Слэпджек, смерть и амазонки

Игорь Мерлинов

«Слэпджек, смерть и амазонки»


***

Рокот. Незнакомый шум наполнил тихую полночь. Тени совиных крыльев промелькнули над встрепенувшимся фонарным светом. Лёгкий спазм ветра в комнатной теплоте улицы был похож на сквозняк. Одна из дверей ночного неба открывалась, и звуки притяжения убегали в форточку полной луны. Прозрачный газ высоких облаков тянулся к кровожадной Бетельгейзе. Глаза тщетно искали в космической росписи контуры Андреевского креста.

Рокот волн терялся между изъеденной челюстью скалистого берега. Песочный язык покрывался пеной брызг. В глубине, тропинка исчезала между кокосовыми черепами, между наклонёнными как точимые ножи пальмами, между увитыми лианами и дикими цветами остовами разбитых домиков. В темноте проводниками были только неостывшие камни, одинокий молчаливый пёс и чёрно-белые и фосфорно-зеленоватые тени кустарников.

Рокот земли обволакивал лимонную кожуру стен, наполнял пустоту спущенного бассейна, касался едва различимым прикосновением нитей шерстяного гамака, протянутого между занавешенными колоннами по периметру корпуса. Казалось, что в любую минуту из этой пустоты вдруг может что-то выдти, что море и суша поменяются местами, а  зрелище звёздного горения и ощущение тверди под ногами сменится на лицезрение шатающейся земли, а спина будет подставлена убегающим созвездиям.

Исчезла обычно сидевшая наискосок на стене, над дверьми между косяков, ящерица. Первой появилась маленькая полупрозрачная форфорно-яшмовая лягушка, размером с треть мизинца. Она молчаливо молила о поцелуе. По полу, затем по стене, и наконец, по мебели пробежал растопыренной ладонью или гоняющимся за клубком котёнком древесный паук. Мстительный коричневый тарантул скользил по мрамору плиток, медленно перебирая восемью ногами.

Это была, вероятно, одна из таких же ночей, которая случилась в истории про Мигеля и Анаису.

Юноша Мигель вырос в раю. Его отец умер, когда мальчику было семь лет. Его мать существовала на помощь от старших детей. По другую сторону, в аду, жила девушка Анаиса. Её отец давным давно оставил семью, а мать торговала зеленью на рынке. И там, и тут говорили на какой-то смеси латыни и местных языков. Когда люди встречались друг с другом посредине меняющей направление мутной речки, разделяющей обе стороны, они общались на одном из ангельских диалектов. Рай был зелёным местом, бедным, но счастливым. Ад, напротив, был пустынным, там правил закон ружья, большинство жило в крайней нужде, а меньшинство в необычайном достатке. Каждые три месяца Анаиса пересекала мутную речку в поисках хлеба для своей семьи. Так она встретила Мигеля. Мигель сидел на берегу, на опрокинутой голубой лодке, и грыз сердцевину сахарного тростника, выплёвывая жмых в бумажный пакет. Анаиса спросила его, хочет ли он разделить с ней лакомство, и юноша согласился с улыбкой. Они понравились друг другу, и с этого дня началась их дружба. В тех местах было поверие, что если юноша с одной стороны поцелует девушку с другой, или наоборот, больше чем три раза, то мутная речка высохнет, а суша станет вести себя как море, а потом рай и ад сойдутся вместе, и уже нельзя будет различить кто родом откуда. Люди из рая очень боялись этого, но ещё больше боялись этого знатные люди из ада. Когда Мигель первый раз поцеловал Анаису, её губы на вкус были словно сердце аниса. Небо раскрылось, дождь шёл непрерывно семь дней, пока вода не достигла колен.
Второй раз Мигель поцеловал Анаису, и её губы имели вкус жареного морского красного окуня. Море поднялось, тяжёлые волны бились одна за одной о берег, пока вся песчаная полоса не была поглощена пеной волн. Когда Анаиса ночью поцеловала Мигеля, её губы имели вкус табака и коки. Тогда тихую полночь наполнил рокот и незнакомый шум.

