Чайка и летающий художник. Летательный исход-6

    Когда он появился на пороге, нервное наше напряжение было таково, что труднее всего было не выстрелить в него.
   Слегка пошатываясь, он оперся плечом о стену и вытер пот со лба левой рукой, завязанной каким-то грязным тряпьем. Было видно, что на пальцах нет ногтей. Его разбитое всмятку лицо, разорванную и окровавленную одежду, покрывала черная копоть и серый пепел, но светлые, серо-голубые глаза глядели весело и лопнувшие губы улыбались.
     Мы с Ларой одновременно бросились к нему. Я обхватил его за плечи (опять мешал пистолет!) с криком: «Виталька! Чертяка! Живой!»
     Лара, упав перед ним на колени, с горестным и радостным стоном, ткнулась головой ему в живот:
     - Ранайяр, брат мой-сокол, что с тобой сделали!!?
     Виталик (какой там еще Ранайяр?) ласково положил руку ей на голову, похлопал меня по спине, и с гримасой боли опустился на колени рядом с Ларой. Я тоже сел на пол, чтобы не отрываться от коллектива. Лара плакала на его плече, как потерявшийся и успевший отчаяться ребенок, вдруг чудесным образом возвращенный в семью.
       - Не понимаю, - сказал я, - а как это, что за Ранайяр?
      Переведя дыхание, сокол-Виталик засмеялся:
      - Ну, чего расселись, халифы-аисты, полетели отсюда.
      Я состроил ему отмороженную рожу:
      - Летает только залетуха…
       Вы бы видели, как радостно, вкусно, беззаботно он хохотал, как будто в жизни не слыхал шутки смешнее.
      - А где все эти… - я кивнул на провал бывшей двери, - из которого несло гарью и кислятиной. – Ты их всех убил?
      Он помрачнел.
     - Нет… Они… Сами умерли…
     - Как это? Я не понимаю.
    - Я сам не понимаю. Потом поговорим…. Эти умерли, но есть еще другие,  и уверен, - они едут сюда…


      В 11.35 следующего утра мы незаконно пересекли государственную границу Украины (но, кажется, ПВО на нас не обиделось) и через пару часов оказались в Теберди, маленьком милом горном городке, в теплом доме, где радушный, полный, брызжущий весельем, хозяин-горец кормил нас острым овечьим сыром с тузлуком, копнами зелени, и прочей снедью, запах, которой говорил сам за себя: вместо хлеба здесь ели пасту – это вроде пшеничной каши, и были хычины с сыром и картошкой,  аппетитные пышные лакумы, восхитительный тхъурыжь, закерис и боза с калмыцким чаем и айраном.
     Заморив червячка, мы вышли подышать  чистым горным воздухом, и как многие, обреченные всю жизнь дышать свежим табачным дымом, с удовольствием закурили.  Мы брели по небольшому садику, огороженному низеньким забором из дикого камня. Я представил себе, какая здесь красота будет весной. Вишня, персик, алыча. Как все это зацветет!
     - Зря вы все-таки кошечку с собой не взяли, вот вам теперь квартиру бы надо, а на новоселье надо кошку в дом первой запускать… - задумчиво проговорил Виталик, кощунственно выпуская дым в хрустальный, аж звенящий от чистоты воздух.
    -  Ты что, как можно крупного хищника держать в доме? – отозвался я, в ключе обычной нашей с Виталиком, пикировки. Я не чувствовал в нем чужака. Да. Или нет? Тут был сложный момент. Теперь-то я вроде тоже был их. Но… Я этого не чувствовал. Я – человек. Я – авис. А что это такое? Я не знаю, что значит быть ависом. Я смутно понимал, что это - то ли очень вдохновенный человек, то ли вовсе человек-птица. А что значит быть человеком? Никто этого не знает, хотя уже не одну тысячу лет люди обсуждают это. Но, словом, он был для меня свой, именно как человек.
      Лара мстительно ткнула его в здоровый бок кулачком. Обиженно сказала:
       - Ты шутишь, смеешься. А я два года тебя искала. Знаешь, что я пережила за это время? Я убила бы тебя прямо сейчас, хоть на тебе и так живого места нет. Но, знаешь, почему я тебя все-таки не убью?
     Виталик посмотрел на нее с выражением живейшего интереса.
      - Почему?
     - Я же тебя знаю, у тебя наверняка есть уважительная причина. Разве же можно убивать человека с уважительной причиной?
