Ходули

Жил был шут. Вернее, он был одним из шутов старого доброго короля.
Почти всю свою жизнь прожил он при его дворе и не заметил, как состарился. С годами его репертуар сузился до одного единственного номера – хождения на ходулях. Этот номер был один из любимейших у ставшего теперь старым короля. И почти все шуты, потому что  их по штату было несколько, вставали в назначенный для каждого из них день на ходули. И поскольку старый придворный шут уже не мог кувыркаться подобно молодым, король же к нему благоволил, а ноги его еще слушались – ходули остались его единственным номером.
Родных у шута не было. Когда-то давно, когда он был единственным шутом у ставшего теперь старым короля, он не знал, позволительно ли королевскому шуту иметь семью, и дабы всецело служить одному монарху, решил для себя этот вопрос отрицательно. А потом он постарел, и жил сейчас один, седой и никому не нужный, хотя и окруженный некоторым удивлением и почетом.
В назначенный день он выходил из своей комнатушки и вставал на ходули для того, чтобы по обычаю изображать из себя короля, снисходительно кивать дамам и делать замечания относительно своего оцененного по достоинству роста. Но по окончании представления он возвращался тотчас обратно в свою каморку. С молодежью, падкой до вин и шуток, ему было скучно, пожилые не баловали его своим обществом вне общественных залов – он все-таки был шутом. Поэтому он все более погружался в себя и уединялся.
Однажды ему даже пришла в голову мысль попросить старого короля отпустить его в монастырь, но он тут же подумал, что, во-первых, этот поступок огорчит его господина, во-вторых, толстый епископ, столько лет знавший его как шута, вероятно, может не дать ему хорошего места у себя в монастыре, а из первого шута превратиться в последнего монаха ему было уже не по годам. К тому же по некотором размышлении он решил, что и его теперешнее положение шута очень похоже на положение монаха – живет он уединенно, его поведение в качестве шута в отличие от его коллег более чем степенно, а служба королю, как он слышал однажды в церкви, является подобием служения Царю Небесному. Поэтому он успокоился, продолжая ходить на ходулях в один из дней недели и пользуясь по этому случаю как прежде столом, постелью и ставшим привычным для него одиночеством.
Но силы его все убывали, и в один прекрасный день запала в его, давно ставшую местом для размышлений, голову мысль. Немного навязчивая, она сверлила его день и ночь. Эта мысль заключалась в том, что он спрашивал себя о часе своей смерти, он знал, что скоро умрет, но он боялся умереть на ходулях. Вероятность этого была ничтожно мала, но она все-таки оставалась, и старый шут мучился, сам не понимая почему. Он всю свою жизнь ходил на них, не считая это зазорным, но умереть он хотел на собственных ногах.
Несколько раз он готов был просить короля об освобождении от должности, но не знал, как иносказательно в присутствии света сделать это, и всякий раз, видя доброе лицо государя, менял свое решение и ограничивался обычными при игре словами.
Проснувшись однажды в день представления, шут отчетливо осознал, что сегодня умрет. Он дожил до часа своего выхода в зал, того часа, которого уже давно так боялся. И когда в назначенный момент под выстрелы хлопушек он должен был из-за шторы высунуть сначала свою голову на уровне трех метров над полом, а затем и выйти в зал, случилось нечто новое. Голова в колпаке появилась, но ниже, в уровень роста обычного человека, а  затем появился и старый шут, только шагал он на своих двух ногах, а ходули держал на плече, подобно тому, как держат свои мушкеты караульные. Впрочем на ходу он отпускал прежние шуточки и, как предписывал церемониал, кланялся вельможам и дамам. Когда он подошел к королю, тот удивленно взглянул на него. Шут не смутился.
- Сегодня, в день моей смерти, мое государское достоинство решило снизойти с высоты своего положения до равного Вам, - важно сказал он, - но, несмотря на это, даже сейчас я король, король более чем когда-либо,  и дабы в этом не было сомнения, мои царственные регалии, - он показал на свои ходули, -  со мной. Но сегодня, как я уже сказал, – день моей смерти, и я дарю их. Тебе, министр Пертуф, - сказал он под общий смех  лежавшему у царского трона скомороху, - достался скипетр, - и он ткнул одной из ходуль своего вскочившего коллегу. – А тебе, министр Реффам, - и он, импровизируя, попытался ударить другого шута по голове другой, - достается жезл. Корону же мою, как достойнейшему, я оставляю тебе, - и старый шут впервые за много лет в присутствии государя снял с головы свой колпак с бубенчиком и положил его у ног старого короля.
Шутки, сопровождавшие первую часть его речи, сгладили ее необычность. К тому же общий ход импровизации был близок к установленному церемониалу. Но, видя седую, полысевшую с годами голову старого шута, король, казалось, был не столько доволен забавой, сколько тронут. Может быть, он вспомнил его некогда молодым и подумал о том, что скоро и он сойдет с высоты занимаемой им власти для того, чтобы оставить ее кому-то другому.  А через несколько мгновений окружавшие его министры изменили, как это и должно было быть, печальный ход его речи и мыслей. Старый же шут, проворчав напоследок, что теперь ему пора спать, лег, свернувшись клубочком, на занимаемое прежде Пертуфом место у престола и, казалось, действительно заснул.
Только на другой день после званого вечера, когда его нашли там же, стала понятна истинная причина его столь долгого сна, а заодно и последней речи.
Король, узнав о кончине старого слуги, опечалился, а при дворе с тех пор вошла в поговорку еще одна пословица: «Жил как шут, умер как король». Правда, передают ее друг другу на ухо и шепотом, дабы не огорчить старого монарха, как и многое из сошедшего с языка придворного поэта. Думаю – это лучшая эпитафия для слуги, находившегося так долго на несколько голов выше всех окружающих и, несмотря на это, сумевшего умереть у ног своего государя. А вам так не кажется?