Виноватая

               
 
     -Маруся… Марусь… Эй, ты дома? Господи, тут не пролезешь. -  Женщина, споткнувшись о валявшееся прямо перед крыльцом ведро, незлобно выругалась.
      Мария, возившаяся с тестом, нехотя вышла на крыльцо и недовольно спросила: - Что тебе, Петровна? Видишь я вся в муке? Хлеб закончился. Чего надо?
     -Да я что, я ничего, мне от тебя ничего не надо, могу и не говорить, обиженно проговорила Петровна.
     -Ну ладно, ладно, ведь не просто так пришла  - успокоила её Мария.
     -Иди к магазину, там твой Саня валяется рядом с коляской, Шурик бедный никак поднять его не может, а Саня только мычит да блюёт – скороговоркой выпалила Петровна и с чувством исполненного долга отправилась восвояси.
     Мария не спеша, поставила тесто около печи, чтобы подходило, вымыла руки, оделась и пошла к магазину. Что для Петровны, у которой муж погиб, а оставил ей не сыновей, а дочек, было не весть чем, для Марии  обычное дело. Ну, пьяный и что с того. У них в селе почитай все мужики пили. Не дрался бы только. А вот Санька дрался. И ещё как дрался! Сколько она пережила за десять лет замужества и не пересказать. Ну, как перескажешь ту необыкновенную любовь, которая была дарована этой красивейшей в округе паре и то горе, которое свалилось на неё потом?  Трудно пересказать. 
     …У Александра  был чёрный кудрявый чуб, пухлые губы и синие-пресиние глаза. А стать! Он был высоким стройным, с широкими плечами и тонкой  талией. Ходил немного вразвалочку и как бывший моряк носил тельняшку. Всегда. У него была тельняшка для  праздника, для работы и для дома. Ну, кто перед таким устоит? Девчата из соседнего села ходили в Ржевский клуб, чтобы прибрать к рукам такого жениха. А прибрала она. Из многодетной, бедной, бедной семьи, где в невестах сидели шесть девок, а отец на фронте без вести сгинул. Ну, уж Мария была ему подстать. Тоже не маленькая, с фигурой казачки: грудь высокая, талия тонкая, бёдра крутые. А косы… Ниже пояса, чёрные с отливом. И глаза как спелые сливы.
     Свадьба была бедная, но весёлая. Да и не было в те годы богатых свадеб на селе. Десяти лет не прошло, как война отгремела. Главным было веселье. А здесь сам жених играл и на гармошке, и на балалайке, и на гитаре. Уж поплясали все на свадьбе той, уж повеселились. А колхоз даже домик выделил. Маленький такой, для переселенцев строенный, вокруг него голым – голо, ни кустика. Но зато стоял он у самого оврага, в котором бил родник и всё село там брало воду. Все с тачечками  ездили за водой, а Мария вёдра на коромысла и вниз по извилистой тропке. Тяжело, но рядышком.  Но года через три Санька встретил в городе  друга, который работал на ЦБК – целлюлозно-бумажном комбинате. Уж тот нахваливал свою работу: «Ты что сдурел за трудодни горбатиться? Я 1200 рублей в месяц имею. Приходи. Тебя с руками и ногами оторвут». Оторвали. И бросил он свой трактор. И получал вместо палочек 1200, а то и 1400 дореформенных рублей. Мария себе плюшку новую справила (плюшевое полупальто бывшее тогда в большой моде), шальку шерстяную цветастую, а вместо хромовых сапожек, доставшихся от тётки, что жила побогаче матери, купила ботиночки на каблучке и ботики на кнопках.
     Но счастья всего и хватило, что на год. Месяцев через пять-шесть сорвался  Санька в бункер с шихтой, из которой бумагу делали. Да сорвался-то как, прямо на ноги встал, и при этом его прилично завалило.               
        -Человек в бункере! – орал кто-то машинисту, - останови, каналья, затянет сейчас.
       Остановить успели, и отделался Санька испугом: в больнице неделю пообследовали и выпустили. Ничего врачи не нашли. Но сам-то он чувствовал, что основная тяжесть при падении  пришлась на пятки, потому что стали они по ночам побаливать. А потом потянуло жилы под колен- ками  и пришлось Саньке снова лечь в больницу. Вышел оттуда он уже на костылях. Но болезнь после этого прогрессировала так быстро, что через полгода он уже и на костылях  ходить не мог.               
