Отец Сирый и сорок псалтирей

«Спаси мя, Господи, яко оскуде преподобный»
(Псалом XI).

Когда-то давно, теперь уже не помню, от кого, слышал я странный рассказ о том, как еще где-то в тридцатые или сороковые годы прошлого столетия, в разгар социалистического безбожия, в самом центре Москвы, недалеко от Красной площади, милиционеры задержали женщину, которая ползла на коленях вокруг кремлевской стены. В отделении, во время составления протокола, арестованная объяснила, что не сама себе такое странное поприще придумала, а, как верная дщерь во Христе, усердно исполняла послушание, наложенное на нее духовным отцом: сорок раз вокруг Кремля коленопреклоненно обползти… Кажется, отвезли ту ревностную не по разуму матушку в сумасшедший дом, и тем дело и кончилось.

В наше время тоже порой встречаются такие пастыри, как тот, который свою духовную дочь на Канатчикову дачу отправил. К одному из этих батюшек и я как-то раз на исповедь угодил. Сам я в те годы был, что называется, «чайником» в церковной жизни и новоначальным в духовных делах, не знал еще, что каждому христианину полагается иметь своего собственного духовника, а потому ходил без разбора ко всем подряд. В те поры я переехал из Москвы в тихий подмосковный городок, в котором была старая церковь, и как-то однажды, из религиозного рвения, отправился на нее взглянуть.

Когда я входил в храм, оттуда мне навстречу неторопливо вышел молодой священник с этакой хитрованской усмешкой на лице, поразительно мне кого-то напомнивший, но сперва я не понял, кого. Потом вспомнил: он был, как брат родной, похож на атамана петлюровцев Сирого из старого советского кинофильма «Тачанка с юга». Так и казалось, что вот сейчас он раскроет рот и что-нибудь произнесет этаким хохляцким говорком, на южный манер растягивая слова и с фальшивым добродушием понижая интонации к концу фразы. Вышел он из храма, а я туда вошел, – и тут пронеслась в церковном народе благая весть: исповедь! исповедь грядет! А так как каяться мы всегда готовы, то и сбежалась немедленно целая толпа неключимых грешников, к которой и я на радостях примкнул.

Церковь в нашем городке двухэтажная, но служба идет, как правило, в нижнем храме, а верхний почти всегда пустует. Пуст он был и в тот день. Не знаю, почему батюшка, – назову его условно отец Сирый, хотя настоящее его имя всем православным в городе хорошо известно и памятно, – так вот, не знаю, почему он не захотел проводить исповедь, как другие священники, в нижнем храме, а потребовал открыть для себя верхний. Вероятно, потому, что нижний, тесный и темный, был, по его мнению, неподходящим для его духовных дарований, – тогда как верхний, светлый и праздничный, был самое то, что нужно. Но, как бы то ни было, пошел он взбираться по каменной лестнице вверх, и вслед за ним потащилась туда и вся толпа желающих доложить о своих грехах, и я в их числе.

Поднявшись наверх, отец Сирый положил на аналой крест с евангелием, а потом принес стул, поставил его рядом с аналоем и сел. В этом, как я позже узнал, заключался особый расчет. Само собой разумеется, если батюшка изволит принимать исповедь сидя, то никак не подобает нам, грешным и недостойным, стоять, возвышаясь над святым отцом наподобие колокольни, – и поэтому волей-неволей все, подходя к нему, становились на колени. Тогда я еще не ведал о том, что именно так – сидя – исповедовали оптинские старцы, и потому, если приходский священник выбрал такую оригинальную манеру исповеди, то это означает, что он сознательно тем святым старцам подражает. А, значит, скорее всего является новоначальным во священстве и не имеет еще истинной мудрости духовной.

