Тараска

Она училась на третьем курсе лингвистического института и в свои двадцать лет уже привыкла к тому, что, когда шла по улице, прохожие мужского пола задерживали на ней взгляды чуть дольше, чем это принято при встрече с незнакомками. Тяжёлые, длинные, до самого пояса, волосы, такие золотистые, что казалось, будто в них запуталось солнышко, и большие, выразительные, с тёплым зелёным отблеском глаза подарили их обладательнице полное и бескомпромиссное право считаться первой красавицей школы, а затем и института. Нежная, хрупкая, воздушная, она была похожа на Снегурочку из сказки Островского. Впрочем, она настолько привыкла к своим тайным и явным обожателям, которые так и норовили то до дому проводить, то свидание назначить, что не придавала этому никакого значения. Она научилась с неизменно милой улыбкой благодарить очередного поклонника за проявленное к ней внимание, но твёрдо отказываться от встреч, в качестве оправдания быстро придумав какую-нибудь вескую причину, против которой ничего нельзя было возразить.

Однако некоторые воздыхатели, например Олег Ершов по прозвищу Леший (парень из соседнего дома), были навязчивы до наглости. Леший мог подолгу, перегородив дорогу, не пускать её в подъезд, требуя пойти с ним в ночной клуб или поехать за город. А её, к удивлению однокурсниц, не интересовали ни любовные записки, ни душевные страдания, ни студенческие тусовки до самого утра. Она хорошо училась, ходила в бассейн, играла на фортепьяно и все вечера просиживала дома, зачитываясь русской классикой и почти не страдая от явного одиночества.
А он… Он никогда бы не смог выговорить название института, в котором она училась. Он с трудом произносил даже её имя. А о существовании у неё фамилии вообще не подозревал. Её звали Валентина Евдокимова. Он был известен всему двору как Тараска-дурачок.

Тараска родился пасмурным февральским утром со всеми очевидными признаками синдрома Дауна – узкими глазами, маленькими ушами и высунутым языком. Он закричал не сразу, и акушерке пришлось активно пошлёпать его по красной сморщенной спинке. Лишь тогда он впервые вздохнул, но не закричал при этом, а тоненько, жалобно запищал, словно новорождённый котёнок, будто выражал обиду на судьбу за то, что наградила его зачем-то лишней хромосомой.
Марии, матери малыша, полной женщине с крупными, грубоватыми чертами лица, сперва ничего не сказали, но ребёнка кормить не принесли. Лишь через сутки главврач роддома пришёл к ней в палату и присел на край кровати. Заботливо поправив на роженице одеяло, он  без долгих предисловий сообщил о том, каким родился её сын, и посоветовал оформить ребёнка в Дом малютки. Врач долго и нудно убеждал Марию, что вылечить мальчика всё равно не удастся, что ему нужен особый уход и что в специальном учреждении ему будет гораздо лучше. «Поймите, – говорил главврач, – ребёнок с таким диагнозом не способен осознавать реальность. Он даже не поймёт, что мамы нет рядом. Кроме того, эти дети, к сожалению, долго не живут. А у вас вся жизнь впереди. Вы можете ещё родить. Крепкого. Здорового».
 Женщина повздыхала, поплакала, но отдать сына в Дом малютки отказалась. «Кошка и та своего котёнка не бросит. Что ж я, хуже кошки? Уж какого Бог дал», –  рассудила Мария и в положенный срок забрала ребёнка домой, окрестив его Тарасом в честь своего покойного деда, который решительно забрал внучку к себе, когда её родители после долгих и изнурительных скандалов развелись и каждый стал по-новому выстраивать свою единственную и неповторимую жизнь, где дочке – живому напоминанию о жизни старой –  не нашлось места.  Фамилию ребёнку Мария дала свою, поскольку отец мальчика, работавший на том же заводе, что и Мария, был женат, жил со своей семьёй, а Тараска получился, что называется, cлучайно, после бурной вечеринки в честь юбилея завода.
Марии в личной жизни как-то не везло, замужем она никогда не была и в свои тридцать шесть понимала незавидную перспективу остаться старой девой, поэтому беременности, хоть и незапланированной, обрадовалась и ребёночка ожидала как избавление от тоскливого женского одиночества.
Однако её надеждам не суждено было сбыться. Сын у неё появился, но в силу особенностей своего развития не смог стать желанной жизненной опорой. Тараска сам ежеминутно нуждался в заботе и внимании. Он с трудом ел, плохо прибавлял в весе и почти не спал ночами: всё время хныкал и по-кошачьи пищал, доводя свою измученную маму до полного исступления. Головку держать он начал гораздо позже своих здоровеньких ровесников, а самостоятельно ходить научился  только к  трём годам.
Всё свободное время Мария посвящала сыну. Она уволилась с завода и  устроилась уборщицей в соседний магазин. Когда Мария ходила мыть полы, за Тараской приглядывала соседка Любовь Ивановна – одинокая пенсионерка на инвалидности, страдающая болезнью, прозванную в народе «слоновостью» за пугающе толстые, как у слона, распухшие ноги.
Когда Тараске исполнилось семь лет, к Марии в дом пришла комиссия из городского отдела народного образования. Строгая женщина с гладко зачёсанными волосами, закрученными на затылке в огромный пучок, показывала Тараске картинки с нарисованными на них зайчиками, птичками и цветочками, просила рассказать, что нарисовано, какого цвета птички, сколько зайчиков сидит под кустом. Рядом стоял солидный мужчина в очках, с толстой папкой и, склонив набок голову, внимательно наблюдал за Тараской. Картинки Тараске понравились. Он радостно смеялся и хлопал в ладоши, но не ответил ни на один вопрос.
– Он что у вас, немой? – спросила чиновница Марию.
– Да нет, – замялась та, – что-то лепечет.
– Лепечет, – недовольно повторил мужчина и захлопнул папку, показывая, что всё ему в этой семье абсолютно понятно. – А вы в развивающие игры с ним играете?
–  В какие игры? –  опешила Мария.
Чиновница многозначительно посмотрела на напарника и осуждающе – на Марию: 
– Нехорошо, Мария Дмитриевна. Никуда не годится! Вам же сообщали о специальных курсах для родителей детей-даунов. Почему вы их не посещали? Вам что, до своего ребёнка никакого дела нет?
  Мария, задохнувшись от обиды, издала негодующий возглас и выплеснула на комиссию всю горечь, накопившуюся за эти годы:
– Курсы, говорите, не посещала? Да, курсы – дело хорошее! Только куда же я ребёнка-то дену?! У меня, знаете ли, родственников нет. Приглядеть некому! За ним глаз да глаз нужен! То в розетку влезет, то чайник с кипятком на себя опрокинуть норовит. Я по пятам за ним хожу! А вы мне «дела до ребёнка нет»! Как язык у вас повернулся?! Вам лишь бы претензии предъявлять! А помощи никакой нет! Участкового врача лишний раз зайти не допросишься!
Толстые стёкла очков холодно блеснули в сторону раскрасневшейся от крика женщины, и высокая комиссия удалилась с видом оскорблённого достоинства, начертав напротив Тараскиной фамилии безапелляционную резолюцию: «Необучаем». А Мария, повалившись на диван, выла в голос, и старенький диван трясся от её рыданий. Тараска ползал по полу, сосредоточенно катая машинку, и, казалось, не интересовался происходящим, только вдруг на секунду остановился и, глянув на всхлипывающую мать, еле слышно промяукал: «Таласка холосый».
Тараска говорил мало, а если и лепетал что-то, то так картавил и проглатывал половину звуков, что понять его в состоянии была только мать. Может быть, именно поэтому в разговоре с чужими он предпочитал отмалчиваться, но одну фразу – «Тараска хороший» – произносил неизменно, возможно, подсознательно ощущая неоднозначное отношение к себе окружающих и стараясь реабилитироваться в их глазах.

