M and D Глава 68

M&D - продолжение романа Фёдора Московцева "Тёмные изумрудные волны"
http://razgon-culture.com/

Глава 68

Глеб Гордеев не испытывал угрызений совести по поводу того, что следил за Андреем
Разгоном, своим бывшим компаньоном, и, временами появляясь в самых неожиданых
местах, требовал у него деньги. Нет, угрызения совести были бы отрадой в сравнении с
тем, что испытывал он. Он пребывал в мрачной меланхолии из-за того, что дьявол толкает
его к тому, от чего нужно бежать что есть сил – от материальных благ, от денег.
Находясь в подавленном состоянии, Глеб удалялся в балку позади областной больницы, и,
опустившись на землю, подолгу сидел один. Так он мог просиживать целый день,
пропустив обед и ужин, пропустив ночь и снова день. Лишь изредка к нему приходила
старушка-мать, которая, положив руку ему на голову, шептала:
- Когда ж ты, дурень, поумнеешь? Встань хотя бы на учет на биржу труда, бездельник.
Иногда он мрачно ссылался на то, что ещё не додумал необходимую думу. Пусть никто не
тревожится. И он просил принести ему еду сюда, в балку, только немного: палку колбасы,
мешок картошки, три килограмма свинины на шашлык, и пару бутылок водки 0,75.
И, вздыхая горестно, мать тихо удалялась, зная, что назойливость не способствует
облегчению душевной грусти.
Но большей частью он покорно поднимался, и мать, взяв его за руку, вела домой, шепча
заклятия от злого глаза и от сектантов, охотившимися за Глебом, чтобы вымутить
последнее, что у него осталось – старенькую ВАЗ-099. Вздыхая, она старалась отогнать от
его чела мрачное облако.
- Возьми газету, посмотри объявления по работе, лоботряс. О чем только думаешь,
увалень ты этакий?
- Думаю я, моя мама, одну неотступную думу: есть ли на земле средство против вековой
печали? Есть ли оружие, которым можно было б сразиться с беспощадной
похитительницей жизней? Почему безнаказанно, назойливо врывается она в семью,
хватает самое дорогое и исчезает бесследно? А остающиеся беспомощно проливают
слёзы, проклиная судьбу. А может, судьба тут ни при чём?
Мягкий голос Глеба проникал в самую душу. Он говорил о том, что смерть сильнее
жизни, потому что от жизни можно избавиться, а от смерти – нет, вспоминал былое,
предрекал будущее. Из его неупорядоченного бреда мать поняла, что Андрей Разгон,
бывший компаньон, должен Глебу пять тысяч долларов, и стала названивать дебитору и
требовать долг – расходы на бухло и шашлыки становились непомерными. Разгон
неизменно отвечал с фальшивой вежливостью, что будет разговаривать только с Глебом,
но когда она заговаривала с сыном о необходимости свести взаиморасчеты, тот никак не
мог понять, о чём идёт речь, потому что мысли его были погружены в море черной тоски.
Его печаль дополняло то, что он стал настолько же смел в душе, насколько застенчив в
обращении с людьми. Никогда не отличался гибкостью ума, а сейчас стал просто
непреклонен. Он был убежден, что владеет истиной. Наедине с самим собой он был
неистов и полон протеста. Каким же молодцом, каким разбитным малым он был наедине с
собой!
Проблески неистовства становились всё реже. Дни скорби возвращались, всё чаще
старушке-матери приходилось спускаться за сыном в балку. И опять он отказывался
понимать её, требовавшую невозможного – приобщения к наемному труду.
Чтобы додумать в спокойной обстановке думу и разобраться в самом себе, Глеб
предпринял автомобильную поездку. В гараже хранилась большая партия антибиотиков,
взятая на «Фармбизнесе» под поручительство Андрея Разгона. Глеб загнал её по дешевке
на одну из фармацевтических компаний, и, заправив бак, отправился в путь.
Глеб поехал по ростовской трассе и через пятнадцать часов очутился в Джубге. Далее он
поехал налево вдоль моря, и, делая короткие (а также длинные) остановки, настраивался
на открытие чакр. Море, которое он увидел впервые, и отрадное безмолвие лесов и гор
сразу очаровали его. Смутный шум волн и листвы был созвучен смутному лепету его
души. Он скакал козлом по лесу и валялся голый на камнях, полный жажды чего-то
неизведанного, того, что угадывал везде и не находил нигде.
Целыми днями Глеб бродил один и часто плакал без всякой причины; порой ему казалось,
что его сердце сейчас разорвется, так оно было переполнено. Словом, он ощущал великое
смятение. Но какой покой на этом свете может сравниться с таким смятением? Никакой!
Глеб брал в свидетели деревья, ветви которых хлестали его по лицу; брал в свидетели
гору, с которой любовался закатом, – ничто не сравнится с терзающей его болью, ничто не
сравнится с мужскими грёзами! Если желание делает прекрасней всё, к чему оно
прикоснется, то желание неизведанного делает прекрасней вселенную.
Проницательность всегда как-то странно соединялась у Глеба с наивностью. Он, вероятно,
долго не подозревал бы причины своих волнений и смутных желаний. Ему открыл её
поэт.
Ещё в институте Глеб пристрастился к чтению поэтов и сохранил эту любовь до сих пор.
Во время хождений по балкам он носил в кармане куртки почти свежий номер газеты
Енот-полоскун. Каждый раз, когда он перелистывал газету, оттуда выпадали засушенные
цветы. Самые любимые были те, что сорвал он в той поездке, в которой был так счастлив
и так несчастлив.
Раз как то он брёл в одиночестве по опушке леса, с наслаждением вдыхая запах свежего
сена, а морской ветер оседал солью на его губах, и вдруг, почувствовав страшную
усталость, присел на землю и долго следил за плывущими в небе облаками. Затем по
привычке открыл газету «Енот-полоскун» и прочёл.