Стали искать коляску, а здесь инвалид войны умер, который лет пять за этим транспортом на очереди стоял, а попользоваться им так и не успел. Коляска была с блестящими колёсами и удобным ручным управлением. Санька сначала воспрянул духом – веселее ждать приёма у профессора. Но понемногу выпивать он уже начал. Когда безвылазно дома сидел, друзья навещали и обязательно с бутылочкой. А он потом брал в руки гармонь, играл и пел жалостливые песни.
      Мария сначала друзей привечала: как же, не дают Сане замкнуться в себе. Но потом стала гонять. Пьяный муж плакал, жалел себя, гладил по голове маленького Шурика, и Мария, сама только что ругавшая его за пьянку, начинала жалеть, успокаивать и сулить выздоровление. Но со временем врачи поставили на нём крест, а друзьями стали безногие или безрукие инвалиды войны, коротавшие дни у магазина или в рощице неподалёку. Продавщица Дуська давала водку и в долг, и на разлив, и даже под заклад. Жалела.
     -Ты, Санька, не печалуйся, поднимешься, ноги-то целы, – успокаивал его дядя Гриша, которому оторвало напрочь руки, когда бороновал поле, и снаряд попал в борону, а он решил его вытащить. И Санька по пьяни ему верил. Как же, дядя Гриша войну прошёл и не был при этом ранен. Она, проклятая, нагнала его позже – на колхозном поле. Дядю Гришу мужики уважали и водку сами ему вливали прямо в рот. И закуску, какая была: бычок в томате или килечку на чёрном хлебе, он тоже ел из чужих рук. Но со временем Санька напившись стал материть дядю Гришу на чём свет стоит, потому, что со временем ноги его стали сохнуть, и даже переставлял он их руками, чтобы с коляски или с кровати спустить. Он понимал, что никто не виноват в его беде, но вдруг накатывало, и виноватыми казались все. В друга, что когда-то сманил его на комбинат, он запустил пустой бутылкой. А Марию, свою красавицу Марусеньку,  стал тихо ненавидеть. За здоровье – она на руках его пьяного втаскивала в дом и делала всю мужскую работу. За красоту – несмотря на невыносимую жизнь, её волосы всё также были ниже пояса и шелковисто блестели даже при блёклом свете лампочки, а глаза, хоть и потускнели от слёз, были всё такими же огромными и распахнутыми навстречу жизни, пусть и гнусной, и убогой.
     -Что, сука, на свиданку готовишься, мать твою перемать, - цедил сквозь зубы Санька, когда видел, что она моет голову сывороткой, больше ничему эта копна волос не поддавалась. И при этом он норовил дотянуться до неё костылём. А когда стал  этим самым костылём охаживать её вдоль спины, то желание не только прихорашиваться, но и мало-мальски приводить себя в порядок, пропало. С телятника, где работала несколько лет, пришлось уйти. Они же, как дети – телятки, за ними уход нужен. А ей и без того было за кем ухаживать. Часто забирая мужа от магазина, она видела под коляс- кой лужу. А со временем и из штанов приходилось вываливать не только Саньку. Какие уж тут телята, успеть бы выстирать всё да высушить. И пошла она работать по наряду: куда пошлют. Там и уйти можно было, случай чего, и совсем не выйти. А здесь ещё Шурик в школу пошёл. За собой уж следить и вовсе перестала, с мальца бы не смеялись. Но всё как-то не получалось. И сама в телогрейку влезла да в свекрухин клетчатый платок, и Шурка был не обихоженный, отчего и дразнили его почём зря.
    Село привыкло уже к её согнутой фигуре, толкающей впереди себя инвалидную коляску с вечно пьяным и матерящимся Санькой. Поднимать с земли обоссаного да в говне мужа в хорошей юбке не станешь, и она хорошую не надевала. А потом и вовсе перешила свою мало-мальски сносную одежонку на Шурика. Свекровь иногда помогала чем-нибудь из продуктов или долг за Саньку в магазин отдавала. Но при этом на чём свет костерила невестку: - Чего ушла с телятника, там зарплата – то получше, а у меня ещё четверо в доме, я вас всех не потяну.
    -Да не тяните, кто вас просит. Я вообще Шурика заберу да к мамке уеду. А вы сами обмывайте своего сыночка, - огрызалась Мария.
