Истории с привкусом мазута, 11-14

ГЛАВА  ОДИННАДЦАТАЯ

ЖЕНСКАЯ ОБЩАГА



Почему-то мне понравился бар «Истамбул». Наверно, я снова хотел там встретить Лили, но встретил другую – это была моя вторая любовь в Мали.
Ее звали очень романтично – Жизель. До сих пор не знаю: то ли их, действительно, так звали, то ли они сами придумывали себе имена. Она была податлива, как воск, и своенравна, как верховая лошадь. Она даже где-то училась или работала, и я снова влюбился. На этот раз я не мог воспользоваться домом капитана, но, к счастью, она повезла меня к себе.  Такси подвезло нас к дыре в глиняном заборе, мы прошли через темный двор и очутились в доме, в котором, как оказалось, была всего одна большая комната со множеством кроватей.
- Тихо, - приложила она палец к губам, - все спят.
Я не стал задавать вопросов и, ведомый в темноте за руку, приземлился рядом с ней на кровать. Кровать была жесткой, но я обнимал ее и млел от предвкушения. Наутро она меня разбудила и посмотрела на меня без интереса, видимо, за ночь ожидала большего. Было уже светло, она одевалась и собиралась на свою, то ли работу, то ли учебу, и моя любовь к ней разом схлынула, когда я сел на кровати и увидел рядом еще четыре постели, из которых, как из пены, вырастали черные, стройные, неодетые и невыспавшиеся женские тела.
Жизель моя ушла, и, незаметно для себя самого, я оказался в соседней кровати. Такое в моей жизни было впервые: одна стонала и извивалась подо мной, а трое других ласкали и целовали меня, как наложницы в гареме. Было утро субботы, на работу идти не надо, я окончательно расслабился и, забыв обо всем, окунулся в это черное, сладкое сплетение рук и ног, а потом уснул.
Проснулся я от прикосновения на лице. Влажная женская рука гладила мне лицо и грудь, я открыл глаза.
- Все ушли, пойдем умываться, - сказала девушка.
В комнате никого больше не было. Среди утренних моих нимф я ее не видел, она была в набедренной повязке или полотенце, или бубу, грудь была открыта и так же прекрасна, как на местных статуэтках из черного дерева. Я поднял глаза и увидел испещренное оспинами рябое лицо.
- Пойдем, я тебя умою, - еще раз сказала она и взяла меня за руку.

Я встал, еще сонный, и послушно побрел за ней во двор. Водопровода в доме не было. Посередине бетонного двора была небольшая ямка, над которой я и присел абсолютно голый. Солнце жарило тело, и я подумал, что уже часов двенадцать. Незнакомка с отталкивающим лицом принесла таз с водой, кусок мыла и сняла свое бубу. Такой стройной фигуры, такого прекрасного, упругого тела я в жизни своей не видел. Молча, она окунула губку в воду, намылила ее и стала меня мыть. До этого ни одна женщина не мыла меня, разве что мать в детстве. Я сидел на корточках и ощущал блаженство, когда она касалась моего тела руками и губкой. Она вымыла меня всего, а потом сполоснула чистой водой. Все действо происходило в тишине, как во сне или в немом кино. Потом, так же молча, она обтерла меня, взяла за руку и повела обратно в комнату. Я глядел на нее и уже не замечал ее обезображенного лица, а только чувствовал рядом ее жаркое тело. Мы легли в постель, и мне показалось, что нет девушки красивее ее на свете. Солнце уходило, когда я уехал.
Не рассказать своим товарищам-переводчикам о доме, в котором я провел почти сутки, я не мог. Мы туда ездили большой компанией много раз, нас принимали со смехом и объятьями, все со всеми переспали неоднократно, но что удивительно: свою рябую, прекрасную банщицу я больше не видел. 






