Американский голос советских евреев

Фильм уже готов и представлен на кинофестиваль, который пройдет в апреле.

СЦЕНАРИЙ ФИЛЬМА «АМЕРИКАНСКИЙ ГОЛОС СОВЕТСКИХ ЕВРЕЕВ_КУХОННЫЕ ИСТОРИИ»
Режиссер и оператор Игорь Дадашев


Концертный зал, заполненный ветеранами. Аплодисменты. Пианистка играет «Серенаду» Шуберта.

Текст за кадром. Что может связывать несколько десятков пожилых людей, каждый из которых переехал в США в 80-х и 90-х годах прошлого века? Кто-то из них родился и провел большую часть жизни в Белоруссии, другие же в Молдавии, Украине, России. Да и профессии у них разные. Врач, музыкант, историк, учитель, летчик, модельер, лингвист. Список этот можно долго длить. На родине многие из них получили блестящее образование. Немало среди них кандидатов и докторов наук. Их судьбы разнятся, так же как и прежние места обитания. Но все же, нечто общее есть между ними. Мы постараемся вам рассказать что именно. Дав слово самим свидетелям и непосредственным участникам Великой эпохи.

Александр Дейлис. Родился я в городе Кишиневе. В 1921 году. В то время Бессарабия входила в состав Румынии. И до 1940-го года наша семья жила в пределах Румынии.

Мария Ямник. Родители у меня были очень простыми людьми. Папа – портной и мама – портниха. Жили мы в Бобруйске большой семьей. Нас было пятеро детей. Всего семья была из семи человек. Жили мы очень, конечно, бедно. Но все учились. Когда война началась, мне было тринадцать лет.

Мера Соколинская. Мои родители из Витебска. И переехали они в Ленинград в 23-м году.

Яков Рабинович. Родился я очень давно, 25 июля 1921 года. В бедной еврейской семье в Белоруссии.

Владимир Поссе. Это было 85 лет назад. Родился Поссе Владимир Сергеевич у преподавателя военного училища и студентки рабфака. В 1924-м году в Киеве.

Георгий Семашко. Родился в 1924 году. В городе Конотопе. Что-то около двухсот километров около Киева. Ну, жил там до 1934-го года. Пока не начался сталинский голод, голодомор, так называемый. Потом с родителями уехал в Москву. Где пережил этот голодомор.

Евгения Мерлис. Родилась я в Харькове. 21 декабря 1922 года. Ну, соответственно мне сейчас 86. Ну, семья довольно благополучная была. Мама у меня врач-стоматолог. Папа по специальности – юрист. Но очень много лет он был заместителем управляющего Госбанком.

Елена Семашко. Вы знаете, что на Украине был совершенно невозможный голод. Страшный, когда трупы валялись на улицах. И мои родители оставили квартиру в центре Киева, схватили меня, мне там было семь лет, что ли, и уехали в Ессентуки. Потому что там, если врачи работали в санатории, они могли за деньги получать питание. Уже было не до квартиры и ни до чего.

Евгения Мерлис. Я, собственно говоря, наверное, не знала никаких лишений и всяких неприятностей. И голодомор украинский, все это прошло мимо меня, потому что родители обеспеченные были у меня.

Елена Семашко. Потом голод начался и в России, там же, в Ессентуках, на Кавказе. Но все-таки он был как-то короче, чем на Украине.

Иван Фролов. Родился я в деревне Переезжее, Лискинский район Воронежской области. Ну, в общем, Россия. Родители мои – колхозники, работали в колхозе в это время.

Анна Фролова. Мой отец был директором птицефермы и депутатом городского совета. Это было до войны. Потом, когда началась война, мы с мамой эвакуировались, а папа остался в Калинковичах. Потом отца забрали в армию. Он был 1903 года рождения. И с фронта он уже больше не вернулся.

Соломон Баевский. Родился 24 июля 1923 года. В городе Могилеве, Белоруссия. Город на Днепре. Там я пошел в русскую школу. В городе была только одна русская школа. Остальные школы были белорусские и еврейские в то время, когда я там жил.

Михаил Басс. Родился второго апреля 1941 года в городе Речице, Белоруссия. То есть, не участник, а ровесник войны.

Фаина Гликина. Я родилась в городе Гомеле, в Белоруссии. В 1925 году 12 декабря. И жили мы там до моих пяти лет. В 1931 году папа мой, как большой специалист по льну. А их мало было в то время. Специалистом он стал, служа у своего родственника – хозяина предприятия, который собирал лен по деревням. Папа у него и научился разбираться во всем этом производстве. Его и перевели работать в московский земельный отдел. Вместе с ним и мы переехали в Москву.

Исай Моргенштерн. Родился 28 июля 1924 года в городе Артемовск. Это Донецкая область, Украина. Родился я в тот день, когда устанавливали памятнику революционеру Артему. Его настоящая фамилия – Сергеев. Поэтому меня в честь него, пока я был маленьким, называли Артемом. Потом мы переехали в город Енакиево. И там я уже пошел в школу. После седьмого класса в связи с переездом родителей на новое место службы, мы оказались в городе Горловка. Это все недалеко, около тридцати-сорока километров. И там я продолжил учебу. Отец мой был служащим. Он работал в магазине. А мама была мастерицей дамских шляп. 

