Ридикюль

     Он умирал… Как то, три месяца назад, обычным летним утром, пробудившись от глубокой, без сновидений, тяжёлой дрёмы, он, почему то, не ощутил в себе того прилива сил и светлого ожидания чего то хорошего, которым, начало нового дня, всегда одаривало, его, отдохнувшее за ночь тело и, окрылённую надеждами душу,.  С каждым последующим пробуждением, пустота, где то, внутри него, расползалась, каким то, чуждым, безразличным, безжалостным и беспристрастным отродьем и, с неотвратимостью наступления какого то, нового, неизвестного и страшного события, одно за другим, отсекала от него, те желания, цели, надежды и чувства, которые долгие годы, были содержанием, смыслом и сутью, - и его самого, и его жизни. И, тогда он понял, что умирает. У него ничего не болело, просто ему, всё реже хотелось вставать с постели и, всё чаще и чаше, он поворачивался на левый бок, к стенке, чтобы не видеть, - ни жену, ни сына, ни друзей, никого... «У тебя, наверно, депрессия, - успокаивала его жена, - выпил бы водки, что ли…». Но, водки не хотелось и это повергало его, в ещё более, холодное равнодушие и, какое то, отчаянное безразличие.
Из поликлиники приходили врачи, -  терапевт, невропатолог и психиатр. Они, вдумчиво предполагали различные варианты диагнозов,  делали выводы, в соответствии со своей специализацией, и предлагали ему «… лечь в стационар лечебного учреждения на обследование…». А потом, удалялись восвояси, почему то, даже не намекая на «гонорар за визит»…
В один из дней, он, последний раз, встал с постели, нашёл в пыльном ящике своего письменного стола потёртый и обожженный, древний ридикюль, лёг, положил его себе под одеяло и больше уже не вставал. Сухими, с каждым днём холодеющими ладонями, он сжимал под одеялом этот кусок искорёженной, обгоревшей кожи и, перед ним, - то быстро, то медленно, внятно проносились, проплывали  и следовали, картины прошлого… Почему то, эти мизансцены были связаны только с этим ридикюлем, но он даже не думал,  да и

-2-
не хотел думать, - почему. Просто, смотрел, куда-то в себя, и видел…
     Начало 60-х… Он, лопухастый второклашка, снедаемый любопытством и непреодолимым желанием, найти и прикоснуться к чему-то такому, которое ещё не нашёл и, к чему не прикасался, открыл дверцу хельги, залез в нарядную, полированную «роскошную вещь» и стал что то искать, сам не зная, что, но, как ему казалось, то, что ему было очень нужно,  и «это»… представлялось ему  сокрытой и, пронзительно вожделенной, тайной…   В его, облегчённой детством, не обременённой мыслями, голове, бродили смутные желания, а из подсознания, норовисто билась и галопом выскакивала уверенность в том, что «это» там, конечно же, есть и он его непременно найдёт, посмотрит на него, пощупает, положит обратно, никому об «этом» не скажет, но будет знать, где «это» лежит и как до него добраться. И, он нашёл «это» в нарядной хельге, недавно купленной, обезумевшими от счастья родителями, и, с необыкновенной торжественностью, водружённой в полученную недавно, однокомнатную, но изолированную и со всеми удобствами, квартиру.
Случайно нашёл или неслучайно, неважно, как…, да и не ведал от тогда, что случайность и закономерность в этой жизни, - неотличимы друг от дружки, как сёстры-близняшки, родившиеся в один день, час и минуту.