    -Вот змея! Я знала, что так будет. Как здоровым был,  да гроши носил, нужен был, а теперь, как калекой стал… - и свекровь заплакала, картинно и нарочито громко запричитав: - Сыночек мой, моя кровинушка, никому не нужен, ноженьки мои бедные…
     -А ты забери его к себе да потаскай на спине, да походи с побитой мордой, я тогда на тебя посмотрю. Глянь-ко, она ещё меня и обвинять будет! Я разве из-за того, что калека? Пьёт, как свинья, да ещё и дерётся, - не уступала Мария. – То хоть по спине бил, а теперь всё норовит костылём по голове попасть.
     Так перелаявшись и плюнув друг другу вслед, женщины расходились.
      -Маруська, ну зачем тебе всё это? – удивлялись подруги. –Если считаешь, что это твой долг, то долга человек стоит, а твой Санька давно уже не человек.
      Но она упрямо продолжала ухаживать за своим мучителем, сносить его побои, стирать загаженные штаны. Недержание стало постоянным. Как будто и мочевой пузырь, и кишечник мужа сговорились с ненасытной глоткой извести Марию, похоронить её под грязной дешёвой телогрейкой. И всё бы ничего, она уже согласна была жить впроголодь, скандалить с продавцом водки и собутыльниками мужа. Но голова по которой не раз походил костыль, так сильно стала болеть, что Шурик не выдерживая стонов матери, бежал к соседке, которая работала в медпункте за помощью.
     …Мужа Мария нашла валяющимся около магазина, но уже достаточно отрезвевшего, чтобы понимать в каком он беспомощном состоянии. Шурик сидел рядом на корточках и беззвучно плакал, размазывая слёзы по щекам. Никто не захотел помочь ему водрузить отца на коляску. Не потому, что люди злые, а просто все уже привыкли к этой картине и не желали вымазываться в грязи, замешанной на моче. Мария привычно подхватила мужа подмышки и усадила в коляску, поддерживаемую Шуриком и его дружком. Санька матерился, обвинял во всём  Марию и просил водки.
     -Сиди уже, помалкивай, а то сейчас же сброшу назад – грозилась Мария.
     -Мам, а можно я погуляю, а то вон Колька давно ждёт? – попросил Шурик, успокоившись, что сбросил со своих хрупких плечиков ответственность за отца. Ах, если бы он знал, чем закончится этот день, разве бы он пошёл гулять! При нём отец хоть и бил мать, но не так сильно, а без него вкладывал в удары всю злость и обиду на этот мир.
     Уложив позади мужа костыли – без них он никуда не выезжал ,хотя давно уже не ходил, Мария покатила благоверного домой. Она молчала, лицо её было бесстрастно. Любому встречному, посмотревшему в это лицо, могло показаться, что глаза её смотрят в никуда. Но коляску она везла чётко по обочине дороги, густо обсаженной деревьями. Её молчание и бесстрастность будили в Саньке зверя, и он искал, чем бы вывести жену из этого состояния. И нашёл. Он руками сбросил одну ногу с  подставки. Мария мгновенно остановилась и бросилась  поправлять ногу. Как уж Санька смог изловчиться и в долю секунды выхватить из-за спины костыль, но ведь выхватил и изо всей силы и возможного размаха ударил жену по голове. Мария охнула и схватилась за голову. Руки стали мокрыми. Она отняла их от головы и увидела кровь. Санька торжествующе улыбался.
     -Ну, что Маруська, получила? Смотри у меня, пришибу. – Он погрозил костылём и отбросил его в сторону. Мария костыль не подняла. Она схватилась за ручки коляски и не обращая внимания на кровь, что текла из под платка прямо по лицу, быстро, быстро повернула к дому стоявшему на пригорке. Она не чувствовала ни боли, ни тяжести коляски. В голове пульсировала всего одна мысль: «Только бы не передумать». Докатив коляску до самого дома, Мария резко развернула её в сторону оврага и подкатив к самому краю почти прокричала: - Ну, что сволочь, кончилась твоя паскудная жизнь и мои мучения. Во сейчас толкану вниз, и пока долетишь рассыпишься.