Иван Фролов. Успел я поработать в колхозе еще до начала войны трактористом. Окончил семь классов всего. Перешел в восьмой, но его окончить не удалось, наступила война.

Самуил Майзлин. Родился 26 июля 1923 года в местечке Наровль, раньше Полесской, ныне Гомельской области, Белоруссия. Это местечко стоит прямо на берегу Припяти, приток Днепра.

Яков Гриченер. Еврейское местечко было. И мы, конечно, ходили в синагогу. Я посещал хедер. У меня была бармицва. Я даже знаю иврит немного. Я и до сих пор религиозен и хожу в синагогу. А в 1940-м году нас освободили. Это было так называемое «освобождение от хорошей жизни». Пришла советская армия, и по соглашению Сталина с Гитлером,  часть Румынии должна была отойти в состав Советского Союза. И мы стали советскими. Стали впервые в жизни учить русский язык. 

Лев Ризиков. Родился 12 декабря 1921 года в местечке Логойск, Белоруссия. Мои родители погибли во время оккупации. Немцы их расстреляли. После войны в живых у меня остались только две сестры. А отец, мать и старшая сестра погибли во время погрома в Логойске. Я ушел в армию в ноябре 1939 года. После окончания десятилетки. Война меня застала в армии. На границе с Румынией, на реке Прут.

Александр Дейлис. В последний год к власти в Румынии пришла, так называемая, «железная гвардия». Это экстремистская организация фашистского толка. И мы были счастливы, получив возможность оказаться в Советском Союзе. Мой день рождения 29 июня. Тогда мне как раз минуло 19 лет. И в этот день мы покинули Бухарест. Бросили все, что у нас там было. Квартира была, конечно, и все остальное. Единственное, что мы смогли взять с собой, так это два чемодана с необходимыми вещами. И две скрипки отца. Одна из них работы итальянского мастера, очень ценная.

Михаил Басс. Нам пришлось испытать все ужас этой войны. Голод, холод. И мы остались живы благодаря сусликам. Мать моя ставила капканы, ловила этих сусликов. И вот это была наша фаворитная еда.    
 
Александр Дейлис. Это очень длинная история, как мы попали в Советский Союз. В Галаце в тот день организовали расстрел беженцев, желающих попасть в СССР. Мы каким-то чудом не были убиты. Это было на привокзальной площади. Нас высадили. Там было несколько тысяч человек. А на домах вокруг расположились солдаты с пулеметами и ружьями. И вдруг, по чьему-то сигналу они стали расстреливать людей. Началась паника. Каждый бежал и пытался укрыться, кто где мог.

– Это были румынские солдаты?

 Александр Дейлис. Румынские, конечно. Нас приютила одна семья. Незнакомые люди. Они прятали нас целую неделю. К тому времени Советское правительство предъявило ультиматум Румынии за этот расстрел беженцев, в котором предупреждало, что в случае повторения такого будут введены войска на территорию Румынии. Когда мы об этом узнали, то вернулись назад в Галац и уже беспрепятственно добрались до границы.

Мария Резник. Родилась я в Ленинграде в 1924 году. В большой семье. Но, к сожалению, мама моя умерла совсем молодая, когда мне было восемь лет. А отца Сталин расстрелял в 1937 году.

Владимир Поссе. Оба моих родителя были историками. И я стал историком. Судьбы сложились по-разному. Отца расстреляли в 1937-м, его убили во время допроса. Мама прожила в Америке до ста лет и скончалась в Мэриленде. Там она и похоронена. А я перед вами.   

Елена Семашко. До войны был еще 37-й год. Когда люди боялись лечь спать, они ложились все одетые, потому что ночью ехали машины и забирали всех врагов народа. В том числе врачей и кого хотите.

Евгения Мерлис. До 1937-го года у нас была очень хорошая, большая 4-комнатная квартира. А в 1937 году было «банковское дело» и папа был арестован. Но так как он не был членом партии, то обвинили его в экономической диверсии. Это все-таки было легче, чем политическое обвинение. Но так как папа по образованию был юристом, и все приятели его тоже были юристами, они сумели очень долго тянуть дело. А потом даже взять папу на поруки. И я думаю, что папе очень повезло, потому что у него был очень порядочный человек следователь по фамилии Ремов. Он не применял никаких физических методов при допросе, не бил папу. И папа не подписал ни одного документа, не оговорил себя.

Елена Семашко. Вот это была такая страшная жизнь. И я сидела на одной парте с очень милой девочкой. Ее дедушка был священник. Поэтому их всех вывезли. Не знаю, выжили ли они по дороге. Это уже была зима.

Евгения Мерлис. Ремов сказал папе: «Вот вы получали от своего начальства премию, меня тоже премировало мое начальство». И показывает папе именные часы. Я вот не помню, кто раньше был, Ягода или Ежов?

– Ягода.

