Счастливое детство

Май 1943 года. Мне 13 лет. Восьмого марта нас освободили от немецкой оккупации. Сегодня война гремит где-то за Вязьмой, за полсотни километров от нас. Смоленск, наш областной город, взяли только 25 сентября. Насколько хитрее воевали немцы, и как они берегли каждого своего солдата, я уже тогда понимал. При наступлении и отступлении (мы пережили то и другое) я видел только одного убитого фрица, подорвавшегося на мине, а телами русских ребят были усеяны все окружные поля и леса. До Смоленска – двести километров. И эти двести километров наши шли с 8 марта до 25 сентября – 200 дней.
Но живуч человек. За неполные три  месяца деревня, насчитывавшая до войны три-четыре  десятка домов и  сожженная немцами при отступлении дотла, стала оживать. Кое-где уже стояли хибарки, сбитые из плохо обработанных бревен и досок. Кругом – смоленские леса,  есть где взять материал. Многие, в том числе – мы, жили в землянках, оставленных немцами. 

Сразу после освобождения в деревню вернулась Мурашиха, Мурашова, значит. То ли тетя Нюша, то ли тетя Настя. Было у нее двое детей – дочь Юля, мне ровесница, и сын Женька – на два года постарше меня. Юля – озорная девчонка – мне очень нравилась, могу сказать: больше, чем нравилась, а с Женькой мы дружили. Он был для меня авторитетом, он очень много знал о жизни  такого, что мне, деревенскому олуху,  и не снилось. И часто напевал:  «Огни притона заманчиво мигают, а джаз Утесова заманчиво поет. Там за столом мужчины совесть пропивают…» Дальше я не помню. От матери я слышал, что  отец Женьки сидел в тюрьме и плохо кончил. И о матери его ходили слухи, что она не чиста на руку, что она чужих мужей приглашала на рюмочку и т.д. Следует упомянуть, что Мурашовы и до войны жили в нашей деревне, мы с Юлькой даже в школу вместе ходили до четвертого класса включительно, а потом, перед самой войной, они куда-то исчезли.
Деревенский народ всегда питался плохо, но сразу после освобождения от оккупации … слов нет, чтобы описать его постоянную жажду что-нибудь поесть. В основном мы сидели на картошке. Хлеб изготовляли так: высушивали картофельную шелуху, мололи ее на жерновах, как в первобытную эпоху, – получали «муку». И пекли из нее хлеб. Кто был попроворней, где-то доставал настоящую муку, – подсыпал ее в квашню. Из такого замеса  изделие получалось более вкусным и питательным. В местной речушке Ковенке мы, подростки, ловили рыбу руками и сачком – в основном костлявых щук. Все-таки некоторая подкормка. Летом лакомились грибами. В первое же лето завели кур, а живность покрупнее – коз и овец – годком попозже. Коровы – мечта сельского жителя – появились к концу сороковых, началу пятидесятых. 
Однажды в лесу, около землянки, мы нашли небольшой штабель снарядов. Снаряды –  диаметром сантиметров в десять-пятнадцать и в длину сантиметров пятьдесят-шестьдесят. Целехонькие, готовые к бою. Кто-то, кажется,  Кадик – он же Аркаша Хлебушкин, (тоже мой одногодок), подсказал: «Будем глушить рыбу». У нас были взрыватели, бикфордов шнур, и все это мы прекрасно умели использовать еще с осени 1941 года, когда в наших руках оказались горы всякого оружия, брошенного нашими войсками при отступлении и  когда немцы еще не объявились. Тогда несколько наших товарищей жизнью заплатили за неумение обращаться с минами, снарядами и гранатами. Итак,  мы – Женька, Кадик и я – взвалили себе на плечо по «штуке» и принесли в деревню. И на подходе спрятали в кустах. 
На следующий день, улучив момент,  к вечеру, мы с одним снарядом (надо попробовать)  отправились к глубокой заводи в километре от деревни. Шли задворками. Нас трое, Юлька четвертая, она несла сумку под рыбу. Снаряд тяжелый, нам тогда казался очень тяжелым. Несли по очереди.
  – Юль, а ты дома не проболтаешься, куда мы пошли, – озаботился Кадик, когда мы вышли за деревню. Ему просто хотелось поговорить с девчонкой и немножко выглядеть героем. Он был влюблен в нее, как и я. Нам казалось, что возраст в тринадцать лет – это уже «старички»!
  – Сам  скорее проговоришься,  – был естественный ответ.
На месте открутили головку снаряда, прикрепили все необходимое.
  – Спички, у кого спички? – спросил Кадик.  Женька курил, у него всегда были спички и зажигалка (зажигалки мы все умели мастерить). Женька поджег бикфордов шнур и бросил снаряд, как мог дальше от берега. Мы все пали ниц буквально в трех-пяти метрах от берега. Заткнули уши и ждали. Ждали… Но взрыва не последовало. Снова ждали минут десять.
Что делать? Не получилось. Досадно.  Идти за другим снарядом? Кто пойдет? Никто не согласился. И тогда «пройдоха» (так мы про себя его звали) Женька сказал: «Надо достать этот и попробовать еще раз»… Молчание… Встал вопрос, кому лезть в воду. Добровольцев не нашлось.
  – Ну, не мне же, сказала Юлька.
  – Помолчи, девчонка, – ответил брат сухо. И предложил жребий. Мы с Кадиком  переглянулись. Жутко все-таки лезть в холодную воду (был конец мая, погода была холодной и дождливой). Да еще за невзорвавшимся снарядом, который – ведь он неумный! – может взорваться в руках.
Женька сорвал травинку, разделил на три неравных части и предложил нам вытащить из его руки судьбу. «Полезет тот, кто вытащит самый короткий хвостик», – сказал он. Отказаться было трудно: на нас смотрело милое существо, которое могло вынести решение: «трус», «герой». Короче говоря, «повезло» мне.   Я разделся до трусов, спокойно спустился с берега в реку. Она была неглубокой, всего-то по горло. Ногами нащупал снаряд на дне, нырнул и достал его. Страх обуял меня, но, видимо, не настолько, чтобы потерять самообладание. Снова открутили головку снаряда, снова прикрепили бикфордов шнур. Бросал опять Женька.
  –  Отойдите подальше! Приготовьте сумку, рыбы будет много, – сказал он,  то ли серьезно, то ли издеваясь. – Он поджог шнур, бросил снаряд, спокойно отошел от берега и лег около нас. Взрыв раздался тут же. Мощный столб воды поднялся вверх, до нас долетели брызги.  Обычно оглушенная рыба пузом всплывает вверх, но рыбы не было. Ни одной… Надо сказать, что мы не очень переживали: нас захватило чувство, что мы совершили нечто из ряда вон выходящее.