      -Да ты, дура, да я тебя, да ты у меня…
     И вдруг Санька заплакал. Громко, навзрыд, ничего при этом не говоря. Если бы он продолжал орать и материться, или бы снова попытался Марию ударить, Бог знает чем бы всё  кончилось. Но эти слёзы, это осознание и признание им того, что он беспомощен и ни на что не годен, а она сильна, вновь вызвали в её душе жалость к мужу. Она молча развернула коляску и повезла его домой, пожалев, что оставила валяться на дороге костыль. Дома первым делом вымыв руки и залитое кровью лицо и повязав другой платок, обмяла тесто, которое уже выползло из дежи. А уж потом вытащила из печи , где догорали угли для выпечки хлеба, большой чугунок с горячей водой и не говоря ни слова принялась приводить в порядок мужа. Уложив его в постель и выбросив на время на улицу его одежду, посадила в печь хлебы. На пробу испекла лепёшку, которую как и все переселенцы из Курской области звала перепкой. Налила из кринки, что ещё утром принесла свекровь, молока и помазав перепку постным маслом понесла Саньке и не глядя на него поставила на табуретку у кровати.
     Стало темнеть. Мария щёлкнула выключателем. С лета засиженная мухами лампочка, немного помигав, погасла. Опять отключили свет. Она стала настраивать керосиновую лампу. Затем, отполоскав на улице загаженные мужнины штаны, принялась за стирку. «Ни щёлоку уже не осталось, ни мыла, и денег нет» – толи проговорила, толи подумала вслух Мария. За последние полтора часа это была единственная мысль, что пришла ей в голову, которая неимоверно гудела. Она даже не удивилась, что Санька её не материл: ни когда она его мыла, ни когда принесла еду.
     Пришёл Шурик. – Папка спит? – спросил он с порога и не дождавшись ответа продолжил: - А я так есть хочу, как волк.
     -Знаешь ты как волки хотят есть, как же! – усмехнулась Мария, - давай вон умывайся да ешь молоко с перепкой.
     -А сахарку, мам? Ну маленько…- и он показал сколько ему насыпать сахарного песка, чтобы макать туда ещё не остывшую лепёшку.
    -Да уж ладно, я сегодня добрая, - сказала Мария, насыпая на газетный листок сахарный песок. – Поешь и мигом на печку, там тепло, а то ты вон весь какой скукоженный..
     Вытащив хлебы, смочив их водой и накрыв чистой тряпицей, Мария улеглась рядом со сладко сопящим сыном. И ни разу за ночь не проснулась, чего уж давно не было. Обычно пьяный Санька бузил всю ночь, звал её и материл, когда подходила норовил ударить. А здесь тишина. Утром она поднялась с чувством необъяснимой тревоги. Натянув юбку и кофту, зашла в спальню, где спал муж. Еда стояла нетронутой, а он лежал с головой укрывшись лоскутным одеялом несвежим и достаточно потрёпанным. Мария сдёрнула одеяло и увидела, что Господь сделал то, что она накануне сделать не решилась.  «И слава Богу, - мелькнуло в голове, - он отвёл от меня преступление, сам расстарался». И она судорожно перекрестилась на пустой угол.
     Хоронила Саньку небольшая кучка дружков, немногочисленные родственники и соседи. День был холодный, пасмурный, несколько раз срывался дождь, но так и не пошёл. После похорон и нехитрых поминок, на которых свекровь всю вину и за смерть, и за жизнь сына пыталась свалить на неё, Мария два дня не выходила из дома. Просто лежала и смотрела в потолок. Шурик поняв, что от матери ничего не добьёшься, ушёл к бабушке. А потом взяв в магазине в долг пачку акустической соды, которую все в селе называли щёлок, и два куска хозяйственного мыла, она принялась отдраивать свой убогий дом. После дома очередь дошла до сарая, где кроме десятка кур никакой живности не водилось, но хлама было много. Затем подправила штакетник, нарастив недостающие звенья старым соседским плетнём. В конце огорода сама выкопала яму и снесла в неё всё, что копилось годами, но ни на что не годилось, и до чего всё не доходили руки.    Шурка принимал в этой генеральной уборке посильное участие, отбирая и складывая в отдельную кучу все железяки, чтобы сдать их, когда в село из района придет машина по сбору металлолома. Деньги Шурки нужны были «на кино», хоть и стоил детский билет всего пять копеек, но и таких денег у Шурки не водилось. А потом ещё ему очень хотелось поехать в город, поесть мороженого и попить газировки.
