Ребёнок

Про таких обычно говорят: «Ты что, с Луны свалился?», и я, пожалуй, говорящих кое в чём понимаю. Да и на меня он, можно сказать, тоже свалился, хоть, понятное дело, и не с Луны; то есть, не свалился, а мы столкнулись в коридоре на втором этаже. Как вспомню – самой смешно; думала, так только в историях для маленьких девочек начинаются банальнейшие любовные линии. Оказывается – нет, правда бывает. Он так испугался, стоял, смотрел огромными глазищами, хлопал длинными, как у девчонки, ресницами. Из пенала, который он нёс в руках и уронил, посыпались ручки и цветные карандаши, и пока он извинялся, я уже успела их все собрать. Сам он тоже пытался принять в этом участие, но не смотрел по сторонам, а искал как будто на ощупь, словно было темно. А я вдруг думаю: как котёнок, который ещё ничего не понимает и всюду носом тычется. Отдаю ему этот пенал и вижу феньку у него на руке. И что-то на меня накатывает; я снимаю одну из своих и надеваю ему на лапу. Думаю – сейчас скажет, что розовая, а он взял и не сказал, а только посмотрел на неё, чуть прищурился и так и засиял весь. Ребёнок, что сказать...
И чтоб я помнила, с чего это вдруг мы потом общаться начали. Зато помню, что первый осмысленный разговор случился в столовке, на перемене между третьим и четвёртым уроком. Очередь жуткая, толкотня, первоклашки так мельтешат, что за них страшно становится – будто вот-вот они или сами друг друга задавят, или на кого-нибудь из них наступят. Конечно, всем же страстно хочется кушать, а выживает сильнейший. Тьфу. Ещё любят друг другу очередь занять, а потом набегает полкласса. Я-то привыкла, что меня так никто к себе под крылышко не подпустит; стою, значит, смотрю на всё это тоскливо, думаю, что уйду голодной, ну и ладно, как там говорят, не хлебом единым... и тут вижу – стоит. Жмётся в этой толкучке и при этом умудряется помахать мне рукой – иди, мол, сюда. Я подхожу, и до меня доходит – не меня же небось звал, кого-нибудь из одноклассников; а в итоге оказалось, что таки меня. И сама даже не знаю, почему я уж настолько-то обрадовалась.
Ну и... сели мы потом на страшненькую обшарпанную скамейку, об которую наши девчонки вечно колготки рвут и причитают по полчаса, порадовались «добыче» - чай был даже сладким, да и пресловутые пирожки вполне съедобными. Я узнала, что его зовут Алька – то есть на самом деле Алексей, но вот не нравится ему. Я сказала, что зря, потому что оно красивое и означает «защитник». И почему-то сама смутилась.
Потом он стал пересчитывать сдачу, и оказалось, что буфетчица ошиблась на двадцать рублей, причём не в свою пользу. А он смотрит так виновато, будто это он их специально украл, и тоскливо говорит – дурак я, очки надо чаще носить. Сказал, что на самом деле плохо видит, но надевает их только на уроки. Смутился... Покажи, говорю, очки. Он насторожился так – ну точно запуганный котёнок, но потом достал футляр, повертел его в руках и дал мне. Очки были в тонкой оправе и с небольшими стёклами; я нацепила их ему на нос и смотрю – чудик. Чудик потому, что не носит. Идёт же, чёрт возьми, сразу такой серьёзный становится. Так ему и сказала, зачем – ума не приложу. Ну да что теперь... А он опять смотрит удивлённо так – и, наконец, всё-таки их снимает. Говорит, что деньги вернуть надо, и вдруг я понимаю, какой взгляд у него – прищуренный так смешно, и при этом решительный, как у солдатика. И тепло так стало, самой страшно.
Встала из-за стола – или, боюсь, даже вскочила, - и сказала, что, извини, ребёнок, пора мне, хотя перемена ещё не кончилась. Мне, говорю, к экзаменам готовиться надо, они ж у меня скоро, прямо через год, да ещё выпускные. Он расплывается в улыбке и отвечает, что у него тоже через год. Только не выпускные, а так, но всё равно страшно. Ах. Восьмой класс, значит, думаю. Ну ребёнок же, Боже мой, какой ребёнок.
А потом он взял да и приснился. Как будто мы с ним стоим посреди поля, вокруг цветы, одни – яркие, в глаза бросаются, другие – нежные, скромные; мы стоим, он касается ладонью верхушек высоких стеблей травы, а я плету венок. Ветер дует, но слабенький такой, тёплый – забавно, даже во сне чувствуется. Наконец, я связываю последний стебелёк, присаживаюсь на мягкую траву и, подозвав его к себе, глажу его по волосам и надеваю венок ему на голову. Мне в этот момент ужасно хочется увидеть его лицо – но, наверное, я так из-за этого волновалась, что даже проснулась. И поняла, что сон был красивый; давно уже ничего радостного не снилось – всё какие-то погони, пустые коридоры, холодные пещеры с ледяными сталактитами и сталагмитами (так и не помню, какие из них растут вверх, какие – вниз). Родные и любимые одноклассники в очередной раз сказали бы – травы небось накурилась.
Пф, тоже мне, нашла кого вспомнить. Так хорошо, светло, легко как-то...
Было сначала. А через несколько секунд я уже думала, что лучше бы не просыпалась.
Чёрт меня подери, я что, влюбилась? Я – в этого ребёнка – влюбилась?!
Я заметила, что стала искать его взглядом в разношёрстной толпе школьников, пёстрой, как стайка попугаев. Иногда видела, он меня тоже. Подходил поздороваться – а если времени не было, просто махал рукой.
Ещё оказалось, что у него во втором классе сестрёнка есть, Маринка, – у той же учительницы занимается, которая у меня вела, а значит, Маринке повезло. Как-то мама не могла забрать её домой сразу, и той пришлось остаться на продлёнке – так она в итоге рёв подняла, нашла брата и ни в какую из кабинета уходить не хотела. Он в итоге взял и на урок не пошёл, остался с ней сидеть. Ну... и я осталась. Не знаю, зачем. Как же он на меня смотрел тогда... потом, когда мама пришла за ними обоими, я поняла – смотрел он так же, как на неё. Как на маму, чёрт возьми, а ты чего хотела?
А однажды он подошёл ко мне - и вижу я... плачет. Говорит, фенечки у него срезали и в мусорку кинули. Говорят, доставай. А я бы, думаю, их самих за загривок и – мордой в эту мусорку, по одному. Ибо поделом. Ему не сказала, при таком даже придурками обзываться стыдно. Сказала – ах ты, ребёнок, хоть не поранили ничем? У меня, говорю, тоже срезали однажды. Тут и вижу – опять глаза огромные, и смотрит, как... как на Маринку, когда она плакала. Не переживай, говорю, новые сплету, и себе, и тебе. И думаю – мы два дурака. Так вот.

