не кричит, значит, здесь не больно, не уронить бы только!), шагнул широко, чтоб сразу с другого бока стать, с правого, и одним движением перехватился – левой рукой сделал то, что правою не получилось, за талию обнял, правой – взял теперь уже тоже правую её руку… Кажется, нормальная «сцепка» получилась, раз не дёргается…
- За шею, за шею меня давай! Вот так! Крепче! – приказал, почти прикрикнул я.
И после этого пошагали, вернее, поплелись как-то увереннее.
- Далеко идти? – спросил я. Она помотала головой. Потом назвала адрес. Я хмыкнул: знакомое место, дом соседний с домом Уфимцевых.
Улица как вымерла. Как будто спать все уже забрались, забились по норам. Только мы, несчастные калеки, вдвоём шкандыбаем. Пока на прямую видимость к дому пострадавшей выбирались (я до сих пор не догадался спросить, как её зовут), только двоих прохожих и встретили, и то, тихих каких-то, совершенно бесплотных, будто приснившихся. Как призраки, без единого звука скользнули мимо… Зато на дорожке перед пятиэтажками нарисовалось сразу несколько живых душ. Издалека тоже не больше, чем тени, сновали себе туда-сюда. Цивилизация всё-таки кое-что да значит, подумал я. А только всё равно, невдомёк никому, что человека вот так запросто может машина сбить. И пропадай один, без всякой поддержки…
А только женщина, которая возле самого подъезда навстречу попала, думала совсем иначе. Тётка родительского или даже старше возраста. Посмотрела на нас и фыркнула что-то гневно-недольно. Да ты чего, дура, мысленно ответил я, мы ж уже еле ползём, устали… И тут до меня дошло – да она за пьяных нас приняла! Хоть и пыхтел, как паровоз, тоже возмутился, ругнулся про себя… Ну и люди, сволочи, нет, чтобы помочь! И виновника найти и наказать… Ладно.
Это я выдохся, подопечная моя с каждым пройденным метром шагала всё резвее и твёрже. Где-то последнюю треть дороги мы, кстати, проделали уже не в обнимку, не в полную обнимку, так сказать. Я страховал её за талию. Попыталась она один раз мою руку сбросить, но чуть снова не грохнулась, пришлось ей мою помощь терпеть.
- Ну сейчас-то ты как? – спросил я – мы остановились перед самым подъездом, высокоморальная тётка уже сгинула куда-то. – В больницу ведь всё равно надо?
Она снова помотала головой.
- Уж доведу тебя, – сказал я решительно. Зря что ли, в такую даль почти что на себе тебя пёр! – рассудил, опять-таки исключительно про себя.
Она жила на третьем этаже. В подъезде, кстати, оказалось темно, но я ещё по дороге кое-как всё-таки разглядел её лицо – ловил моменты, когда под фонарями оказывались. Она ходила в нашу школу в восьмой класс – высокая спортивного сложенья девчонка с толстой русой косой до самой попы.
- В девятнадцатой школе учишься? – сказал я уже у дверей её квартиры (обитой коричневым дерматином). Нет, чтоб имя спросить!
- Я тебя знаю, - ответила она. – Иван Ильин из девятого «б».
- Откуда?! – был просто потрясён я.
- Нам новый учитель по литературе говорил.
Какая глупость! Разболтал… Дурость на дурости! Это я, стало быть, вместо рощи здесь оказался… На номер квартиры, табличку овальную на дверях, тупо посмотрел, развернулся, двинул по лестнице вниз.
Шагал по дорожке довольно споро, но как-то бессмысленно, на автопилоте, не то чтобы куда глаза глядят… просто и не было тут других путей, куда попасть планы ни строй – эти метры этого тротуара обязан пройти. Однако пусто было в голове. К такой оказии оказался не готов. Разгрузку серванта как-то пережил, а тут от цели настолько отклонился… Тимуровец!
Тишина, темень, опять ни души… Вдруг за спиной меня кто-то окликнул:
-Эй, пацан! – Голос взрослый, незнакомый и пьяный. Я обернулся, чуть замедлив шаг. Там, где от дорожки другая ответвлялась, маячила в темноте какая-то фигура. Это я так ушёл в себя, что миновал её, как-то совсем даже не заметив…
-Э, ты! Чё, не слышишь? Тебе говорят! – заорал голос вроде как сердито. – А ну, подь сюда!
