Оленуха

   Горе, большое горе постигло Матвея Ефимовича Кожемякина в тот рубежный год между двумя тысячелентиями. Любимая, до трепета обожаемая супруга его Елизавета Александровна - Лизонька, Лизок – покинула его навсегда. Перед смертью она долго болела. По каким только врачам не возил её Матвей! И на нервы грешил – бессонница-то у Лизоньки была не первый год; и на почки – мучила её неутолимая жажда, и никак не могла она напиться; и на желудок – усилился у Елизаветы Александровны аппетит, а сама она худеть начала; и на сердце – задыхалась его голубка при закрытых окнах. Но ни один из специалистов ничего определённого сказать не смог, только плечами пожимали – «не моя болезнь».
   - Да не ваша, не ваша болезнь! - Шумно кипятился Матвей Ефимович, старательно скрывая тревогу и растерянность. – Лизонькина болезнь! Лечить-то её как и чем?
   - Возраст… - Разводили руками медики.

«Возраст! Да какой к чёрту возраст! Ты же моложе меня на пять лет!» - возмущался Кожемякин. А Лизок кивала Матвею, страдальчески улыбаясь, и поддакивала: «И не говори! Совсем молодуха – седьмой десяток на исходе». Распетушившийся супруг только крякал и убегал на кухню «чайку заварить», а потом возвращался с красными, но сухими глазами, неся к постели жены поднос, на котором стояли любимый фарфоровый чайничек Елизаветы Александровны, чашка, на выпуклом боку которой красовалась веточка сирени, и блюдечко с пирожными – любила их Лизонька, хоть и блюла фигуру. Ну, фигуру-то она блюла по молодости, а после пятидесяти начала полнеть, махнула на свои формы рукой, и сласти на их столе уже не переводились.
   
    Услышав обтекаемый приговор врачей, Матвей решил скрасить последние годы жизни супруги, не отказывать ей ни в каких гастрономических прихотях. Как многие, пережившие войну, он был уверен, что основа здоровья – калорийное питание. «Вот бананчиков тебе купил, покушай, Лизок!» Лизок кушала и бананчики, и сочные груши, и виноград, только здоровья у неё не прибавлялось. Когда Елизавету Александровну на «скорой» отвезли в больницу, Матвей не спал всю ночь, метался по квартире, а утром воспалёнными глазами смотрел на лечащего врача и не мог поверить своим ушам. У Лизоньки была диабетическая кома...

    Похороны и поминки прошли для Матвея, как в тумане. Он не знал, кто оформлял документы и занимался организацией церемонии погребения, смутно припоминал мелькавшие мимо него силуэты многочисленной родни, не мог сказать, спал он или не спал ночами. Все три дня он провёл у гроба супруги, вглядываясь в её белое умиротворённое лицо и пытаясь осознать что-то важное, что не хотело, чтобы его осознавали. Или он сам не хотел…
     Только после сороковин, Матвей Ефимович понял, что остался один. И запил. Непьющий в принципе, он пил по-чёрному. Месяц не выходил из квартиры, допивая оставшийся после поминок ящик водки. И бросил пить так же резко. Сон увидел, будто сидит он за столом, на столе початая чекушка «Столичной», а он пьёт из хрустальной рюмки горькую, а она, будто вода, не пьянит. А дальше привиделось ему ясно-ясно, словно открылась дверь, и зашла в комнату Лизонька, села напротив Матвея, посмотрела на него с укоризной, покачала головой, да и забрала из его рук эту самую рюмку. В следующий момент увидел Кожемякин, как Лизок прислонила к столу удочки, а на столешнице неведомо откуда появился заветный сундучок Матвея с рыболовными причиндалами – мотками лески, крючками, грузилами, поплавками и блёснами.