Евгения Мерлис. Ягода. Так вот от него Ремов и получил эти часы. Папа ему сказал на это: «Ваше счастье, что Ваш хозяин на свободе, а мое несчастье, что мой хозяин сидит!».
Причем его начальник – управляющий Госбанком, был членом ЦК компартии Украины, пока Харьков был столицей Украины, потом его перевели в Киев, а потом в Москву. И когда началось это дело, то арестовали всех в Москве, Киеве и Харькове, кто был с ними связан. Ну, в общем, друзьям и моей маме удалось через какое-то время взять папу на поруки. И они очень долго тянули дело, а потом обвинение сошло на нет. Но, конечно, папа уже там не работал, а был юрисконсультом, а мама продолжала работать, она была врачом.

Елена Семашко. А наших учителей некоторых тоже арестовывали. У нас был очень хороший учитель физики. Но какой-то учитель из другой школы хотел на его место. И поэтому написал донос, что он враг народа. И его расстреляли.

Евгения Мерлис. По окончании школы, кстати, несмотря на то, что мой папа был арестован, меня приняли в комсомол. Я была довольно активной комсомолкой, членом комиссии агитации и пропаганды райкома комсомола. 

Георгий Семашко. Нет, пионером я никогда не был.

– А почему?

Георгий Семашко. Ну, у нас дома не любили… этого дела. Ну, поскольку, родители были, так сказать, из «бывших». Бабушка была богатая. Да и дедушка был не бедный.

– Они как то пострадали после революции?

Георгий Семашко. Они не пострадали, никто к сож… к счастью не пострадал. Но отец мне говорил: «Ты поменьше болтай! То, что дома слышишь, никому никогда не говори! А то ты сболтнешь, а я буду сидеть».  Поэтому я никогда никому ничего не говорил. 

Фортепианная музыка. Александр Дейлис в одиночестве, в пустом репетиционном помещении играет фрагмент «Фантазии» Моцарта. Затем мелодия и картинка плавно переходят в концертный зал. Все те же ветераны в аудитории. Пианистка исполняет музыку Кальмана из оперетты "Баядера".

Текст за кадром. Их долгая жизнь с горестями и радостями, любовью и ненавистью, потерями и приобретениями, по крайней мере, дважды была рассечена на ДО и ПОСЛЕ. В одном случае это была война, в другом – эмиграция…
22 июня 1941-го Гитлер без объявления войны напал на СССР. Общие людские потери, как среди военных, так и мирного населения Советского Союза превысили 20 миллионов человек. Такую цену заплатила наша страна за победу над фашизмом…
(пауза)
Советские евреи, как часть единого народа СССР, внесли свой значительный вклад в разгром нацистской Германии, ведь гитлеровцы, ослепленные зоологическим антисемитизмом, несли смерть, в первую очередь, коммунистам и евреям, видя в них своих злейших врагов. Невозможно перечислить все преступления нацизма коротко, как и страдания его жертв. Голод, пытки, тотальное умерщвление узников в концлагерях, бесчеловечные опыты над живыми людьми. Судьбы выживших в той войне четко поделены на то, что было ДО и что случилось с ними ПОСЛЕ войны…

Исай Моргенштерн. Я был помощником командира взвода. Мы шли в атаку, а я бежал рядом с лейтенантом, командиром взвода. Его убили прямо на моих глазах. Мы пробежали до третьей линии обороны немцев. И там остановились. А немцы пошли в контратаку. Лишь  один наш батальон вырвался вперед. Кроме личного оружия у нас был только один ручной пулемет. Но, правда, с нами были наш командир батальона и начальник штаба. А контратаковали нас поляки, служившие немцам. Мы отбивались, как могли, отстреливались. У нас были снайперы. И вдруг кто-то закричал: «С тыла танки идут!». Мы сперва подумала, все, хана нам, окружили…  А оказалось это наши танки пришли нам на помощь. Мы смяли линию обороны немцев, прошли вперед, в деревню. И там попали под авиабомбардировку. Это было что-то ужасное. Вот представьте, если горох бросать на асфальт, и он прыгает, вот так же и человеческие тела взлетали над землей во время разрывов немецких авиационных бомб. Ноги-руки, все просто дрожало. Так я получил контузию. И две недели ничего не слышал и не разговаривал. Абсолютно ничего! В таком состоянии мы и дальше воевали. Я помню, что лежал в клевере. Тишина полная, я ничего не слышал. Я поднялся, чтобы посмотреть, где нахожусь, и шальной пулей меня ранило в левое бедро. Я упал. Санитары меня тут же забрали. Так я оказался в первый раз ранен.

Владимир Поссе. Воевал я на Первом Прибалтийском фронте. Это была лесистая и болотистая местность. Комары, глина, снег, вода в траншее. Оборона, тупая и бессмысленная. Никто никого не атаковал. Приезжала кухня в тыловой лесок. Собирались, шли с котелками, потом опять возвращались в это грязное болото, в траншею эту – кормить вшей. А потом нас перебросили на юг Финского залива. Передислоцировали нашу дивизию на Ленинградский фронт. Вот там уже были бои. Там были настоящие бои. И я провоевал там до 21 июня 1944 года, когда был ранен. Ранен был в бою за Выборг.