      Переделав все дела, Мария затосковала. Да так сильно, что хотелось напиться и забыться. На наряд ходить перестала, хоть время данное на скорбные хлопоты уже вышло. Опять лежала, глядя в потолок, и думала: «Ну отчего ж так тошно? Ведь нет его теперь, не бьёт никто, не ссытся, из дома вонь, считай, выветрилась. А покоя нет. Господи! Коль ты мою просьбу выполнил, значит это всё-таки я его убила!» Она знала по заключению врачей, что умер он оттого, что и цирроз печени у него был, и туберкулёз лёгких. Попей-ка да поваляйся на холодной земле. Но почему в тот же день, когда она сама хотела его прикончить? От испуга? И это не давало ей покоя и рвало на части душу.
    В очередной раз не увидев Марию на наряде, бригадир сам пришёл к ней домой.
    -Ты это кончай, Маруська, тут слюни распускать. Покойничек то, тебя вона как ухайдакал, ничего почитай от бабьей сладости и не осталось. Да и некогда рассусоливать, на току работы чёртова уйма.
    -Да я бы, Матвеич, снова на ферму пошла. Всё равно на какую, хоть бы и на свинарник. Мне бы поухаживать за кем, а то изведусь.
    -Ну, поговорю я с заведующей фермой, там по-моему подменная нужна. А теперь давай на ток.
     Но на этом разговоре о ферме всё и закончилось. На следующий день Мария пошла не на наряд, а  в город, а оттуда пешком через мост в Литву, где была православная церковь. У них, в новой самой западной области СССР церкви были не предусмотрены. А Марии надо было исповедоваться. Она задыхалась от чувства вины за Санькину смерть. Рассказав священнику всю свою жизнь, и особенно подробно о том, как хотела смерти мужу, она вроде как груз с души сбросила. А на лавочке в сквере, уже когда возвращалась домой, разговорилась со старушкой из дома престарелых и инвалидов и ни с того ни с сего рассказала ей, что и у неё муж был инвалид да умер и она теперь тоскует. О его пьянстве и всём остальном умолчала.
    -Да у нас таких полон дом, только вот ухаживать за ними, как ты за своим, некому. Не хватает нянечек-то, - проговорила на её откровения старушка.
    Мария вскочила. Вот оно – её дело. Вот где она должна быть. Вот где замолит перед Господом грехи свои.
    -Бабушка, родненькая, где он ваш дом инвалидов? Расскажи мне.
    …На следующий день, надев на себя всё самое лучшее, она отправилась в дом престарелых. А оттуда к председателю колхоза.
     -Пойми Алексей Иванович, надо мне туда. Погибну я тут. Уже несколько раз к бутылке прикладывалась. Тебе ещё один Санька нужен? Вот то-то. Спасибо, что помогал, но отпусти Христа ради!
     Алексей Иванович ещё для приличия поворчал, но милосердие проявил: - Ладно, будь по-твоему. Только вот дом придется колхозу вернуть, колхозникам жить негде.
     Мария с сыном перебралась к свекрови, у которой Шурик в основном и жил после смерти отца. Свекровь поворчала, но бывшую невестку приняла – всё помощь какая никакая  будет, да и зарплату в доме престарелых платят деньгами и каждый месяц. А мальца одевать обувать надо. Но со временем домой Мария стала приходить всё реже и реже, хоть и автобус до села пустили. Только ухаживая за беспомощными, она находила успокоение для своей души. А когда кто-то из подопечных уходил в мир иной, она, наклоняясь над гробом, шептала: «Передай там Санюшке моему, что чту память о нём. Поминаю в молитвах. Да прощения прошу. Про прощение не забудь…»
     Такая работница пришлась ко двору. И подменит любого, и от ночных дежурств не отказывается. И выделили ей небольшую каморку при доме престарелых. Окошко, правда, крохотное, но зато сухая и тёплая. Время от времени навещала сына со свекровью. Переделает кучу дел, деньжат оставит и назад,  к своим беспомощным, никому не  нужным, доживающим свой век в богадельне. И даже тогда, когда настали новые времена и Шурик, ни разу не взявший в рот спиртного и достигший неплохого социального и материального благополучия, пытался забрать уже старенькую мать к себе, она не пошла.
    -Да нет, сынок, куда я отсюда? Пока сила есть буду помогать другим, а потом и мне помогут. Я здесь к отцу как-то ближе. Виновата я перед ним, - потупив взгляд, говорила Мария и, перекрестив сына, шаркающей походкой спешила к тем, кто и в самом деле нуждался в помощи больше чем она.
               
                2007 год.