В Ржевских боях... Из цикла Память

                В  Ржевских  боях.

      Когда  я  учился  в  начальных  классах,  дикой  завистью  завидовал  товарищу,  отец  которого  прошёл  всю  войну,  потом  ещё  с  десяток  лет  служил срочную  и  сверхсрочную, а   позднее - офицером.  Товарищ  иногда  показывал  парадную  форму  отца,  увешанную  не  одним  десятком  блестящих  медалей, парой  орденов,  точнее,  орденом  «Красной  Звезды»  и  гвардейским  значком,  который  я  тоже,  ошибочно,  принимал  за  орден.
      Он  снисходительно  объяснял  название  медалей,  и  за  что  они  были  получены.  Он гордился  этими  медалями  и  ещё  больше  гордился  отцом.
      Было  чем  гордиться.  Его  отца  часто  приглашали  в  школу,  рассказать  о  войне.  Тот  приходил,  рассказывал,  обычно  общими  фразами  и  лозунгами  и  почти  всегда  одно  и  тоже.
      Был  и  другой  отец,  однорукий  инвалид,  мужчина  лет  пятидесяти.  Этот  любил  посещать  пионерские  сборы.  Слушать  его  казалось  не  в  пример  интереснее.  Он  всякий  раз  рассказывал  о  войне  новые  интересные  истории.
      Немного  позднее  приходить  перестал,  а  вскоре  пролетел  по  школе  слух – данный  гражданин  никогда  не  был  на  фронте,  войну  просидел  в  лагере,  где  и  украл  документы  у  умершего  осуждённого – настоящего  фронтовика.
      Он  слишком  лихо  описывал  боевые  действия,  потрясая  обрубком  руки,  которую  потерял  не  на  фронте,  а  отморозил  по  пьянке  между  отсидками,  и  её  ампутировали.  Эти  лжеподвиги  вызвали  интерес  не  только  у  нас,  но  и  у  компетентных  органов,  оценивших  по  достоинству  полёт   фантазии  рассказчика.
      Тяжелее  всего  пришлось  его  сыну.  До окончания  восьмого  класса  парня  не  пинал  только  ленивый,  а  клеймо  сына  предателя  приклеилось,  казалось,  навечно.  К  сожалению,  таково  детское  восприятие  действительности.
      Однако  стало  относить  немного  в  сторону.
      Мне  было  особо  нечем  похвастаться.  Отец  не  воевал,  по  молодости.  Один  дед  умер  во  время  войны,  второй  служил  в  нестроевых  частях  и  на  фронт  не  попал,  хотя  и  чудом  остался  жив.
      Отцов  отчим,  появившийся  после  войны,  воевал.  Но  о  войне  не  рассказывал  и  не  любил  рассказывать.
      И  всё-таки  несколько  историй  удалось  от  него  услышать.  А  эту  историю  узнал  я   случайно.

      Отец  с  отчимом  удачно  съездили  на  рыбалку,  наловили,  наверное,  полный  мешок  рыбы,  которую  бабка  перебирала,  мыла  и  разделывала  на  кухне  у  себя  дома.
      Мама  была  послана  на  краткосрочные  курсы  повышения  квалификации  в  Горький,  и  я,  будучи  дошкольником,  уже  несколько  дней  жил  у  бабушки  в  селе  Макарье,  находившемся  в  городской  черте.
      Отец  с  отчимом  (а  для  меня  с  дедом  Прокопом)  сидели  в  горнице,  пили  водку  и  вели  разговоры  за  жизнь.  Я  мирно  почивал  в  бабкиной  кровати  за  дощатой  перегородкой.
      Разбудили   меня  громкий  треск  стола  и  дзеньканье  посуды.  Это  дедов  кулачище  опустился  на  него  со  всего маху.