На удивление спокойно я подошёл к оравшему. Мужик, работяга по виду, помоложе отца, и точно «бухой» (словцо это только что в школе разучил) – стоять ровно не мог, на месте шатался.
- Ты чё, б…, не слышишь? – так заорал, что перегаром пахнуло в лицо.
- Чё надо? – спокойно (опять я хладнокровию собственному изумился!).
- Б…! Ты ещё спрашиваешь! Закурить есть?
- Нету, - ответил я и дернулся нетерпеливо – повернуться да шагать себе прочь – но мужик неожиданно проворно ухватил меня за плечо, за куртку.
- Тты чё… грубишь… старшим… учить тебя…
Молча, только лишь поведя плечом освободился от захвата (вычитал в «Науке и жизни» – про самые наипервейшие приёмы самбо статья была – надо же, получилось!).
- А-а! Б…! Так… А ну давай померяемся! Посмотрим, кто кого… Вооружён?
«Вооружён!» – вдруг осенило меня – про нож вспомнил… Но вытаскивать его не стал. Снова приёмчик применил – мужик меня уже за ворот держал, я схватил его кисть обеими руками и, как во всё той же статейке учили, крутнул руку, опять ломая его захват, выворачивая его всего мордой вниз… Резко так, что аж хрустнуло что-то там в суставе у него и, охнув, он рылом в снег ушёл. Не дожидаясь, когда он поднимется, я дал ещё пинка, стараясь в копчик попасть – не знаю, угадал или нет. Хоть и не бегом, но прытко понёсся прочь. А вдогонку неслись матюги, и, кажется, я удалялся… Припустил всё же, свернул в сторону запутывая следы. Оглянулся – преследования не было. Перешёл уже на шаг… Всё, куда идти было решено. Какая уж там роща…
Дома родичи сидели на диване; отец сосредоточенно вперился в газету, мама благосклонно посматривала на экран. Даже ухом не повели, когда я в комнату вошёл. Самому захотелось крикнуть: такое со мной сейчас стряслось! В первый же раз в жизни! Такое!  А что собственно? Как-то разом обмяк, ушёл к себе в комнату. Сунул нож в портфель – завтра на место переложу. Страшная тяжесть вдруг навалилась на меня – спать! Без долгих умствований вальнулся в койку. И через минуту, наверно, уже храпел. Это я-то! Неврастеник, вечный мученик бессонницы, …
А наутро – будильником ещё не пользовался, мама меня будила, говорила «Пора вставать!» – так с кровати и подскочил, радостный – будто хороший сон приснился, только вот вспомнить не мог. «Спасённая» мной девица! Сегодня в школе я увижу её! Но в тот день я не встретил её нигде – хоть на переменах нарочно подольше шлялся по коридорам. А после школы даже побрёл не к себе домой, в сторону её дома. Но на полдороге повернул назад. Вернулся совсем потерянным…
И ещё пару-тройку дней не попадалась она мне на глаза. Я сообразил: дома отлёживается. Значит, шарахнуло серьёзнее, чем можно было предположить? А что если нагрянуть к ней прямо домой? Зря что ли, я до дверей её вёл!
И вдруг на третий или четвёртый день, а может быть, уж и новая неделя началась, утром, перед уроками, буквально нос к носу я столкнулся  с нею в школе у дверей в раздевалку. Много всяких прожектов за это время я успел навыдумывать, как речь я с ней поведу, ошеломлю, ошарашу, а тут весь только оробел… Только и выдохнул: «Привет!..» И ещё: «Ты как?»
«Спасибо, – улыбнулась она. – Нормально…» Вот и весь блистательный диалог! А я-то размечтался – как буду заливаться соловьём, как буду… Что?
