Парикмахерский день

С Семёном Петровичем Шубило произошло чудо - загадочное, трепетное, божественное. К пожилому клерку компании «Счастливый дом» пришла вторая любовь.
Зажгла её, в казалось бы навеки упокоенном от подобных бурь сердце Семёна Петровича, новенькая сотрудница. Запалила вмиг, в секунду! И не словами горячими, не обещаниями райскими, а лишь обликом одним тленным, лишь появлением пред очами его.

Женщину тридцати пяти лет - в строгом костюме цвета стального пасмурного неба, где жакет, как полагается, без вызывающего декольте, и юбка целомудренно - аккурат по колено, утром представило начальство «Счастливого дома».

Фирма заполучила нового экономиста, а Семён Петрович заполучил ничем не сбиваемый сердечный галоп. Всем по его уразумению взяла экономистка! И тем, что симпатична не кричащей красотой, не горящими самодовольством глазами, не яркими брезгливыми губами, а редкой уж по нынешним дням тихостью и обречённой смиренностью. И каблуки – не торчком поставленные удочки-телескопы, а в меру, с пониманием собственного положения и законов притяжения. Одобрил её наряд Семён Петрович: «Не рыбацкая сеть, как у развратниц, прости, господи, а плотное добротное сукно»!

К радости Семёна Петровича правая рука приглянувшейся экономистки оказалась без обручального кольца, хотя сей факт воспринял он скорее удивлёно – «Кто же от такой дивной крали отказался?!» И даже осуждающе – «Совсем народ на ценные штучки нюх потерял»!

Так крепко охватили Семёна Петровича трепетность и нежность к новоявленной особе, что решил он не мучиться любовью тайно, безнадежно, а побудить ответное чувство – дать о себе знать как о мужчине ого-го-го ещё на что способном! Бес, несмотря на седину Семёна Петровича, ударил ему не в ребро, и не ниже пояса (куда частенько бывают бесовские приветы), а в самое сердце – и оно от томного наваждения колотилось как в молодости – часто, гулко, волнующе.

Правда, тогда его драгоценная Раечка – ныне здравствующая, и прочно связанная с ним семейными узами, в их любви сама взяла инициативу: призналась в чувствах, вытянула признания из него, и пожелала их закрепить в Загсе. Всё вышло просто, само-собой, ладненько. Тут Семёну Петровичу приходилось полагаться лишь на себя.

Не мешкая, он заскочил в мужскую туалетную комнату и долго там рассматривал своё отражение. Рассматривал взыскательно, словно впервые видел за много лет. Душа его просто сочилась щемящим негодованием от открытий: «Кто, кто придумал эту неизбежную старость?! Кто изобрёл? Где прячется тот гадкий червячок, что выедает молодость и красоту, здоровье и бодрость? Поймать бы ползучего глиста, да изрубить на тысячу кусков»!

Препротивнейшие морщины - лицо будто сохой бороздили – глубоко, прилежно! Куда бы их подевать, каким чудом сравнять? И кожа стала какой-то чужой, глиняной, обрюзгшей. Ведь молод он душой, там, внутри всё в порядке и возгоревшийся пламень любви тому подтверждение, а снаружи… - на тебе! Какой-то горшок музейный – обветшалый и унылый! И волосы…

Взгляд Семёна Петровича упал на причёску: прореженные годами заросли не то что раньше – буйные да шелковистые, а что осталось, то взлохмачено, спутано - заброшено. Однако ж, если и получится что из немедленного омоложения – так это причёска.

Остаток дня Семён Петрович избегал возникать перед объектом внезапно вспыхнувшей любви, ибо удручён был видом своим, да и знал - первое впечатление - штука тонкая. Готовить себя к нему надлежало серьёзно, с толком, с расстановкой - и после работы Семён Петрович прямиком побежал в парикмахерскую.

«Чтобы поприятнее… помоложе…» - спутано пояснил он парикмахерше свои мечты о новом облике. Та долго стрекотала машинкой, размашисто ходила ножницами, и наконец, Семён Петрович отряхнулся от волос, осмотрелся. Годков пять-семь мастерица ему скостила: не старческое запущение теперь царило на голове, а приятная мужская солидность – ровненько, аккуратно, даже благородно! «В ванной ещё лицо кремом жены помажу!», - запланировал он серьёзное наступление на возраст.