      -И  хер  ле  ты  мне,  Миха,  пытаешься  доказать! – возмущённо  заорал  дед. – Ну,  похлебал  ты  лагерной  баланды?  Чо  с  того?!  Несладко? – Согласен!  Но  это  не  каженный  день смерти  в  глаза  глядеть!  Уголёк  в  три  смены  рубать,  с  не  самой  плохой  пайкой,  с  тёплым  бараком – по-твоему,  это  хуже,  чем  зимой  в  атаку  идти?!  Хуже,  когда  впереди  немец,  а  сзади  заградотряд?!  Чо  ты  вообще  о  войне  понимать  можешь?!
      Отец  что-то  пьяно  и  нечленораздельно  замямлил.…  В  горницу,  видимо,  заглянула  бабка  и  внесла  в  разговор  несколько  своих  мыслей:
      -Разгомонились,  петухи!  А  ну,  рты  заткнули!  Смотрите  ужо,  счас  белую  допьёте  и  всё!  Если  орать  будете,  самогонки  не  дам!
      Угроза  подействовала.  Дед  Прокоп  снова  присел  за  стол,  и  разговор  потёк  на  полтона  ниже.  Я  окончательно  проснулся  и  с  интересом  вслушивался  в  пьяную  беседу,  довольно  неплохо  запомнившуюся.
      Дед,  видимо  задетый  за  наболевшее,  был  категоричен  и  груб.
      -Мишаня!  Смычок  ты  сраный!  Чо  в  бутыль  лезешь!?  Ни  в  жисть  не  поверю,  што  в  тылу  было  хуже,  чем  на  передовой.  Не  поверю!  А  знаешь  почему?!  По  одной  причине – у  вас  в  тылу,  какая-никакая,  была  возможность  выжить!  А  на  фронте?! – Наоборот  всё.  И  то,  што  сидим  счас,  водку  пьём – это,  скорей,  чудо  для  меня.  Сотни,  да  не – тышши  товарищей  червя  кормят,  а  я  скоко  лет  за  них  водку  пью.
      Вот,  Миха,  щас  про  свой  первый  бой  расскажу,  могёт,  догадаешься,  где  лучше.

      На  войну-то  в  сорок  втором  призвали.  С  лета  до  осени  готовили  в  лагерях  под  Ярославлем.  Надо  сказать,  мало  чому  учили:  одна  шагистика,  ну  ешшо  выпады  для  рукопашного  бою,  с  муляжом  винтовки,  гранаты  кидать,  окапываться,  стрельнули  всего  пару  раз.  А  больше  лес  рубили,  колхозам  урожай  собирать  помогали.
      На  фронт  попал  по  осени.  На  Западный.  До  середины  ноября  стояли  во  втором  эшелоне.  Слух  ходил,  вот-вот  главное  наступление  начнётся.
      Началось.  Нас  первую  неделю  не  трогают!  Как  и  забыли.  Хорошо  хоть,  кормят  по  фронтовым  нормам,  не  как  в  Ярославле.
      Дошла  и  до  нас  очередь.  В  полку  приказ  зачитали  на  наступление.  Южнее  Ржева  в  атаку  бросают.  Уже  декабрь  начался,  снегу  пол-аршина  насыпало.  Морозы  есть,  ну  не  так,  как  у  нас,  на  Вятчине,  но  всё же.
      Мы  в  походной колонне  за  ночь  тридцать  вёрст  отшагали.  Под  утро,  в  лесочке,  накормили  горячим,  ещё  чаю  с  сухарями,  а  водки  не  дали.  Раздали  по  пятьдесят  патронов  для  винтовок  и  по  три  наступательных  гранаты.
      Наш  батальон  в  лесочке  оставили,  а  два  других  дальше  куда-то  погнали.
      Построили  батальон  буквой  «П».  Политрук  в  центр  вышел,  зачитал  приказ  о  захвате  деревни.  Сейчас-то  и  не  вспомню,  как  деревню  называли.