Дома нас никто не искал. К тому же, матерей мы не боялись, а отцов у нас не было. Да, у Кадика, кроме матери, был отец, Хлебушкин дядя Ваня, годам к семидесяти и больной. Вечный конюх в колхозе – до войны и после войны. Его не тронули ни немцы в оккупации, ни наши. Детьми в этой семье мало занимались.

Два слова скажу о судьбе потомства Хлебушкиных. Двое старших сыновей выросли бандитами.  Вася двадцать лет провел в тюрьме. Вернулся – женился, пустил на свет две пары близнецов. Подросли ребята, крепкие, красивые. А потом, в день выборов, на избирательном участке затеял драку. Якобы даже вытащил нож. Снова посадили. Вернулся через пять лет и в порыве ревности зарезал жену. Жизнь окончил в где-то в психбольнице. Шура, которого взяли в армию перед войной, не подал о себе никакого сигнала – пропал. Коля попал в окружение под Вязьмой и пришел домой осенью 1941 года. Немцам в оккупации не служил, но после освобождения был сослан в Мурманск, где жил под надзором до своей смерти. Костя оказался самым благонадежным сыном и хорошим гражданином. Переехал в Москву. Кадик, мой ровесник и друг, женился на алкоголичке, которая прожила недолго на свете (нашли мертвой на крыльце соседнего дома), детей не имел, сам спился и умер в возрасте семидесяти лет в состоянии полного маразма. Трагическая семья. В нашей деревне еще была пара таких семей.