ГЛАВА  ДВЕНАДЦАТАЯ

ДВОР УБИЙЦ



Начинался сезон дождей. Вечера стояли душные и влажные. В это межсезонье, а в Африке всего два сезона: жаркий, когда зелень выгорает до желтизны, и сезон дождей, когда трава вырастает с наши яблони, - особенно обостряется человеческая неуравновешенность, возбудимость и сексуальное влечение. Я слышал даже, что в некоторых африканских странах за изнасилования в этот период дают меньше срок, хотя я с трудом себе могу представить, как в Африке можно кого-то изнасиловать. Один мой знакомый рассказывал, что его друг поехал в этот сезон в командировку в Африку и за неделю, без всяких врачей и лекарств, излечился от импотенции.
В эту субботу мы отмечали день рождения одной из переводчиц на их женской вилле. Шумной гурьбой, на нескольких машинах (на такси, естественно, свои были только у большого начальства) мы приехали на другой конец города. Как водится, все сфотографировались во дворе и перешли в просторную гостиную, где был накрыт стол, играл магнитофон, и праздник гремел музыкой, тостами и танцами. Веселились от души, но целовались и обнимались платонически. Наших девушек любить было можно, но женитьба при этом становилась неизбежной, а на такой серьезный шаг ни один из нас не был готов.
Разъезжались поздно, по три-четыре человека. Мы втроем: я, Сергей и Коля, все из одного института, то есть знали друг друга давно, - решили добавить. Эта-то российская привычка – добавить, когда уже и так прилично выпито, наложилась на жаркую ночь межсезонья: незавершенные объятья и поцелуи захотелось заполнить осязаемыми и безотказными черными девочками. И вместо того, чтобы благоразумно ехать домой, мы зарулили в ближайший бар.
В этом баре мы были впервые, он нам показался слишком светлым и голым: кроме нас, за пустующими столиками сидели еще двое африканцев. Мы выпили виски, и внутри зажглось и заерзало. И тогда к нам подсел один из сидящих за соседнем столиком парней:
- Ребята, - по-свойски обратился он к нам, - может, еще вместе выпьем, я угощаю.
Для нас халява всегда сладка, даже если незваный прохожий поставил одну бутылку пива на всю компанию.

Есть старая истина, известная всем, кто когда-нибудь пил (я имею в виду в России, как я потом узнал, она, по неизвестным мне причинам, до сих пор не открыта другими странами): не понижать градус. Мы были молодыми и неопытными: после водки и виски мы соблазнились на пиво. И когда, глядя на наши замутненные глаза, он спросил:
- А девочек хотите? – мы согласно кивнули головой.
Мы допили пиво, расплатились с барменом, по-моему, даже не за одну бутылку пива, и пошли, как слепые, в кромешной ночи, за нашим поводырем.
Странно, что в таком состоянии я запомнил каждый поворот и каждую улицу, по которой мы шли. По правую руку тянулся глиняный сплошной забор, как у нас на юге, и у меня вдруг возникло ощущение, что сейчас в заборе появится калитка с надписью: «злая собака». Калитка в глиняном заборе не появилась, но вдруг наш проводник остановил нас и пригласил жестом следовать за ним прямо в стену. Видимо, там был какой-то пролом в стене, потому что мы прошли сквозь стену и очутились во дворе. Наш черный собутыльник повел нас дальше, и тут из тучной дыры неба выглянула луна и осветила землю. Мы стояли посреди большого двора, а вокруг было несколько хижин: круглых, глинобитных, с соломенной крышей. На свет луны во двор вышло несколько девушек: было трудно разглядеть их лица, но все они были в коротких юбочках, а из-под них выглядывали точеные ножки. Торговаться не имело смысла, и не было желания. Мы тут же отдали проводнику все, что он запросил, и разошлись со своими желанными по хижинам, каждый в свою. Я потом не спрашивал у своих друзей, как они провели эти полчаса, но моя мне показалась какой-то неестественной с ее охами и криками.
Ровно через полчаса, - столько нам дал проводник на любовь, - мы собрались втроем на той же поляне под той же луной. Только теперь нас окружали не девочки. Вокруг нас, белых советских переводчиков, стояло человек десять черных мордоворотов. Лица у них были недружелюбные, а сложением тела они были раза в три шире нас. Луна совсем высунулась из-за туч, и тем отчетливее становился контраст между светлой поляной, где нам удосужилось стоять, и темными хижинами, где мы получали удовольствие. Все происходило в полной тишине. От того, что луна светила фонарем в глаза, от того, что деваться было некуда, от того, что никто ничего не говорил, становилось жутковато.
- Теперь на выход, - сказал кто-то из них.
И нас повели, как баранов, на выход. В своем быстро протрезвевшем сознании я понял, что нас ведут не туда, откуда мы пришли. Мы шли гуськом, как арестанты, а спереди, сзади и по бокам шагали наши недружелюбно-молчаливые хозяева. Хотя двор был большой, но мне показалось, что мы идем вечность. Мы поднялись на какой-то пригорок, когда вдруг я услышал:
- Мишель, это ты?
Сначала я даже не понял, пока тот же голос не распорядился:
- Стойте, я его знаю.
Я обернулся навстречу голосу и в яркой луне увидел знакомое лицо. Я точно не помнил, как его зовут, по-моему, он представился, как Даниэль, но три дня назад я с ним сидел за столиком у Кумбы.
Дело было так. Днем, после работы, я заехал к Кумбе. Мне казалось, что она обижается на меня, и я решил с ней объясниться. В баре ее не оказалось, я заказал пива и задумчиво сидел один внутри бара, рядом со стойкой. Ко мне за стол подсел совершенно незнакомый, прилично одетый африканец и попросил угостить его пивом. Обычно я не угощаю пивом чужих людей, но мне хотелось с кем-то поговорить, и я заказал два пива: еще одно для себя, второе – для него. Мы с ним сидели часа два и разговаривали ни о чем. Я все ждал, что придет Кумба, но она так и не пришла.
- Мишель, это ты?
- Я, Даниэль.
После этого все изменилось. Нас повели обратно во двор, к тому пролому в стене, через который мы входили. Перед тем, как нас отпустить, Даниэль отвел меня в сторону:
- Мишель, благодари Бога, что угостил меня тогда пивом. Больше сюда не попадайтесь, это «двор убийц». Если меня увидишь когда-нибудь, сделай вид, что не знаешь меня. Вас проводят и отвезут на такси. Прощай.
Действительно, кто-то из наших негостеприимных хозяев вывел нас на ту же улицу, довел нас до знакомого бара и быстро поймал такси. Пока ехали до дома, мы молчали. Когда приехали, на вопрос, сколько с нас, хмурый таксист ответил:
- За все заплачено, - развернулся и уехал.
В себя мы пришли только на следующий день. Мы все слышали про «двор убийц». Об этом говорили вполголоса, не верилось, что это правда: там убивали белых, сбрасывали в канал, и никто никогда не находил никаких следов.
Ребята поили меня целую неделю, и это стоило того.
Только через месяц, днем, я собрался с духом и отважился пойти разыскать это место. Я нашел бар, я нашел улицу, по которой нас вели, я вспомнил белый глиняный забор, но как я ни старался, пролом в стене, ведущий во «двор убийц»,  обнаружить так и не смог. 