Все это, повторяю, мне тогда еще было невдомек. Я впервые в жизни встретился с одним из тех, кого в церковной среде именуют «младостарцами», и даже не подозревал о том, что и такое в природе существует. Так что, когда подошла моя очередь, я, как и другие, послушно опустился на колени. Исповедался я довольно долго, поскольку никто меня не торопил и не прерывал, и даже радовался про себя, что повезло такого внимательного духовника встретить. Рассказал ему о том, что вот, мол, мать у меня некрещеная, в Бога не верит и к церкви Божьей плохо относится, а жена ребенка ждет, так как же нам, бедным, вести себя с такой бабушкой, когда ребенок родится? Отец Сирый, ни минуты не раздумывая, благословил меня на то, чтобы сию бабушку, пока она не окрестится, вообще на порог не пускать. Потому как ее некрещеная душа всецело во власти темных сил пребывает, которые могут нежному младенцу большой вред причинить. Так что лучше даже и вообще ей про внука или внучку ни слова не говорить, от греха подальше.

Когда я кончил исповедоваться, то с трудом поднялся с затекших и одеревеневших колен, приложился к кресту и евангелию и подошел к священнику за благословением, а он мне и говорит: даю, мол, тебе, раб Божий, за все твои грехи епитимью: сорок псалтирей… И, видя мое непонимание, пояснил: сорок раз Псалтырь прочесть, понял? Обрадовавшись, что так легко отделался, я согласился. Отец Сирый меня благословил, и ушел я восвояси навстречу новой, безгрешной жизни…

Как я в дальнейшем не раз слышал, такова вообще была манера отца Сирого: всем щедрой рукой раздавать епитимьи, не глядя ни на пол, ни на возраст. И мне еще повезло, что у меня была, так сказать, епитимья с окончанием: прочел Псалтирь сорок раз от корки до корки, и гуляй, Вася. А то были и такие прихожанки, которым он дал послушание творить ежедневно по сотне земных поклонов, и так до конца их дней земных. Но это, наверно, за аборты…

К слову, есть такое неписанное правило церковного окормления: что епитимью с человека, которому ее почему-либо невмочь стало исполнять, может снять только тот же самый священник, который ее и наложил. Ни настоятель того храма, где служит духовник, ни благочинный, ни вышестоящий архиерей, ни митрополит, ни патриарх, ни даже сам Господь Бог такого права не имеют. Все это мы, невежды, тоже потом только узнали, когда уже поздно было отца Сирого разыскивать. Да он бы своих наказаний и не отменил – не такой был человек… Посему, как я слышал, иные матушки в нашем городе и по сей день подвизаются, поминая отца Сирого добрым словом…

И все же, несмотря на такую его очевидную строгость и принципиальность, прихожане к отцу Сирому так и липли, а особенно прихожанки, те, которые незамужние или матери-одиночки. Ведь батюшка и сам был человеком одиноким в личной жизни, тем, кого в церкви величают чужим католическим словечком «целибат». А как известно, дамы, будь они хоть трижды праведные, липнут к таким священникам, как мухи к меду… Словом, обрели они у его аскетической груди желанное пристанище и утешение. И вот из-за этой-то своей популярности у православных подвижниц отец Сирый в конце концов и погорел.

Но до этого еще несколько лет прошло, и успел-таки наш батюшка здесь не в шутку прославиться. Дело в том, что прямо напротив одной из трех православных церквей, что стоят в нашем городке, затеяли строить свою молельню баптисты. И не какую-нибудь там захудалую, а с размахом, целый собор заложили. И вот взялся отец Сирый в той бревенчатой церквушке на курьих ножках, в которой по праздникам от тесноты дышать было нечем, чуть ли не ежедневные молебны проводить, прося Бога не дать построиться окаянному сектантскому капищу. И, действительно, строительство у протестантов почти сразу же остановилось и, вплоть до изгнания отца Сирого из нашего города, так и не возобновлялось.

