7. Скажи Хурма!

 
Нет, это был не «бархатный» сезон. Какой бархат? Море, скорее всего, походило на синий вельвет в крупный рубчик. «Трудовой семестр» затянулся. Винсовхоз держал нас до середины октября, пока весь виноград не уберем.
- Люди уехали, одни студенты остались, - нудил Подмалевич.
Купались мало, только после работы, да и то редко. Ночью пограничники с пляжа прогоняли. И какая нелегкая в тот вечер заставила Грушина далеко заплыть? Нырял: «огоньки» ему в воде причудились. Мы его на пляже поджидали. Когда же он на берег выполз, нашу одежду уже стерегла огромная овчарка, и его джинсы держал под мышкой пограничник.
- Твое барахло?
- Мое...
- Следуй за мной!
- Да вы что! - взбунтовался Грушин. - Разве я похож на шпиона?
- Похож, похож! - сдал его Санька. - Ты еще в садике на ЦРУ работал. И дислокацию ночных горшков рассекретил, и нянечку вербовал. А кто воспиталке настучал, что я практикантке киселя в сапог налил?
- Он и ваши объекты фотографировал, - подыграл я Саньке. - Пусть наброски покажет. Мы давно за этим «секьюрити» следим.
- И вы, «резиденты», собирайтесь, - распорядился патруль. - Пройдемте на заставу.
Собака обнюхала наши плавки и предупредительно зарычала. Врага там, вероятно, учуяла.
- Ну что, догавкались? - злился Грушин. - Теперь, пока шифр не вспомните, пытать будут.
В кабинете, куда нас препроводили, майор как родных принял:
- А, художники! Ну что, хлопцы, накупались?
- Мы не шпионы, - распинался Колька. - Мы виноград собираем, а не секретные сведения.
- Знаю, знаю; перевербовывать вас никто не собирается. Мне до утра стенды нужно оформить. Ваши преподаватели в курсе, а завтра и отоспитесь, и отгул получите. Договорились?
- Чего ж договариваться, - пробурчал Грушин, - все ведь уже за нас решили.
- Ну вот и отлично. Хорунжий - моя фамилия, - имя у майора тоже батальное было - Василий Иванович.
Работы много, в основном писанина. До утра рисовали, перьями плакатными скрипели.
- А Ленинов не многовато ли? - засомневался поутру майор, принимая работу.
- Они ведь разные, - разъяснил Грушин. - Этот - в фас, тот в профиль.
Что верно, то верно - разнообразные Ильичи получились. Объединяла только улыбка, веселые все. Один даже подмигивал над заголовком «Помоги утопающему». Сашка там описку сделал: вместо «не дай утонуть» - «не дай утопить» сморозил. И в подписи «Администрация» букву «т» пропустил.
- Ленинов никогда много не бывает, - заверил Грушин. - На то они и Ленины.
- Думаете, я ничего в искусстве не смыслю? - с легкой обидой спросил майор и неожиданно признался: - Я ведь тоже рисую. У меня и дочка в художку ходит. Приезжайте в гости, сами увидите. В воскресенье за вами заскочу, а сегодня комиссию жду. Здесь дом отдыха достраивают для офицеров, могут и ко мне нагрянуть. Молодцы, что успели. Когда в армию будут забирать, в погранвойска проситесь: к себе перетащу. Не служба - курорт будет.
К воскресенью мы тот разговор забыли и, когда майорская «Волга» к лагерю подкатила, там только Грушин околачивался. Вот и пришлось ему в гости одному отправиться.
Хорунжий показывал Николаю свою портретную галерею:
- Вот это - Герой Советского Союза, разведчик. Фамилию не называю, сам понимаешь, секрет пока...
«Кто ж его узнает? - думал Грушин, поеживаясь от бешеного взгляда героя. - Скорей всего, перед последним подвигом позировал. Бессмертным…»
У всех лиц на портретах - признаки базедовой болезни. Следили герои за Колькой неусыпно, куда бы тот ни передвигался, как на известном плакате Моора.
- А это - дочкины работы, - с гордостью показал майор на стену, где висела стайка акварелей. - Дизайнером стать мечтает, тоже в училище поступать будет.
- Хорошие акварели, - искренне похвалил Николай, - техничные.
- Лаиса - пьекъясный ****ок!
Колька вздрогнул.
- Супруга, - помрачнел Василий Иванович. - Глафира. Она не картавит, для нее «эр» вообще не существует. А ну, скажи: хурма! - скомандовал.
- Ты же знаешь, Хоюнжий, я такие слова стаяюсь не употьеблять, - обиделась жена.
- Ага... стаяеца, - подтвердил майор, - не упот...тьфу! Доведет до греха! Тоже на уборку приезжала студенткой. Тогда еще обещала сбрую снять...
- Уздечку, - поправила супруга, - под языком подъезать.
- Давно бы отрезала, а лучше - с языком вместе! - бросил в сердцах Хорунжий.
- Это не главное, я же - айфистка...
- Арфистка она, - перевел майор, - не аферистка. Хотя дочь родила, так та уже картавит - прогресс. Нет, ты лучше скажи, - донимал жену, - как ты в музыкалке «ре-бемоль» произносишь?
- До-диез!.. И пьекъяти, Хоюнжий, - чуть не плакала супруга.
- Не произноси мою фамилию! - свирепел Василий Иванович. - Знаешь, как меня по твоей милости в части называют?
Колька перебрал варианты и вспотел.
- Ты жесток, Василий, - подбородок арфистки дрожал, глаза наполнились слезами. - Пользуешься тем, что я такая беззащитная и... йобкая!