 




ГЛАВА  ТРИНАДЦАТАЯ

ПОЛЕТЫ



Я уже почти год работал на авиационной базе, и два раз в неделю были полеты. Это значит, что за мной приезжали в шесть часов утра, грузили сонного в машину и везли на вышку. Вышка – это пункт, где сидят диспетчеры, в данном случае, военные, и координируют полеты. Когда я впервые попал на вышку, и на меня надели наушники, я понял, что не то что переводить не могу, но даже, на каком языке идут переговоры в воздухе, определить не в состоянии. Из наушников в уши ползло шуршание, которое прерывалось чьими-то отрывистыми голосами или бормотанием, и когда я услышал в своем мозгу эту неразборчивую белиберду, понял, что пропал окончательно. В институте нас учили синхронному переводу, и я был не хуже других натаскан переводить разную дребедень, в смысл которой не вдавался. Но тогда я хотя бы понимал слова. Теперь же я слышал только «бу-бу-бу», которое должно было означать человеческую речь. Малийские сержанты-диспетчеры, сидящие рядом со мной, жевали бутерброды – длинный французский батон, нашпигованный помидорами, огурцами, колбасой и майонезом – и, с тоской глядя на меня, ждали, когда я заговорю. Говорить я не мог, потому что перевести «бу-бу-бу» можно было только, как «бу-бу-бу». То ли они сжалились надо мной, то ли я им понравился своей беспомощностью, но один из сержантов сказал мне на чистом русском языке:
- Не парься, парень, не надо ничего переводить, они говорят по-русски.
После того, как в следующий раз я каждому поставил по бутылке пива, мы стали друзьями.
Военные диспетчеры – народ особый: когда у них перед носом очередной летчик делает пике, они жуют колбасу, когда он улетает незнамо куда, они смотрят на радар. Как оказалось, мне ничего не надо было переводить, и они научили меня смотреть на экран и определять самолеты вместо светящихся точек. У нас был летчик-инструктор, у них – летчики, учившиеся где-то под Алма-Атой. И когда они стали говорить мне по-французски: «Ну, твой майор – ас», а по-русски: «Говно», - я понял, что принят в избранный круг обитателей вышки, тоже стал покупать с утра французские бутерброды, которые нам заменяли и завтрак, и обед.      
    