В далёком горотке Париж-Даккар
Жилбыл мущина, претположим Юстас.
Он был пушистый как воздушный шар
А в кашельке всегда была копуста.

Потом ему приснился страшный сон!
Он весь вскочил на свой будильник, пялясь!
Зловещий был мобильника трезвон:
В ночи звонил ну претположим Алекс
В которого наш Юстас был влюблён.

«Ах Юстас… Всё закончино… Прости…
Лиш молча… На прощанее… Послушай…
Пока трусливо прячимся в кусты,
Больна… Смертельно… Дочь моя… Надюша…

О, это кара… Знаеш я с перва
Жену свою береминую бросел
Сбежавши от мужсково естиства
К другим мущинам средь печальных сосен…

Она рожая дочку умерла…
Не увидал я в том дурново знака…
И вот расплата за мои дела…
У Наденьки… В глазах… Боциллы рака…

Врачи отрежут глазки на совсем
А в тельце впустят гибильный рентген!
И бантики с косичками увы
На веки выподут из головы!

О нет! Я не позволю! Лутше сам
Снотворное ужастное ей дам!
А после сам повешусь… Извени…
Прощай любимый… Больше не звони…»

Отбой… Звонит наш оболдевший кент…
Но голос механичиский зловеще
Твердит что отключён абонимент…
Застыл тут Юстас весь с ума помешан!
Поднёс ко лбу курок, его нажал
И выпрыгнул с восьмово этажа!
Полиция визжала в виражах
И плакал дождь без удиржно и грусно
На мяса шмат кем был когдато Юстас
И мОзги разлетевшиеся густо…
Полиция увидив ту кортину
Слетела с трассы в горотской канал
Всосавшись насмерть в мусорную тину…
И долго призрак по ночам стонал
И весь народ утягевал в пучину!

Мораль такая. Все умрём когдато.
Жучками в лампе все сгорим до тла!
Но хоть сутьба жестока, к нам, ребята,
ЛЮБОВЬ ЖИВА, ПРЕКРАСНА И СВЕТЛА!!!

О, Глеб знал этих жучков в лампе, они жили в его голове! Но он не умел их назвать. Поэт
открыл Глебу причину его страданий. Он понял, что любит.
Но Глеб не знал ещё, кого он любит. В поисках того, что пронзил его сердце, он
отправился на восток.