Последнее свидание

    Сонное царство-государство! Кажется, ничего здесь не изменилось за двадцать пять лет. Так же вдавливаются острые каблуки в асфальт, вязкий от неистового солнца. По-прежнему никого не видно в оконцах неказистых домишек за пыльными пирамидальными тополями. Даже собаки как будто те же самые — густо косматые, с высунутыми языками, распластавшиеся в спасительной тени двориков. Единственная новинка — гостиница. Это уже послеперестроечная, возведенная как памятник самим себе «новыми» русскими и другими лицами разных национальностей, тоже «новыми». Можно сказать — украшение городка, где раньше был только Дом колхозника с двумя комнатушками, уставленными жесткими кроватями так плотно, что пробираться между ними до своего места приходилось боком. А теперь вот ей, московской журналистке Елене Максимовне, дали одноместный гостиничный «Люкс». Под потолком люстра, на тумбочке телефон. И трюмо!

     Первым делом она достала из сумки заветный кулончик. Нацепив перед зеркалом, критически оглядела себя. Голубая стекляшка совсем не гармонировала с дымчатыми очками в золотой оправе и строгим узлом волос на затылке. Но это же его подарок! Конечно, очки можно снять, но волосы-то с сединой у корней, подкрашенные хной, уже не распустишь по плечам, как в молодости. Неужели он найдет ее сильно постаревшей? Вроде бы держится пока. А морщинки у глаз придется замазать тональным кремом-пудрой, что не так-то просто при такой жаре.
Задумчиво потеребив цепочку на шее, Елена Максимовна спрятала кулончик под воротом блузки. Столько лет прошло, а она волнуется перед встречей так, будто их без него не было вовсе. Опять, как в юности, внутри всё замирает, и сохнет во рту. Пора бы уж успокоиться — ведь у нее женатый сын, а у него дочки-невесты. Подумать только: он и чей-то муж! Не ее... Отец детей! Не от нее... Всего месяц провела с ним, когда проходила здесь практику студенткой. Но какой месяц! Воспоминаний хватило на все последующие годы.

     Удивительно всё-таки, сколько повидала с той поры, меняла города и друзей, пока не добилась своего — прописки в Москве. А он никуда не уезжал отсюда, живет, как жил, на той же улице, в том же доме. И, наверное, мать его всё также разводит клубнику в огороде за яблоней-лимонкой. Впрочем, матери уже может и не быть. Зато есть жена, о чем тоже любезно сообщили в паспортном столе. Ну и что? Почему он должен был оставаться в холостяках? Семья нужна человеку хотя бы как тыл. К сожалению, до нее это дошло слишком поздно... Теперь бы только узнать, как сложилась его судьба. Если не очень удачно, тогда извините, обязательно заберет с собой. Хоть последние годы поживут друг для друга и на всем готовом — уж она постаралась запастись на всю оставшуюся жизнь. Вообще-то он и тогда вполне устраивал ее, потому что о своей карьере не помышлял, готов был жить для нее и ради нее. Но только здесь, в этом захолустном городке. Никак не мог оторваться от дома с матерью, с клубникой и яблоней-лимонкой. А кем бы она стала здесь? Да никем!

     И вот своего добилась, взяла от жизни почти всё, что хотела. Кроме любви. Не повторилось у нее это. Да и вряд ли могло повториться при занятости и спешке, на которые обрекла себя. Потому, видимо, до сих пор памятен аромат той клубники; никогда позже не пробовала такой сладкой и крупной, будто измельчала, обесвкусилась ягода. Он всегда срывал по одной за раз — половину ей, половину себе. И у нее кружилась голова в дурмане, когда наклонялся к ней с красной клубничиной в белых зубах. Крутые буйные кудри, шальные серые глаза, горячий рот, липкий от клубничного сока...

     Где валерьянка-то? Ах да, еще в чемодане. И платья там же, а им нужно обвиснуть, распрямиться, потому что утюг в гостинице — один на всех! — испорчен. Как объяснили ей, гостиничный слесарь, какой-то там дядя Гоша, ответственный за души, туалеты, а также утюг, взял и запил, очередной запой у него. Нет, немыслимо с таким сердцебиением выбираться в полдень на знойную улицу! К тому же вечером она смотрится гораздо моложе и привлекательнее. Решено, откладывает свой визит на вечер.