От иных я слышу, что Сталин за четыре послевоенных года поднял страну. Бессовестный народ. Я своими глазами видел, как жила смоленская деревня в первые годы после войны. Чего стоит только страшный голод 1947 года, когда мясо погибшего животного мы варили и ели, как деликатес. Ни о каком «поднятии» речи быть не могло, шло «опускание» деревни до самой смерти «вождя». Забегая еще немного вперед, я приведу слова Никиты Хрущева на совещании работников сельского хозяйства: «Партия осудила по существу антинародную политику цен, которая проводилась при Сталине… Труд большинства колхозников практически не оплачивался. Так, например, на один трудодень в 1952 году выдавалось: в Калужской и Тульской областях – одна копейка, в Рязанской и Липецкой – две копейки, в Брянской и Псковской – три копейки, в Костромской и Курской – четыре копейки. Многие колхозы годами не выдавали на трудодень ни одной копейки». («Московские новости», №7, 1990 год.) Смоленская область всегда считалась одной из беднейших.

Летом того же года Женька Мурашов, увлекая меня рассказами о сытной и сладкой жизни, пытался втянуть меня в одну опаснейшую авантюру.
  – Хочешь, Сережа, я спою тебе одну хорошую песенку.
  – Певец тоже мне! Ну, спой! – И он пропел: «Всюду деньги, деньги, деньги. Всюду деньги, господа. А без денег жизнь плохая, не годится никуда!»
  – Слыхал такую?
  – Не.
  – Темный ты человек. Деревенщина, одним словом. – И он изложил мне свой план, как раздобыть денег, чтобы хватило вдоволь наесться хорошего пшеничного хлеба и закусить мороженым. Остаток можно было и припрятать, бумага пить-есть не просит. План был такой: ночью надо забраться в сарай к дяде Васе Сидорову (Сидор выглядел богатым на фоне всеобщего разорения: у него появилась овца и пара ягнят), украсть у него ягненка, отвезти на попутной машине   в Вязьму (трасса «Москва – Минск от нас в двух километрах) и там продать. Недорого, чтобы поскорей вернуться домой. Никто и не догадается, что мы к этому имеем какое-то отношение. План меня ошарашил. По чужим огородам я, конечно, лазил немало, но забираться в чужой сарай, чтобы совершить серьезную кражу, мне не приходилось. Я почувствовал опасность. Но сказать своему опытному в житейских делах другу прямо «Нет!» я не мог и ответил уклончиво. Авантюра не состоялась. Много лет спустя я рассказал об этом матери, она только ахнула.

Сидора, прокуренного и чахоточного старика лет шестидесяти в деревне уважали. Как не уважать, если из всех деревенских мужиков у нас остались только три – он, дядя Ваня Хлебушкин да одноглазый дядя Вася Зайцев, по прозвищу Талын? Два слова о Талыне. Немцы сделали его старостой деревни, но служил он им без энтузиазма. Помню, он собрал народ на сходку и произнес такие слова: «Немцы требую одну корову. Решайте, кто может отдать». Стали уговаривать Таню, потому что у нее нет детей и потому, что у нее есть еще телочка. Плакала Таня… Но делать было нечего. Когда вернулась Красная Армия, его не тронули, но пятно старосты так на нем и осталось до самой смерти.

А дядя Вася Сидор запомнился мне вот чем. Когда наша армия осенью 1941 года, отступая, спешно покинула Вязьму, из городских магазинов власти стали отправлять самые ценные  товары на восток. Проселочными дорогами на подводах. Снаряжали целые обозы. Зачем? Это была, конечно, паника. Немец их всех обогнал, он был уже в Можайске и рвался к Москве. Один из небольших обозов с тканями доехал до нас, до Крикова  (двадцать пять верст от Вязьмы). Что делать с товаром? Все сжечь, чтобы не досталось врагу? Сожгли и так много – все склады с запасами продовольствия. Большое количество тюков с тканями, возможно, еще с чем, начальник обоза приказал сгрузить у Сидора. И просил поберечь, пока не вернутся наши. Но Сидор, подумав, что немцы пришли навсегда (такая махина, такая сила!), роздал «нажитое имущество» жителям деревни. Мать принесла большую кипу ситчику в горошек. Из него потом шила нам красивые рубашки. Что оставил «счастливчик»  себе – об этом так никто и не узнал. Все равно все сгорело, когда удирали немцы. 