      В  деревне  у  немцев  опорный  пункт.  Она  на  пригорке,  и  обойти  её  ну  ни  как,  с  неё  всё  под  прострелом.  Такая  вот  хреновина….  Ещё  политрук  сказал – деревню  уже  три  дня  воюют,  наверное,  с  полк  положили,  а  бестолку.
      «Такие  дела,  соколики, - закончил, -  дорога  у  нас  токмо  вперёд, на  фрицев.  Назад  лучше  не  бегать.  Сзади  заградотряд  стоит,  как  есть,  из  пулемётов  положат».
      Потом  говорит,  что  вначале  артподготовка,  минут  двадцать,  а за  ней  мы  и  пойдём.
      Посидели,  покурили.  Проверили  и  зарядили  винтовки.  Никто  меж  собой  не  разговаривает,  считай,  каждого  колотуха  бьёт.  Мысля  горькая  гложет,  если  полк  положили,  не  взяли,  то  наши  четыреста  душ  туда  же  угробят.
      Артиллерия  неохотно  на  самый  рассвет  затявкала.  Снаряд  через  голову  с  гудом  летит,  землю  разрывом  встряхивает,  ажник  здеся  чувствуется.  Всего  и  стреляли  минут  десять,  подрывы  по  пальцам  можно  пересчитать.  В  конце  пошло – выстрел  в  минуту.
      На  этот  раз  вышел  сам  командир  батальона,  совсем  молодой  капитан,  почти  мальчишка.  Закричал  срывающимся  тенорком:
      «Славяне!  Наша  задача – спасти  Родину,  спасти  Москву!  Сам  товарищ  Сталин  следит  за  нашим  наступлением,  а  генерал  армии  Жуков  лично  руководит  им!  Славяне!  Не  подведём  Советскую  Родину»!
      Приказал  роты  рассредоточить  по  трём  направлениям.  Вперёд  пошли.  Наша  рота  с  правого  флангу  наступает.
      Вышли  из  лесочка.  Впереди,  в  версте,  на  пригорке  не  деревня – сельцо  виднеется.  Потому  как,  колоколенка  в  центре  стоит.  Перед  пригорком  ложбина,  малым  кустарником  заросла, похоже,  ручеёк  там  течёт.
      В  утреннем  свете  весь  пригорок  тёмно-рыжими  пятнами  усыпан,  а  чуть  ниже  мелкими  серыми  пятнышками  завалено.  Дошло  вдруг  до  меня – это  же  полушубки  наших  убитых  солдат.  Чо  ж,  паря,  деется?  Это  ж  скоко  народу  убито?
      Идём,  винтовки  наперевес,  валенки  в  снегу  вязнут.  Сажен  сто  до  ручейка  осталось,  и  домики  в  сельце  отчётливей  видны  стали.  Многие  разрушены,  дымков  из  труб  не  видать.
      Радостная  мысль  закралась,  могёт,  ушли  фрицы,  и  деревню  так  захватим.  Видно,  левее  редкая  цепочка  второй  роты  ползёт.  Они-то  нас  обогнали,  уже  в  ложбинке  оне,  самую  малость  и  на  пригорок  полезут.
      Вдруг  засвистело  противным  свистом.  Вокурат,  где  вторая  рота  шла,  десятка  два  разрывов.  Заметил,  как  от  подрывов  тела  вверх  подбрасывает,  винтовки,  сидора  заплечные.
      Земля  от  разрывов  приосела,  гляжу – нет  уже  роты,  отдельные  человечки.  Кто  вперёд  ползёт,  кто,  наоборот,  назад  бежать  пытается.  Наш  ротный,  лейтенант,  по  цепочке  передаёт,  мол,  залегаем,  а  дальше  ползком.
      Залегли  и  ползём.  По  снегу  в  полушубке  и  валенках,  с  винтовкой  и  сидором  за  плечами,  не  больно-то  уползёшь.  С  грехом  пополам,  но  до  ложбинки  добрались.  Ротный  передышку  скомандовал.