     Еще дома, в Москве, был придуман план неожиданного ее появления, эффектный, с мизансценами и репликами, заранее отрепетированными. Хотела взять интервью прямо на рабочем месте. «Здравствуйте, Юрий Герасимович, можно вас называть по-прежнему Юриком?». Но сорвалось. Сведения паспортного стола оказались устаревшими — с хлебозавода он уволился. Мало того, не удалось отыскать его ни на одном городском предприятии, хотя обзвонила по телефонной книге все до единого. Как в воду канул! Теперь вот придется домой к нему идти. Может, оно и к лучшему — застать в семье? Тогда всё сразу станет ясно.

     Елена Максимовна сделала несколько судорожных глотков из стакана с разведенными валерьяновыми каплями, чтобы успокоиться. Закрыла номер на ключ и спустилась вниз. В ресторане было душно. То ли вентиляцию не предусмотрели, то ли сломалась она, как утюг. Докрасна распаренная буфетчица в марлевой наколке, твердой от крахмала, вяло препиралась за стойкой с долговязым суетливым мужичком.
— Отстань, дядя Гоша, не налью больше, и так хорош.
— Войди в мое положение, Марусь, — канючил мужичок, то комкая слишком просторный для него комбинезон, то потирая влажную лысину, — плесни малость, трубы горят!

     «Стало быть, это и есть слесарь дядя Гоша», — с брезгливостью определила Елена Максимовна. Что запил он, видно было и на расстоянии.
— Да у тебя завсегда горят, — донесся до нее тягучий голос буфетчицы. — Глянь, вон журналистка. Из Москвы! Наведет на тебя критику в газете, будешь знать тогда.
Мужичок оглянулся, показал издали ряд металлических зубов в ухмылке и нагнулся к буфетчице:

— Вон та фря очкастая? Видали мы таких... — И он беззлобно выругался, тихо произнес гнусное слово, как необходимое добавление для образности речи.

Елена Максимовна догадалась, кем ее обозвали.
— Ну вы! — вскипела она. — Ведите себя прилично!

     Застигнутый врасплох, он залебезил:
— Извиняйте! Мы люди простые, никого не трогаем! — И опять наклонился к буфетчице. — Плесни, Марусь, а? Видишь, я совсем расстроенный...

     Демонстративно усевшись к ним спиной, Елена Максимовна принялась за быстро поданный бифштекс, неожиданно мягкий и сочный. Утешилась хоть тем, что повар тут хороший, не в пример слесарю. Как же тянется время! Какая нелепость — вернуться сюда, — в его городок, и не увидеться с ним тотчас же, сию минуту. Почему, ну почему она так долго собиралась? Разве всё остальное в ее жизни стоит встречи с ним? Буйные кудри, шальные глаза, рот, перепачканный клубникой...

     А на знакомой улице всё та же джида шуршит над арыком белесыми мелкочашуйчатыми листками. Вот его дом! Побеленные, видимо, давно стены. И беседка виднеется, им сооруженная, вся причудливо заплетенная виноградом. Сколько раз во сне видела! В тени гладкие виноградные листья густо зеленые, а на солнце светлые, с нежными нитяными прожилками и просвечивают насквозь, за­крученные усики цепляются за натянутые — тоже им — бечевки... Она всё помнит. Ноги вдруг отказали Елене Максимовне. Хорошо хоть скамейка под навесом рядом — автобусная остановка как раз напротив дома. На скамейку и опустилась. В этот дом он приводил ее знакомиться с матерью. Всё салфетки поправлял, половики разглаживал, но не удержал дотошной своей домовитостью, наоборот — оттолкнул. Потому что тогда она мечтала по молодости высоко взлететь над приземленным бытом. Всё и всех победить. Ну вот, своего добилась, а счастья нет. Так кто же она, победительница или побежденная?
 
     Подходит и отходит автобус, привозит и увозит людей, а она всё сидит, неотрывно смотрит на дом. В арыке за скамейкой квакают неугомонные лягушки, звучно плюхаются в воду, как когда-то. И кажется, что не уезжала отсюда. Не было надоевшей работы, опостылевшего мужа, даже сына. Ничего не было, кроме жизни здесь, потому что там была уже не жизнь, а изнурительный бег с препятствиями на длинную дистанцию. Вот сейчас он выбежит к ней из дома, радостно потянет за собой: «Мама, моя Ленка приехала!»

      За решетчатой калиткой показалась женщина, встала у беседки. Мать? Мать тоже низко повязывала белый платочек углами под подбородок и сильно сутулилась. Собравшись с духом, Елена Максимовна пересекла шоссе.

