3. Далёкие праздники

 До  Нового Года  осталось несколько дней. Подумалось, а какие праздники остались в памяти из читинского детства. Не так их и много. Помнится подготовка празднования 1960 Нового Года. Как ясная цветная фотография -  картинка из памяти. На стуле у окна сидит мама и в тазике венчиком сбивает яичные белки для помадки к Королевскому торту. Она подсыпает сахарную пудру из ступки и ворчит на меня, что пудра не равномерно растёрта. Ещё она сетует на то, что яйца нужно было охладить, но вот кто-то не уследил, и помадка взбивается не так как надо. Я открываю банку сливового варенья, и предвкушаю пробу густой, фиолетовой помадки. В кухне чувствуется запах свежеиспеченных песочных коржей. В углу около печки стоит ведро с подкисленной уксусом водой, из которой торчит сустав бараньей ноги. Завтра папа завернёт эту ногу в огромную лепёшку из теста, и запечёт её в духовке. Из другого ведра папа, одетый в мамин передник на голое тело и шаровары, вынимает пару вымоченных солёных рыбин кеты и начинает их разделывать. Они с мамой обсуждают, какая часть рыбы пойдёт для пирога, а какая для «рыбы под маринадом». На плите закипает заготовка маринада, и сладковатый аромат сочней для торта смешивается с тонким запахом уксуса, корицы, гвоздики и душистого перца. На кухонном столе стоят тазики с варёными яйцами, овощами, мясным фаршем, смешанным с отварным рисом и луком. Это будущие салаты и начинки пирогов. Между ними возвышается большая кастрюля с котлетами. Я сижу около голубого навесного кухонного шкафа с полками и пытаюсь тщательно разделать варёные говяжьи ноги для холодца. Занятие противное и нудное, но мне разрешается обглодать косточки и забрать часть из них. Ведь это ценные игрушки – бабки. Всё пространство кухни заставлено разными банками с консервацией. Рядом со мной стоит литровая металлическая банка с компотом из абрикос. Компот дорогой. Он стоит целых девять рублей. Мне обещаны все косточки от фруктов. Я работаю и представляю, как ночью, когда все угомонятся, я прокрадусь на кухню и «стыбрю» парочку мандарин из кастрюли с полки, под которой сейчас сидел и с которой на меня стекал слабый аромат мандарин. А в Новогоднюю ночь, когда начнут собираться гости, я буду заводить патефон и ставить пластинки Апрелевского завода, которых у нас было великое множество. Я буду жечь бенгальские огни,  взрывать хлопушки с конфетти. Все будут оживлённо перекликаться и радоваться каждой пришедшей паре, как будто они долго все не виделись. Весь вечер и ночь будут звучать песни, смех и интересные истории. Пары будут вальсировать и танцевать танго. А под утро все взрослые пойдут прогуляться на городскую площадь, к городской ёлке, и я залягу спать, чтобы утром побежать и посмотреть на подарки, запрятанные под ёлкой. Потом пойду на утренник в дом культуры железнодорожников или на городскую площадь, кататься с огромной ледяной горки, а может всей семьёй пойдём, к кому ни будь, из родственников. Но это будет уже в Новом счастливом году. Потому что в детстве все Новые Года должны быть счастливыми.