   Проснувшись, Матвей долго не решался открыть глаза. Впечатлённый реализмом сна, боялся увидеть воочию лизонькин наказ. Но собравшись с духом, он, наконец, приподнял одно веко. На столе и у стола, конечно, никаких снастей не было, но Матвей был так потрясён ночным видением, что пить бросил в тот же день. И в тот же день полез на антресоли за рыболовными принадлежностями.
   Со следующей недели Кожемякин возобновил свои походы на Студёную. В Змеиной Балке невесть от кого уже знали о постигшем Матвея горе, но тему эту, для него болезненную, не затрагивали. При встречах с Кожемякиным деревенские мужики лишь молча жали ему руку и неловко топтались на месте, смоля цигарки, бабы жалостливо и сердечно приглашали его отобедать – «мой как раз с покоса вернулся». Матвей Ефимович был очень благодарен им и за сочувствие, и за деликатность. Только почти ослепшая бабка Ефросинья ощупала его лицо и молвила вскользь фразу, от которой Кожемякин дёрнулся и оторопел:
    - Не горься, касатик, встретишь ты ещё свою голубушку…

   Время, проведённое с удочкой на реке или в лесу, куда Матвей ходил за черникой или лисичками, потихоньку залечивало его душевную рану. Иной раз, возвращаясь домой с особенно богатым уловом, он даже начинал мурлыкать себе под нос «Тёмную ночь». А порой так забывался, что открыв дверь, с порога радостно кричал:
   - Лизок! Опята пошли! – И осекался.
Ответная тишина вновь заставляла болезненно сжиматься его сердце, а сам Кожемякин принимался смахивать несуществующие соринки из глаз...

   В один из сентябрьских дней, когда вовсю бушевала золотая осень, и леса полыхали пожарами багреца, Матвей Ефимович отправился на рыбалку. Снарядился и экипировался по полной программе. Болотные сапоги и резиновая лодка свидетельствовали о серьёзности его намерений выловить из Студёной, как минимум, половину разъевшихся за лето краснопёрок и карасей. Добравшись до заветной ивы на любимом бережке практически без приключений, Кожемякин расчехлил и накачал лодку, привязал верёвкой к дереву, ловко забрался в неё, и течение тут же вынесло его на середину быстрины.
    Клёв был такой, что посиди Матвей с удочкой ещё часок, и Лизонька («царствие ей небесное») ни за что не стала бы чистить такую прорву рыбы. «Так уж и быть,- решил Кожемякин. – Напоследок закину, и – шабаш!»
    Закинуть-то он удочку закинул, только неудачно. Поплавок потрепыхался и надолго замер на месте. Матвей подёргал леску и чертыхнулся. «Зацеп, чтоб его!» В принципе, с подобными неприятностями, когда крючок или блесна цепляется за топляк, сталкивается каждый рыбак. Беда была не велика – речка не глубокая, нырнуть, да отцепить - не проблема. Да вот время для купания больно уж неудачное – Ильин день, почитай, два месяца тому назад миновал, да и Студёная даже летом соответствовала своему названию, а тут конец сентября. Подумал-подумал Матвей, но решился-таки нырнуть. Подтянул лодку за верёвку к иве, благо леска по длине позволяла, вылез на берег и начал раздеваться. Оглянулся, конечно, по сторонам – вроде, никого нет - скинул портки и, помедлив, стянул с себя исподнее. И показалось ему вдруг, будто кто-то смотрит на него, голого, из лещины, которая широкой полосой разрослась вдоль речки. Кожемякин резко обернулся, но никого не заметил. «Померещилось…»