— Добрый вечер.
Женщина обернулась, близоруко сощурилась.
— Добрый. Тебе кого?

     Нет, не мать. Та состариться уже должна, а эта еще не старуха. Скорее всего какая-нибудь родственница.

— Мне бы Юрика... Юрия Герасимовича!
— А ты кто?

     Елена Максимовна замялась под пристально изучающим взглядом светлых женских глаз.
— Видите ли, когда-то мы были знакомы, дружили, только давно это было...
— Лена? — с напряженным лицом шагнула ей навстречу осененная догадкой женщина и стянула с головы платок, освобождая за­крученную кренделем косу. — Ну, конечно, Лена! Вон ты какая, значит... Будем знакомы! А я Нина, жена его.
 
     Жена?! Пожилая, согнутая в три погибели... Никак не ожидала этого Елена Максимовна, почувствовав себя неловко в узких брючках и прозрачной блузке. Вырядилась!

— Простите, я здесь проездом... Хотелось узнать, как он живет...
Недобрая усмешка скривила блеклые Нинины губы.

— Проходи, узнаешь. Он скоро придет.
 
     Нина провела ее в комнату с узнаваемо старыми, но по-новому расставленными вещами. Сменила в соседней темный халат на цветастый сарафан, тапки — на босоножки, заколола шпильками наскоро расчесанные волосы и словно десяток недобрых лет сбросила. Не очень-то распрямилась, правда, и лицо осталось напряженным, озабоченно мрачным, однако украшенное теперь золотистой копной волос, заметно похорошело, как будто на него упал сверху их отблеск. Но вместе с тем и морщины проступили явственнее. «Хоть она и моложе меня по сведениям паспортного стола, а гораздо хуже сохранилась», — отметила про себя с невольным удовлетворением Елена Максимовна. Тон Нина тоже сменила, заговорила с натужной приветливостью и на «вы».

— Чайку не желаете?
— С клубникой? — встрепенулась Елена Максимовна.
— Зачем с клубникой? — даже вроде бы обиделась Нина. — У меня и конфеты есть. Шоколадные.
 
— Спасибо, что-то не хочется.

— Ну, как знаете.

     В комнату заглянули две длинноногие девчушки, восторженно уставились на модные лакировки Елены Максимовны, и стало ясно, ради кого Нина изображала гостеприимную хозяйку.
 
— Дочки! — с вызовом сказала она. — Леночка и Ксюша. А это... Как вас по отчеству?

— Елена Максимовна...

     Назвал старшую ее именем! Обе походили на него, особенно Леночка: крутые кудри над серыми глазами. Они могли бы быть их дочками — его и ее! Пахло только от девчушек чем-то резким, какой-то вонючей смесью, где выделялся запах обильной дешевой косметики. Полудетские личики были вульгарно размалеваны: крупинки синей туши на ресницах, оранжевые от жирной помады ротики, пятна румянца на скулах.
 
— Ну, собрались, так идите, — стала выпроваживать дочек Нина, явно не желая посвящать в то, кто такая незванная гостья. — Да с кем попало там не танцуйте!

— В парк? — растроганно посмотрела им вслед Елена Максимовна.

— На танцы, — кивнула Нина, гордая за красивых, здоровых дочек. — У нас больше некуда. Выйдут замуж, насидятся.

     Танцплощадка за автобусной остановкой, откуда в открытое окошко доносился изредка джаз, известна была Елене Максимовне. Там и познакомилась она с ним на крохотном пятачке, где в тесноте умудрялись без толкотни слаженно двигаться пары. Для современных танцев, когда каждый дрыгается сам по себе, нужен простор, а они весь вечер протоптались на одном месте, счастливые до одури...

— Он хорошо танцевал, — по-девичьи зарделась от воспоминаний Елена Максимовна.
— Не знаю, не видела. — С обжигающей ненавистью Нина в упор глянула на нее. — Как же мне с тобой поступить теперь?
— Вы о чем?..
— Обездолила ты меня, вот о чем! Думала, найду тебя, задушу или зарежу!
— Да за что же?!

— И правда, за что? — в усталом недоумении спросила саму себя Нина, погаснув так же быстро, как вспыхнула. — Ну не мог он мне простить, что я не ты, ну мстил за это, так чего сдуру замуж за него выскочила? Знала ведь про тебя, сам рассказывал.