Георгий Семашко. Когда нас бросили в бой, малоподготовленных бойцов, то многие из нас погибли в первом же бою.

Елена Семашко. Когда была голодуха, когда были все ужасы, нам говорили, что все идет на вооружение, потому что наша страна окружена врагами. Но когда Гитлер напал, то оказалось, что нет вооружения, и нет самолетов, и нет продуктов для армии, и нет поездов, для того, чтобы вывезти людей оттуда. Вот и все. А мальчиков и даже часть девочек, всех забрали на фронт. Они не вернулись, почти никто. Наш класс погиб. Вот вам вся эта дикая история.

Георгий Семашко. Я остался жив исключительно благодаря тому, что подорвался на мине.

Яков Гриченер. Под Кенигсбергом меня очень тяжело ранило. Я очень много крови потерял, упал без сознания. Я звал на помощь, но никого не было рядом. Кругом одни убитые и тяжелораненые. Я уже думал, что мне конец. Я заснул и думал, что уже умер. Я увидел небо черное со светящимися звездами. Я подумал, что я уже на том свете и скоро увижу маму.

Елена Семашко. В госпитале я работала медсестричкой. Потому что в это время я уже училась в Ленинградском мединституте, который был эвакуирован в Ессентуки. Больше, собственно, поступать было некуда.

Евгения Мерлис. Вы знаете, ребята молодые были. И у нашего госпиталя были шефы – педучилище. И раненные стали заводить романы со студентками. И по ночам, кто мог –
удирал на свидания. А утром на оперативке дежурная всегда докладывала, что ран.больной такой-то не ночевал в госпитале. Мы волновались, где, куда люди пропадали. У нас была офицерская палата, как раз напротив моего кабинета. Там двенадцать человек лежало. Младшие офицеры, лейтенанты, старшие лейтенанты. Я к ним пришла и сказала: «Ребята, давайте так договоримся, если вам уж очень надо уйти, скажите мне, где вы будете, чтобы я знала. Я вам обещаю, что я никому не скажу! Но я должна знать, где вы». И мне тогда один из ребят сказал: «Женя, мне девятнадцать лет. Я еще не знал женщин. Я ранен легко. Я опять попаду на фронт. Там меня… вряд ли я смогу выскочить, как здесь. Я должен что-то в жизни испытать!». Что я могла сказать на это? Я только просила, чтобы они говорили мне, где они будут. Вы знаете, как они уходили? Они связывали простыни и спускались по простыням из окна. Они прорыли под забором лаз, и кто не мог из окна спуститься, лезли под забором. Ну, это уж, молодость, молодость!...

Георгий Семашко. Ну и некоторое время я провалялся на морозе, потому что под Новороссийском днем было относительно тепло, до 12 градусов тепла, а ночью была примерно такая же минусовая температура. Вот я получил обморожение, попал в госпиталь, провалялся год в госпитале.

Елена Семашко. Ну, во время войны он был на фронте, и был ранен и контужен. Он попал в госпиталь. Где был этот госпиталь?

Георгий Семашко. В Ессентуках.

Елена Семашко. Нет, вначале, в Азербайджане.

Георгий Семашко. В Кировабаде.

Елена Семашко. В Кировабаде? Это Азербайджан? Да, но потом, когда ему родители написали, что мои родители и я собственно вернулись в Ессентуки, так этот храбрый солдат убежал из госпиталя и на крыше поезда, раненный, весь в бинтах и контуженный, прибежал в Ессентуки. Ну, Ессентуки был родной город, и там было много госпиталей.

Георгий Семашко. Я там уже долечивался.

Елена Семашко. И там он уже долечивался в ессентукском госпитале. А вообще конечно, несмотря на такое страшное ужасное время, которое прожили наши родители и мы,  я вам скажу, что мы прошли удивительно романтичную юность и потом уже молодость. Так что была любовь, и было все прекрасно, несмотря на тяжелейшие условия.

Фаина Гликина. Всю войну я отработала, фактически, на благо фронта. Что я делала в Москве? Я работала в издательстве «Правда» в экспедиции. И я расписывала газеты для фронтов. И я получила за это медаль, которая называется «За доблестный и самоотверженный труд в Великой Отечественной войне», что и приравнивается к участникам войны. А потом у меня есть еще медали к пятидесятилетию Победы, к сорокалетию, в общем, разные-разные, даже две американских медали я здесь получила. Я тут состою в Совете ветеранов. Мы даже взносы туда платим. Но есть у нас фронтовики, а есть трудовики. Я – трудовик. Слишком молодая была, чтобы на фронт меня забрали. Пятнадцать лет всего мне было, когда я начала работать.

Георгий Семашко. Страшно, конечно, подниматься в атаку всегда страшно. Когда свистят пули. Тем более, когда ты не подготовлен. Жутко было. Многие не могли заставить себя встать. Но командир с револьвером в руках приказал вставать. Правда, самого командира на моих глазах ранили тяжело. Потом он попал в госпиталь.         