     Виталик (хотя, когда он обнимал Чайку, мне было приятнее думать о нем, как о Ранайяре), ласково привлек ее голову к себе на грудь, потом отстранил и посмотрел в глаза.
     - Причина эта есть, Лара. Ты знаешь. Чайка не может…
      Лара, порывисто обняв его, снова прижалась лицом к его груди. Плечи ее дрожали, она плакала.
     - Ну, что ты глупенькая, что ты?
     - Я знаю, ты ни в чем не виноват, - быстро проговорила она, - я знаю, ты не мог дать знать о себе, не мог вернуться. Но я чувствую, - ты скажешь сейчас что-то страшное, что-то окончательное… Боюсь, я снова тебя потеряю…  Я не хочу этого знать… Да говори же!.. – выкрикнула она и голос ее сорвался.
       - Я пришел сюда два года назад, - глухо проговорил он.  Официально я занимался связями между мирами. У нас в Лайсе эту тему уважают. Но меня всегда интересовало, что такое это наше оборотничество. Кто мы все такие? Что делает человека - человеком, киннера – зверем, ависа – птицей. Ведь мы все – люди, в каком-то смысле: ручки, ножки, огуречик, получился человечек…
        Он перевел дух, тема была для него мучительна, но привлекательна, привлекательно-мучительна. Он тащил каждое слово как мешок с цементом, но, кажется, начинал заводиться.
     - Анализы, проведенные в лаборатории Неньялика,  еще в восьмидесятых, показывали что биохимически организмы всех трех рас идентичны. Но киннеры, овладевая человеком, дают силу  оборачиваться разным зверьем, и,  обуянные киннерами люди, образуя общественные структуры, обязательно складываются в пирамиду взаимопожирания, которая затем встраивается в общество людей, паразитируя на них и растлевая, привнося в жизнь людей демонические мотивы и мотивации, дают черную силу для черных дел.   Ависы дают человеку силу полета, могут одарить его высоким талантом творения и доброты, могут поднять человека на недосягаемую для грязи и крови высоту. Понятно, что человек, в меру, так сказать, своей испорченности, имеет интерес, к чему-то, что может изменить его жизнь в ту или иную сторону, к свету или к тьме. Но что дает это духам? Почему человек является для них объектом аттракции? Нет, нет, обе стороны, обычно утверждают, что это просто удовлетворяет их жажду действия, волю к развитию, что люди для них строительный материал, орудия, глина, субстрат, рынок сбыта, театр военных действий, и прочие глупости. Да, глупости, постольку, поскольку  по своему значению эти основания не стоят и крошки того знания, которое кроется за этой завесой.
      В людях есть нечто, что выше и больше, шире и длиннее, легче и тяжелее нас, киннеров, да и самих людей тоже…  Это некая возможность человека стать чем-то еще. Возможность, порождающая вместимость для духов. Но духи, мудрые  и не очень, добрые и злые, пользуются этой гостеприимностью человеческой души, весьма, на мой взгляд, нерационально. Примерно, как люди нефтью. Человек способен на большее.
        - И что же это ? – Лара внимательно смотрела ему в глаза.
- Ну вот, слушай сказку: Жил-был один авис. Летал себе в небе. Песни пел, на небушко привольное поглядывал и солнышку радовался. А в Лайсе было тогда тепло да хорошо. Но вот стало вдруг холодно. Не то, чтоб совсем, но все же… неуютно. Продрог авис и захотелось ему домой. А дома у него не было. Ведь раньше тепло было и дом был ему не нужен. И авис тот подумал: у всех тварей земных есть дом, - у зверя нора, у рыбы - пучина, птица гнездо себе вьет, где же мне дом положен? И полетел он по миру искать себе дом.  Но ни земля ни вода , ни дерево не приняли его – слишком чистым и легким было его тело. Вода боялась его промочить, земля – испачкать, дерево поцарапать. Загоревал тогда авис, сел на облачке и плачет. Тут явился ему Господь и спрашивает: что ты плачешь, дитя ветра и огня? Он и говорит, как же мне, Господи, не плакать. У всех есть дом, а у меня нету. А мне ведь холодно. И сказал ему Господь – ступай в душу человеческую, дитя ветра и огня, лишь она из стихий  может быть твоим домом, ибо сродни твоей природе только душа человеческая.  Но за приют этот должен ты делать свою работу, платить свой долг, тем обременяю тебя.
     И авис спросил:
      – Каков долг мой и какова работа? Господь же улыбнулся и не ответил, но лишь сказал: долг твой знать свою работу, и работа твоя находить свой долг на путях земных, небесных и человеческих…
               Лара слабо, нежно, улыбнулась, как улыбаются воспоминанию детства:
          -    А, ты читал мне эти сказки на ночь, я помню…
               Виталик улыбнулся.