     Горькое Нинино признание вмиг наполнило торжеством Елену Максимовну. Как ей никто не заменил его, так ему никто не заменил ее. А на что надеялась эта женщина, его жена? Что он снова полюбит после той любви? Они же все свои чувства тогда друг на друга израсходовали, другим ничего не осталось.

— Не глядит, не разговаривает, — проник в ее отключавшееся сознание бесстрастный Нинин голос. — Столько лет вместе, а поговорить, выходит, не об чем. Всё молчит, будто не человек я, деревяшка какая-то.
— Раньше разговорчивым был, — не удержалась Елена Максимовна от искушения потешить свое женское самолюбие. — И справедливый! Всё правду искал...

— Искал, да не нашел. Где она, правда-то, вся у начальников. Вы сейчас на него посмотрите. Ай, да что там, всё равно мое время прошло.
Сказано это было спокойно, почти равнодушно, с той безнадежной убежденностью, с какой подводят последнюю черту, за которой больше ничего нет. И, возмущенная покорностью Нины, Елена Максимовна ощутила привычный воспитательный зуд, приобретенный в журналистике.

— Человек должен быть сильнее обстоятельств, — заговорила с назидательным напором. — Нельзя так относиться к себе!

— Да разве мне самой что-нибудь надо? — Нина отмахнулась. — Это он только для себя живет. Даже с начальниками больше не ругается.

     А для кого жила она, Елена Максимовна? Чего там хитрить с собой, тоже только для себя. Потому что давным-давно ни в какие высокие идеи больше не верила. Всё, как есть, растеряла, пока обгоняла других на жизненной дистанции. Теперь вот расплачивается за это одиночеством. Мужа бросила, сын бросил ее. И всё-таки сейчас из женской что ли солидарности жалеет Нину: 
— Надо же бороться за себя!

— Бороться? — удивилась та. — С мечтой-то? Ты ж для него мечта, а мечта всегда красивше всамделишной жизни. Он со мной всё об тебе мечтал.

     Да тут целая философия! Своя, выстраданная, а не заимствованная из книг, которой в газетных статьях пользуешься. Пристыженная Елена Максимовна не нашлась что ответить простодушной Нине. Встала, нервно прошлась по комнате.

— Гитара?..

     Нина тоже посмотрела на гитару под кружевной накидкой, страдальчески сморщилась.
 
— Целыми вечерами бренчит. — И передразнила: — Мы разошлись, как в море корабли!

     Та самая гитара! Краска облупилась, швы разошлись. Фальшивит небось, а раньше чисто звучала. Тряхнет он кудрями, ударит по струнам:
Мы разошлись, как в море корабли!

        Слегка прижав к себе гитару, Елена Максимовна чуть помедлила, потом вернула ее на место, прикрыла накидкой. Отвела беспокойно заморгавшие глаза, тоскливо скользнула ими вверх, туда, где в потолок упиралась палка, вроде бы вовсе неуместная в комнате.

— Угол обваливается, — словно извиняясь, пояснила Нина, чем вызвала машинальный вопрос Елены Максимовны:

— Так что же он не починет?

— А ему надо? Ничего не надо!

     Действительно, в опрятной этой комнате присутствие хозяина никак не ощущалось, только хозяйки. Дверь скрипела, половицы ходили ходуном. И всё же Елена Максимовна оскорбилась за него.

— Я совсем другим его знала.
 
— Ты невестой ему была, а я жена!

     В сердцах Нина громко щелкнула выключателем, словно выстрелила в соперницу. Зажегся свет в комнате, а за окошком, наполовину занавешенным, сгустилась ночная мгла, и из нее в комнату ворвалось, надрывно, с хрипом:

Мы разошлись, как в море корабли!

— Легок на помине, — усмехнулась Нина. — Явился, не запылился.

     Его песня. А голос чужой. Совсем чужой! Распахнулась дверь от пинка снаружи и, к ужасу обомлевшей Елены Максимовны, через высокий порог кулем перевалился слесарь из гостиницы дядя Гоша.
 
— Опять набрался? — Ухватив мужа за шиворот, Нина выволокла его на середину комнаты под абажур, на обозрение Елене Максимовне. — Вот, полюбуйся!

— Фу ты, ну ты, — оскалился он металлическими зубами. — По-моему, эти очки я уже где-то видел! Мы встречались? Что, Нинка, опять с работы притащила меня перевоспитывать? Вот вам, — сложил он грязные пальцы в кукиш.