Тараска жил в своём, только ему понятном мире. Казалось, он совсем не обращает внимания на то, что происходит вокруг, и смотрит лишь куда-то внутрь себя. Порой он затевал странные игры – игры с самим собой, поскольку друзей у него не было: соседские мальчишки отказывались играть с «дурачком». На улице прохожие удивлённо поглядывали на нескладного мальчишку с маленькой округлой головой, который, старательно надувая щёки, изо всех сил пыхтел и выделывал руками странные вращательные движения. Глупые прохожие! Они и не догадывались о том, что это вовсе не Тараска, а важный локомотив, который  мальчишка видел однажды на вокзале. В другой раз Тараска, старательно топая короткими ножками, маршировал взад и вперёд по тротуару, представляя себя стойким оловянным солдатиком, сказку про которого ему не раз читала мать.
Конечно, на него брезгливо показывали пальцами, кидали вслед обидные реплики, дразнили, смеялись. Смеялись полноценные и здоровые, считавшие себя умными и счастливыми. А он, несчастный Тараска-дурачок, в ответ никогда не злился, а только недоумённо щурил узкие глаза и спешил отойти в сторону.
И таким странным ребёнком Тараске суждено было остаться навсегда. К двадцати годам он почти не повзрослел и мало изменился внешне, а по уровню интеллекта не превосходил пятилетнего малыша. В школу он не ходил, писать и читать не умел. Считал только до десяти, и то благодаря упорным усилиям соседки Любови Ивановны, которая когда-то работала воспитателем в детском саду и, приглядывая за ребёнком в отсутствие матери, научила его путём бесконечных повторений элементарному счёту. Когда Тараска подрос, то стал ходить с матерью в магазин, где она мыла полы, и мало-помалу приучился помогать продавщицам – изо всех силёнок таскал коробки с товаром, протирал прилавок, подметал склад. За это ему давали что-нибудь из продуктов – пачку творога, пакет молока или коробку недорогих конфет, а он в ответ растягивал в широкой улыбке пухлые губы, кивал головой и произносил традиционное: «Таласка холосый».
Мария, мать Тараски, на судьбу никогда не жаловалась, только Любовь Ивановна с беспокойством стала замечать, что та частенько бывает под хмельком. Сначала это было почти незаметно, но затем стало доходить до откровенных запоев. В такие периоды Мария переставала выходить из дому и, прикончив очередную бутылку, заваливалась надолго спать, а просыпалась только для того, чтобы вновь приложиться к горлышку. Порой это тянулось по нескольку дней, и, если бы не сердобольная Любовь Ивановна, которая, еле передвигая распухшие ноги, приходила в квартиру соседки и кормила её сына, Тараска рисковал умереть с голоду, потому что ни за что на свете не отважился бы подойти к кухонной плите. Он с раннего детства до панического озноба, до истерических судорог боялся огня и столбенел от страха даже при виде крохотного язычка свечи, а на кухню не заходил вообще, так как там располагалась пугающая голубыми огоньками пламени плита, на которой вечно что-то булькало, скворчало, шипело – словом, таило всяческую непредвиденную для Тараски опасность.

 Так и протекала нехитрая Тараскина жизнь, не знающая ни особых огорчений, ни  заметных радостей. Но однажды Тараска словно очнулся от внутреннего оцепенения и высунул голову из той скорлупки, куда с самого рождения прятался от непонятного и часто жестокого внешнего мира. Он возвращался из магазина, держа в руке пачку печенья, полученную в благодарность за усердно вымытый в подсобке пол, а по двору шла ОНА… Впрочем, она по этому двору не раз проходила и раньше, поскольку жила с Тараской в одном доме, но он, по обыкновению погружённый куда-то внутрь себя, совсем её не замечал, а тут вдруг замер на месте, не в силах оторвать глаз от пышного облака золотых волос… Она же спокойно прошла мимо него и исчезла за дверью своего подъезда.
Любовь Ивановна, коротавшая во дворе на лавочке однообразные пенсионерские будни, заметила обескураженный Тараскин вид и усмехнулась: «Ну, что так смотришь? Не узнаёшь? Это же Валентина. Валя Евдокимова. Соседка наша. Красавица, правда?» Тараска посмотрел на дверь подъезда, за которой скрылась девушка, и протянул нараспев: «Ва-я», а затем добавил: «Ка-са-ви-са»… Это было самое длинное слово, когда-либо сказанное Тараской.
А Валентина и не заметила, каким взглядом проводил её Тараска. Он часто гулял во дворе один, ни к кому не подходил, ни с кем не заговаривал, и девушка привыкла воспринимать его как некий неодушевлённый предмет. Валентина, в отличие от некоторых других жильцов дома, никогда не обижала местного «дурачка», в глубине души искренне сочувствовала его матери, но всё же относилась к Тараске с определённой долей брезгливости и даже немного побаивалась его, хотя Тараска никогда не давал повода к подобным опасениям: вёл себя вполне прилично и смирно. Но всё же он был не такой, как все, этот странный полуюноша-полуребёнок, и уже это внушало некий страх. Как же Валентина испугалась, когда при очередной встрече во дворе Тараска с ней заговорил!
Подойдя к подъезду, Валентина остановилась, отыскивая в сумочке ключи от квартиры, а подняв глаза, вздрогнула: прямо перед ней стоял Тараска и протягивал плитку шоколада. «Ва-я, тебе соколада. Вку-усьно!» –  пропищал он. От неожиданности девушка отпрянула и, не зная, как себя вести, торопливо процокала каблучками к другому подъезду. Её остановила Любовь Ивановна, не покидавшая свой пост на лавочке даже в дождливые дни.
– Не бойся, милая! – обратилась она к Валентине. – Такие, как он, люди особые. Их Боженька любит. Они ведь страдания принимают за нас, за все грехи людские! Это мне мама покойная говорила. Так что не брезгуй убогеньким. Лучше здоровых бойся. От них чего хочешь ожидать можно. А этот – добрая душа, безгрешная. Одно слово – Ангел.
 Слова соседки взволновали Валентину. Она  растерялась, искоса взглянула на Ангела. Тот стоял в стороне, обиженно надув пухлые губы. Ветерок шевелил редкие белёсые волосёнки на круглой, как репка, голове, на лице читалось явное недоумение. Он так стремился понравиться – изо всех сил таращил бесцветные глаза, улыбался во весь рот, старательно кивал – и что же? Почему она убежала? Тараска шмыгнул носом и приготовился зареветь. Валентине стало жаль его. Немного подумав, она сделала несколько нерешительных шагов навстречу. Тараска, забыв обиду, вприпрыжку подбежал к ней и снова протянул шоколад. Девушка взяла. Тараска обрадовался и гортанно засмеялся. Валентина кивнула ему в знак благодарности и поспешила к дому, а вслед ей неслось: «Таласка холосый!»