Нажимая кнопку звонка, Семён Петрович меньше всего полагал, что по ту сторону порога будет стоять приземистая пятипудовая Раечка. Как-то вообще не думал он о том, кто откроет дверь – уже витал в завтрашнем счастливом дне – как поздоровается (очень приветливо!) с экономисткой, как представится ей по имени (без отчества!), как предложит в обед посидеть за чашкой кофе (вдвоём!).

Драгоценнейшая половина Семёна Петровича пока не знала о катастрофическом падении собственного биржевого курса, но её пиратская стойка и взгляд – недоумённый, мятущийся, говорили о том, что узнавать своего прежнего супруга она отказывается. Наконец, тревожный взгляд женщины вскрыл перемену в родном облике и замер на голове Семёна Петровича так прилипчиво, что помолодевший муж заволновался, уже не натворила ли чего парикмахерша с остатками его волос?

- Это… чего? – не думая освобождать проход, почти дрожащим голосом вопросила супруга.
- Голова… и… подстригся вот… - пролепетал Семён Петрович.
- Издеваешься? –  женщина, наконец, среди смятения нашла в себе точку душевной опоры, как и поняла что будет делать дальше – разбираться! Добрый опыт прошлого удерживал её от начала скандала с бухты-барахты - в таком щекотливом деле пшик устраивать негоже, если уж хлестнуть, то подготовленной лавиной, от души, фундаментально!

Позади хозяйки нарисовалась костлявая, взлохмаченная особа, одетая в столетний цветастый халат – Клара Мироновна – давняя подруга семьи и по совместительству поставщик уценённых парикмахерских услуг. Доморощенная цирюльница азартно размыкала и смыкала ножницы, выискивая для них очередную добычу.

Семён Петрович тихо охнул и дрогнул в коленях - как он мог забыть?! Сегодня в семье парикмахерский день – с доставкой услуг на дом! И со скидкой сорок процентов – за опт!
- Семейный бюджет рушим, тварь эдакая?! – понимая обречённость словесных упрёков, супруга потянулась на кухню - за самой длинной и увесистой скалкой. Клара Мироновна выразила Раечке немое, но небывалое одобрение – взгляд её посуровел, ножницы обиженно замерли полураскрытыми. Ещё бы - плакали сорок рубликов за своенравную хозяйскую голову!

- Гнида подколодная! – вместе с ударом скалки и утробным наболевшим выкриком, внутри супруги Семёна Петровича прорвалась плотина ярости. – Сколько можно от тебя подлостей сносить?!

Заученным движением, по-молодецки, Семён Петрович метнулся в родное обиталище. Его хребет со скалкой «дружил» давно, надлежало перетерпеть «объятия» знакомой деревяшки и в этот раз.
- Небось, полторы сотни отвалил, мерзавец! – вопила жена. – А внучкам на эти деньги шоколадок накупить! Не догадался?!

Сто пятьдесят рублей, потраченные на шоколадки, обернулись бы таким же горячим нравоучением, разве что скалкой поменьше - Семён Петрович в этом не сомневался. И как человек, математическим расчётам не чуждый, он успел в голове убытком подсчитать не только отданные парикмахерше сто тридцать рублей, но и зачислить в дебет уплывшие мимо чуткого носа Клары Мироновны четыре червонца. Итого в минусах выходило всего девяносто рублей, а не оглашённых сто пятьдесят.

Увы, громогласно заикаться о погрешности расчётов сейчас не стоило - месть Клары Мироновны только поддала бы жару в кипящий семейный котёл.
Семён Петрович мужественно молчал, как мог увёртывался от ударов и выверенными кругами метался по квартире - мимо щекастой обрюзгшей дочери, в которой даже невооружённым взглядом угадывалась могучая женская солидарность; мимо зятя, смиренного, косого на правый глаз мужичка, пытавшегося из жгучего любопытства следить за погоней; мимо двух наголо (за них отдали по десять рублей) остриженных внучков – двойняшек.

Внучата-трёхлетки, видевшие шоколадки гораздо реже, чем слышавшие о них, сегодня верно понимали, что дедушка проштрафился на необычайно большую сумму. Они то растеряно переглядывались, словно готовы были оплакивать потерянное лакомство, то, взирая на кульбиты своего недалёкого предка, радостно хлопали в ладоши и кричали: «Так ему, за наши шоколадки»!