***
Посредине тротуара стоял высохший идолоторговец с бровями в виде разрубленной надвое буквы «эм». Раскрашенные деревянные идолы болтались в заплечной сумке. Смоченные каплями тёплого Эль Ниньо, безмолвные истуканы скалились печальными лицами в пыли и краске. Улыбчивые торговцы щенками предлагали усыновить месячных за скромное вознаграждение. Бабушка в платке торговала туфлями из большого мешка, смесью больничных тапочек и босоножками для кабаре.

Из динамиков громко тявкала музыка, хором:
        Во всём множестве окружающих прослеживалось то уединение, с которым каждый встречал уготованное только ему одному. Музыка не доносилась хороводом из тёмного зала, она звучала из под каждой тарелки, каждого шага и внутри каждого слова. Время сыпалось цифровым дождём в силиконовых панелях мобильных телефонов. Достаточно было купить ещё столько-то минут, и можно было переворачивать в руке эту игрушку, вверх и вниз. Музыка времени плясала в пустых трубах бамбуковых кресел.

        Улица была переполнена гуляющими в странном сходстве мужчинами и женщинами. Все они были выряжены в необычные для прошлого и будущего наряды.

На столах стояли опорожнённые бутылки пива и четырёхградусного сидра. В воздухе витал запах солода, клевера и яблок.

Мужчины и женщины шли по улицам неторопливо и безцельно, сопровождаемые невидимым поводырём. Если они останавливались, поводырь натягивал ремешок, и тот врезался им в шею.

Некоторые женщины держали на руках младенцев. Кормление грудью было самым счастливым временем, отведённым матерям и детям.

Торговец орехами точил на углу длинный нож. Он водил им по прокеросиненному бруску под тем же наклоном, с которым Земля вращается вокруг своей оси.

Его напарник, с загипсованной ногой, уныло взирал на проходящих мимо. Неоконченная гипсовая скульптура была реальней и долговечней своей модели.

Иосиф, тщеславный немец из под Мюнхена, любовался вымытым до блеска вседорожником, тесно припаркованным против движения. В его глазах блестел огонёк сумасбродства и сумасшествия.

Под надорванным портретом президента Фернанделя Пасси сидел инвалид в коляске и гремел жестяной склянкой. Каждые полчаса он переворачивал склянку, выгребал монеты и стучал ею по коляске.

На столбах болтались портреты сенаторов, омытые дождём. Развешанные низко портреты были иногда процарапаны граффити, а развешанные слишком высоко – ухожены птичьим помётом.

На перекрёстке, в майке «Аризона Кардиналз» с эмблемой красного дубоноса, стоял меняла со связкой купюр в руках. Вокруг него кружилась подобострастная свора менял.

Поодаль, в жёлтых полосках, таких, какими окружают сцены преступления или какие вывешивают на бамперах машин в напоминание о пропавших без вести на поле боя, виднелась рытвина в асфальте, длинной в человеческий рост, которую дамы медленно обходили, цокая каблучками по камням. Рытвину оберегали шестеро муниципальных работников.

Другие дамы разного возраста, не замечая часов, сидели в бесконечных разговорах возле лавок. Они неподвижно сливались с уличными тумбами, расставленными по углам.

Иные же дамы гуляли парами, худосочные и некрасивые сопровождали примерных и нерешительных через громкоголосицу толпы.

Вот, расталкивая их, показался в белой шляпе выпускник из Дарема. Он выделялся из толпы светлым хлопковым пиджаком в полоску, который на юге называют “seersucker”. Даже без игры слов, было видно, что он был настоящим магнитом для жуликов и аферисток всех мастей.

Он протиснулся между беседующих и перебирающих ключи в руках владельца спа и его супруги. Ещё недавно его бедного коллегу утопила в колодце прислуга со своим любовником.

На носилках к стоящей на углу карете скорой помощи пронесли грузного человека в разорванной белой рубашке, он нелепо болтал ногами. Эта машина появлялась в нужное время в самых разных местах.
 
Среди посетителей кафе «Альбион» можно было увидеть вышедшего на пенсию судью из Флориды и его адвоката, в беседе с кандидатом в сенат, одним состоятельным испанцем.