            - Все знают. Но не знают другого. В человеке нашли мы себе дом, приют. Но человек – не жилье,  человек – корабль. Да, корабль, морской, космический, воздушный, духовный… и не просто даже космический корабль - Виталик все больше заводился, - а корабль, черт знает какой, непонятный, непонятый, беспонятийный, предназначенный для путешествия в непознанное и непознаваемое, в такие пространства, которые не можем постичь и представить даже мы.
           Лара растерянно сказала:
      - Куда же поплывет этот корабль? Разве мало того, что мы делаем для людей, разве мы не поднимаем их к подвигу, к молитве, к помощи друг другу, к любви, к искусству, каждый день, каждый час мы стучимся в их сердца и головы, не всегда готовые к этому  и не всегда благодарные. Чего же ты хочешь от нас еще?
         - Да, мы много делаем хорошего, нужного, но, пойми, мы топчемся почти на месте, мы продвигаемся лишь незначительно, мы часто принуждены бываем отступать, и это каждый раз бывает так больно, потому что за каждым шагом назад – кровь, смерть, раздавленные судьбы, искалеченные души.
         Я жил здесь два долгих года, и каждый день видел, как люди открывают души тьме, как их сердца размениваются на мелочные, ничтожные искушения здешних магазинов.
   Лара снова обняла его, обняла крепко, словно боялась что он прямо сейчас взлетит в небо, да так и не вернется, останется там облаком и дождем.
     - Милый мой, я все понимаю, я же знаю тебя, но ведь это нетерпение сердца опасно, опасно и для тебя и для них. А ты ведь хотел принести себя в жертву, да? Одним жертвоприношением все решить? Нет. Нет. В этом мире все делается не так.  Мессия приходит за мессией. Один распинается. Второй распинает других. Третий строит. Четвертый рушит. Маленькие мальчики и девочки жертвуют копеечки во имя света и добра. А иногда и не копеечки. Иногда и самую душу свою, и плоть и кровь отдают они... А кто-то молодой и красивый, полный надежд и любви, бросается под поезд, спасая ребенка, и умирает в муках... И так понемножку… Еще один кирпич в стену. Еще одна молитва, еще одна лампочка... Понемножку.
                - Да, да, все так, все так, я понимаю, но, поверь, я не хотел пожара, я не хотел дергать ростки, чтобы они быстрее выросли. Но я знал, я чувствовал в человеке, в этом существе, обделенном крыльями, которое нуждается в нас чтобы летать,  какое-то тайное измерение, способность, вдруг, сразу, без всякой подготовки пойти туда, куда нет дороги, куда не указан путь и нет самого понятия пути туда… И я хотел указать им на эту неведомую, от века забытую дверь, в бытие, не начавшее быть не начавшимся. Или хотя бы увидеть ее  глазами своего сердца. Я искал, но она была хорошо спрятана, я бредил, я лез на стенку, горлом шла кровь. Я пил водку, как человек. Я напивался, как свинья, и спал на земле. Я плакал, я звал ее – она не шла. Я шел по улице заглядывал в лица и всюду видел ее следы, но не ее саму…
       - Постой, постой, постой, - вмешался я, - сам ритм твоих слов мне кое-что напоминает, - и я прочел стихи:
…Жил художник в нужде и гордыне.
Но однажды явилась звезда.
Он задумал такую картину,
чтоб висела она без гвоздя.
 Так я к чему, ты не эту ли звезду  искал, чтобы, значит, без гвоздя?..
       - Да, да, - радостно смеясь, воскликнул Виталик. – Она, это она.
Может быть, «нет», может быть «да»,
На нашем месте в небе должна быть звезда
Ты чувствуешь сквозняк от того
Что это место свободно?
         Однажды я понял, что больше не могу, что я умру, что мне нельзя больше быть здесь. Я вернусь на Лайс. Буду там. Ни о чем не думать. Летать и ни о чем не думать весь остаток жизни. Или потом вернусь, и буду вдохновлять поэтов, чтобы они писали стихи для любимых женщин и редакторов, кружить головы художникам, чтобы писали бессмертные полотна, достойные  подпольных хранилищ миллиардеров. Я подумал: утром я улечу отсюда, - и заснул счастливый. Но во сне мне явился сердитый старик и сказал: ты не там ищешь, Ранайяр, позор своей неизвестной матери, ты ищешь там, где светло, где носят тебя крылья, а должно искать там, где утеряно, где темно и ползают гады. Ранайяр, будь человеком и найдешь то, что тебе надо. Ну, а как же мне было стать человеком? Я проснулся,  выпил водки, много, и пошел в милицию. Что я там говорил, я не помню, как не помню и что мне там говорили, но вышел я оттуда человеком. Избитым человеком, но человеком.      