С тех пор между золотоволосой красавицей и местным «дурачком» установились дружеские отношения. Тараска не умел пользоваться часами. Он жил как бы вне времени и вне пространства, но час возвращения Валентины из института чувствовал безошибочно и минут за пятнадцать до этого выскакивал во двор. Появление своей знакомой он встречал с восторгом, граничащим с тихим ликованием. И Валентина уже не боялась Тараску, а охотно останавливалась поболтать с ним минутку-другую. Девушка жалела его так же, как бывает жаль бездомного котёнка или спиленное деревце. Она не всё понимала из его радостного лепета, но ему было достаточно и того, что она смотрела на него и улыбалась. От этой улыбки сердце Тараскино замирало и билось так же часто, как и тогда, когда его водили к зубному врачу. Только на этот раз бежать куда глаза глядят совсем не хотелось, а, напротив, хотелось смеяться, прыгать, танцевать – словом, открыто выражать свой восторг.
Часто Тараска приберегал для Валентины маленькие подарки из тех, что получал за помощь в магазине. Промяукав «Ва-я, пивет», он тут же совал ей прямо в руку печенье, шоколад или конфету и приплясывал на месте от удовольствия, видя, как Валентина удивлялась и преувеличенно восторженно восклицала: «Ой, что это?! Неужели это мне?!»
Однажды Тараска с особым нетерпением дожидался Валентину у подъезда, а когда она появилась, чуть ли не ткнул ей прямо в лицо пёстрый пушистый клубок, оказавшийся малюсеньким котёнком, у которого только-только прорезались щёлочки-глазки.
–  Ва-я!  Киса! Пусыста! – захлёбываясь  восторгом, залепетал он. – На! Тебе!
– Ой, мамочки! Прелесть какая! – восхитилась Валентина и прижала котёнка к своей нежной розовой щёчке. Тот открыл крошечный ротик и тоненько пискнул, будто детская игрушка. 
–  А как его зовут? – спросила Валя.
–  Не зьна-аю.
– Смотри-ка, а ведь он на тебя похож! Маленький, несмышлёный! И глазки такие же! Ну, посмотри! Видишь? – Она держала котёнка в раскрытых ладонях и поворачивала так, чтобы было видно его трогательно милую мордочку. – Знаешь, что? Давай назовём его Тараской! Ты – Тараска и он – Тараска. Согласен?
И новоиспечённый кошачий тёзка затараторил в знак радостного согласия:
–  Таласка холосый! Таласка холосый! Холосый!

То, что «холосый Таласка» при виде Валентины расцветает, как подснежник под лучами весеннего солнышка, тут же заметили вездесущие соседи и начали подтрунивать над девушкой: «Валюшка, где жениха своего потеряла?» или «Иди домой, невеста! Жених давно уж заждался!». Но Валя была выше подобных не всегда добрых и уместных шпилек. А через пару месяцев она вообще перестала замечать окружающих. В её глазах цвета свежей майской зелени засверкали ранее невиданные золотые искорки, а с лица не сходила задумчивая улыбка.
 С каждым днём всё дольше и дольше приходилось Тараске ожидать свою знакомую у подъезда. Всё реже и реже останавливалась она с ним поболтать. Поздоровается, подмигнёт – и только её и видели. А причиной такой перемены явилась долгожданное исполнение заветной Валиной мечты. Она влюбилась…
И пришёл конец одиноким девичьим вечерам в обнимку с любовным романом. Теперь героем её мечтаний, надежд и ярких предрассветных снов явился ОН.
Они познакомились в институте на фестивале КВН. Антон был капитаном команды с непонятным интригующим названием, которое с трудом произносил даже ведущий фестиваля, – «Интеграл Дюамеля». «Интегральщики» выступали ярко, задорно, весело и под шквал аплодисментов и одобрительные свистки болельщиков благополучно вышли в финал.
Антон сразу понравился Вале. Высокий, атлетически сложённый  капитан уверенно держался на сцене, умело парировал реплики соперников, неподражаемо танцевал нижний брейк и в довершение ко всему окончательно покорил сердца девушек чувственным исполнением серенады.
Должно быть, и Антон не остался равнодушным к  восхищённому  взгляду златокудрой нимфы во втором ряду, потому что после завершения игры попросил приятеля – однокурсника    Валентины – познакомить его «вон с той девушкой». Молодые люди познакомились, и с первой же минуты Валентина почувствовала себя так, будто знала Антона всю жизнь. Потом бравый капитан отправился провожать девушку, и Валя специально повела его самой длинной дорогой. Во время прогулки Антон из кожи вон лез, чтобы произвести впечатление – острил, рассказывал анекдоты, пародировал популярных певцов. Валентина смеялась до слёз и мысленно огорчилась, когда самая длинная дорога оборвалась у родного подъезда. Валя, не сдержав лёгкого вздоха сожаления, стала прощаться, как вдруг Антон порывисто шагнул к ней, смело обнял и стал обжигать поцелуями её щёки, лоб и губы. У девушки перехватило дыхание, но со сладким стыдом она ощутила, что впервые ей не хочется освобождаться из крепких мужских объятий. Неожиданно для себя застенчивая тихоня обвила руками шею своего пылкого провожатого... Вряд ли избалованный женским вниманием  капитан понял тогда, что это был её первый поцелуй.

Так возник в жизни Валентины первый некнижный любовный роман, сюжет которого так увлекательно было вписывать на страницы своей девичьей судьбы. Антон с присущей ему  неуёмной энергией напоминал праздничный фейерверк, разноцветное конфетти и был совсем не похож на буднично однообразных прежних знакомых Вали. Через пару недель девушка поняла, что думает об Антоне постоянно и уже не просто ждёт очередного звонка, а в ожидании не отходит от телефона.
Антон звонил часто. Они встречались, гуляли, вместе ходили на репетиции «кавеэновских» игр. В компании Антона Валя стала появляться в кафе и ночных клубах, куда раньше не заглядывала вовсе. Парню льстило, что его друзья смотрят на точёную Валину фигурку с интересом и плохо скрываемой завистью, нравилось, что за необыкновенный цвет пушистых волос её прозвали Златовлаской.
Но со Златовлаской оказалось не всё так просто, как предполагал Антон. Почувствовав, что девушка к нему неравнодушна, и поспешив окончательно укрепить свои в этом деле позиции, он поздним вечером пригласил Валентину к себе домой «на чашку чая». Валя же перевела разговор на другую тему, как бы не поняв «тонкого» намёка. Привыкший к бурному обожанию своих  поклонниц, капитан ухмыльнулся про себя («Тоже мне, недотрога!»). Однако очень скоро он понял, что в любой компании может полностью доверять своей подруге, как проверенному партнёру по сцене, зная, что тот не подведёт и не переметнётся в другую команду, даже если там предложат более высокий гонорар. И Антон почувствовал ранее неведомое ему чувство уважения к своей новой знакомой.