    Выбравшись из Студёной, отфыркиваясь и клацая зубами от холода, Матвей схватил запасную портянку и начал наспех обтираться, но вдруг снова почувствовал на себе чей-то взгляд. Он уже собрался обложить не в меру любопытных зрителей трёхэтажным матом (уж чем-чем, а этим искусством Кожемякин владел ещё с армейских времён), как вдруг увидел, что из орешника смотрит на него… оленуха. Матвей глазам своим не поверил! Никогда в жизни не видел он оленей так близко, что сделай он три шага вперёд, смог бы дотронуться до неё рукой. А оленуха стояла, склонив голову набок, смотрела на него лукаво и глазами стреляла чисто по-женски: взгляд в глаза,. потом вниз, затем в сторону и снова на него. У Кожемякина аж дух захватило. Застыдился он своей наготы, да и ветерок подул не летний, - начал торопливо одеваться, подпрыгивая сначала на одной ноге, потом на другой, пытаясь скорее попасть ими в штанины. А сам всё на оленуху посматривал искоса, - ушла, не ушла? Нежданная гостья всё не уходила, и казалось ему, смеётся она над ним. Тогда Матвей вообще струхнул. Решил, что это последствия его запоя сказываются, хотя вроде уж с полгода прошло после того сна, где ему Лизонька строго-настрого пить запретила. «Шла бы ты отсюда…» - пробормотал он растерянно и снова посмотрел на оленуху. А та, будто поняла его, голову опустила и вздохнула печально. Кожемякин быстро перекрестился, отвернулся от неё и твёрдо решил не смотреть больше на свою «галлюцинацию».

    Он, наконец, оделся. Чтобы скорее согреться, достал из рюкзака термос с чаем. «Да и перекусить не мешало бы». Всё ещё дрожа, сел спиной к лещине и стал жевать бутерброд с ливеркой, запивая его горячим сладким питьём. Сделал глоток, другой, да чуть не подавился, когда прямо в ухо прошелестел вздох, и что-то влажное уткнулось ему в шею. Скосив глаза, Матвей увидел, что эта рыжая бестия решилась на более близкое с ним знакомство, причём, начала сразу с поцелуя.
- Ну, что тебе надо? – хрипло спросил Кожемякин.
Оленуха фыркнула, топнула передней ногой и подошла к реке, склонила морду к воде и вновь, как женщина, начала стрелять в Матвея глазами-миндалинами.
- Да не смотри ты на меня так, - почти взмолился горе-купальщик. – Стыдно же!
Она словно поняла его слова и устремила взгляд на другой берег Студёной.
- Не надо, - неожиданно для себя сказал он, заподозрив её в намерении перебраться через реку вплавь.- Вода холодная. – И поперхнулся, когда оленуха послушно отскочила от воды…

    Рыбалка, конечно, больше не пошла. В принципе, Матвей Ефимович собирался закругляться ещё до этого злополучного зацепа. Не удалось – рыбацкий азарт свёл на нет благие намерения. Но даже сейчас, собрав все снасти и свернув лодку, он всё никак не мог уйти, - не отпускала его оленуха: пока укладывал вещи, рядом лежала, посматривала на него кокетливо, а как взялся за ремни «ермака», вскочила, копытце на рюкзак поставила, а сама ему голову на плечо положила, вздохнув тяжко. Дрогнуло сердце Матвея. Выпустил он из рук лямки и осторожно обнял за шею лесную гостью. А та и не противилась, сама к нему тянулась, всё норовила голову на плечо положить, да носом в шею уткнуться. И всё вздыхала, да влажными глазами ему в глаза смотрела. Так и просидели они вдвоём у реки почти до самой вечерней зари. Матвея словно вдруг прорвало – больше полугода молчал, ни с кем горем не делился, а вот оленухе рассказал про беду свою. Про то, как жену любимую схоронил; про то, как себя винил за смерть её безвременную – не с её болезнью было сластями угощаться (да кто ж знал-то, если даже врачи не определили диабет); про то, как в запой уходил, да как спасла его Лизонька от пьянства. Слушала его оленуха внимательно, иногда кивала, будто соглашалась с ним, а иной раз и копытцем била, если начинал Матвей себя ругать нещадно. А он уже и не удивлялся этому. Всё рассказывал, рассказывал да слёзы утирал обильные, за долгие месяцы одиночества накопленные…
   Проводила Кожемякина его новая подруга почти до дороги. Шла рядом, иногда ненароком (а может, и нет) прижимаясь щекой к его плечу. А потом встала, как вкопанная, взглянула Матвею в глаза, развернулась и исчезла в зарослях молодого березняка.