       Я забыл, что у меня когда-то были крылья. Я не помнил про Лайс, где у меня были сестра и друзья. Каким-то образом, вместо утраченных крыльев у меня завелись документы, работа и жена. С женой , конечно, я ошибся, но человеку ведь свойственно ошибаться? Я помнил только, что я должен найти эту дверь, эту звезду. И я снова стал искать ее с удвоенной энергией. Теперь это было совсем не больно. Каким-то удивительным образом, поиски мои сочетались с корпоративной деятельностью. Чем более головокружительные и дерзкие аферы затеивал и проворачивал я, тем ближе я , казалось, подходил к отгадке.
       Но чем ближе я подходил к ней, тем яснее мне становилось, что это фата моргана. Асимптота. Приближение бесконечно, но встречи, находки так и не будет. Я чувствовал, что если ничего не случится в ближайшее время, если не вмешается провидение, - все будет напрасно, я так и останусь при своей прекрасной гипотезе и мерзких жизненных фактах…
      - И что же случилось?
      - Провидение вмешалось. Лара, случайно, конечно, напала на мой след и появилась в городе. И, конечно же случайно, в это время я оказался в твоей мастерской (кстати, я не соврал, моя бабка действительно работала у Саговникова), затем, случайно, у тебя начался прорыв в духовном развитии, благодаря которому ты немного начал видеть, немного летать и наконец, под давлением, угрожающих обстоятельств, перемахивая через десятки ступеней эволюции развился в ависа. Все это встревожило киннеров, и в результате цепочки случайных событий, я оказался в месте и ситуации наиболее благоприятных для моей медитации – в камере пыток в Киннер-Хаш. Эти добрые зверо-люди были так любезны, что пытали меня погружением головы в воду, растяжением на дыбе, и электричеством. Задержка дыхания и растяжение позвоночника, видите ли, как раз используются йогами для выхода духа на высшие орбиты. Насчет электричества йоги не знают, а надо бы им подсказать, тоже хорошо ума вставляет. Так вот, электричество смотрело мне в лицо и хотело мой голос, я бился в экстазе на пыточном столе, я сливался со вселенной, растворялся в мерном плеске волн пространственно-временного океана, я был везде и всегда одновременно и однопространственно, я сорвал голос, вопя от невыносимого наслаждения, а они думали, что я корчусь и кричу от боли, и задавали и задавали свои дурацкие вопросы, пока я не начал усматривать в этих вопросах всю мудрость, всю полноту бытия: Где? Почему? Кто? Зачем? И снова и снова, по многу раз. И я как-то начал понимать, - кто и почему и зачем, где и когда. И звезда взошла, и дверь открылась. Я вдруг понял – оборотничество, как превращение - это ось мира, ось движения мира. Мы все превращаемся ежесекундно, в себя, в других, в камни, деревья и травы, в друзей и любимых.  Эти превращения должны течь свободно, нам не должно цепляться за что-то одно, и делаться рабом избранного впечатления. Есть человекозвери, есть человекоптицы, может быть есть даже человек-паук, или бэтмен, ими становятся люди в стремлении к счастью, силе, свободе и свету, но самое  большее, чем может стать человек, это самый сильный и верный тип превращения – это человек-человек. Это всечеловек, вмещающий в себя весь мир – и мучительные схватки роженицы и первый крик младенца, последний вздох умирающего и дрожащее от нежности «Люблю…», немой рев квазаров, содрогающихся от собственной мощи, и необъятное небо Рахманинова, непроницаемый мрак черных дыр и неистовый жар белых солнц, непостижимая глубина души Достоевского и высочайший подвиг сердца Гаутамы, и вечное солнце Христа. Всечеловечество. Богочеловечество.   Для этого нужно только перестать быть всем и стать всем. И я сделал этот шаг, и воздержался от шагов, и воздержался от воздержания. Когда это случилось, я порвал оковы и встал со стола, они, в недоумении, хотели остановить меня, хотели понять, что происходит. Остановить меня они не смогли, а я попытался объяснить им, то, что я понял. Я не хотел им зла, но это оказалось для них невыносимо, большинство из них умерли. Слишком высокие вибрации. Другие сошли с ума. Третьи разбежались по подземелью. С внешней стороны двери я почувствовал нечто, готовое принять мою волю и силу, - это был твой рисунок взрыва. Я только вдохнул в него реальность, так сказать, актуализировал…
      Мы помолчали. Лара разглядывала брата широко раскрытыми удивленными глазами, словно видела впервые. Потом я спросил:
      - И что же теперь? Ведь после этого ничто не останется так, как было. Все будет по-другому, верно? 