     На полке, под бельём, у самой стенке, в излюбленном месте  воров-домушников, лежал большой кошель с диковинным замочком. Он щёлкнул двумя шариками на торчащих усиках, кошель раскрылся и он увидел, какие-то бумаги, а также,  маленькую… меньше его ладошки, иконку.  Иконка была тусклая и тёмная, но ясный и чистый лик неизвестной тётеньки,  источал с тусклого колора, свет, а ещё струил, какое то, завораживающее тепло. Он вылез из хельги, сел на пол и стал рассматривать то, что попало к нему в руки… На странных, светло жёлтых бумагах, он с, необъяснимым и неведомым ему, трепетом, увидел диковинные печати и вензеля, с удивлением, едва прочёл, почти непонятные, с



-3-
лишними и неизвестными буквами, несколько слов, - …жалуетъ.. Императоръ всея Руси… титул…», потом, абы как,
засунул всё это, обратно и положил ридикюль на то место, откуда взял… Он ещё не раз, будет доставать из хельги эту загадочную вещь, рассматривать и бережно трогать бумаги, смотреть на иконку и, с каждой новым свиданием с неведомым прошлым, чувствовать, как его душу, всё настойчивее и неотвратимей, пронизывает, какая-то, щемящая  радостная боль, как, где то внутри него, оживает и рвётся наружу, какое-то новое чувство сопричастности к чему то такому, о котором он не только не знал, но и не имел, ровным счётом, даже малейшего представления…
     Через пару лет, когда, на праздник очередной годовщины Великой Октябрьской социалистической революции, к ним в гости придут, тётя Мура, родная сестра мамы и его тётка, с мужем дядей Каней, - с улицы будут звучать бравурные марши, с домов и грузовиков реять красные полотнища, на праздничном столе стоять закуски с выпивкой, а в духовке томиться, традиционный и, уже почти готовый, жареный гусь. .
     Он уже не помнил, какие обстоятельств, явились причиной того, что он, ради любопытства и из, какого то, необъяснимого интереса, достал ридикюль, показал его тёте Муре и попросил объяснить ему, - что это такое за бумаги и о чём в них написано такими необыкновенными буквами с непонятными знаками… Он испугался, когда увидел, как у матери дрогнули губы, а лицо приняло такое отчаянно выражение, будто она обвиноватилась в чём то таком, за что выгоняют из класса и вызывают в школу родителей.  Тётя Мура, вначале недоумённо вертела в руках грамоты с печатями и вензелями и, по мере визуального контакта с ними, глаза её становились отчаянно бдительными и мстительно уличаемыми, как у милиционера Сергея Степановича, регулярно проводившего в начальных классах профилактическую работу с учениками в виде лекций «Об объективных предпосылках ликвидации преступности в условиях социализма». Он помнил, как покрылось красными 
пятнами её лицо, как, от самой шеи до декольте, эта краснота сползла на грудь и, как красная, как варёный рак, тётя Мура,

-4-
что то прошипела маме и они быстро удалились в кухню. Потом, он слышал яростный, срывающийся на крик, тёткин  шёпот, про какое то «… проклятое наследие самодержавия…, про барские замашки…, вопиющую
безответственность…», и про какой то, «КГБ…», который «…всё знает, а если не знает, так узнает…».
     Тётя Мура, работала в школе, где он учился, - завучем, была членом партии, наверное, постукивала в КГБ «…по сознательности и ответственности за молодое поколение» и любила его, как сына, потому что своих детей, у них с дядей Каней, не было.
Поэтому, он не обратил внимание на очередное выступление своей второй мамы, когда она, во время, какого то, урока, зашла в класс и долго говорила что то, о том, что «… попутчики нам не нужны, а нужны последователи», про «тонны чугуна и стали на душу населения, которые в сотни раз превышали показатель 1913 года», про «…завистников и врагов нашей великой Родины». Это было, хоть и непонятно, но привычно и буднично, как и уверенность в том, что ему несказанно повезло, и это, - большое счастье, жить в великом и могучем Советском Союзе, а не в Америке, где злые белые американцы, обижают добрых и хороших, американских негров… А, кроме этого, он не мог знать, что эта… и другие речи, провозглашались  не для них, - детей неразумных, а для тех взрослых тётей и дядей, которые, всегда хотели и хотят «…подсидеть и донести, куда следует». Но, уже тогда, необъяснимое, колющее тревогой чувство присутствия, какой то, большой неправды, какого то, зловещего нечто…, охватывало его душу и, неотвратимо, из его подсознания, появлялся и рос, глухой протест, против того, что он ещё не осознавал и осознавать, не мог. Он не мог сознавать и того, - зачем он, тогда, 7 ноября, ночью, когда все спали, полез в мусорное ведро, разгрёб мусор, достал обожжённый огнём, редикюль, который пытались сжечь, вместе с бумагами, жалующими волей Царя-Императора, прадеду его, титул графа, далеко спрятал этот обгоревший кусок кожи, и не показывал его, уже никому и никогда…