На вышке, как и на земле, особой работы у меня не было, но там было интереснее. Во всяком случае, я был единственным из наших специалистов, кто увидел малийского президента. Он вышел из военного самолета вместе с женой и прошествовал под нашими окнами. Оба были в белых длинных бубу, жена была толстая, но как мне объяснили, в Африке, чем женщина толще, тем она солиднее, а у президента должна быть самой толстой.
Я привык к гулам самолетов, проносящихся перед нами, я узнал, что такое спарка – истребитель с двумя кабинами: для инструктора и стажера – но, когда мой майор предложил мне с ним полетать, я отказался. Мне кажется, после этого у нас с ним испортились отношения, видимо, он считал, что от такого лестного предложения не должен отказываться никто.
Когда мы сидели на вышке, жевали бутерброды и на экране находили и вели свои самолеты – обычно, один-два – мы были спокойны, как трое буйволов: один – белый, двое – черных, и верили, что ничего страшного в этом синем жарком небе никогда не произойдет. Время от времени, ради интереса, я надевал наушники и через «бу-бу-бу» уже разбирал постепенно какие-то слова.
С Симбой – одним из малийских летчиков – мы случайно встретились вечером у Кумбы. Он сидел на веранде, мои товарищи, как водится, пошли во двор, а я присел к нему за столик.
- Привет, Симба.
- Привет, Мишель.
Обычно мы разговаривали так: он – по-французски, я – по-французски, он вворачивал какое-нибудь русское слово, и я отвечал тем же. Обычная беседа в баре.
- Завтра летишь?
- Да, как обычно.
Выпили по бутылочке пива, и я пошел к своим.
Наутро я, как всегда, сидел на вышке. Мимо пролетел Симба и сделал «бочку», взмыл вверх, развернулся, снова «бочка», еще одна.
Как мне потом объяснили, высота была слишком мала, и он не сумел выровнять самолет. Единственное, что он успел сделать – это упасть на кладбище, чтобы никого не задеть: ни людей, ни домов.
Я там не был, но мне рассказали, что от самолета, взрезавшего носом землю, осталась половина, а от Симбы – летчицкая перчатка, валявшаяся рядом.
Когда на место катастрофы приехал заместитель командующего авиации, он сказал только одну фразу:
- Самолет жалко.
И уехал.   





ГЛАВА  ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

САМБА  КУЛИБАЛИ



Самба Кулибали был пилотом, лейтенантом малийской армии и моим другом. Он учился летать где-то под Фрунзе и прекрасно говорил по-русски. Когда я первый раз появился на авиационной базе, он подошел ко мне, по-свойски хлопнул меня по плечу и протянул руку:
- Самба.
- Мишель.
- Привет, Мишель. Теперь мы друзья, - сказал он по-русски.
- Как ты смотришь на то, чтобы вечером пойти по девочкам?
По девочкам я стал ходить значительно позже, а тогда, в первые дни, в лучших традициях советского партийного инструктажа, я гордо ответил:
- Девочки меня не интересуют.
- Ты что, гомосек? – на полном серьезе и тоже по-русски спросил он.
Я смутился, потому что для нас быть гомосеком было еще хуже, чем встречаться с проститутками. Самба провел несколько лет в Советском Союзе и прекрасно понимал, как нас там воспитывают и обрабатывают в сексуальном плане, поэтому засмеялся и сказал:
- Шутка.
После этого мы подружились.
Самба был хорошим человеком, хотя бы потому, что не кичился своим званием лейтенанта, а я уже говорил: в малийской армии это был большой чин. Самба был открытым, добродушным парнем, хотя чувство юмора у него постоянно было сдвинуто на секс. Это был пышущий здоровьем, жутко черный мужик, который своим смехом, непосредственностью и крепкими дружелюбными объятьями, а также твердолобостью и упрямством, прежде всего, по отношению к друзьям, напоминал мне гоголевского Ноздрева. Его постоянные шуточки и подколы сначала просто бесили меня, потом я к ним привык, потом стал отвечать ему тем же. Почему-то в первые месяцы после приезда в Мали, то ли из-за перемены климата, то ли от новой пищи, у меня резко раздулся живот. И вот подходит ко мне Самба и говорит громовым голосом, так что слышно на всей авиационной базе:
- Что, Мишель, забеременел? Все-таки я знал, что ты гомосек.
Что было на это ответить? Не драться же с малийским лейтенантом, тем более, если он весил центнер. Тем не менее, он, действительно, хорошо ко мне относился, просто это была его манера общения.