Не помню, сколько ещё дней в прорву ухнуло, как я начал забывать свой «поход на дело», с ножом, странную встречу, которым глупая афёра закончилась… И даже не столько забывать, как «смотреть свысока» на случившееся. Мол, глупость какая… Всё равно надо было тогда в рощу пойти, довести задуманное до дела… Слабак! Надо повторить попытку. И тут – как-то само собой вышло, и даже не знаю, что наглость на меня нашла – случай подвернулся. Как раз классы в кабинете менялись, кабинете математики, это вообще-то нашего класса комната была, но система кабинетная – уроки проходили в разных классах, смотря по какому предмету кабинет был. Словом, девчонку ту я увидал. И мысль такая в голову стрельнула: а что, если у кого-нибудь спросит, как её зовут? Вот только – у кого? Аж по сторонам оглянулся, настолько буквально понял ситуацию… Прямо у классной (руководительницы), что ли? Нет, как она поймет, что подумает – наша добрая, пышненькая, как рубенсо-рембрандовская модель сложенная классная, с добрым круглым лицом. Иной нужен подход! И ещё одна буквально понятая идея. Прямо к незнакомке своей знакомой подгрёб – да нет, какое там, куда резвей! – рванул, подскочил; а она тетради, книжки как раз в портфель с парты убирала. «Привет!» – «Привет!» А сам глянул на тетрадки – стопочку она держала в руке – и вот хитроумный Штирлиц! Фамилию на обложке разглядел: А. Оленева. Что бы только могло значить это «А»? Алла, Анна? 
По субботам в школе, в актовом зале, танцы давали. Играл свой ансамбль – из десятиклассников – наяривали песенки тогдашние, «Ши’з гара», «Хо, хей-хо». Ну и медленные, нытьё всякое. Но я ещё никогда с девчонкой не танцевал! И вот, суббота… Как позвать её на танец? В другом углу зала я мою (и не мою) А.Оленеву увидал, смотрел на неё с тоской из своего далека… Одна песня другую сменяла. А я все пялился – Оленева не сидела на месте, в отличие от меня. Потому что другие-то парни уши не вялили, шли с нею на средину зала, где пары в обнимку под музыку топтались; пользовалась загадочная А. успехом. Но и я тоже начал перемещаться – хоть и не в танце. Пробирался потихоньку в нужном направлении в веселящейся толпе, пока рядом с Оленевой не оказался… Опять начал банально: привет – привет. Анекдот попробовал рассказать – не рассмешил. Разозлился и напрямую спросил: «Давно спросить хочу… Тебя как зовут?» – «Геля» – «А как же?..» А как же «А», вот что брякнуть хотел. «Странное имя…» – «Ничего и не странное! Геля, Ангелина…»
«Почти Анжелика… – продолжала она разъяснение. – «Анжелика – маркиза ангелов», смотрел?»
«Зола! – чуть не брякнул я. И в самом деле, столько про фильм болтали; я такое ожидал; трясся, когда контролёр билеты у нас проверяла: а вдруг не пустит? – и что же оказалось!.. – даже задницы женской толком не показали, всего-то в профиль, уже не говорю про что-то большее… – Смотрел…» А сам думал: я-то трясся, когда в фойе через контроль проходил, а как же она? Ещё ведь младше…
Весь тот вечер я так рядом с Гелей и простоял. Другие приглашали её потанцевать, я только смотрел, как они поворачиваются под нытьё солиста, под рык электрогитарный, пялился на них с ревностью и даже злобой. Когда музыка стихала, пары разваливались, распадались, Геля тоже возвращалась на прежнее место, где я выдерживал свою хорошую мину – при совсем плохой игре; как ни в чём не бывало она ко мне подходила, на стул присаживалась, если оказывался свободный… Я маячил рядом. Рассказал ещё один анекдот – рассмешил. Ещё один.
«Воздушной кукурузой» («Попкорном») музыканты вечера начинали, заканчивали чем-нибудь позабойнее – «Губит людей не пиво» или «Поспели вишни в саду у дяди Вани». И в тот раз традицию не нарушили. Закончились танцы в субботу. Скучно, даже никакой драки не случилось. Попёрся я домой опять какой-то потерянный, один, пока в класс за пальтишком поднимался, Гелю потерял. Да и вовсе, по лестнице туда-сюда пронёсся, как-то протрезвел: чего я пыжусь? Я даже потанцевать с ней храбрости не набрался. Значит, о серьёзном надо думать, не о таких пустяках… Словом, шкандыбаю себе, голову понурив, на свежевыпаший снег с грустью любуясь, и вдруг – глаза-то поднял, глянул – рядом Геля вышагивает. «Что ж, больше и не проводишь?» – хмыкнула, и хорошо так меня этим пришпилила. «А что, могу, – буркнул я. – Почему нет…» Идём знакомой уже дорогой, снова вместе, только на «пионерской» дистанции, рядом, и всё. Никто никого за ручку не держит, тем более – не обнимает.  Ну и что, погода как раз классная. Чистый снег и легкий морозец, кристальный воздух; все звёзды на небе видны, изучай устройство Вселенной… И Геля что-то там щебечет, только не про астрономию, а про себя саму, про жизнь свою: то у неё и сё. Как она в младших классах училась, какие фильмы любит. ««Генералы песчаных карьеров»! Ты смотрел?» Бурчу что-то под нос. Как-то не довелось – «до шестнадцати не допускаются» и этот фильм тоже был, вот как-то не собрался с силами контроль пробить, пройти, не было стимулов, никого рядом не оказалось, чтоб тонизирующий пинок дать… Пойти не с кем было. «А ещё «А зори здесь тихие»». Этот я видел – сцена в бане, гурманство для таких, как я, маньяков. А потом гибель всех этих красавиц… Музыка – балалайки – разрывающая душу. Я молча киваю. А потом ещё и ещё раз – каким-то другим её высказываниям в такт. Речь её журчит, как ручей, хоть вообще-то это просто фонтан. Я о своём чём-то думаю. И не маньяцком, и не возвышенном, а так, про завтрашний день, какие уроки надо делать. Отоспаться бы хорошо. Единственная отрада в выходной, да что-то бессонница по воскресеньям одолела – просыпаюсь уже чуть ли не в семь, как тут восстанавливаться измождённому организму?