* * *

Мы стоим у окна, точнее, он стоит, а я сижу на подоконнике. Солнечные блики прыгают по джинсам, по сумке, по свитеру. По его лицу. Он щурится. Вот дела-то – только март, а уже так печёт. Весна, зараза.
- Юль... – вдруг спрашивает он, склонив голову набок. – А у тебя всё хорошо?
- Э? – внезапен, как... этот, как его, песец, который подкрадывается незаметно. – А что не так?
- Не знаю. Ты какая-то... то грустная, то весёлая.
- Так весна же, - и хорошо, кстати, что весна, а то бы пришлось думать над отговоркой. – Может, я тоже того... влюбилась. – Господи, что я несу?
Воистину же правду говорят, что мальчишки медленнее взрослеют. Ишь как одного слова испугался – стоит, ошарашенный, молчит, теребит нитку, оставшуюся от оторванной пуговицы. Наконец, пожимает плечами.
- Правда?
- Правда. – Бросаю взгляд на часы на руке. Через несколько секунд звонок. Сейчас ка-ак задребезжит. – Может, вообще даже в тебя.
Главное – удачно выбрать момент; звонок звенит, и можно засуетиться, подхватить сумку и под собственное «Опаздываю!» скрыться в недрах коридора.
Математичка сама опоздала минут на пятнадцать; перед этим у меня успели спросить, почему я такая красная – и сколько я выпила, откуда я так неслась – и что курила в подвале, и непонятно к чему на этот раз – когда я в последний раз видела розовых слоников. Отвечать им не было сил. Совсем.
Какая я дура всё-таки. И зачем было...
После урока опять его ищу. Да что там – я почти выучила его расписание, и чуть ли не Маринкино в том числе, потому что иногда он забегал её проведать. Не нахожу. Нигде. Ещё бы. Кретинка и есть кретинка, конечно, будет теперь шарахаться подальше. Чёрт, чёрт, чёрт... хочется то ли зареветь, то ли хотя бы шибануть кулаком по стенке.
И тут смотрю - стоит у того же окна в холле, только не у подоконника, а перед большим зеркалом, висевшим рядом. Ближе подойти страшно. А он, чёрт возьми, стоит и примеряет очки. Поправляет их на носу. Снимает, очень осторожно протирает платочком стёкла и снова надевает. И вдруг поворачивается и подходит ко мне.
- Юль...
- А?
Вдруг замечаю, что по правому стеклу проходит тонкая трещинка.
- А мне правда идёт? – и звонкий такой голосок стал. – Да?
- А то!
Взять да и рассмеяться, как всегда. Сказать что-нибудь вроде: «Ребёнок, не бери в голову». И всё будет нормально, как раньше. А вместо этого сама пугаюсь и тихо говорю:
- Алька...
- Ну... видишь, они очки разбили, - его голос чуть заметно дрожал. – Если ты говоришь... если идёт... тогда просто попрошу стекло поменять... хотя тут, кажется, оправа погнулась. Но ведь починят?
Он поднимает взгляд, и солнечный блик отражается от его очков, поэтому мне не видно, как он смотрит на меня сейчас. Зато почему-то уже не страшно.