Но не выносит, как я уже говорил, наше священноначалие тех батюшек, которых прихожане очень уж любят. И вот стали поговаривать в приходе, что, мол, недовольно отцом Сирым церковное начальство. И сам настоятель местного храма, отец благочинный, живущий, впрочем, где-то в Москве, где у него еще одно благочиние есть, а сюда лишь изредка наезжающий; и его правая рука – председатель церковно-приходского совета, бывший санитар скорой помощи, а ныне – церковный бизнесмен, который сам никогда не крестится и в храм заходит, как в офис; и их подручные – разные церковные матушки, бывшие активистки и комсомолки двадцатого года. Все они хором возмущались тем, что живет отец Сирый в колокольне, самовольно заняв там келейку, и чем-то еще в том же роде. И много тут нашлось у батюшки непростительных грехов, в число которых, конечно, первым делом попала его популярность среди представительниц слабого пола, давшая отцу благочинному с санитаром-председателем немало поводов для двусмысленных усмешек. И однажды отец Сирый тихо исчез из нашего прихода, и никто этого события, как водится, церковному народу с высокого амвона не прокомментировал…

Так вот и не стало у нас больше пастыря, который один мог своей молитвой целое строительство остановить. А у меня не стало духовника, который меня на исповеди увещевал по-мужски: «Эх, и зачем ты только женился? Как бы ты сейчас рос!..» И у матушек-одиночек не стало любимого духовного отца и утешителя. А кому была от этого радость? Только баптистам-еретикам! Те, едва лишь почувствовали, что православной молитвы против них больше нет и руки у них развязаны, так сразу же развернулись во всю ширь. И через полгода ускоренными темпами (пока, чего доброго, у этих замшелых ортодоксов напротив еще один святой чудотворец не завелся!) возвели свой дворец из стекла и дорогого кирпича, с огромным ржавым протестантским крестом наверху. И теперь они там, бедные, каждое воскресенье распевают хором, в два прихлопа три притопа, всякие заморские спиричуэлсы, словно какие-нибудь сизые негры из Алабамы.

А отец Сирый, покинув наш неблагодарный город, отправился в долгое скитание по священническим мытарствам. Сперва его в какой-то дальний провинциальный монастырь загнали, потом куда-то еще перевели, и чуть ли не вообще вывели «за штат»… И так он и канул, бедняга. Лишь иногда какие-нибудь перехожие матушки из «Шаталовой пустыни» приносили на своих длинных черных хвостах разрозненные и противоречивые сплетни о нашем дорогом и незабвенном целибатюшке-епитимисте…

Тут бы можно было и закончить эту грустную историю, если бы не одно обстоятельство. Дело в том, что опытные в духовной жизни подвижники знают: если дает духовник своему пасомому епитимью, – скажем, какое-то число поклонов или молитв ежедневно творить, – то и сам он должен денно и нощно о нем молиться и заодно с ним ту епитимью исполнять. А иначе, когда пасомый все до конца исполнит, как ему велено было, то неминуемо последует ему за это от темной силы месть, да такая, что мало не покажется. И защитить его, бедного мирянина, о котором отец его духовный забыл, будет тогда некому… Это хорошо бы знать да крепко помнить всем, кто только что к духовному поприщу приступил и не знает еще толком, как там и что.

Я это потому говорю, что и сам я на себе в свое время ту черную демонскую злобу сполна испытал. Ибо нес я свою епитимью, ни много, ни мало, – двенадцать лет, а когда донес… Эх, кабы мог я знать в те минуты, когда, как последний глупец, перед малоопытным, недуховным и явно прельщенным священником, словно перед старцем прозорливым, на коленях стоял, чем это все обернется, и что в итоге с моей жизнью станется! Честное слово, я бы не только ни к какому «отцу» на исповедь не пошел, но и вообще саму эту церковь, со всеми ее таинствами и чудесами, обходил бы за километр. И пусть благочестивые люди осудят меня за эти слова, – но я верю, что милосердный Господь меня поймет и не вменит мне этого во грех. А это – главное.

<13.02.2010>