Где-то в августе мать напомнила мне, что надо бы учиться. «Тебе уже 13 лет, а образование у тебя всего четыре класса. В колхозе и пастухом не возьмут». Да, пропустил я два года, при немцах мы не учились. – Надо сказать, что мать тоже только четыре зимы ходила в школу (как и отец), но до революции. Отлично читала; писала, правда, неважно. – Учиться? А где? Школа-то наша в Успенском сгорела!
  – Будешь жить у тети Мани и у дяди Егора Чумаковых в Марченках и ходить в Тумановскую школу. Они согласились взять тебя. Там всего лишь три километра.  – (Тетя Маня – родная сестра бабушки Оли, которую немцы сожгли в Суходоле вместе с другими жителями окружных деревень, – согнали в один дом около сотни женщин, стариков, детей и сожгли. – Дело в том, что наша деревня и соседние деревни попали в полосу, по которой проходил  карательный отряд и выполнял приказ Гитлера – ничего живого после себя при отступлении не оставлять.) 

Учиться я любил. Но до школы, то есть до Первого сентября, Женька Мурашов подбил меня еще на одну «рыбную эпопею».
  – Снаряд, который мы взорвали, слабоват, нам нужна противотанковая мина, –  сказал он однажды, когда я вышел на его свист.
  – Где же мы возьмем противотанковую мину?
  – Я знаю где. За Гжатском есть деревня Акатово. Там немцы стояли целый год, после того, как их отогнали от Москвы. Там в лесу горы всякого оружия. – Откуда он все это знал, я не стал допытываться.
  – А Юлька поедет с нами?
  – Ты что? Зачем лишний груз?
  – Тогда и я не поеду. – Немая сцена.
  – Ладно, поговорю с ней, – сказал он.
  – Когда отправимся?
  – Завтра и послезавтра нашей матери не будет. Собираемся у нас в восемь вечера. Едем в ночь, – сказал Женька. – Я для матери и младших сестры и брата придумал свою версию: схожу в Марченки к тете Мане и дяде Егору (это – километров за семь в сторону Туманова), помогу им по хозяйству.  Мать ничего не заподозрила. Я смастерил из старого  мешка рюкзак, потом поел похлебочки с нашим примитивным хлебом и незаметно исчез.
Был теплый августовский вечер,  мы вышли втроем часов в девять.  Юлька шла впереди, я за ней. Иногда она оглядывалась и загадочно посматривала на меня. «Что она думает обо мне? Нравлюсь я ей?» – пробежала в моей голове мысль. Что касается моих чувств, то они были спрятаны слишком глубоко, чтобы отпечататься на лице. Стыдливость? Самолюбие? Страх? Конечно, я более всего боялся, что она обо мне плохо подумает. Через полчаса мы были уже на трассе у деревни Борщевка, в которой после бегства немцев осталось два дома.  Мы голосовали, машины шли редко. Кажется, одна затормозила. Вперед вышел Женька.
  – Вам куда, – высунувшись из окна кабины, спросил шофер.
  – Нам до деревни Будаево, километров тридцать. У нас там умерла бабушка.
  – Бабушка, говорите? Ну, полезайте в кузов.
Сидеть на полу кузова было неудобно. Машина была открытой, и мы в дороге немного озябли – август все-таки. Было уже одиннадцать, когда мы расположились в лесочке около Будаева и разожгли костер. Пекли картошку, которой мы вдоволь накопали на близлежащем огороде, слегка ее подсаливали  и ели с большим аппетитом. Когда деревня крепко уснула, мы совершили набег на один огород. Морковь и огурцы интересовали нас: запас требовался на весь завтрашний день. Спали, скрючившись, недолго: надо было вовремя уйти.
 Мы двинулись ранним утром от Будаева к Колесникам и, перейдя железную дорогу, – в сторону Акатова. По утренней россе пришли к месту мокрые. Во что я был обут? Не помню. Во что-нибудь совершенно примитивное и дырявое. Об одежде скромно умолчу.
Перешли небольшое болото и вошли в хороший сухой лес. Изрядно устали. Кругом окопы, блиндажи. Вот валяется немецкая каска. Похоже, тут стояли немцы. Присели на бруствер. Потом каждый отошел по своим делам. Перекусили печеной картошкой, огурцами, морковкой. Хорошо, что взяли с собой попить. Отдыхали недолго. Женька пошел «в разведку», мы остались с Юлькой вдвоем.
  –  Ты устала?
  –  Немножко?