      - Да, ты прав, Сережка, все будет по-другому, хорошо будет, замечательно… - он с удовольствием потянулся всем телом, так что захрустели суставы.
    - А что же нам делать? И что будешь делать ты?
    Он засмеялся.
- Я?.. Останусь на Украине. Буду учить, отбирать и учить тех, кто сможет выдержать. И вместе мы будем учить других. Тех, кто захочет. Может, заделаюсь школьным учителем, может инструктором по йоге, а может, останусь тем, кто есть – Виталиком с Корпорации. Никто меня не тронет, они не поверят, что это мы разорили их берлогу, а рысь будет молчать, она умная девочка и понимает, что ее сожрут, стоит ей только слово оборонить… А Вам, ребята, я бы посоветовал подняться на Лайс, и, для начала, попробовать себя  в роли молодоженов… - Лара фыркнула,  Виталик лукаво посмотрел на нее, - ну, хорошо, хорошо, влюбленных… хотя куда вы денетесь…
     - Принимается, - сказала Лара, - хотя он, - она кивнула на меня, - ничего такого мне еще не говорил.
     - А там посмотрите, что дальше делать. В Лайсе дел по горло и тут есть чем заняться, а в нижнем мире и вовсе авгиевы конюшни, хотя там, знаете ребята, не только с пистолетами летать придется.
    - А что еще? – жадным до приключений голосом спросила Лара.
    - Философией надо заниматься и астрологией, и физикой с химией, и педогогикой с психологией, и историей и литературой. Рыхлить и удобрять, сеять и поливать – вот ремесло садовника,  - со смехом ответил Виталик. – Много чем надо еще заниматься, хотя, знаете, как говорил Аль Капоне, с револьвером и добрым словом можно добиться от людей гораздо большего, чем с добрым словом без револьвера… Он замолчал и отвернулся и стал смотреть на солнце.

ЭПИЛОГ
             … и Виталик-Ранайяр остался а мы улетели в Орнафлайес, но обещали вернуться. И мы вернемся. Мы нужны здесь. Помните, как Малыш у Астрид Линдгрен мечтал о летающей собаке. Многие малыши и врослые мечатют о летающей собаке и мечтают летать сами, и говорят себе чому я не сокил? Почему люди не летают как птицы? А мы вернемся, и собаки будут летать и люди тоже. Правда, правда, сами увидите.
      Мы летели над Украиной, и видели как антициклон уносит на запад клочья сырого серого тумана, и черных чумных туч, были последние дни зимы и солнце светило уже по-апрельски. Вдруг пошел мелкий град и больно, но терпимо, бил в лицо. Зато перед нами встала двойная радуга,  и мы пролетели прямо под ней, как в ворота новой жизни.
     Мы подымались все выше и выше,  и скоро летели уже над облаками, и солнце жарило спину, а воздух был холодный, и я сказал Чайке:
     - Знаешь, я сразу как тебя увидел и не знал еще твоего имени, я про себя называл тебя Эвриопис, это значит широкоглазая.
     Она спросила:
- Ты не перепутал, может, Мери Поппинс, она ведь тоже летает?
     А я подумал и сказал:
- Нет, ты круче, ты летаешь без ветра и без зонтика, и так здорово стреляешь и дерешься, а я и стрелять совсем не умею, а умею только рисовать.
А она тогда сказала:
 - Должен же у тебя быть какой-то маленький недостаток…

     Мы взялись за руки, и я был счастлив, так счастлив, что, казалось, так счастлив, не может быть человек, которым я был раньше. Я чувствовал себя настолько другим, будто я умер и вместо меня живет другой человек, думающий, что он – это я. А все происходящее казалось мне картиной, которую кто-то, а может и я сам, написал и повесил на стену. И теперь она будто не имеет отношения ни к нему, ни ко мне, ни к кому другому, ни к целому миру. Висит сама по себе. Без гвоздя.

Умер он, изможденный профессией,
Усмехнулась скотина-звезда
И картину его не повесят
Но картина висит без гвоздя.

     - К черту! – подумал я, - никто не умер!