Соломон Баевский. Я поднял солдат в контратаку. Уже немцы были близко. И как раз попала немецкая пуля мне в руку. Если бы попала в сердце, или в живот, или в голову, то, конечно, я бы здесь перед вами не сидел. Но так как это было в руку, а не в ноги, то я на своих двоих с помощью одного солдата, бой продолжался еще, а мы пошли в какой-то маленький крестьянский домик. Там хозяйка мне помогла, порвала простыню, достала марганцовку, сделала перевязку. А потом отвезли меня в медсанбат и дальше госпиталь, госпиталь, госпиталь. Последний госпиталь был у меня в Уфе, в Башкирии. Там я был до июля 1943 года. И когда выписали меня из госпиталя, то была комиссия. И она решила: не годен к военной службе со снятием с воинского учета. Инвалид Отечественной войны, вторая группа. А мне было двадцать лет. Гражданской специальности никакой нет. Только школа и краткий курс обучения в военном училище, лейтенант. И я решил учиться…

Яков Рабинович. Знаете, я четыре года был в пехоте. Был на разных должностях. Начал я службу лейтенантом. Командиром пулеметного взвода. То есть у меня были четыре пулемета Максим, и человек двадцать солдат. Героических поступков я не совершал. Но само пребывание на фронте, в окопе, четыре года… ну, окопы, это громко говоря, на передовой четыре года – это само по себе подвиг, я считаю. Дело в том, что… спрашивается, а как… как ты выжил? Почему ты жив? Вот я вам отвечу таким четверостишием.

Я не лучше и не хуже
Тех, погибших на войне,
Так объясни мне милый друже,
Почему я на земле?
Ведь в бою мы были вместе,
Все делили наравне?

И, действительно, это так. Чем объяснить? Трудно…  сто двадцать два лейтенанта пришло на формирование дивизии в 1941-м году. Лишь пять из них, в том числе и я, остались в живых. Чем объяснить? Не знаю…

Александр Дейлис. Оказался в Советском Союзе. Меня приняли в консерваторию. Проучился один год. Началась война. Эвакуация. Наша семья оказалась в Свердловске. Там жил брат моего отца. И нас там приютили. Я продолжил занятия на втором курсе в Свердловской консерватории недолго. Моя совесть не позволила мне, как говорится, оставаться в тылу. И я без санкции, так сказать, моих родителей пошел в военкомат и сказал, что я желаю служить в армии. В то время бессарабцев не брали в армию еще. Им не доверяли, поскольку считали, что они могут оказаться не друзьями, а врагами Советского Союза. Я попал в пехотное училище в городе Камышлов. Это восточнее Свердловска, так сказать, уже за Уралом.

Мария Резник. С 41-го года до марта 42-го, когда открылась дорога через Ладогу, я находилась в осажденном Ленинграде. Пережила все прелести блокады. Голод, холод. Мне тогда шел семнадцатый год.

Мера Соколинская. Война уже идет. Уже Ленинград почти окружен. И начались карточки. Беда. Продуктов нет, ничего нет. Где-то мама еще обнаружила, случайно, спрятанный мной и сестрой, рыбий жир в бутылочках. Это была находка! Мама использовала его в кулинарии. Но это пока еще были цветочки. Еще было тепло. С наступлением холодов, осенью и зимой, температура зимой опускалась до минус сорока градусов. Была такая стужа, что промерзли стены. В квартире замерзала вода, которую приносили с Невы. Из проруби бидончиками набирали. Нева была недалеко от нашего дома. Люди умирали в квартирах, на улице падали. Кто мог перешагивал через трупы. Никто не боялся мертвецов. Мозги притупились. Очень многие мужчины сошли с ума, у них тронулся рассудок. Они воровали детей… съедали. На улице можно было увидеть трупы, с вырезанными мягкими частями тела. Видимо, использовалось как мясо… Это было страшно. В квартире трупы. Мама говорит, что-то не видно соседей наших. Пойдем, посмотрим. Пришли. Они старше нашей мамы были. Муж с женой. Оба покойники. Один на диване, другая на кровати. Вся слизистая, глаза, уши, нос, рот, все изъедено крысами. Вот такая картинка.

Яков Гриченер. Было очень много раненных, очень много мертвых. Так у кого были целы ноги, тем санитары велели идти самостоятельно. Он шел, держа свои кишки в руках. Так я подумал, что с рукой еще выживу. Они мне перевязали руку, а пилюли помогли, не так болело.