…Стоя у подъезда, Тараска вглядывался в каждого показавшегося вдалеке прохожего, надеясь поскорее увидеть знакомую фигурку своей соседки. Он не встречался с Валентиной  почти две недели. Сначала болел – температурил и заходился резким кашлем, а когда выздоровел и ему разрешили гулять, жители двора затеяли традиционный субботник, результатом которого явились аккуратные кучки перепрелых осенних листьев, дымящихся в импровизированных кострах. Остатки осени тлели несколько дней, и Тараску, впадающего в истерику при виде всего горящего, нельзя было выманить на улицу и калачом. Сегодня же, выглянув в окно, он обнаружил, что опасность миновала, сжигать больше нечего, и радостно выкатился к подъезду, заботливо проверив, не выпал ли из кармана курточки шоколадный батончик, ещё позавчера заботливо припрятанный специально для Валентины.
Наконец ожидания Тараски увенчались успехом: Валя, неописуемо хорошенькая в своей новой кремовой курточке, спешила к дому. Всем своим неказистым существом Тараска потянулся в её сторону и, залюбовавшись выбившейся из-под розового беретика непослушной чёлкой, не сразу заметил, что шла Валентина не одна, а с высоким парнем, который уверенно держал её под руку.
А дальше случилось невероятное. Поравнявшись с Тараской, Валентина даже не взглянула в его сторону. Она прошла мимо, продолжая  веселую болтовню со своим спутником.
Тараска несколько мгновений стоял как вкопанный, словно не верил, что такое могло произойти, затем выхватил из кармана шоколадный батончик и со злостью растоптал его на тёмном от дождя асфальте.
Мария поспешила открыть дверь в ответ на шквал резких, прерывистых звонков. Тараска прошмыгнул в свою комнату и, как зверёк, забился в угол за кроватью. Он просидел там до самого вечера, но не ревел, а только шумно вздыхал. С этого дня его перестали видеть у подъезда.
 Валентина в глубине души чувствовала себя неуютно оттого, что смалодушничала при встрече с Тараской, который – Валентина это сразу поняла – очень на неё обиделся, но что поделать? Она впервые устыдилась своей дружбы с «дурачком». Она не знала, как может отреагировать на это Антон, и предпочла скрыть, что общается со своим не совсем обычным соседом и что именно он подарил ей замечательного пушистого котёнка, которого она назвала в его же честь. Впрочем, Валина совесть, забившая, было, тревогу, быстро успокоилась, поскольку её хозяйка попросту не услышала призывных набатных ударов: она была полностью поглощена совсем другими чувствами.
Валя и Антон встречались почти каждый день. Скоро их везде привыкли видеть вместе. И когда Антон поделился с Валентиной давно лелеемыми планами о том, что через год он уедет в Москву, чтобы поступать в театральный институт, девушка даже не задала традиционного женского вопроса «А как же я?».  Ей в голову не приходило, что они могут расстаться.
Антон по-прежнему гордился красотой своей Златовласки, уважал её за порядочность и принципиальность. Однако он находил Валентину скучноватой, особенно когда она чересчур увлекалась пересказом прочитанных книг. В ней не было той смелой бесшабашности, которая позволила бы, например, в разгар вечеринки станцевать на столе зажигательную ламбаду или сорваться среди ночи из дому и приехать прямо в его жаркие объятия. С Валей было хорошо, удобно, надёжно, но как-то уж очень предсказуемо. Антон понимал, что из неё, наверное, получилась бы идеальная жена, но он пока не задумывался о женитьбе…

Прошло около двух месяцев. Тараска продолжал зарабатывать в магазине конфеты и шоколадки, но больше не прятал их в потайной карман. Он стал реже появляться во дворе, а если выходил погулять, то вёл себя абсолютно по-прежнему: ни с кем не разговаривал, лишь что-то бормотал себе под нос. Валентина уже и не помнила, когда видела его в последний раз. Она вообще ничего не видела, кроме тёмно-карих глаз Антона. Соседи Валентины, привыкшие к регулярным появлениям видного молодого человека, судачили, что, должно быть, не за горами и свадьба.
В тот день команда «Интегральщиков» во главе со своим капитаном праздновала победу на очередном фестивале. Было далеко за полночь, когда Антон, разгорячённый успехом и несколькими бокалами шампанского, отправился провожать Валентину домой. У подъезда молодые люди ещё несколько минут оживлённо болтали, а когда наступило время прощального поцелуя, откуда-то из кустов неожиданно выскочила маленькая фигурка. В темноте Валентина не сразу узнала своего старого приятеля. А Тараска что-то быстро и неразборчиво залепетал на одному ему понятном языке. Он оживлённо жестикулировал, надувал щёки, показывал пальцем на Антона, хватался за голову. Он очень, очень старался объяснить Валентине причину такого волнения, однако от возбуждения ещё больше коверкал слова, и понять его было невозможно.
–  Кто это? – спросил Антон. Валя не ответила. Она никак не могла разобрать, чего от неё хочет Тараска. – Ты что?.. Что случилось?.. Не понимаю!.. – раздражённо  повторяла она.
– Кто это?! – снова воскликнул Антон.
– Это мальчик из нашего дома, – пояснила, наконец, Валентина. – Он больной. Иди! Домой иди! – приказала она  Тараске и распахнула дверь подъезда: – Домой!
Тараска ужасно расстроился. Он так много важного хотел сказать Вале, но она ничего, совсем ничего не поняла!..

Если бы Тараска умел говорить, как все, он бы рассказал по порядку весь сегодняшний день. С самого утра ему сказочно повезло! Одна из продавщиц магазина подарила ему настоящий милицейский жезл, с помощью которого сотрудники дорожной инспекции останавливают проезжающие машины. Тараска тут же отправился на проезжую часть. Он встал у обочины шоссе и стал с упоением махать жезлом. Ни одна из машин не притормозила в ответ на его сигналы, но Тараску это не расстроило. Он чувствовал себя настоящим регулировщиком и был на седьмом небе от счастья.
Однако в самый разгар бурной деятельности жезл замер в руках Тараски. Пешеходную дорожку пересекли две фигуры, одна из которых показалась ему знакомой. Он подался вперёд, желая получше разглядеть пешеходов, и понял, что один из них – тот самый высокий парень, который часто приходит к Валентине. Тараска неоднократно наблюдал за этими встречами из окна своей квартиры. Но на этот раз парень держал под руку совсем не Валю. Валю Тараска узнал бы тотчас. А там была совсем другая девушка. Но, несмотря на это, высокий  прижимался  к ней, обнимал за плечи и что-то шептал  ей на ухо. Вряд ли Тараска разбирался в таких морально-этических категориях, как «неверность» и «предательство», но он понял одно: высокий обижает Валю. Значит, её необходимо защищать. Ей нужно всё обязательно рассказать, и тогда она прогонит высокого и будет, как и раньше, замечать его, Тараску, говорить ему: «Привет, как дела?» и принимать сладкие подарки. Эта мысль окрылила маленького регулировщика, и он тут же покинул свой пост, спрятав жезл за пазуху.
Весь день Тараска проторчал во дворе. Боясь пропустить Валю, он даже не пошёл обедать. Но Валентина задерживалась, и Тараска, воспользовавшись тем, что его мама после очередной дозы спиртного крепко уснула, спрятался за кустами и, проявив завидное упорство, прождал там до позднего вечера. Однако Валентина не оценила самоотверженности своего защитника. Она рассердилась на него и прогнала домой. Сама же осталась гулять с высоким, который на самом деле был недостоин её дружбы.
Вот что мог рассказать Тараска, если бы природа не отняла у него этой возможности. Но ему, гонимому и непонятому, оставалось только шмыгать носом и идти спать. Тараске казалось тогда, что это самый горький, самый неудачный день в его жизни. Как он ошибался!..