Как потом я узнал, у него была красавица-жена, преданная и домовитая, но то, что он говорил про девочек, было сущей правдой: он любил свою жену, но не пропускал ни одной другой юбки.
Когда мы с Самбой общались на работе, он говорил только по-русски, когда вместе выходили куда-нибудь, я к нему обращался только по-французски. Так повелось, и, по-моему, нам обоим нравилось это двуязычие. Не знаю, почему, но когда я уже самостоятельно стал знакомиться с местными девушками, он больше ни разу не предлагал мне этого. Может быть, и хорошо, а то дружба пошла бы врозь из-за женских ножек, я прекрасно помнил свой неудачный опыт с посещением дома малийского капитана.
Я еще не так долго работал на вышке, но даже я понимал, что в небе Самбе не было равных, а в наушниках, когда он сидел за штурвалом, я часто различал его голос:
- Мишель, твою мать, ты меня слышишь?
Намного позже, спустя много лет, в Москве, я узнал, что Самба Кулибали стал президентом, но в те времена мы с ним были просто друзья.
Однажды он пригласил меня к себе домой на ужин. Мы сидели на веранде дома втроем: я, он и его жена. Она подкладывала мне лакомые кусочки в тарелку и была очаровательна в своем нарядном бубу, но мне даже мысли в голову не приходило, несмотря на свою молодость, ее соблазнить, - я смотрел на нее с восхищением, как любуются чем-то недосягаемым, она была женой моего друга. Вечер был прохладным для африканской жары, ужин – замечательным, атмосфера дома – самой что ни на есть дружеской.
И тут мне захотелось в туалет.
- Самба, не мог бы ты меня проводить?
Туалет оказался во дворе, и когда я справил свою нужду, то с ужасом увидел, что нет туалетной бумаги.
- Самба, - тихо позвал я, потом громче:
- Самба, подойди, пожалуйста.
Ситуация становилась критической: я не мог выйти по известным причинам и не мог кричать во все горло, это было бы неприлично. Туалет находился на противоположном конце двора, я просто сидел и ждал. Самба меня спас, конечно. Он подошел и спросил:
- Мишель, с тобой все в порядке?
- Самба, здесь нет туалетной бумаги.
В ответ с его стороны последовал многоэтажный русский мат, после чего по-французски:
- Извини, Мишель, я забыл. Просто у нас принято подмываться. Рядом с тобой стоит бадья с водой. Так что, давай, а туалетной бумаги нет.

Я все сделал по местному уставу и с улыбкой дошел до стола. Мне было жутко неудобно за долгое отсутствие, но жена Самбы была, по-настоящему, светской женщиной, и ее обаятельная улыбка и хозяйское гостеприимство сгладили маленький инцидент.
Вечер прошел прекрасно, и прощались мы, как старые друзья: с поцелуями и рукопожатиями.
Мне кажется, что дружба с Самбой помогла мне и по службе: когда в полдень, после рабочего дня, наши офицеры садились в автобус, я мог позволить себе остаться и посидеть с малийскими офицерами в авиационном баре. Мы пили пиво с брошетками, и я отдыхал не столько от работы, сколько от маразма моего командира-летчика: по дороге с работы у него вошло в привычку рассказывать анекдоты малийским военным, ехавшим вместе с нами в город и, как нарочно, не говорившим ни слова по-русски. Он придумывал что-то вроде: «Тебе охота, и мне охота, вот это охота». Ни на один язык мира эту игру слов перевести невозможно, но он этого не понимал, и мне приходилось на ходу изобретать свой вариант, все смеялись, а он был доволен, что его каламбур удался.
Авиационный бар был обычной африканской кафешкой, но только для своих: барная стойка, семь столиков и кондиционер. Холодное пиво и прохлада отгораживали нас от уличного пекла и делали жизнь удивительной и комфортной.
В нашем общении с Самбой я получил жизненные навыки: как любить женщин. Он учил меня:
- Не меньше двух часов. Ты мужчина и должен удовлетворить женщину, тогда она будет готова на все ради тебя. Не меньше двух часов, понял? Сначала ласки, потом секс, потом снова ласки, потом снова секс. И никогда не кончай раньше времени.
Его науку любить женщин я запомнил на всю жизнь. А я, в свою очередь, рассказывал ему о Советском Союзе, и, видимо, ностальгия подкатывала ему в горло, потому что он слушал, не отрываясь, и как-то мне сказал:
- У меня там было две русских девушки. Как они меня любили…