     Рыгнул, и в нос Елене Максимовне ударил тошнотворный чесночный запах, усиленный алкоголем. Тот самый чеснок, не угаданный ею в адской смеси, которым пахли его очаровательные дочки. Господи, что же это? За что? Уйти, убежать! И она попятилась к двери.

— Да не бойся, он у нас смирный. — Нина поймала ее за вытянутые, отталкивающие руки, насильно усадила на стул. — Как напьется, сразу спать.

     Рыгнув еще раз, он рухнул ничком на тахту и оглушительно захрапел. А Елена Максимовна, приходя в себя понемногу, кое-как оправляясь от потрясения, стала с отвращением разглядывать того, кто был ее единственной любовью. Что-нибудь должно же остаться от него прежнего? Пусть не кудри, не зубы, но хоть что-нибудь! Ни-че-го. На тахте лежало неизвестное ей существо. Высохшее тело под грубой материей комбинезона, детский пушок на голом затылке. В глаза бы заглянуть!

Нет, не надо... Ну вот, теперь и воспоминания опоганены. Чем будет жить она дальше? И зачем? Жизнь потеряла всякий смысл.

     Елена Максимовна оглядела комнату, хватаясь за последнее, как за соломинку.
— Фонарик есть?
     Большой фонарь, вытащенный из тумбочки, Нина поставила перед ней.

— Почище прожектора светит, а зачем тебе?
— Хочу на огород посмотреть.

— На него, значит, уже насмотрелась?

— Яблоня-лимонка росла там, жива она?

— Как же, яблок не дает, а место занимает. Всё выкопать не соберусь.

     Вдохнуть напоследок аромат клубники — очиститься от скверны. И вон отсюда. Не было этого! То было, а этого не было!

     Пока они пробирались по узкой тропке, цепляясь одна подолом, другая брючинами за зонтики укропа, Нина сыпала оправдательной скороговоркой:

— Огородик у нас ухоженный, на днях шланг купила, хоть ведра не таскать, а то здоровье уже не то. Ты бы днем поинтересовалась, сейчас что увидишь?

     Верхушка яблони-лимонки, четкая, словно впечатанная в звезд­ное небо, украшена была ночной луной янтарно-яблочной спелости. Обхватив теплый корявый ствол, вся прильнув к нему, Елена Максимовна попросила:
— Посветите, пожалуйста, Нина.

     Мощный луч фонаря в Нининых руках высветил прямую ровную гряду с какими-то стрелами на ней, перебрался на вторую, третью, четвертую. И везде — стрелы.

— Что это? — не могла понять Елена Максимовна.
— Как что, чеснок, — сказала Нина.

— А клубника где?..

— Вспомнила! Еще свекруха-покойница перекопала. Чеснок-то выгоднее, ухода меньше, а цену хорошую дают. На зарплату разве проживешь, да и не платят по полгода... Ты никак плачешь?

     Не в силах больше сдерживаться, с коротким всхлипом ткнулась в Нинину грудь безутешная Елена Максимовна.

— До чего же ты, однако, чувствительная, — тоже расчувствовалась неожиданно для себя Нина. Поставила фонарь под яблоню и придержала Елену Максимовну за подрагивающие плечи. — Из-за него, что ли, да пропади он пропадом! Нечего убиваться, слышишь? Навряд ли с тобой он был бы другим. Может, конечно, только не верится. Считай, твоя доля стала моей долей, так что обе мы от него пострадавшие, на равных теперь, значит. Так-то, подружка моя!

— С мужем из-за него разошлась, а он вон какой теперь...

— Детки-то хоть остались? — посочувствовала Нина.

— Сын как женился, к ней переехал, представляешь? А у меня трехкомнатная улучшенной планировки! Веришь ли, после работы домой идти боюсь в пустую квартиру...

     Кто бы знал, как не хватает ей теперь простых женских забот, тяготивших и раздражавших при муже!

— Так вот и я, — вздохнула захваченная ее настроением Нина. —Провожу девчонок в техникум, тоже одна останусь. Ты без мужика одна, а я с мужиком одна, какая разница?

     В едином порыве сострадательного взаимопонимания они по-сестрински обнялись и долго, с облегчением плакали. А когда успокоились, попеременно вытерев одна другой слезы, Елена Максимовна вдруг предложила:
— Перебирайся ко мне, Ниночка, а? Насчет прописки не беспокойся, для меня сделают. Не за так, конечно, да деньги у меня есть. И дочек устрою учиться, будут рядом с нами. Честное слово, не пожалеешь!
Нина недоверчиво отодвинулась от нее.