Неделю спустя скоропостижно скончалась мать Тараски. Она умерла  тихо и неожиданно – во сне. Скорая, вызванная соседкой Любовью Ивановной, констатировала инсульт.
Тараска так и не понял, что остался круглым сиротой. Мать накрыли белой простынёй и куда-то унесли. Квартира наполнилась незнакомыми людьми. Они ходили по комнате, разговаривали вполголоса, рылись на полках серванта. Тараска боялся чужих и предпочитал отсиживаться в квартире соседки. Любовь Ивановна была в эти дни особенно ласкова: кормила его блинами и, украдкой смахивая слезу, целовала в белобрысую макушку.
На похоронах Тараска шёл за гробом матери, и ему казалось, что это какая-то странная игра, что скоро она закончится, мать откроет глаза, встанет и они пойдут домой.
А утром следующего дня к Тараске заявились неожиданные гости – мужчина в очках и женщина с высокой причёской – те самые, что несколько лет назад определили мальчика не способным к обучению. Мужчина за это время несколько полысел и в его очках явно прибавилось количество диоптрий, но папку в руках он держал ту же самую. Женщина с пучком почти не изменилась и, пока Любовь Ивановна собирала Тараскины вещи, принялась расписывать все прелести его будущей жизни.
–  Ты теперь будешь жить в санатории, – говорила она Тараске. –  Знаешь, как там хорошо! За тобой будут ухаживать разные добрые тёти. Подружишься с такими же мальчиками, как ты.
Оглушённый событиями прошедших дней, Тараска не возражал и не сопротивлялся, когда его выводили во двор и усаживали в машину. Любовь Ивановна крепко обняла его на прощание и перекрестила. Заметив на её глазах слёзы, мужчина с папкой укоризненно произнёс:
–  Да что вы! Словно на войну провожаете! Не переживайте. Ему там будет лучше, чем дома. Да и недалеко увозим.  Будете приходить, навещать.
–  Вряд ли, – вздохнула соседка и показала на свои багровые, отёкшие ноги. – Не ходок я. До магазина-то еле-еле…
Машина тронулась. Но ехать пришлось недолго. Санаторий, сказочную жизнь в котором обещала Тараске чиновница, оказался психо-неврологическим интернатом, располагавшимся на соседней улице. Тараску передали из рук в руки врачу в белом халате. Врач бегло взглянул на только что прибывшего подопечного и расписался в какой-то ведомости, словно получил с доставкой на дом новую мебель. Потом Тараску переодели в полинявшую от многочисленных стирок, но чистую пижаму и привели в большую комнату, похожую на больничную палату, с белыми стенами и раковиной в углу. Показали кровать, накрытую полосатым покрывалом, тумбочку. Остальные кровати, судя по смятым подушкам, были уже заняты.
Появление Тараски произвело оживление среди обитателей палаты. Пятеро старожилов интерната – худеньких, коротко стриженных и похожих друг на друга, как братья-близнецы, парнишек лет пятнадцати – обступили новичка и замычали что-то похожее на приветствие. Но Тараска, лишившийся матери и вырванный из привычной обстановки, словно не слышал того, что ему говорили, и даже ни разу не сообщил о том, что он – хороший. Его мозг отказывался воспринимать происходящее и впал в подобие коматозного состояния. Тараска сидел на краешке кровати, спрятав нос в воротник своей не по размеру широкой пижамы, и не реагировал на реплики воспитателей, так что приглашённый доктор, поводив молоточком перед глазами новичка, распорядился относительно дополнительных уколов и особых порошков.
Прошла неделя. Тараска по-прежнему пребывал в прострации: знакомиться ни с кем не желал, на вопросы не отвечал, от еды отказывался. Впрочем, это никого не волновало. Нянечка, в очередной раз обнаружив на тумбочке почти нетронутую тарелку с едой, равнодушно смахивала её содержимое в таз с отходами. Соседи по палате, оставив тщетные попытки втянуть новичка в свои нехитрые игры, попросту перестали обращать на него внимание.
Но спустя несколько дней в спящем Тараскином мозгу искоркой сверкнула мысль, заставившая его встрепенуться и начать активные действия: «Домой!!!» Тараска ощутил непреодолимое желание как можно быстрее убежать из этого скучного, чужого места и очутиться дома, чтобы сидеть на мягком удобном диване и смотреть по телевизору мультики про Простоквашино, а потом пообедать вместе с мамой и отправиться гулять. Ему казалось, что стоит только убежать отсюда – и всё будет по-прежнему, а плохое забудется, как страшный сон.
После тихого часа всем воспитанникам интерната полагалось идти гулять. И во время очередной прогулки Тараска, сделав вид, что покорно шагает в общей колонне по направлению к липовой аллее, слегка поотстал, а затем, никем не замеченный, шмыгнул в обшарпанную калитку, очутился за территорией интерната и бросился наутёк. Он бежал со всей скоростью, на какую только были способны его короткие ножки, бежал, пока окончательно не выдохся, и в спешке чуть не сшиб нескольких прохожих.
Тараска не знал, на какой улице находится, все дома вокруг были ему незнакомы, но сегодня словно само провидение покровительствовало беглецу. Неожиданно для себя он выбежал к зданию той школы, куда его когда-то не приняли учиться, и очень обрадовался: здесь он часто гулял вместе с матерью и хорошо помнил дорогу домой.
Очутившись у своего подъезда, Тараска облегчённо вздохнул: теперь все неприятности позади! Он бодро поднялся по лестнице и нажал кнопку звонка. Весёлая трель разлилась по квартире. Щёлкнул замок, и дверь открыла незнакомая Тараске женщина. Её оплывшие глаза с остатками вчерашнего макияжа легли на него так тяжело, что он попятился.
– Ты чего пришёл? – спросила незнакомка и нервным движением затянула пояс на домашнем халате. – Что тебе нужно? Ты здесь больше не живёшь. Уходи!
–  Ма-ма! – гортанно протянул испуганный Тараска и с надеждой покосился на дверь, ожидая появления матери.
– Какая ещё тебе мама?!  Иди отсюда! Или ты вообще ничего не соображаешь?
Дверь родного дома захлопнулась перед самым Тараскиным носом. Растерявшись, он начал было спускаться вниз, пытаясь понять, откуда взялась в его квартире эта злобная, похожая на соседскую болонку женщина, но ни до чего не додумался и позвонил в квартиру напротив. Любовь Ивановна, как всегда с большим трудом доходившая до двери, открыла не сразу. Увидев нежданного гостя, она ахнула, схватила его за руку и втянула  в дом.
Через несколько минут Тараска, сидя на табуретке, весело болтал ногами и грыз большое жёлтое яблоко, а Любовь Ивановна, взбивая яйца для особого омлета, дала волю чувствам. Она говорила и говорила, радуясь редкой возможности хоть кому-то излить душу, и её не смущало, что чавкающий собеседник мало что понимал из её пламенного монолога.
– Сиротинка ты моя горькая! – причитала соседка. – Что, выгнали тебя? Выгнали!.. Бывают же люди без стыда и без совести! – Эту фразу Любовь Ивановна выкрикнула в сторону, явно адресуя её жильцам за стеной. – Познакомился с родственничками, нечего сказать. Ты знаешь, кто там теперь живёт? Тётка твоя. Двоюродная сестра твоей мамы покойной, царство ей небесное, страдалице. И ведь ни разу не казала сюда глаза свои бесстыжие! Знать вас не хотела, пока квартирой не запахло. Как же! Единственная наследница! А ребёнок больной ей не нужен. Ребёнка надо в дурдом отправить… Что, Тарасик? Как тебе там живётся-то? Не обижают тебя?..
В ответ Тараска только улыбался и морщил круглый нос, похожий на пуговицу. Час спустя, наевшийся и счастливый, он заснул на соседкиной кровати мирным, спокойным сном. Любовь Ивановна долго смотрела на безмятежно спящую мордашку, на рассыпавшиеся по подушке белобрысые волосёнки, а затем, глубоко вздохнув, сняла телефонную трубку… К вечеру Тараску забрали обратно в интернат.