Рядом, в мусоре, виднелись пустые коробки розданных бедным рождественских
подарков. На этикетках были изображены три короля в меховых шапках.

Кафе украшали лампады, колокольца и пустые корзинки.

Один толстяк решительно прижимал к себе зонт и дождевик, будто это было последнее, что у него осталось.
 
Увядающая немка, в очках и с короткой причёской,  держала за руку надутого, как баклажан, молодого кавалера.

Старух совсем не было; редкие капли постукивали, как старый ксилофон.
 
За соседним столиком сидели уставший от тщетной работы врач, его коллега, поднаторевший в предсказаниях результатов февральских футбольных супер игр, ипотечный заимодатель, арендатор и член местного яхт клуба. Они обсуждали смерти последних недель: Жака, застреленного из собственного пистолета у него же на вилле, скорее всего его соратником; обескровленного Марио, продырявленного за гроши четыре раза; и невезучего Карла, утопившего в себе двумя пинтами виски пачку таблеток. Жак, крылатый мотоциклист из клуба по ту сторону реки, был ограблен, тогда как его соратник спал на втором этаже. Марио, одинокий спортсмен, с ранами на шее, груди и двумя на спине, был найден утром в спальне его матерью. Карла нашли голым в маленьком мотеле через четыре часа после того, когда он получил ключи от номера.

Рядом, в сигаретном дыму,сидела разновозрастная компания русских жён, сосланных мужьями подальше на длительный отдых. Им досаждал торговец картинами, то предлагая одну, с пещерными петроглифами, то другую, с анимированным посиневшим солнцем, погружающимся в минеральную воду океана.

Пашню улиц плавно бороздили женщины с корзинами фруктов. Верхние паруса корзин вмешивались в динамику широких шлюпов.

Возле фонарей расположилась цепочка девушек.  Падающий сквозь витражи фонарный свет окрашивал их беспутные профили в рубиновые и изумрудные тона.

Вчерашняя невеста танцевала с незнакомцем, пока её ошалевший жених вертел шеей по сторонам. Они оба оказались в ненужном месте, в ненужное время, только потому, что были здесь не порознь.

Вдоль решётчатой ограды стояли парочки девушек. Вероятнее всего, двоюродные сёстры: бойкие младшие и нерешительные старшие.

Семилетний сирота попрошайничал между харчевен. Он никогда не просил
еды, только скалился и протягивал маленькую руку.

Высоченный сержант Авила, в серой лёгкой форме и чёрных башмаках,
вяло прохаживался вдоль рядов, пряча перевязанную ладонь, которую по случайности прострелил себе две недели тому назад.

Внутри казино, сидели игроки в покер. Они играли друг против друга. Чем больше они играли, тем больше оставляли в казино.

Официантки бесплатно разносили подвыпившим завсегдатаям ром со льдом. Лёд был дороже рома. Тёплый ром без льда и содовой был отчасти безопасней.

Не замечающие часов глупцы смотрели нудный бейсбольный матч. На песчаном циферблате поля мелькали стрелки бит и секунды мячей.

Разбойники отсыпались по углам, дожидаясь трёх часов ночи, когда наступал их час до первых петухов.

Слепой к цветам пёс вёл по тротуару клинического слепого. Все аллеи казались ему тёмными; чем аллея тише и полнее сладким воздухом, тем темнее.

Удалой мотоциклист падал под крики собутыльников, пока уже не мог продолжать движение после последней попытки. Его сфотографировал случайный путешественник.

Измождённый калека в одиночестве ковылял на костылях от столика к столику. Он останавливался возле сидящих и прижимал один из костылей к искривлённой ноге в оправдание своей просьбы о милостыне.

Четыре хохотушки с ангельскими личиками отплясывали на углу таверны. Четыре тени в виде наездниц безмолвно следовали за ними.

Дюжины звёзд в небе сверкали словно вечный трибунал. Глаза тщетно искали в космической росписи контуры Андреевского креста. Но вот и шесть звёзд Ориона, и безгрешный эпсилон в середине пояса.

