Рассказ без всякого сюжета

«Там, где начинается телевидение – там кончается порядок», - говорит Санборисыч, наш тренер.
 
Кто бы сомневался? Наша танцевальная команда уже час толчется без толку на студии, а тракт все не дают. Он ухмыляется кончиком губ, машет рукой – и уходит к другим нашим – трепаться за жизнь и курить. Я провожаю его взглядом и слегка раздуваю ноздри, улавливая в воздухе тающий Санькин запах – его собственный, и едва уловимый – французского дезодоранта «Bien-etre», горьковато-свеже-лимонный, и отворачиваюсь, будто мне нет до этого никакого дела.

«Bien-etre» сейчас не продают, не известно, почему – сняли с производства, наверное. Я его ношу в памяти, и сейчас, когда я пишу эти строки, чувствую, как едва уловимо раздуваются мои ноздри, будто запах до сих пор витает где-то в воздухе – но нет, он там же, где мои 17 лет, талия 57 см, бальные танцы и черно-белое телевидение.

Единственная студия, маленькая, на улице Мира (в каждом городе тогда была улица Мира, интересно, куда они подевались сейчас – можно подумать, что МИР так же потерял актуальность, как КОММУНИЗМ и партийные съезды, в честь которых давно перестали называть улицы).

Нет никакого дела, я повторяю, и иду к Андрею, нашему ведущему, который уже что-то музицирует на студийном рояле.

Андрей…наверное, для кого-то он – воплощение девичьей мечты: красив настоящей мужской красотой, умен и невероятно талантлив – он одухотворяет все, к чему ни прикоснется. Рояль у него поет, гитара рыдает, на сцене он потрясающе органичен чуть ли не в любой роли, но при этом рукаст, как и положено мужику – будучи студентом-филологом, на первом курсе универа, на практике в колхозе починил трактор, хотя и видел его не на картинке впервые в жизни…

Я слушаю его последний опус.
Надо что-то сказать.
Я сообщаю ему, что у меня и помимо него на студии есть знакомые.
- Кто? – спрашивает.
- Главный редактор. Хороший мужик, - говорю. – И Маяковского любит.
- Хм. Я тоже люблю Маяковского. Но ты меня любить не хотела…

Я смотрю в его ореховые глаза и не знаю, что сказать. Я хорошо отражаюсь в этих блестящих глазах – стройная, гибкая, с бесконечными ногами, но зато в синих – я просто тону…
Ну, не объяснять же, что роялю я предпочитаю скрипку (хм, странно – вот только сейчас задумалась: ведь я никогда не слышала, как Саня играет на своей скрипке – после армии, где он в ансамбле скрипачом служил, он ее в руки уже не брал, но когда он протягивал мне свои музыкальные пальцы,  воздух для меня наполнялся пением скрипки)…
Я вообще не представляю, как можно объяснить, что когда я танцую, у меня вырастают крылья, а когда я танцую с Саней, тело мое дрожит натянутой скрипичной струной, и я слышу музыку без всяких инструментов, я сама становлюсь музыкой, а может быть, это музыка становится мной, а танец – это просто способ существования белковых тел, или что-то в этом духе…



Тем временем я вижу, что наши подтягиваются к главному павильону и при этом веселятся вовсю. Что же там происходит?
Мы  с Андреем тоже спешим туда. Оказывается, редактор решил разнообразить передачу о танцах, включив в нее интервью с классической балериной.
У балерины совершенные формы – и никакого содержания, она толком двух слов связать не может, репетирует свое интервью, лопочет что-то несуразное, редактор уже  и махнул рукой  – пусть хоть расскажет, как она поддерживает свою великолепную форму.

Вдруг внезапно нам дают отмашку: есть тракт, Андрей выходит под прицелы софитов и камер, улыбается и рассказывает о танцах и нашем ансамбле, и упоминает нашу гостью. Балерина смущена и что-то невнятно лепечет. Он говорит ей удачный комплимент, спрашивает,  что она делает, чтобы иметь такую точеную фигуру. Разумеется, только станок помогает держать себя в форме, но ведь может она что-то посоветовать и нашим дорогим телезрительницам? Балерина с облегчением ложится на некое подобие кушетки – показать упражнение, но ей приходится при этом говорить в микрофон, и она выдает на автомате: «Поднимаем одну ногу, вторую, третью»…
Нечего и говорить, что мы просто вповалку легли от хохота, но самое забавное было в том, что эта запись так и пошла в эфир в неизменном виде, весь город недели две смеялся…
А я запомнила – и не знаю, что же мне делать с этим непонятно зачем выдвинутым из комода памяти ящичком, в котором и юмор, и драма, и поэзия перемешаны, как у плохой хозяйки в настоящем комоде, где пустой флакончик из-под дезодоранта соседствует с ворохом колготок (сколько там ног, интересно – пожалуй, больше десятка?),  а пожелтевшие черно-белые фотографии – с лентой старого катушечного магнитофона, не целой, оборванной, но если подцепишь клочок той ленты, услышишь кусочек мелодии – и вот уже улетела вслед за ней душа – туда, туда, где запах «Bien-etre» и черно-белое телевидение.

Которое начинается там, где кончается порядок.