Мало-помалу Тараска привык к своей интернатской жизни. Он по-прежнему не произнёс ни слова с момента переезда на новое место жительства, но дичиться соседей по палате перестал, дружелюбно кивал медперсоналу, а у буфетчицы ходил в любимчиках, потому что после завтрака, обеда и ужина помогал убирать со столов грязную посуду. Вот только игр в регулировщиков и сказочных персонажей Тараска больше не затевал. Долгие, уныло-тягучие вечера, лишённые всяких развлечений (в интернате не было даже телевизора), он предпочитал коротать у окна, разглядывая высокую тёмную ель, красиво запорошённую снегом, и маленьких юрких птичек, пытающихся  кривыми клювами достать из коричневых шишек семена. Когда же становилось совсем темно и окно превращалось в чёрный непроницаемый квадрат, Тараска забирался с ногами на кровать и просиживал в такой позе долгие часы, наблюдая за тихой вознёй соседей по палате.

…В лимонном свете ночных фонарей мягко кружились крупные, мохнатые, похожие на тополиный пух снежинки. По опустевшей улице, хохоча и громко разговаривая, шли двое. Снег падал уже вторые сутки, и вокруг было по-праздничному светло. Девушка протянула вперёд руку и, поймав на ладонь несколько снежинок, стала разглядывать их, восхищаясь стройностью и изяществом безупречно правильных линий. Это была Валентина. Рядом, бережно обняв её за талию и поддерживая, чтобы не поскользнулась, шёл Антон. Их отношения заметно укрепились. Сдержанная, рассудительная Валя положительно влияла на эпатажную, стихийно-неуправляемую натуру Антона, и тот постепенно, незаметно для себя очень привязался к девушке, чувствуя в характере своей хрупкой Златовласки тот самый прочный стержень, которого ему самому часто в жизни не хватало. Валино влияние на Антона стало со временем таким ощутимым, что знаменитый капитан остепенился, стал серьёзнее и даже постирал из памяти своего мобильного телефона добрую половину номеров особо навязчивых поклонниц. В глубине души Антон начал подозревать, что, кажется, влюбился, и эти подозрения отражались в счастливых Валентининых глазах  яркими радужными всполохами.
У подъезда Валиного дома парочка традиционно остановилась. На улице не было ни души, лишь в соседнем дворе пару раз мелькнули тёмно-серые тени, но влюблённые не обратили на них никакого внимания. Они были заняты только друг другом. В стороне, у сараев, догорал костерок, устроенный дворовыми мальчишками в закопчённом, вкопанном прямо в сугроб эмалированном ведре. Днём мальчишки развлекались тем, что натолкали туда бумаги, щепок, кусков старого гудрона и подожгли. Остатки костерка потихоньку дымили тонкой чёрной струйкой и изредка пускали в воздух оранжевые искорки. Валентина присела на корточки и подержала над огоньком озябшие  руки.
Грубый, басовитый окрик заставил её вздрогнуть. В двух шагах от неё стоял, выпятив грудь, Олег Ершов по прозвищу Леший – личность, скандально известная не только всему двору, но и всему району.
Когда-то в далёком детстве Олег и Валя дружили и даже ходили в школу, взявшись за руки. Но потом их дороги разошлись. Ершов, как говорили, укоризненно качая головой, его учителя, связался с компанией отъявленных хулиганов, где и превратился из Олега в Лешего. Скоро его фамилию не только стали склонять на всех педсоветах, но и занесли в особую картотеку местного отделения милиции.
Валентина не боялась Лешего. Слишком живы были воспоминания о тех временах, когда маленький веснушчатый Олег преданно таскал её портфель. Валя продолжала считать Олега своим приятелем даже тогда, когда геростратова слава о нем разнеслась далеко за пределами школы. Однако бывший одноклассник доставлял девушке немало неприятностей, возымев на неё определённые виды. Леший совсем не был в неё влюблён (это чувство было в принципе чуждо его эгоцентричной натуре), но ему для поддержания в среде дружков непререкаемого авторитета безумно хотелось представить утончённо-прекрасную Валентину в качестве своей девушки.  Валя же никак не реагировала на его сальные ухаживания, которые сводились лишь к тому, чтобы отпустить несколько  двусмысленных комплиментов и грубо настаивать на свидании в кафе или ночном клубе. Правда, в последнее время Леший, изрядно подуставший от категорических отказов Валентины перевести их детское знакомство в нечто большее, убавил свой пыл и нехотя отстал от  девушки, а потом и вовсе куда-то исчез. Ходили слухи, что местный хулиган вляпался в очередную криминальную историю и  скрывался от правосудия где-то за городом. Именно в этот период у Валентины как раз и начались романтические отношения с Антоном. Однако через несколько месяцев, к откровенному сожалению своих соседей, Леший снова объявился в городе и, узнав о том, что неприступная красавица вовсю крутит любовь с неизвестным парнем, пришёл в ярость. Именно в таком состоянии он и сторожил у подъезда Валентину – долго, терпеливо, как волк, поджидающий добычу у своего логова.
Увидев Лешего, Валя почувствовала лёгкую тревогу: он был явно навеселе, и его мутные глаза с издевательским прищуром не обещали ничего хорошего. Леший сначала пристально разглядывал Антона, а затем, подойдя почти вплотную, громко сплюнул жвачку прямо ему под ноги и развязно прогнусавил:
–  Ты чо, фуфлогон, обурел в корягу? Паси тёлок в своём огороде. А с этой, если ещё раз увижу, на куски порву, понял? –  Далее последовала отборная нецензурная ругань.
Антон напрягся и, сжав  кулаки, двинулся навстречу Лешему.
–  Антошенька, не надо! – заволновалась Валя.
–  Антошенька! – противно заржал Леший, расхлебянив щербатую пасть.
–  Ну, скотина, держись!
Взбешённый наглостью Лешего, Антон размахнулся, но Леший, чувствуя себя в драках как рыба в воде, легко увернулся, и кулак просвистел в сантиметре от его уха. Валя  вскрикнула, а Леший заржал ещё громче и противнее.
–  Гляди, подруга, на кого променяла! – кинул он Вале. – На хрена тебе этот ботаник? В рыло дать и то не может. А теперь смотри, как надо.
Точный удар под дых заставил Антона согнуться пополам, второй удар ногой в челюсть опрокинул его в сугроб. А ещё через секунду Леший, оседлав соперника, приставил к его горлу нож. У Валентины подкосились ноги. Глядя на лезвие ножа огромными от животного ужаса глазами, она не смогла даже вскрикнуть. Леший, наслаждаясь её состоянием, нагнулся и прошипел Антону в самое ухо:
– А теперь, фуфлогон, слушай и запоминай. Сейчас ты встанешь и уйдёшь отсюда по-тихому. Дёрнешься хоть раз – останешься в этом сугробе до приезда катафалка. Понял? Понял?! – …И Валя увидела, как Антон едва заметно кивнул.
Леший спрятал нож. Антон поднялся с трудом и как бы нехотя стал отряхиваться от липкого снега. Валентина рванулась к любимому, но Леший остановил её, схватив за длинную косу, спускавшуюся вдоль спины поверх беличьей шубки. Он в два приёма намотал косу на руку и крепко прижал девушку к себе. Антон смотрел на всё это тусклым и обречённым взглядом.
–  Ну?! – потребовал Леший. – Вали отсюда! Быстро!
И статный капитан, юморист и балагур, завсегдатай студенческих тусовок и любимчик молоденьких девочек, поправил на голове шапку и жалко поплёлся  прочь.
– Быстрее! Ещё быстрее! Шевели копытами! – вошёл в раж Леший. И Антон, ещё чувствуя на своей шее обжигающее прикосновение стального лезвия, как дрессированный медведь, послушно засеменил по направлению к автобусной остановке.
–  Антон! – воскликнула вслед ему Валентина, ставшая заложницей Лешего.
Парень на ходу оглянулся, пробормотал: «Валюша, я вернусь, я скоро», – и исчез в темноте за домом. Леший, сунув пальцы в рот, обидно засвистел ему в след и ещё крепче прижал к себе девушку.
– Ну что, Валёк, усекла, кто теперь твой хозяин? – жарко дышал он ей в затылок. – Хахаль твой тю-тю. И зачем ты с такой падалью связалась?
– А ты-то чем лучше? – изо всех сил пыталась отстраниться от своего мучителя  Валентина, но туго намотанная на руку коса причиняла острую боль от любого движения.
–  Я? – усмехнулся Леший. – Я по-любому лучше. Сейчас ты в этом убедишься.
 Одним рывком он развернул девушку к себе и впился в её губы отвратно разящей перегаром пастью.
Внезапный резкий толчок между лопаток заставил Лешего обернуться. Перед ним стоял маленький человечек в оранжевой курточке и большой, сползающей на глаза ушанке. В дрожащих руках он держал пылающую огнём еловую ветку и воинственно размахивал ей…