      Смотрим,  как  вторую  роту  добивают.  Тех,  кто  назад  кинулся,  сажен  за  сто до  леса  пулемётным  огнём  остановили.  Наши  из  «Максимов»  палют,  видно,  как  перед  убегающими  снег  вскипел  от  пуль.
      Из  лесочка  батальонный  политрук  с  наганом  в  руке  выскочил.  Орёт  што-то,  пистолем  машет,  в  воздух  палит.  Собрал  человек  двадцать  возвращенцев  и  снова  вперёд  погнал.
      Чо  дальше  со  второй  ротой  стало,  не  знаю.  Ротный  крикнул - вперёд  ползти.
      Пролезли  через  кусты,  впереди  пригорок.  Сажен   через  десять-пятнадцать  первые  тела  убитых  начали  попадаться.  Смотришь  на  них – страшно.  Лица  почерневшие,  заросшие;  многие  с  каким-то  диким  оскалом.  А  у  других  лица  почему-то  бело-синюшные,  словно  их  кто  зубным  порошком  присыпал,  и  снег  на  усах,  как  зубной  порошок.  Страсть!
      Ползём,  а  фрицы  будто  и  забыли  про нас.  Не  стреляют.  Трупов  встречается  больше  и  больше.  И  вот  уж  воронки  стали  попадать,  снегом  присыпанные.  И  в  каждой  воронке  тоже  трупы  лежат.  Ужас  сплошной!
      Опять  засвистело,  да  так,  что  уши  позакладывало.  Затем  сплошная  стена  разрывов,  крики  раненых,  стоны.  Я  в  свежую  воронку  заполз,  из  неё  всё  ещё  дымок  идёт,  и  кислятиной  воняет.
      Отнесло  дым  от  разрывов.  Осмотрелся:  и  справа,  и  слева  кто-то  шевелится.  Покричал.  Вдруг  ко  мне  ротный  подполз.  Говорит,  мол,  чо орёшь,  Ситников?  Ползи  медленно  вперёд, за убитых  и  по  воронкам  ховайся.  За  последних убитых  не  вылазь,  как  накопимся  по  переднему  краю,  сигналю  ракетницей,  и  в  атаку  встаём.  Смотри,  не  подведи,  не отлёживайся,  иначе  опять  дело  загубим.
      Стал  я  переползать.  Вдруг  снова  свист,  да  такой,  што  душу  наизнанку  выворачивает.  И  не  хочешь  ссать,  а  обоссышься,  потому  как  от  свиста  чёй-то  внутрях  сжимается,  и  ссака  в  штанину  сама  течёт.
      Прокатилась  волна  разрывов,  и  опять  мат,  крики,  всхлипы  и  брань.  Мне  на  этот  раз  осколком  мины  рукав  полушубка  секануло.  Полежал  немного  и  снова  вперёд  пополз.
      Эти  налёты  ещё  четыре-пять  раз  повторялись.  Но  мне  везло.  Честно!  Осколки  уж  и  в  валенок  попали,  и  из  ватных  штанов  клок  вырвали,  и  даже  ушанку  задели,  а  мне  пока  ничего.
      Не  знаю,  скоко  время  прошло,  могёт  и  с  час,  или  поболе.  Вокруг  совсем  светло  стало.  Отчётливо  видно,  што  у  фрицев  снежные  брустверы  перед  позициями  насыпаны,  а  за  ними  фигурки в  белых  масхалатах  копошатся.  До  них,  от  силы,  полверсты,  а  то  и  ближе,  сажен  двести.
      Лежу  за  убитым, жду  сигнала.  Вдруг  ракетница  хлопнула,  огонёк  ракеты  в  серое  небо  ушёл.  Вскочил,  озираюсь,  таких,  как  я,  человек  сорок,  ну  пятьдесят,  поднялось.  И  многие  сзади  меня.  Младший  политрук  роты  с  наганом  в  руке  впереди  бежит.  Кричит – за  Родину!