Самуил Майзлин. Страх есть во всех. Особенно с момента, когда сел в самолет, взлетел, стали в строй и идем. Все это слышишь, что творится там. Все это входит в твое сознание. Но когда подана команда: «Снять с предохранителей! Все вооружение снять с предохранителей», и бросаешься в атаку, то никакого страха нет. Идешь, пашешь. И ни о чем думать не приходится. Только бы отбомбиться. Но зато, когда вернешься на базу ночью, вспоминается, где я был… Утро наступает и опять по новой. Никакого страха нет. Ночью приходит все это, все мысли. Почему? Потому что было нас трое-четверо в комнате, один остался. Те погибли…

Мария Резник. Я была младшим сержантом. Обслуживала самолеты. Отвечала за жизнь летчиков. Не только за бомбовое снаряжение, а за все. Это была очень тяжелая работа. Нам никто не мог помочь, потому что летный состав совершал по пять вылетов в день. Каждый вылет, каждый его час приравнивался к восьмичасовому рабочему дню. И они не могли нам ничем помочь. В моем звене были – я, Генка Вилюнов, он был моего возраста, и один пожилой человек. Втроем мы обслуживали три самолета. Мы должны были подкатить бомбы, каждый самолет брал двенадцать бомб, по 250 кг каждая.

Самуил Майзлин. Гибли очень много. Не успевали фамилии узнавать. По имени окликали. Васька, Петька, я – Сенька. Самуил – Сенька! Новый Сенька на тебе… не успевали. Иначе быть не может.

Георгий Семашко. Питались мы, буквально до того, что находили мертвую лошадь, варили ее в котелках и ели.

Мария Резник. Ну, мы закутанные, это же мне трудно сказать, как мы выглядели и что с нами было. И вот приехал один солдат, он ехал на подводе, на лошади. Это было на Сенной площади в Ленинграде. Знаете, где Сенной рынок? Вот это было на той площади. Мы в таком состоянии, больные, голодные, холодные, вышли чистить трамвайную линию. И вдруг эта лошадь упала и сдохла. И надо было видеть, как люди ломами, которыми мы чистили дорогу ото льда, каждый откалывал себе кусок от этой лошади. Это никогда не забудется! (плачет)

Фрагмент песни «Моя еврейская мама» в исполнении Александра Дейлиса (ф-но), Розы Шендерович (пение).

Текст за кадром. Революция 1917 года дала еврейскому населению российской империи большие возможности для самореализации. Выйдя из своих местечек, евреи активно включились в строительство нового социалистического государства. Немало их участвовало в революции и гражданской войне, впоследствии совершив головокружительную карьеру в партии и советском правительстве. Помимо политической активности, многие советские евреи стали успешными деятелями науки, искусства и культуры. Что же побудило их покинуть родину в 70-х, 80-х и 90-х годах ХХ века? Однозначный ответ дают сами эмигранты – всему виной они считают антисемитские настроения в обществе и межнациональные трения. Как вспоминают непосредственные свидетели и современники той эпохи, до второй мировой войны и в военное лихолетье им не приходилось сталкиваться с антисемитизмом. Сразу после войны, при деятельной поддержке СССР, было образовано государство Израиль. Тем самым Сталин, рассчитывал обрести нового стратегического союзника на Ближнем Востоке, но в своей внешней политике молодое государство предпочло проамериканскую ориентацию, и тогда советский вождь, в разочаровании от провала своих планов, дал начало антиеврейской компании в прессе…

Яков Рабинович. Что касается антисемитизма бытового, то я его не испытывал до 1943-го года. И когда в школе учился, и при поступлении в институт я с ним не сталкивался. И я не знаю, наверное, и государственного не было. Потому что иначе бы чувствовалось. Я хорошо почувствовал государственный антисемитизм после войны. И я считаю, что к пятидесятым годам он развился. И дело врачей вы, наверное, слышали о нем, и закрытие Еврейского театра, и убийство Михоэлса, и закрытие Антифашистского еврейского комитета. Это все, грешу я, может быть, но Сталин рассчитывал, что Израиль будет его сателлитом. А оказалось, что нет. И вот это – реакция Сталина на поведение Израиля. Вот, грешен, может быть, это лично мое мнение. Но я в этом убежден сам.

Яков Гриченер. Я еще в Румынии осознал, что мы не дома. Потому что там могли тебя свободно обозвать жидом, там могли тебя избить. Я узнал и о погромах в царское время. Я много читал газет. Я читал речи Гитлера, еще до прихода его к власти, которого тогда некоторые считали сумасшедшим, думая, что скоро его убьют или арестуют. Я все время чувствовал, что я не дома. Когда пришли к нам Советы, я стал советским человеком, но я ненавидел эту страну, потому что там был антисемитский строй, насаждаемый сверху. Не снизу, а сверху. Везде я чувствовал, я видел своими глазами, что евреям там не жить. Что после гитлеровского холокоста может быть второй.