…День не задался с самого утра. Во время завтрака Тараска случайно уронил на пол тарелку с манной кашей. Тарелка, естественно, разбилась, каша противно растеклась по полу, и буфетчица, словно забыв о том, что виновник этого инцидента – не кто иной, как её главный помощник по уборке грязной посуды, наотрез отказалась выдать ему вторую порцию. Настроение у Тараски испортилось, и он, даже не допив свой любимый клубничный кисель, протопал в палату и прилип к окну. Однако привычную картину с елью и птичками ему увидеть не удалось. Промёрзшее за ночь окно было разрисовано великолепными зимними узорами, и Тараске вспомнилось, как мать говорила ему о том, что это рисунки самого Деда Мороза. Тут же невыносимо захотелось праздника! Нового года! С сияющей разноцветными огнями ёлочкой! С запахом яблочного пирога из духовки! С подарками в ярких упаковках с бантиками! Тараска ещё не успел понять, что ничего этого в его жизни никогда больше не будет, и от избытка чувств дружески хлопнул по плечу худенького, наголо бритого Мишку, лежащего на соседней койке. Но оказалось, что Мишка тихо плакал, жуя угол замусоленной подушки. Тараска захотел узнать причину такого неожиданного расстройства, как вдруг причина открылась сама, явившись в образе новенькой нянечки по имени Лариса. Заспанная и вечно всем недовольная, Лариса ненавидела интернат, куда была вынуждена устроиться после окончания медучилища в ожидании лучшего места. Сегодня она принеслась в палату, как фурия. Её густо накрашенные тёмно-синей тушью глаза метали молнии, а плотно сдвинутые брови образовали на лбу гневную складку. Под мышкой Лариса держала свежий комплект спального белья. Прошаркав по периметру палаты подошвами стоптанных тапок, новоявленная нянька остановилась прямо у Мишкиной кровати и звонко стукнула ладонью по голой мальчишечьей ноге. Судя по звуку, удар был не слабый, и Мишка протяжно взвыл и попытался укрыться под одеялом. Но неумолимая, хлёсткая, как плеть, ладонь достала его и там.
– Вот тебе! Вот тебе! Будешь знать, как ссаться! Идиот несчастный! Дебил! – зло приговаривала нянька в такт ударам.
Мишка, спасаясь от неё, дёрнулся и упал с кровати. Он больно ударился и ещё громче заплакал, задёргался на полу всем своим тщедушным тельцем, как червяк на удочке, стараясь прикрыть руками голые ноги в ожидании новых ударов. А нянька сдёрнула с кровати одеяло и простыню и вышла из палаты, оставив Мишку хныкать на полу.
Тараска не раз слышал слова «идиот» и «дебил», в том числе и в свой адрес, – от мальчишек во дворе, от соседей и просто прохожих на улице. Не понимая значения этих слов, он по интонации чувствовал, что они недобрые, нехорошие, обидные. Но рядом обычно находилась мама, к которой можно было прибежать, уткнуться  в плечо и пожаловаться на обидчиков. И мама в таких случаях гладила Тараску по голове и уговаривала: «А ты не злись на них, сынок. Они не понимают, что не тебя обижают, а себя. Глупые они, а ты у меня умница». Тараска успокаивался, и к нему снова возвращалось хорошее настроение.
  Но сегодня мамы рядом не было. И, глядя на безутешно воющего Мишку, Тараска решил уйти из интерната. На этот раз – навсегда. 
Схема уже была отработана. Во время прогулки Тараска незаметно юркнул в знакомую низенькую калитку, ведущую на свободу. Хватились его только к обеду. Позвонили Любови Ивановне. Та заверила, что Тараска у неё не появлялся. О таинственном исчезновении пришлось сообщить в милицию…