  Тот 1960 год оказался для меня не совсем счастливым. Весной я заболел, и мама взялась за моё здоровье. Для начала меня прооперировали. Что у меня выдрали не помню. Не то гланды, не то аденоиды, не то всё вместе. В память врезался вид операционной, где на стене висел стенд, на котором под стеклом находились предметы изъятые врачами из людей. Чего там только не было! Гвозди, монеты, столовые принадлежности, кости, камни, пуговицы! А ещё краем глаза я увидел наборы хирургического инструмента. Это был настоящий шок. Более страшной картины я долго не видел. Как прошла сама операция, я не помню, только много лет с этого дня, по ночам, я просыпался от того, что  не дышу и начинаю умирать. Возникало тягучее чувство тоски и одиночества. Когда я жаловался маме на эти неприятные ощущения, она, человек строгий, относила это к детским капризам избалованного ребёнка. Меня это непонимание выводило из себя, я обижался и больше старался не задевать эту тему. Со временем это чувство остановки дыхания сгладилось. И только недавно, когда инфаркт посетил с визитом моё сердце, это чувство частенько опять мучает меня. Но мамы уже нет, и советоваться не с кем. Операция, видимо, не совсем пошла впрок и к августу я расклеился окончательно. Опять меня положили в больницу. На этот раз с подозрением на ревматизм. Не знаю, из каких соображений это сделали, но поместили меня в женскую палату в отдельный бокс. Стенки бокса  были стеклянные, и лежал я в настоящем аквариуме, на виду у девчонок.
 Когда мне делали уколы, а делали их часто и болезненные, палата комментировала все мои горести и обиды. А тут и праздник Первого Сентября привалил. В этот день, когда все мои сверстники, посильно нарядные, с цветами и напутствиями, встретили первый день в школе, одна из девчонок, заглянув в бокс рано утром, сказала, что сегодня меня опять собираются вести на операцию. Я был к этому совсем не готов, и когда действительно, через некоторое время, в бокс вошла медсестра и сказала, что она за мной, мне стало плохо, и в себя я пришёл от нашатырного спирта. Оказалось, что медсестра хотела отвести меня в столовую, где медики, для таких бедолаг как я, устроили школьные занятия. Пришла учительница и раздала всем нам первоклашкам тетради, буквари и пеналы со счётными палочками, карандашами и ручками. Ещё каждому вручили перочистку и чернильницу - непроливашку в мешочке с завязочкой из верёвки. Особых торжеств не было. Всем пожелали быстрейшего выздоровления и выписки из больницы. А ещё мне подарили книжку. Называлась она Бип-Бип. Речь там шла про то, как журавлик Бип-Бип сломал ногу и не смог улететь с родителями от наступавшей зимы. Это уже было сверх всякого терпения, и я, выскочив из бокса, взобрался на подоконник в палате. Я стоял, горько рыдал и высматривал, не идёт ли мама ко мне. Меня не трогали и не утешали. Кто-то из медперсонала позвонил маме и попросил приехать ко мне.

   Никогда я не забуду, как на аллейке, по направлению к нашему корпусу, показалась бегущая мама, в сером плаще развевающимся как у птицы крылья. Я опять был спасён! Мамочка моя, ты всегда была самым нужным праздником для меня. Но почему они, эти праздники, получались такими грустными? Почему?

  Под знаком болезни и недомогания пришёл и Новый 1961 год. Помню, что просидел я почти весь вечер 31 декабря в углу комнаты под сосной и рассматривал ёлочные игрушки. Родители сходили к кому-то в гости. Мне было скучно и одиноко. На улицу не пустили и гостей не было. Утром меня нарядили в костюм зайца и отвели на утренник. Костюм состоял из малых по размеру для меня шортиков, с пришитым клочком ваты на попке. Шорты были натянуты на пояс с пажиками. Эти самые пажики-зажимчики держали чулки в рубчик. О горе! Пажики немного выглядывали из под шорт. Я готов был провалиться от стыда. Я ненавидел эти пажики и презирал себя и свой вид. На лицо полагалось надеть маску зайца из окрашенного папье-маше. Этот заяц ещё и вонял чем-то тухлым. Наверное, столярным клеем. На голову мне надели два накрахмаленных здоровенных тряпичных уха грязно- серого цвета. Изначально, видимо, это были уши от костюма осла. Вот в этом виде меня, под весёлые смешки детей, подтащили к деду Морозу, который хриплым, сорванным голосом алкаша потребовал, чтобы я сплясал вприсядку за мешочек с подарком. Что тут было делать? Я несколько раз присел, вытащив проклятые пажи всем на обозрение, и встал. Пришлось сопровождающим меня сказать, что вообще-то я парень ловкий, но сильно больной сейчас. Народ потешался, и я, наверное, первый раз в жизни почувствовал, что не все люди – люди. Даже и близкие. Дома, развернув подарочный пакет, я обнаружил две маленькие игрушки. Одной из них был белый гусь с подвижной шеей. Достаточно было толкнуть гуся в голову и он долго грустно качал своей головой. Вторая игрушка завершала всю картину праздника! Это был - серый осёл! У этого осла, сильно напомнившего мне меня самого, при надавливании на кнопку снизу, подламывались ноги, и он заваливался на бок. Совсем как я в праздничном танце. Гусь немного ещё прожил в моих игрушках. А вот осёл, в тот же вечер, сгорел в топке нашего Титана. Сгорел вместе с обидой на прошедший праздник. А с годами стал вспоминаться с юмором.