Мария Ямник. Чувствовалось на работе, но я очень хорошо работала. И когда я приходила к директору торга – я работала директором гастронома – то он мне говорил, мы учились вместе с директором торга, он всегда говорил: «Мария, мы к тебе хорошо относимся, хотя ты еврейка, но ты не такая!». Многие так любили говорить. И, правда, ко мне всегда хорошо относились, но сказать, что я ощущала на себе антисемитизм... наверное, нет,  больше его ощущали мои дети.  У меня дочка не похожа на еврейскую девочку – она в мужа пошла. Голубоглазая, светловолосая. Она очень хотела быть медиком, но в мединститут  поступить было невозможно. Она окончила политехнический, и после этого работала в институте на 120 рублей, конечно, инженером-конструктором. И когда по работе ко мне заходили люди, одна как-то сказала, ты знаешь, Мария, я могу помочь устроить твою Иру в министерство строительства. Я говорю, пожалуйста, помоги! Дочь пошла, ее посмотрели, уже берут на работу, с частыми командировками, и оклад хороший, дочка была просто в восторге.  Но потом, когда она пришла уже с документами, в отделе кадров посмотрели – нет, Ирочка, придете через неделю.  Ну, вот так и ощущали, а чтобы сильно…  ну что я могу сказать? Вот поэтому мы и уехали. А инициатором уехать сюда была я, хотя муж столько пережил в гетто, он не хотел нас покинуть, я их всех подняла...

Мера Соколинская. Сталкивались, знакомые рассказывали, то их в трамвае обидели, назвали, то их толкнули где-то, обозвали, ну не знаю, какие причины вызывали все это? Ну, всякое было, вот в институты не могли попасть люди, мой племянник не попал в институт, ну не прошел.

Михаил Басс. Очень хорошо относились, правда, я слышал порой такое – гляди, евреи, а такие хорошие, (смеётся) даже не похожи на евреев (продолжает смеяться)

Фаина Гликина. Вы, знаете что, я, вообще-то, мало от этого страдала. Я, во-первых, когда была моложе, то очень мало была похожа на еврейку. Мне иногда приходилось выслушивать всякие… но это бытовые вещи, а вот то, что было со мной в институте востоковедения и то что было при поступлении в аспирантуру, это, конечно, чисто государственный антисемитизм... Ну, я, надо сказать, все это не воспринимала так остро, как воспринимал мой папа....

Мария Резник. Я бы не сказала, что были какие-то случаи антисемитизма в Ленинграде, и среди студентов. У  нас там учились студенты всех национальностей. Нет, не было.  Например, мне даже один азербайджанец помог уехать из Ленинграда. Вы знаете, у меня не было эвакуационного листа. Но у меня была подруга Зина Говорская, а ее брат работал на заводе Электросила, так вот она мне сказала – хочешь уехать из Ленинграда, я сказала, как, у меня же нет листа, у меня ничего нет? Она сказала – поедем.  И я от Финляндского вокзала до Ладожского озера, пряталась под лавкой. У меня не было эвакуационного листа, а когда они проверяли, у кого есть эвакуационный лист, то мне сказали – тихо лежи там под лавкой, а уже там, на озере никто у тебя ничего не будет спрашивать. Вот так я доехала, под лавкой, а потом, когда мы приехали к озеру, там подали огромные открытые машины, и кто мог сел, кого-то подтолкнули, кого как, и мы поехали.

Евгения Мерлис. Среди моих знакомых, русских, допустим, или украинцев, я этого не чувствовала. Вот так, что я могу еще сказать. С больными… был однажды интересный разговор. У меня как-то был больной. Не у меня, а в больнице нашей. Мальчик лет девятнадцати. У него был гепатит и еще ребенком он перенес инсульт. У него были парализованы руки и ноги. И родители в деревне отдали его в Дом инвалидов. К нам он приехал для очередного лечения. Я ему уделяла очень много внимания. Я вообще люблю трудные, запущенные случаи и всегда тяжелых больных я брала сама, занималась с ними, даже не допускала медсестер, потому что это для них было сложно. Я видела, что этот мальчик может работать, и я его всеми своими силами пыталась уговорить, чтобы он ушел из Дома Инвалидов, и начал осваивать какую-нибудь профессию. Он выписался, и прошло время, боюсь сказать точно, сколько, но, во всяком случае, несколько месяцев. Он приехал и говорит мне: «Доктор, я приехал специально, чтоб вам сказать, что я ушел из Дома Инвалидов, я овладел специальностью», не то слесаря, не то столяра, боюсь точно вам сказать, «у меня даже появилась невеста, спасибо вам большое, сразу видно, что вы своя!» (смеется) Я говорю, Коля, что значит, своя? «Ну, своя, украинка!» Я, говорю, Коля, я не украинка. «А кто?» Я говорю, я еврейка.  «Еврейка?! Таких не может быть!» Я говорю, Коля, а кто твой лечащий врач был? «О, у меня прекрасный лечащий врач, Ирина Соломоновна». Я говорю, Коля, а Ирина Соломоновна тоже ведь еврейка. Вы знаете, у него было такое недоумение на лице. Я говорю, а ты вообще, когда-нибудь, с евреями сталкивался? «Нет, никогда, я вообще не знал, что они такие могут быть». Вот такие были ситуации, понимаете.

Лев Ризиков. Вообще-то, очень дружественные были отношения, потому что друг от друга зависели. Вот я с комбатом своим, он уже покойный, верно, в Новосибирске, профессор, доктор, а со мной связь все время поддерживал, хоть я был старший сержант, а он – комбат. Я был у него в Новосибирске, он у меня в Минске.  Встречались в Москве, с большим кругом людей, так что взаимоотношения хорошие были...