А Тараска и не думал идти к соседке – догадался, что оттуда его отправят обратно в интернат. Он направился в магазин, где ещё недавно работала его мать, и пробыл там до самого вечера. Продавщицы, конечно, удивились неожиданному Тараскиному появлению, но на их многочисленные вопросы он не отвечал. Просто кивал головой и улыбался. Зато он тщательно вымыл полы, до блеска надраил прилавки и за это был накормлен обедом.
Вечером, перед закрытием магазина, Тараске пришлось уйти. Но он уже продумал своё будущее до мелочей. Тараска решил, что днём будет работать в магазине и законно получать причитающиеся ему за это продукты (значит, с голоду умереть не придётся), а ночевать можно в подъезде своего дома, в подсобке на пятом этаже, где дворничиха хранила мётлы, совки и лопаты.
И действительно, он поднялся на пятый этаж и спрятался в тесной комнатушке, которая не запиралась, так как случаев посягательства на свой старенький инвентарь дворничиха не помнила. Конечно, спать там было негде и не на чем, но Тараске удалось найти две старые рабочие куртки, которые он бросил на пол и свернулся на них клубочком.
В эту первую ночь самостоятельной жизни Тараске спалось недолго. Он проснулся часа через два, повозился на тряпье, пытаясь улечься поудобнее. Было жёстко, неуютно, ноги упирались в батарею, от курток пахло чем-то резким и неприятным. Сон куда-то испарился. Тараска повздыхал, посопел, нехотя поднялся и от нечего делать приник к грязному стеклу крошечного окошка. За окном была ночь. Но тусклый фонарь худо-бедно освещал кусочек улицы у самого подъезда и маленькую лавочку – излюбленный партер местных старушек. И у самой этой лавочки Тараска разглядел расплывчатые очертания нескольких фигур, одну из которых он узнал бы из тысячи. В следующую секунду короткие ножки уже торопились вниз по лестнице.

Тараска выскочил из подъезда. Он видел всё: как Леший, оседлав Антона, угрожал ему ножом, как испугалась Валя и как Антон скрылся в темноте, оставив девушку биться в корявых лапах Лешего. От страха Тараскино сердце заколотилось где-то у самого горла: Валя, нежная, милая Валя была в опасности. Ему хотелось заорать во всю мочь и кинуться на Лешего, но детский мозг заработал с неожиданной взрослой ясностью. Тараска остро ощутил, что ему, маленькому и слабому, не победить великана Лешего, что голыми руками его не возьмёшь. Он пошарил в карманах, но не нашёл ничего, кроме смятого троллейбусного билета. Под ногами валялась еловая ветка, но такая тонкая и ободранная, что в качестве орудия борьбы никак не подходила. Тараска мгновенно обшарил глазами двор и наткнулся на остатки костерка, тлеющего в старом ведре. В любую другую минуту этот костерок показался бы ему кратером вулкана, изрыгающим смертоносную лаву, и заставил улепётывать во все лопатки. Но сейчас Тараска, пересилив ужас, шагнул прямо к кострищу и, зажмурив глаза, сунул туда краешек еловой  ветки, которая мигом превратилась в пылающий факел. И с этим факелом в руках Тараска бросился на помощь Вале.

…Леший замешкался лишь на мгновение. Он узнал Тараску. Его, как местную достопримечательность,  знали во всех окрестных дворах. 
–  Тебе чего? – недовольно спросил Леший, косясь на горящую ветку.
– Пус-ти Ва-лю, – неожиданно чётко и твёрдо произнёс Тараска. Это была первая фраза, сказанная им после смерти матери. Он долго и упрямо молчал, словно копил силы, чтобы в эту решающую ночь говорить с Лешим на равных. Но Леший не оценил такого героизма. Он видел перед собой лишь местного «дурачка», нескладного, неуклюжего и обычно очень миролюбивого. Однако сегодня этот тихоня словно с цепи сорвался и очень мешал Лешему, который был уже в предвкушении долгожданной победы над строптивой Златовлаской.
–  Ты чё, дебил, сбежал из дурдома? – прохрипел Леший.
– Пус-ти Ва-лю, – снова отчеканил Тараска, топнул ногой и вытаращил для пущей острастки  глаза. Лешему эта картина показалась настолько потешной, что он громко захохотал, заржал до слёз, до колик в животе и уткнулся в воротник Валиной шубы. И Тараска увидел, как по Валиным румяным от мороза щёчкам бегут хрустальные слезинки. Этого вынести он просто не смог.
 –  Ты похой! – объявил он Лешему.
– Отстань, идиот! – отмахнулся тот, оторжавшись, но тут же взревел: «А-а-а! Гад!» – и выпустил девушку, потому что прямо ему в лицо полыхнуло обжигающее пламя. Тараска превратился в разъярённого зверька и ткнул веткой в нос агрессору. Однако он не знал, что имеет дело с матёрым волчарой, который никому не прощает даже мелких обид. Леший выбил факел из рук Тараски и вцепился корявыми лапами в его шею, рванул за воротник. Лёгкое тельце перелетело через плечо Лешего, упало на дорогу и тут же скукожилось от безжалостных ударов крепких ботинок сорок шестого размера. Последнее, что слышал Тараска, – это истошный крик Вали.

… Скорая мчалась, вопя сиреной и заставляя встречные машины прижиматься к обочине. На выбоинах машину подбрасывало, и худенькое тело, распластанное на холодных, жёстких носилках, вздрагивало, белёсая голова, вся в ярко-бордовых пятнах запёкшейся крови, послушно кивала в такт ревущему мотору. Хмурый пожилой фельдшер, торопливо освободив из рукава куртки бумажно-белую безжизненную руку, вставлял иглу в тоненькую, как речка на топографической карте, вену, пытаясь наладить капельницу.
После короткого осмотра Тараску с подозрением на внутреннее кровотечение стали готовить к экстренной операции. Медсёстры, сочувственно перешёптываясь, осторожно обмывали разбитое лицо, распухшие губы и подкладывали под спину специальный валик: вывихнутая лопатка торчала, словно маленькое крылышко.
  Тараска не чувствовал боли: он был без сознания. Лишь на операционном столе перед самой подачей наркоза он очнулся, приоткрыл щёлочки-глаза и тихо промяукал: «Таласка холосый». Операции он не перенёс…
 
Похоронили Тараску без слёз и сожалений. Двое кладбищенских рабочих чётко и быстро выполнили свою привычную миссию, забросав землёй неказистое тело несчастного «дурачка». Никого из родных и знакомых при этом не было. И с этой минуты судьба одинокой безымянной могилки была предопределена. Через год невысокий холмик зарос травой и сорняками, а спустя несколько лет и вовсе сровнялся с землёй…

…Настольная лампа мягко освещала хрупкий силуэт миловидной девушки, склонившейся над учебником философии и пытавшейся вникнуть в суть экзистенциализма. Рядом, трогая мохнатой лапкой  упавшую на страницы золотую прядь, смешно таращил глаза маленький пушистый Тараска…