Однажды Самба мне сказал:
- Я подъеду за тобой в восемь вечера. Я хочу тебя пригласить в ресторан.
Это было необычно, нас, переводчиков, никто не приглашал в ресторан.

В восемь вечера Самба заехал за мной на машине, и мы поехали в загородный ресторан. В рестораны мы ходили нечасто: ни денег, ни желания прятаться от кэгэбэшников не хватало. Ничто не могло сравниться с ощущением комфорта, которое я испытал, наверно, впервые, когда ехал рядом с Самбой в его машине: деревья мелькали и таяли в накрывающей землю темноте, кондиционер обдувал душу и напоминал о холодной России. Мы ехали загород, в саванну. В тающих сумерках проносились мимо толстые баобабы, а в навалившейся тьме становились слышны крики обезьян и вздохи неведомых мне животных.
Ресторан располагался не в деревне, а прямо посреди саванны. Он был огорожен живой изгородью, ярко освещен, и тем страшнее казалась окружавшая нас мгла дикой природы. Мы заказали по рыбке, и на столе, помимо закуски, оказался кувшин с водой вперемежку со льдом и лимоном. Я еле сдержался, чтобы не налить себе из него в бокал. Слава Богу, что удержался, иначе потерял бы лицо. Как я чуть позже понял, то был графин для ополаскивания рук после рыбы. Так я постигал секреты кулинарии.
Было приятно сидеть за дружеской беседой под звездным африканским небом. Освежающий ветерок продувал рубашку. Скорые официанты разносили еду и напитки. Впервые в жизни я так хорошо отдыхал: бездумно, сытно, где-то далеко в африканской прерии. Спасибо Самбе: внутренняя напряженность таяла, и я ощущал себя кем-то вроде Хэмингуэя, отдыхающего от охоты на львов.
Самба тоже расслабился, расстегнул рубашку, и на его груди я увидел выпуклые шрамы, похожие на татуировку.
- Что это, Самба?
- Племенная татуировка. Видишь ли, Мишель, у нас в стране много кланов, и каждый хранит свои племенные обычаи. С одной стороны, это пережиток, с другой, клановая принадлежность помогает продвижению в жизни. Понимаешь, я из того же клана, что и президент, и это мне здорово на руку.
Так я познавал африканскую политику.
Яркие звезды заглядывали в глаза, и не было ни одной души в целом свете: ни начальства, ни женщин, ни кэгэбэшников, - которая могла бы смутить этот душевный покой.
Самба подвез меня до дома, и снова начались наши африканские будни.
Самба мне сделал еще один подарок, уже перед отъездом в Москву. За неделю до отъезда он меня спросил:
- Мишель, а у тебя есть машина?
- Да.

Я, действительно, во время отпуска приобрел машину и очень этим гордился.
- А права у тебя есть?
- Нет, я и водить-то не умею.
- Давай пять тысяч.
(Пять тысяч по-малийски – это около десяти долларов).
Я дал пять тысяч и забыл.
Когда мы прощались с Самбой, он сказал извиняющимся тоном:
- Полицейский заболел, через неделю я тебе передам права.
Я хотел напомнить, что улетаю завтра, но неудобно было, да и не в правах и, тем более, не в деньгах было дело; мы прощались навсегда.

Самолет из Бамако в Москву летал раз в неделю, и когда десять дней спустя после моего возвращения я встретил в главке, который нас отправлял и принимал, знакомого по Мали переводчика, он сказал:
- Миша, хорошо, что встретил, - и протянул мне международные права, - тебе Самба просил передать.