  На следующий день в газетах напечатали образцы новых денег. Пришла денежная реформа. Мы с ребятами обзавелись крупной наличностью, вырезанной из газет. Тем этот Новый Год и запомнился.

  Из Читинского периода жизни мне запомнились ещё всего два фрагмента Новогодних праздников. В 1966 году мы с моим другом Юрой Яковлевым, пожалуй, первыми из мальчишек - сверстников получили согласие двух наших одноклассниц Белоусовой Люси и Бочкарёвой Ларисы встретить Новый год вместе без присутствия родителей у нас дома. О, я вас уверяю, это было событие! Начинался период тайных влюблённостей, период обучения строить отношения с девочками с неким оттенком романтичности, ещё совсем наивные, но всё же уже и не совсем  бесполо-детские, как прежде. Был и раньше некий опыт проявления интереса к девочкам. Например, ещё в первом классе, прямо на перемене я подошёл к Оленьке Савченко, белокурой  моей первой любви и объявил, что люблю её. Тут же и поцеловал, чем вызвал дикий восторг и хохот одних, и негодование и презрение других. От такого внимания к своей особе я поплакал, конечно, чуток, да на том и успокоился года на два. Не помню точно, но в классе третьем, как- то уж удалось мне и Саньке Ковязину завязать дружбу, так это тогда называли, с Ольгой Савченко и Танюшкой Эповой. Даже однажды целовались, выходя по очереди из комнаты, где играли в крестики нолики, в сени Эповского дома. Сейчас с улыбкой вспоминаю, что мы, с Ольгой поцеловавшись, поклялись, в связи с тем, что мы теперь совсем другими стали, слушаться родителей и хорошо учиться! Но вот в 1966 году интерес к девочкам стал проявляться уже как-то иначе. Только сформулировать этот интерес мы пока не умели. Один вид наших симпатий волновал и сбивал нас с толку. Что-то явно изменилось в нас самих. Новогоднюю ночь мы с девчатами просидели за столом, слушали музыку, просто болтали без особых тем. Потом мы с Юркой стащили у моего дядьки Миши, который тогда был у нас, по рюмке водки и выпили. Программа вечера на том пришла к завершению, и мы пошли на улицу, посмотреть на празднующий город.

   В первый учебный день, после праздников, мы с Юрой допустили промах, рассказав корешам о том, что мы с девчатами отлично провели время и даже поддали водочки. Ох и обиделись наши симпатии на нас за нашу трепотню. На этом романтические отношения и закончились. Не успев начаться. А вывод из всего этого для себя я тогда сделал на всю жизнь и старался не распространяться о своих отношениях с девчатами никому.
 