      Немцы  не  стреляют,  молчат.  Чудно  как-то.  Вдруг  из  нескольких  мест  с  пулемётов  полоснули.  Политрука  первого  подкосило,  и  ещё  несколько  человек  сразу.  Остальные,  само  собой,  залегли.  У  меня  пуля  выше  коленки  в  ногу  попала.  В  запалке-то  и  боль  не  сразу  почувствовал,  успел  несколько  шагов  пройти,  после  того,  как  ожгло  ногу.
      Упал  на  землю,  отполз  в  сторону  до  миномётной  воронки.  В  воронке,  скрючившись,  труп  лежит.  Я  его  вперёд  вытащил,  вродя  брустверу  сделал,  а  сам  на  его  место  улёгся.  Сидор  снял,  бинт  вытащил  из  мешка.
      Начал  перевязываться.  Нога  немеет,  кровь  алая – выливается  волнами,  как  сердце  бьёт.  Штанину  подрезал,  штоб  легшее  бинт  мотать  стало.  Оказалося,  пуля  наскрозь  проскочила,  и  сзаду  на  ноге  ишшо  дырка  есть,  но  с   неё крови  текёт  меньше.
      Измотал  бинт,  сверху  ишо  рушником  повязал.  Но  и  бинт,  и  полотенце  зараз  кровью  намокли.  Лежу  я,  перематываюсь,  и  как-то  по  херу,  чо  вокруг  деется.  Такое  безразличие  ко  всему.
      Ногу  ранетую  из  воронки  выставил  по  кромке  вверх,  учили  так  делать,  штобы  кров  в  ногу  меньше  приливала.  Рана  огнём  горит,  а  по  телу  мурашки,  как  от  холода…
      Лежу,  смотрю  в  серое  небо,  прислушиваюсь,  чо  кругом-то  творится.  Фрицы  короткими  очередями  и  одиночными  выстрелами  постреливают.  Понял,  тех,  кто  жив  остался,  добивают.  Разок  и  в  товарышша,  которого  бруствером  выложил,  пуля  попала.
      Небо  серое,  да  вдруг  треугольник  синий  высветился.  Словно  Боженька  одним  глазком  на  наше  побоишше  решил  глянуть.  Глянул  и  ужаснулся!  …Я  про  себя  и  Бога,  и  Матерь  Божью  поминаю,  защиты  у  них  прошу.  Долго  просил….  Не  выдержал,  хрипловато  прокричал,  мол,  есь  ле  кто  живой  рядом.
      Тишина,  токо  ветер  в  ушах  посвистывает,  позёмку  гонит.  Затрясло  меня,  не  уж,  думаю,  один  ото  всех  остался.  Лежу  и  ужасаюсь,  ведь  не  смогу  сам  выбраться,  замёрзну.  Дошло  враз  до  меня,  те  мертвяки,  чо  с  белыми  лицами,  таки  же  ранены  были,  как  я,  и  позамерзали.
      Снова  безразличие  накатило,  чо  ж,  есля  судьба  такая – подохнуть.  Смотрел,  смотрел  в  небо,  будто  и  задремал  даже.  А  могёт  и  сознание  терял  от  потери  крови.  Когда  очнулся,  потёмки  от  лесу  наступают,  а  от  деревни  розовый  закат  ишо  виден.  Звёздочки  вверху  проступают,  к  морозу.
      Будто  торкнуло  меня – чо  ж  теперь  замерзать,  в  руках-то  сила  какая  есть,  ползти  надо.  До  леса,  где  наши,  всего  триста-четыреста  сажен.  Авось,  выберусь.  Подумал  ешшо,  и  под  двести  двадцать  седьмой  приказ  ведь  не  попадаю,  не  расстреляют  же  ранетого.
      Решился,  пополз.  Винтовку  оставил,  а  сидор  тяну  пока.  В  сумерках-то  хуже  всего  видать,  вот,  понадеялся  на  удачу,  авось  вынесет,  не  увидят  немцы.