В угловом баре платные танцовщицы развлекали случайных посетителей. Раздался звон битых бокалов. В сумятице можно было разглядеть мешковатого пожилого крепыша с седым бобриком, в серой майке, согнувшегося возле стенки, словно брошенные ножницы. Четверо парней мутузили его ногами. Две полные официантки визжали, а зеваки бросились из всех щелей поглазеть на драку. Уже через половину минуты избиваемый, залитый кровью, вскочил и выхватил из брюк чёрную полицескую биту на кожанном ремешке. Ковыляя и рыча, он наносил быстрые удары свинцовым слэпджеком и под конец разбил голову одному из нападавших. Человек в серой майке, теперь разорванной и окровавленной, был Грэг Даблью Скотт, по прозвищу «Скотти».

***
Когда я впервые упомянул в разговоре со Скотти о том, что пора бы заняться строительством атомной элетростанции в С. в обмен на глубоководный порт и военную концессию, он только рассмеялся, сказав, что в этих краях идея атомной энергии является чистым безумием, однако я его переубедил, ведь рано или поздно это случится.

Скотти был родом из под Путнама, города на Нижнем Гудзоне. В этом месте река течёт плавно вдоль коричнево-серых перелесков и пустынных холмов; зимой высотки окутаны снежной пеной, и тягучие чёрные леденящие воды волочатся кленовым сиропом с печалью под мостом, предрекая несчастье. Он родился в 1960 году, в семье военного. Он шутил, что лучше было бы ему родиться в последний день февраля.

Когда ему было девять лет, отец подарил ему трубу. Скотти неплохо играл на трубе. Одним вечером, приезжая команда из Джерси подкараулила его возле дома. В драке ему сломали нос. Труба исчезла вместе с подонками. В слезах и крови Скотти поднялся по замёрзшей лестнице, где его встретил старший брат. На следующий день, на сбережения, накопленные за годы, брат купил ему новую трубу, такую же, какую подарил ему отец. К приезду отца Скотти играл лучше прежнего, и с тех пор, между ним и старшим братом возникла настоящая дружба.

После службы в резерве, Скотти пошёл работать в ФБР, откуда его комиссовали десять лет тому назад после взрыва в одном из зданий. Его лёгкие были сильно повреждены, он хромал с металлическими пластинами в ногах.

«Понимаешь, в жизни есть только тигры и цыплята», - говорил мне Скотти: «Я – тигр. Тигры делают всё, что хотят, потому что могут. Не будь цыплёнком в этой жизни, не дай другим почувствовать, что ты – цыплёнок. Иначе тигры съедят тебя заживо» Сидя в наушниках за симулятором, он управлял «Сессной» из Кемлупса куда-то в Вирджинию. Это был длинный полёт, и Скотти рассказал мне свою историю.

Три года тому назад Скотти предложил свою руку Гленис Мартинес. Они были неофициально помолвлены. Ей достались бриллиантовое кольцо и деньги на приобретение земельного участка. Она была единственной дочерью у родителей, остальные были сыновья. У отца Гленис - десять братьев, и те могут поставить под ружьё человек так двести, так что неприятелю едва ли удасться убежать из их владений. Двадцатилетняя Гленис получила от Скотти всё, дом, служанку, деньги на парикмахерские и горластого пса по кличке Чингун. За месяц до свадьбы она упорхнула с одним местным бездельником, который всю жизнь прожил за чужой счёт. Отношения с Гленис окончательно расстроились после того, когда её хахаль украл у неё кольцо, потом продал его и прогулял вырученное. К тому же вскоре выяснилось, что титул на землю не был удостоверен, как положено, деньги были заплачены, но владение землёй осталось за настоящим прежним владельцем, а имущество якобы продавца было арестовано за долги.

Год тому назад Скотти всё простил Гленис. Он и сейчас один из лучших друзей клана Мартинес и навещает их иногда по пути на юг. Скотти сказал мне, что о его обиде, по существу, никто не знает и не знал, ничто поэтому и не могло измениться после того, как он простил Гленис. Стоит ли много милость и прощение, если никто не разделяет твоего несчастья, кроме тебя самого, даже если если эта обида нанесена кому-то свыше? Так или иначе, что-то изменилось с тех пор, Скотти словно потерял смысл в жизни, он пообещал себе найти его вновь, только теперь, времени на ошибки у него оставалось всё меньше и меньше.