   Больше всего на свете Кожемякин боялся под старость тронуться умом, поэтому всю дорогу от Студёной до Михайловки был задумчив и рассеян. Всё размышлял и никак понять не мог – то ли на самом деле разговаривал с оленухой, то ли привиделась ему рыжая слушательница, и пора ему дурную голову лечить. И не заметил, как в уже крепко загустевших сумерках его догнал и остановился рядом УАЗик председателя михайловского сельсовета.
- Здорово, Матвей Ефимович! – Приветствовал его с водительского места местный глава.
- Здоров будь, Иван Игнатьевич, - ответил погружённый в свои мысли Кожемякин, не сбавляя шага.
- Да стой ты! Куда летишь? Всё равно последний автобус уже уехал.
Только услышав про автобус, Матвей немного очнулся от своих размышлений и остановился, а председатель продолжал:
- Садись, довезу до дома. Как раз в центр еду.
Матвей Ефимович охотно забросил рюкзак на заднее сиденье, сам сел рядом с Иваном Игнатьевичем на переднее, и «козёл» резво запрыгал по ухабам и рытвинам давно не ремонтированной дороги. Вскоре выехали на «бетонку».
- Что это ты на ночь глядя в центр собрался? – Поинтересовался Матвей, отдышавшись после вытрясших душу скачек.
- Жену хочу домой забрать. Загостилась она у тёщи.
- Моя тоже загостилась, - после некоторого молчания произнёс Матвей. – Только дороги оттуда нет.
Он резко повернул голову к окну, чтобы стряхнуть уже который раз за этот день наполнившие глаза слёзы.
- Да-а-а… Слезами тут не поможешь, - сказал Иван Игнатьевич и закашлялся нарочито громко, досадуя на свою невольную бестактность и на банальность фразы. После минутного молчания спросил. - Ну и как рыбалка нынче?
Кожемякин был рад смене темы и охотно рассказал председателю о хорошем клёве и даже своих злоключениях с зацепом и вынужденном купании в чём мать родила. Только про оленуху не сказал ни слова, - в самом деле боялся, что Иван примет его за сумасшедшего. Так за разговором и доехали прямо до дома Матвея…

    Включив свет в прихожей и там же сбросив с плеч рюкзак, Кожемякин сделал шаг в дверной проём, ведущий в залу. Тёмная комната была наполнена слабыми отблесками уличных фонарей. Матвей сделал ещё шаг и ахнул. Глаза оленухи, печальные и насмешливые одновременно,  смотрели на него прямо со стены. Дрожащей рукой он нащупал сбоку от себя выключатель и зажёг свет.
- Лизонька!
Да, Лизонька - его Лизонька, его Лизок! - улыбалась ему с фотографии. Снимку было лет двадцать. Матвей видел его каждый день, да и в глаза жены заглядывал за сорок-то с лишним лет не единожды, но никогда не замечал раньше, что чёрные очи её так похожи на оленьи – миндалевидные, влажные, глубокие…

   «Не горься, касатик, встретишь ты ещё свою голубушку…» «Встретил! Встретил!!!»
   И хоть не верил Матвей ни в бога, ни в чёрта, но тут враз уверовал, что реинкарнация, о которой он и читал, и передачи смотрел, подсмеиваясь, всё-таки существует. И оленуха эта ни что иное, как новое воплощение Лизоньки. Иначе, с чего бы ей было, оленухе-то, кокетничать с ним, глазки строить, а потом слушать и в шею носом тыкаться – целовать по-своему, по-оленьи? Олени же, они дикие, к рукам не приученные. Ладно бы зима лютая, голод, тогда понятно было бы, что она есть хочет, помощи просит. А тут бабье лето, теплынь! «Она это, Лизонька была!» И приходила к нему его голубка, чтобы утешить, чтобы вынуть из сердца его острый нож неизбывной боли от безвозвратной потери.
   И ещё раз глаза Матвея наполнили слёзы. Но уже светлые, умильные, полные благодарности. Благодарности неведомо кому за такое счастье нежданной встречи, за любовь нескончаемую. Благодарности за то, что живёт. Благодарности за всю красоту этого мира!

                13 февраля 2010 г.

Адрес фотографии: http://img-2007-09.photosight.ru/30/2329512.jpg