  Гораздо трагичнее для меня начался  1967 Новый Год. Родители, собравшись встречать праздник у своих друзей Рыбаковых, разрешили мне пригласить к нам домой на встречу Нового Года компанию моих друзей. Часов в десять, накрыв праздничный стол, они ушли, оставив меня ждать гостей. В число приглашённых персон входили мои кореша из нашего дома -  Саша Баженов, Боря Кергенсков и одноклассница Таня Эпова, с которой я намерен был с этой ночи завязать романтические дружеские отношения. Уж не знаю, из каких таких умственных соображений, готовясь к этому вечеру, мы с корешами заранее насобирали с ящик разного вина, которое прятали до времени в наших схронах. Скорее не от ума, а от младенческой ещё неопытности и тупости. К одиннадцати вечера мы сели за стол, который больше походил на рекламное фото из «Книги о вкусной и здоровой пище». Выпивки было пожалуй больше, чем закуски. Резко начав провожать «старый» новый год, мальчишовая часть компании к двенадцати часам «лыко не вязало». Гульбище набирало неуправляемые обороты. Самой мудрой оказалась Танюшка, и, насмотревшись на наши пьяные рожи, наслушавшись чепухи, которую мы несли, попросила проводить её домой. Мы с ней оделись и ушли. Дома у Эповых нас встретил её отец. Он тоже был навеселе и пригласил нас за стол. Тут часы пробили полночь. Новый 1967 год наступил. И мне пришлось за столом пропустить пару-тройку рюмок водки настоенной на бруснике. Я сломался и пополз домой. Полз я в буквальном смысле. Земля кружилась и плыла. Ещё и скользкий снег помогал. Поднимаясь со снега очередной раз, я вдруг увидел моего папу, который быстро шёл в мою сторону. Как я рванул домой! Хоть и падал опять, но двигался довольно шустро и в двери нашей квартиры мы с отцом вбежали вместе. О, что за картина нас ждала! Прямо в створе коридора, в открытой двери туалета, на загаженном полу сидел один из моих друзей. Он обнял унитаз и спал, лицом внутрь сего прибора. Недалеко от него, в коридоре, привалившись к стенке, сидел на корточках другой и, закрыв глаза, замогильным голосом монотонно спрашивал молчаливого товарища, жив ли он. Дальше я не помню. Знаю только, что разгневанный отец врезал мне пощёчину, после чего наступило полное отключение моей бедной и дурной головы от реальности. В себя я пришёл под душем в ванной комнате. Я стоял под струёй холодной воды прямо в брюках и рубашке. Отец держал меня за шиворот, а я немного придя в чувство, тут же выдавал из желудка всё, что там осталось. В закрытую дверь ванной комнаты ломилась мать и испуганно вопрошала, что же он со мной делает. Отец встряхивал меня за шиворот и шипел какие-то страшные слова. Под утро уже мать привела меня в нечто напоминающее соображающего человека.

 Сколько я выпил воды с марганцовкой и ещё какой-то дряни знала только мать. Когда совсем рассвело, отец заставил меня разогреть Титан и мыть пол и посуду. Я думал, что умру. Как только мой нос чуял запахи спиртного, а особенно рвоты, я летел к унитазу и меня долго корчило. Мать просила отца оставить меня в покое, дать поспать, но отец никогда не споривший с мамой, заставил меня всё доделать до конца. Вот так наша семья встретила тот праздник. Оказывается, мама в двенадцать часов позвонила домой пожелать мне всего хорошего в Новом Году. Ей ответил кто-то из друзей в невменяемом состоянии. Мама отправила отца на разведку. Разведка обнаружила ползущего по снегу сына. Дальше события развивались согласно законам экспромта.

  Прошло много лет с тех пор. Я с благодарностью вспоминаю тот отцовский праздничный урок. Он научил относиться к спиртному с осторожностью. Возможно, научил как сохранить саму жизнь. Сколько моих сверстников, не осознав опасность алкоголя, ушли навсегда из жизни. Видимо есть ответственные моменты, когда родительское добро должно быть жёстким и безкомпромисным. Жёсткое добро во имя любви.

  Нельзя сказать, что детство прошло как-то не празднично. Но календарные праздники не отложились в детской памяти. Видимо, по большей части, они несли скорее политизированную, взрослую составляющую. По крайней мере, особой радостной семейной атмосферы не создавали. Проходили мимо нас детей. А потому и не запомнились. Пожалуй, только 7 ноября у нас в доме считался семейным праздником, да и то в связи с совпадением этого дня с днём рождения отца. В этот день, после демонстрации, наш дом заполняло невероятно большое сообщество друзей папы. К этому дню готовились заранее, как к Новому Году. Только нас детей этот праздник касался в той части, которая называется праздничный ужин. Накрывали нам отдельно, до общего стола. А потом мы бежали на улицу по своим делам. Взрослые гости садились за стол и поздравляли папу, и маму с хорошим папой, до позднего вечера. А мы, свободные в эти часы, шкодили вволю на улице, подсылая гонцов на кухню из публики поменьше возрастом, дабы выцыганить пирожок, а то и не один, чтобы скушать его на дворе.

   Праздничными для меня лично были дни, когда мы всей семьёй, а ещё лучше -  только отец и я, были на природе. Вот таких дней в памяти больше. Они дороже мне по духу и настроению. Действительно, анализируя те дни, сегодня я понимаю, что если я что- либо и умею в жизни, то это пришло из тесного, близкого общения с папой и мамой, дедушками и бабулями. Из интимного, семейного общения не на публике, а наедине. Из доверительных разговоров о жизни, о её проблемах, из личного примера по принципу – « делай как я».