У подъезда её расстались. Думал – на этом и точка. Не тут-то было! «В «Современнике» идёт новый фильм «Розыгрыш». Говорят, классный! Пойдёшь?..»
Пришлось пойти… И так закрутилось. Ещё один фильм. Потом – концерт. Уже я сам (сам!) начал подобные варианты предлагать. В мае же Геля меня огорошила. Мы прощались у её подъезда после очередного культпохода в кино; как обычно, в последнюю минуту я держал её руку в своих руках. «Папу переводят на Урал. Мы переезжаем. Я буду тебе писать. А сейчас… поцелуй меня! Почему ты ещё ни разу меня не поцеловал?!» И я, как робот, нагнулся к её лицу, чтоб приложить губы к щеке… В последний миг она вдруг от моего механистического поцелуя увернулась. Вырвалась, побежала в подъезд. Я стоял как пестиком по темечку вдаренный. Энигма. Не знал, что ещё больший парадокс маячит впереди, – в назначенный день я не застал Гелю на вокзале. Метался по перрону, как идиот, пытался заглядывать в окна вагонов, и не по одному разу. Когда поезд тронулся, поспешил на квартиру к Геле. Путаница, не так понял! – такими мыслями себя утешал. Дверь в квартиру оказалась заперта, мне никто не открыл… На следующий день я опять пришёл туда, рассчитывал: каким-то чудом увижу Гелю. Мне повезло: я встретил их соседку по площадке. Она мне объяснила, что Оленевы уехали, всей семьёй. Адреса она не знала. Оставалось только ждать письма… Но и письма потом не было. Какой-то провал человека в чёрную дыру – первый такой опыт в моей жизни.
Помню, тем летом в город приехал ВИА «Ариэль», выступали в спортивном зале, для хоккея построенном. Несколько тысяч зрителей вмещал. На концерте я просто обалдел: вот это музыка! Мечталось: вот бы Геля была рядом. Но в соседнем кресле сидела двоюродная сестра. А я долго тогда ходил песнями «Ариэля» ошарашенный. Лето тогда стояло странное, нежаркое. Как раз на средину июля концерт пришёлся. А небо было совершенно белесым от дымки. И городу стукнуло ровно двести лет…
Такая замысловатая, запутанная история. Концерт, на котором не было Гели. Праздник, который прошёл без неё. Но как бы и вместе с нею,  – долго я удерживал в себе ощущение её близкого присутствия, в том же белесом облаке нежаркого лета, в котором застрял я сам… Наши мысли, наши впечатления ещё оставались синхронными… Хотя бедным, отчаявшимся умом понимал, что уже давно у Геля другая, новая жизнь, где-то там, в непостижимой дали…
Не оправдал, опять не оправдал ожиданий (и неважно – чьих!). Ни фига себе, сходил на пустырь, «на дело»! Что из этого вышло-то? Всё получилось наоборот! Вместо пресловутой «чёрной точки» (по которой мог бы потом ещё долго «страдать», как дундук в анекдоте, думавший всё время про одно…), – мне досталось воспоминание, огромное как Вселенная: тот тёмный, сырой вечер январской оттепели, когда я повстречал Гелю. И так вот рухнула биография, возможно, ещё одного великого подонка…