      Сколько  полз,  не  знаю.  Но  темнота  уж  точно  наступила.  Звёзды  отчётливо  в  небе  светят.  Счастье,  што  месяц  на  убыль,  едва  заметным серпиком  подсвечивает.
      Как  стемнело,  немцы  осветительные ракеты  стали  вешать.  Нечасто,  но  неожиданно.  Зависнет  ракета,  осветит  бледным   светом  пригорок,  фрицы  несколько  выстрелов  сделают  из  винтовок  или  пулемётов.  И  не  поймёшь,  для  острастки  или  по  живым  бьют.
      С  грехом  пополам  дополз  до  кустарников.  На  душе  легшее  стало,  за  ольхой,  за  ивняком,  думаю,  долезу  к  нашим.  Тут,  в  ивняке,  ишо  живой  обнаружился,  старший  сержант,  командир  второго  взвода  нашей  роты.
      Он-то  в  белофинскую  повоевал,  тактику  и  стратегию  понимал.  Шугнул  тихо  в  мою  сторону,  подполз.  Говорит  шёпотом:
      «Похоже,  Проша,  вдвоём  ото  всех  остались!  Надыть  выбираться,  а  то  от  холоду  околеем».
      «Дак,  надыть,  Сёма! – отвечаю. -  Тока  силов  уж  малыть  осталось».

      В  этот  момент  бабушка  внесла  в  комнату  большую  сковороду  со  скворчащей  жареной  рыбой,  затем  принесла  четверть  с  самогоном,  хлеб,  солёные  огурцы  и  капусту.  Рассказ  деда  сам  собой  затух,  и  дальше  пошла  тривиальная  пьянка.

      Лет  десять  спустя,  находясь  в  курсантском  отпуске,  я  навещал  деда.  Не  выдержал  и  спросил:
      -Помнишь,  ты  рассказывал,  как  под  Ржевом  воевал,  когда  деревню  штурмовали?  Каким  ты-то  чудом  жив  остался?
      Дед  удивлённо  и  подозрительно  глянул:
      -Чо-то  не  помню,  штобы  тебе  об  том  рассказывал? – удивился  он. – Врёшь,  поди?
      -Ну,  не  мне,  бате, – усмехнулся  я. – Я  за  перегородкой  лежал,  слышал.
      -Дак  и  чо  ещё  рассказывать.  Сёма  тогда,  ночью,  за  шкирку  вытащил.  Опосля  сразу  в  госпиталь  отправили.
      За  Сёму  кажный  раз  прошу  свечку  в  церкве  ставить.  Мне,  самому-то  и  не  выползть,  наверное…


Рецензии
Мой отец был в Кавалерийский войсках под Москвой и как-то
обмолвился, как им приказали взять высоту, где засели немцы,
кони вязли в глубоком снегу, а немец из миномёта их покрывает
в шахматном порядке, Тогда благодаря своему коню (называл
имя коня), он остался жив, который вынес его тогда.
После Москвы их отправили в Ржевский котёл, где единственной
едой была конина из убитых лошадей, но это уже
будет иная история.

Рассказ Ваш, достоин широкой публикации,
написан сильно и очень достоверно !
Перешлю непременно своим знакомым.
С уважением, Александр

Алекс Лофиченко   25.03.2023 12:37     Заявить о нарушении
Александр, спасибо за интересные воспоминания. К теме ВОв обращаюсь достаточно часто. Мне повезло общаться с отцом моего друга (по жене родственника), по воспоминаниям которого написана повесть "Прощай, родина", наверное, лучшее моё произведение. Там война показана без прикрас.
Ещё раз спасибо за прочтение и понимание.
С уважением и признательностью.

Александр Исупов   26.03.2023 14:28   Заявить о нарушении
На это произведение написано 80 рецензий, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.