  – Я тоже. – Мы сказали друг другу еще несколько пустых слов и замолчали. –  В присутствии девушек, которые мне нравились, тем более в которых был тайно влюблен, я всегда чувствовал себя идиотом. Пришел Женька и повел нас к «кладу», который он нашел. Блиндаж. В блиндаже – ящики с  патронами от немецких винтовок,  несколько противотанковых мин. Что-то было еще, но нас это уже не интересовало. Всего с собой не захватишь. Женька и Юлька набили сумки патронами (у нас дома была немецкая винтовка), а мне предложили положить в рюкзак противотанковую мину. Я не стал спорить.
Мы «загрузились» и пошли на станцию «Батюшково». На железнодорожную станцию, потому что назад было решено ехать по железной дороге до Туманова.
Дождались пассажирского поезда. Билетов мы не брали, да их и купить было невозможно: все места в вагонах обычно были заняты. Само собой разумеется, что и денег у нас не было.  Сели на подножки. Вы, уважаемый читатель, не помните старые вагоны, на подножках которых можно было «висеть» сто, двести и тысячу километров пути, проехать всю Россию из конца в конец?.. В теплую погоду, конечно. И в холодную, если недалеко. Я сидел на подножке, держась за поручень. Юлька – рядом, держась за другой поручень. Женька – на подножке другого вагона. Удача! Мы едем, колеса стучат! Тогда так многие ездили. Можно было забраться на крышу вагона, но мы не стали рисковать. Однако… везение – это случай, невезение – тоже.   Открывается дверь: «Что за народ! Ну-ка, зайдите в вагон! И ты - тоже!» - обращаясь к Женьке, сказал мужчина в форме железнодорожника. Контроль. Мы втроем входим. У меня в рюкзаке – противотанковая мина, у моих друзей карманы набиты немецкими патронами. В купе два контролера стали снимать с нас допрос. «Вы куда едете?» – обратился один из них ко мне. – «Мы?.. Мы едем домой» – «Где ваш дом?» – Надо было выкручиваться:  «В Колесниках мы живем... А это мои родственники, брат и сестра… двоюродные… Мы только одну остановочку». – Говорят, в минуту опасности человек стократ становится сообразительнее. Это подтвердилось. – «А зачем ездили в Батюшково?» – «К тете за хлебом, голодаем мы», – сообразил я сказать. И принял вид очень придавленного нуждой человека.  Посмотреть в рюкзак контролеры не захотели, круглая противотанковая мина очень походила на круглую буханку хлеба. Сумки и карманы у моих друзей тоже не проверили. Но в наказание решили провезти нас мимо Колесников до Гжатска и сдать. В железнодорожной милиции Гжатска с нас сняли такой же допрос и… отпустили.
Радости нашей не было конца. Какие ж мы молодцы! Как мы их провели! Наш поезд простоял здесь сорок минут. Такие долгие остановки раньше были: паровозу нужна вода. Мы снова сели на подножки и поехали дальше. Осталось  проехать всего лишь две остановки. Милиционер, присутствовавший на допросе и сопровождавший поезд увидел нас и…  покачал головой. К счастью, нас далее не преследовали. Милиция – она тоже с понятием: война, время необычное…
Вот такую поездочку мы совершили. Следует прибавить, что в районе Акатова дети находили взрывоопасные предметы и через двадцать, тридцать, сорок лет после войны. Нередко эти находки оканчивались трагедией.
От Туманова десять километров до дома пешком – всего два часа. Время пролетело, как миг. Что дальше? Юльку решили оставить дома, а мы с Женькой, с миной и сумкой под рыбу, не заходя домой, отправились к «Холодному виру» на реке Жижало. Думали, что на этот раз нам очень повезет. Торопились, потому что погода не обещала ничего хорошего. Пришли… Бросили… Мощный взрыв потряс небо, землю и воду… Кто полезет собирать рыбу? А вода холодная-холодная. Посмотрели – никакой рыбы на поверхности не видно. …Снова пролетели…  Следует  сказать, что наши попытки таким способом «добывать» рыбу закончились раз и навсегда. Только моя симпатия к Юльке не  прошла: не мог я забыть это милое существо и через десять лет, и через двадцать. И в свои  восемьдесят хорошо помню ее. Где она теперь? – Не знаю. Вероятнее всего, уже оставила этот мир. Что стало с Женькой? Слышал я, что сидел он и не раз. Первый раз он якобы попался за подделку номеров каких-то ценных бумаг. 15 февраля 2010 г.