— Чего это ты?

— А что? Зачем он тебе нужен такой?

— Всю душу вымотал, ирод, — пожаловалась Нина. — Вот правда, возьму и брошу, не век же мне с ним нянчиться! Уеду куда-нибудь с дочками...
— Не куда-нибудь, а ко мне, — обрадовалась Елена Максимовна, проникаясь верой в то, что жизнь ее еще как-нибудь наладится с Ниной, с девочками, похожими на него прежнего. Надо только уговорить Нину. Уж о девочках позаботится, оденет, причешет по моде. Сама судьбу им сложит, конечно, счастливую.

     Обе они задумались, каждая о своем.

— Мам! — позвал тревожный голос вернувшейся с танцев Леночки. — Где ты там? Папке плохо!

— У, ирод! — Нина схватила фонарь, метнулась к дому, спотыкаясь и проклиная мужа. У крыльца с распахнутой, освещенной изнутри дверью приостановилась, виновато погладила по локтю едва поспевавшую за ней Елену Максимовну. — Ну куда я поеду? Сама видишь, пропадет он без меня.
 
— Так ему и надо!

     В запале ожесточенности Елена Максимовна много чего могла бы наговорить сейчас, но сдержалась. Потому что по Нининой готовности немедленно бежать на выручку к мужу, какой никогда не испытывала сама, поняла: жену от него не оторвешь, будет нести свой крест до конца. Наверное, Нина вроде той подпорки обветшалого этого дома, без которой всё тут порушится. Так вот что за участь предназначалась ей, Елене Максимовне! Или, может быть, при ней дом вовсе не нуждался бы ни в каких подпорках, вовремя им отремонтированный? Кто знает!

     Сорвав с шеи кулончик, Елена Максимовна вложила его в шершавую Нинину ладонь.

— Отдай ему, пожалуйста, мне он больше не нужен.

     После того как она поспешно ушла, Нина отпоила мужа крепким чаем, раздела, накрыла одеялом. А наутро кое-как растолкала.

— Вставай, на работу опоздаешь! Допился до того, что зазнобу свою не признал.

     Он с трудом разлепил веки.
 
— Какую еще зазнобу, — забубнил, скрывая за ворчанием жалость к жене, мучительную, как похмелье. — Чего ты бочку на меня катишь?

— Твоя Елена Прекрасная приезжала, посмотрела, каков ты есть.

— Врешь! — Он сразу весь подобрался, начал озираться, как за­травленный. — И всё ты врешь. — Но что-то в памяти промелькнуло, расшевелилось самое сокровенное. — Где же тогда она? Ну, где?

— Уехала.

— Я ж и говорю, придумала ты всё, — стал он успокаивать сам себя. — Не тронь мою Ленку, она не тебе чета. — И оцепенел при виде заветного голубого кулончика, который швырнула ему на тахту жена, уставился на него, как загипнотизированный.

     Замутненное пьянством сознание внезапно прояснилось. И две женщины, самоуверенная в ресторане и растерянная здесь в комнате, сблизились, слились в один образ, бесконечно дорогой, неузнанный вчера. Покаянный стон вырвался из горла. Тяжелая похмельная голова замоталась на тонкой шее.

— Дошло наконец-то, — вздохнула Нина.

     Из соседней комнаты выглянула дочка Леночка. Заспанная, в ночной сорочке, она перебирала босыми ногами.
 
— Мам, кто стучит?

Нина снова вздохнула.
— Отец вон бьется головой об стенку.

А он по-детски всхлипывал, не стыдясь своих слез перед женой и дочкой.
— Не могу я так больше жить, о-о-о! Не могу!

     То же самое повторяла про себя, как заклинание, и Елена Максимовна. Кому нужна она? Да никому. Сначала никем не дорожила, теперь все обходятся без нее. Но она не может так больше жить! Ее самолет будто не летел, а висел неподвижно в небесной пустоте. Хоть вверх смотри, хоть по сторонам — глазу не за что зацепиться. Потом внизу заклубились облака, и в редкие разрывы между ними она увидела на далекой отсюда земле маленькие, словно игрушечные домики, с маленькими, словно игрушечными деревцами, без людей, которых совсем не было видно, будто земля обезлюдела. Но ведь они были там. Были! А она летела к ним. Самолет пошел на посадку. И в сменившейся тональности гула моторов отчетливо зазвучал для нее знакомый прощальный мотив.

Мы разошлись, как в море корабли.