-5-
     А, потом была, жизнь и конец этой жизни…
И, сейчас, лёжа в скомканной, неуютной, несогревающей и, как бы, чужой постеле, он с безнадежной грустью, думал о том, что он сам, - чужой и чуждый во всём этом, чужом и чуждом ему, мире, что он сам во всём виноват, что этот мир, который, когда то, казался ему, -  небесно голубым, пронзительно весёлым и отчаянно радостным, - по его вине, стал таким, каков он есть теперь а, может, мир таким, всегда и был, а он, просто не видел или не замечал этого и в этом тоже, состоит его провинность … А, может, он не виноват, а виновато, нечто другое, а может ни что не виновато и, этот мир не виноват, а виновата жизнь, которая несёт разочарования, усталость и смерть…А, может, виноваты эти, вечно живые люди, которые живут и живут, оставляя умерших один на один с Небытием и, сами отпочковываясь в Небытие, завещают своим потомкам, основной инстинкт, - жить и жить, до самой смерти, А, может, и они не виноваты…
Ему не было жаль, - ни этой жизни, ни этих, вечно живущих, посторонних людей, - ни знакомых, ни друзей,  ни родных, ни близких, ни самого себя… С тусклой обидой, он думал о них, цеплялся за обрывки воспоминаний, пытался разглядеть и оценить что то и кого то, но не находил во всём этом, каких то, особых привлекательных черт, прочных связующих нитей  и, чего-то ещё, что объединяло бы, всё это,  - с ним одним и единило бы, его самого, со всем этим, - прошлым, которое появляется ниоткуда и исчезает в никуда, начинается, вместе с жизнью и, вместе с жизнью, кончается…
     Внезапно, он вспомнил про старинный ридикюль, лежавший у него на груди, с трудом дотянулся до него, негнущимися пальцами открыл и достал иконку… Он, вдруг, понял, что у него ничего не осталось, кроме этого светлого лика, начертанного на кусочке тёмного дерева, а ещё он понял, что, кроме этого лика, у него ничего не было и нет и, ничего, кроме…, ему не надо. От этого озарения, ему стало легче, слёзы высохли и он увидел в дверях, неясное, как бы, размытое по краям, белое пятно. Оно беспорядочно, робко и суетливо перемещалось по комнате и, по мере  приближения к нему, приобретало очертания женской фигуры в белом. Он закрыл
-6-
 глаза, но женщина в белом, не исчезла… Наоборот, она стала единственной, кого он, не только отчётливо и ясно видел в комнате, но и чувствовал её присутствие, ощущал её дыхание, ждал её всеутишающих прикосновений, надеялся на неё и верил ей. Он совсем не чувствовал страха и знал, что ему не придётся претерпевать муки безотчётного, неуправляемого и беспощадного смертного ужаса, который всегда постигает бренное тело в минуты его крайнего измождения и, что именно она избавит, спасёт его несовершенную душу от последнего прижизненного испытания в умирающем теле. Он видел, как она склонилась над ним, чувствовал, как тёплой волной, вошла и погрузилась в него, мановенно и бережно достала его из, его собственного тела, - всего…, без остатка и, с рук на руки, передала Чёрному Ангелу без одежд. В то же мгновение, с него опали и растворились в неведомом пространстве, тяжкие оковы Бытия и он устремился в Вечность, чтобы стать неотъемлемой частицей её вечного Света…
     - Помер…, - сказала его жена, - наконец то…
- Ну, спасибо и на этом, - сказал его сын, - отмучались…
На груди у покойного лежала иконка, а рядом, - исковерканный временем  и обожжённый огнём, старинный кожаный ридикюль.
- Ну, а это, - наше наследство…, - сказал его сын, -  Мда.., а я думал, он там деньги прячет, - недоумённо разглядывая иконку, продолжил он, - А, давай-ка, мама, это его наследство, ему в гроб и положим…
- Давай, - сказала его жена, - тебе виднее, сынок…