- Понял? Беззащитная и робкая. Это ее от робости недавно на лодке в открытое море занесло. Втемяшилось в голову среди волн морских на арфе поиграть. Садко у нее там, на дне, сидит, давно по ней сохнет.
- Не выдумывай, там тишина и покой. И пошлостей твоих не слышно.
- Моих пошлостей? - взорвался Хорунжий. - А кто до полуночи на струнах бренчал? И кто пошлость смолотил, когда со сторожевого катера приказали: «Гребите к берегу!»? Я - скажешь? - «Гребу, гребу!» - кричит. - «Эр», понятно, в «уздечке», как всегда, запуталось. От такого «гребу» мотор у катера заглох с командой вместе. До сих пор не заводится. Зато у меня уши пылали, как огни бортовые. А она только утром к берегу дог... причалила, одним словом.
- Я весла плашмя опускала, а надо было ебъём, - оправдывалась супруга.
Хорунжий не стал комментировать очередной пассаж, только вздохнул тяжело:
- Сейчас еще одно чудо увидишь. Позови, Глафира.
- Лаиса! К тебе гость!
- Вот видишь, даже дочь называет как ту шлюху древнегреческую.
- Гетею!
- Хьен едьки не слаще, - передразнил майор, - что шлюха, что гетера.
Дочь была стройной и смуглой. Волосы - прямые, черные, как смоль, - до плеч спадали. И глаза темные, как мокрая галька.
- Здгавствуй, - протянула руку, прокартавив, - Лагиса...
- Коля... - от смущения Грушин брякнул первое, что на ум пришло: - У тебя тоже «уздечка» не подрезана?
- А тебе не все гавно? - вспыхнула Лариса.
- Все гавно, - согласился Грушин (само как-то получилось) и смутился. - А мне твои акварели понравились, - попытался сгладить оплошность.
- У нее с головой плохо, - признался майор и, увидев, как Грушин побледнел, пояснил: - С гипсовой. Ты ей анатомию покажи.
- Пластическую! - торопливо уточнила арфистка с тревогой в голосе.
Сидя за мольбертом, Грушин старательно шуршал карандашом - разницу между школами Ашбе и Холлоши объяснял. Лариса, стоя за спиной, внимала умным речам и благодарно прожигала его лопатку упругой грудью. Грушина то в жар бросало, то в холод.
- Вот здесь... рубленой формой... сровняй, - бормотал он, нанося легкие штрихи.
- Потом сгавняю, - пообещала Лариса.
- Сгавняй, не забудь, - подражал ей Грушин машинально.
В глазах Ларисы мелькнул гнев, но только на миг.
- А давай и я тебя поучу? - коснулась его лица щекою.
- Чему?
- Целоваться! - и, не дожидаясь согласия, прильнула к испуганному Колькиному рту...
Ларискины губы были сырыми и теплыми, как пляжный песок. За стеной слышались мягкие переливы арфовых струн, похожие на волнующие складки прозрачных хитонов (такие только гетеры носили). У Николая даже голова закружилась.
- Зачем зубы сцепил? - строго спросила Лариска. - И язык чуть высунь...
Колька был послушным учеником. Отрыл рот, язык вытащил... Лучше бы проглотил, если б знал, как Лариска за него куснет! Чуть не взревел от боли:
- Ты чего?!
- Тихо!.. - прошипела Лариска. - Годители услышат - обоим влетит. А тепегь скажи: хугма!
Колькин язык распух и одеревенел:
- Гъюша!
- Поздгавляю!.. - засияла от счастья Ларка. - В полку кагтавых пгибыло! Будешь знать, как издеваться! - и предложила примирительно: - Пойдем, пговожу...
К лагерю шли по прохладному песку ночного пляжа. Волны шептались и тихо подхихикивали над Грушиным. Лариска шлепала по ним босиком и пищала от восторга:
- Гадость-то какая! Моге светится! А ты не гад?
- Гад... - сознался Грушин, хотя никак в толк не мог взять, чему радоваться. - «Как бы к утру язык не отвалился, во рту уже не помещается: разбух».
- Смотги, - провела Лариса по воде пальцами, - видишь? Искогки. Это бактегии такие, осенью мегцают, - за пальцами метнулся шлейф фосфоресцирующих точек. - Планктон.
- Илья в воду... - пытался объяснить Николай народную примету.
- То в гечке, - возразила Лара, - а в моге - Нептун. Видишь, какой эффект? - и спросила сочувственно: - Сильно болит? А хочешь, я тебя по-настоящему поцелую?
- Не-е-ет!!! - завизжал Грушин, закрываясь руками. - Не хочу! - и как рванул с места... Он даже на физкультуре так не бегал.
В лагерь Николай заявился после отбоя. Все уже в кроватях лежали, Сашкины враки слушали.
- Ты чего молчишь? Язык проглотил?
- Ага... Оса укусила.
- Врет, - определил Санька. - А кровь на губе откуда? - и, потеряв интерес к картавому, продолжал сочинять: - А утром того пограничника с горлом перегрызенным нашли. И уши откусаны, и нос. В общем, все, что выступало.
- Собака! - догадался я.
- От собаки - только хвост. Местные говорят, девушка их загрызла, которую пограничник с овчаркой провожали. Теперь каждую осень история повторяется. У старожилов и примета есть: только море засветится - обязательно кого-нибудь да сожрут.
 
А Грушину всю ночь упыри снились. Гонялись за ним целым стадом, вгрызались куда ни попадя. До утра ворочался: язык болел. Шутка-ли: оса укусила!