Что же касается Гленис, то она стала походить на местную амазонку, когда стала жить самостоятельно и перестала содержать своих мужчин.

***
Этим же вечером я впервые встретил Анхелу. У неё была маленькая родинка над левым глазом, ближе к переносице, широко поставленные миндалевые глаза и неотразимая улыбка. Она была одета в фиолетовую тунику с серебрянным тиснением в виде полных лун. Правую руку украшал кожаный браслет с ромбическими вырезами. Вместо чёрного лака был густой вишнёвый, как запёкшаяся кровь.

Я открыл оловянное кольцо «Красного Быка» и протянул жестянку Анхеле. Над нами полуденное солнце нарисовало полукруглую тень на арене и разделило её напополам. Ухажёр тореадор с капоте, цвета фуксии снаружи и горчицы изнутри, дразнил быка. В рядах по кругу арены, в сидящем танце фарандолы, бледные отроковицы вожделенно наблюдали за тореадором. Уже скоро пикадор по-кавалерийски вонзил в загривок быка пику и пролил первую девственную кровь.

Внизу, на песке, Анхела обхватила руками обе ступни, разведя их врозь. Её нёбо дышало смесью джина и кофеина.

Меня пугали отчасти две возможности, первая, меняя вероятная, что диктованные свыше правила игры созданы для игроков, а не для карт, и вторая, более вероятная, и ещё более пугающая, которая заключалась в том, что правила единственной игры, в которую мы играем, создана самими картами.

***
Следующим вечером Анхела был одета в чёрные брюки с узким золотым ремешком с цепочкой книзу, чёрную тунику с золотыми полосами, перехваченную на шее накрест, и в золотые стилетто. Её обрамляли большие тонкие обручи серёг.

На арене тореадор и бандерильеры втыкали в быка цветные бандерильи. Бык хрипел под ними, как самка под ногами своих многочисленных мужчин.

Анхела играла с моими указательным и средним пальцами, сомкнутыми в тесный бумеранг. Мы разделили вкус джина с её губ напополам, когда я нажимал на первые три буквы, а отвечала стоном последней «эн»: «Н...н...н...»

Она могла бы стать прекрасной матерью. Мы стояли, как разнопольные слоны по противоположную сторону доски, я – на «е4», а она – на «е5».

Утром, я отрезал полиизопреновое колечко и перетянул Анхеле косу.

***

Вторым январским субботним полуднем Умберто Флорес выступал против Гондольеро. В этот день смерть ненадолго покинула Сьюдад Хуарес и покрыла все пятьсот два килограмма Гондольеро своим чёрным плащом.   

Мы увидели красный плащ мулеты, белый платок, стремительный бросок тореадора со шпагой, два удара, пронзённого в сердце быка, завалившегося на песок и отрезанное ухо в поднятой в триумфе руке Умберто.

Этой третьей ночью Анхела была в белой блузе с золотыми лунами. Меня охватывало смятение и стыд последней ночи. После бутылки слабой «Богемии» она остановилась возле моей Комнаты № 4 и обернулась ко мне через плечо. Я никогда не любил цифру «4».

Уста Анхелы, наполненные горячей водой, сменялись на холодную воду, она взяла хрустальный графин в свои руки и пела ему песню дуновения, от пробки до основания, от подставки до пробки, пока всё содержимое не оказалось в декантере, на её груди. Затем она уснула крепким сном. Только один раз его нарушил крик от какого-то страшного сновидения.

Я знал, что месть не знает времени. Я бросил полотенце под дверь, белый флаг перед лицом мохнатого тарантула и странного рокота, наполнявшего тягучую паутину ночного воздуха. Только кликнешь её, и она тут как тут.

Утром, в третий раз, я долго целовал Анхелу. Я простился с ней в начале её пути на запад, туда, где течёт меняющая направление мутная река.

2010 г.