Соломон Баевский. Я, конечно, семьдесят лет прожил в России, а здесь только шестнадцать, поэтому я не могу сказать, что я американец, нет. Я гражданин американский, я сдал на гражданство, я имею паспорт  американский, и с моим паспортом я поехал в Лондон, я был в Кембридже, я был в Канаде, и т.д. и т.д. Да, так что, конечно, родной язык мой – русский. Но я уже говорил, что знаю идиш, еврейский язык, я знаю фарси тоже, но я считаю, что я еврей, еврей, еврей, но знаю разные языки.

Георгий Семашко. С женой я познакомился в школе. Мы вместе учились с восьмого класса. Она была активной комсомолкой, отличницей. Ну и мне было с ней, конечно, интересно. Она была очень начитана, мы с ней много разговаривали...

Елена Семашко. Вот, понимаете, что моя семья никогда с этим не столкнулась, и я пришла в его семью, это абсолютно русская семья, да, никаких конфликтов... Его родители меня просто обожали!

Яков Гриченер. Тот человек, который говорит, я ничего не чувствовал, никакого антисемитизма там не было, он хочет, чтоб кто-то поверил, что он был каким-то особенным. Тот, кто говорит, что его не касался антисемитизм – врет, он не говорит правду. Любой еврей, будь он на самой высокой должности, он чувствовал антисемитизм везде.

Анна Фролова. Для меня счастье значит, первое наперво, это то, что у меня муж прекрасный. Замечательный! Очень-очень хороший русский человек! Это счастье. Еще счастье, что дети живут хорошо. Они любят его, уважают, страшно уважают отца! А ко мне, сами знаете, как к матери относятся. Иной раз хорошо, другой раз не слушают. Но это все – семья! И тут у нас пятнадцать или семнадцать человек моей семьи живет.

Иван Фролов. Я могу сказать стихами.

Где-то там за океаном есть прекрасная страна.
Там я встретил жену Аню, когда закончилась война.
Там, где белые березки, там, где тополиный пух,
Эту страну забыть не в силах, этой страной всегда горжусь.
Эта страна, что в моем сердце – страна родная Беларусь!

Самуил Майзлин. Я вам прямо скажу, что я на себе это не ощущал. Я только ощущал в продвижении по службе. Звания не присваивали и так далее.

Владимир Поссе. Знаете, когда я, иногда, 9 мая надеваю орден Отечественной войны, он мне нужен для самоутверждения. Я себя чувствую сильным, я себя чувствую крепким. Я чувствую, что я ничего не боюсь, я тот же солдат! Только… я не воспринимаю это иначе, как символ какой-то, как символ самопознания, самоутверждения, не более того. Тоже самое и с медалью за отвагу. Это моя солдатская медаль. Я – солдат!

Яков Гриченер. И только здесь, в Америке, впервые я могу выразить свои мысли и свои чувства. И могу быть быть евреем свободно. Я даже не хотел, чтобы меня называли Джейкоб. Только Янкель, как меня звали, когда я был маленьким. Это было бы странно, так хотя бы – Яковом. Но не Джейкоб. Я видел, как свободно люди ходят даже по улицам в талесе и кипе, не боятся никого. Я здесь тридцать лет живу и я еще ни разу не почувствовал на себе это клеймо – быть евреем. Я счастлив в этой стране.

Фрагмент песни «Прекрасная Америка» в исполнении Александра Дейлиса (ф-но), Розы Шендерович (пение).

Яков Гриченер. Я очень внимательно, с большим нетерпением читаю все о холокосте. Очень переживаю. У меня отец и мать попали к немцам, и даже не знаю, где их убили и сожгли. Как я узнал после войны, их отправили в Польшу на работы. Я лишь потом осознал, что значит, в Польшу… Их, наверное, отравили в газовой камере и сожгли…

Фрагмент песни «Моя еврейская мама» в исполнении Александра Дейлиса (ф-но), Розы Шендерович (пение).

Самуил Майзлин. Чукча должен иметь свой кусок земли, все остальные тоже, почему еврей не может иметь свой кусок земли? Ну почему?! У евреев очень тяжелая судьба. Но они очень выносливые. Их вот эта разбросанность довела их до того, что они должны были приспособиться, чтобы выжить. Они и выжили. Они по всему свету разбросаны. А если б у них была своя страна и все остальное, было бы намного проще. Но, тем не менее, инженера, доктора, профессора, ученые и так далее, среди них процент евреев очень большой. И даже если взять прошедшую войну, по численности Героев Советского Союза, сто шесть или сто семь, евреи занимают третье место среди всех республик и национальностей. Сто шесть или сто семь Героев Советского Союза. А говорят, что евреи не воевали. Вот я. Не ощущал, что я еврей, что я русский, надо – я воевал. И все, никаких мыслей у меня не было. Как меня воспитали, так я и делал.

Яков Гриченер. Никогда, ни одной минуты, я не забывал о маленькой нашей стране – о государстве Израиль. Я там был два раза. С большой любовью и глубоким патриотизмом я отношусь к государству Израиль. И переживаю, болею за них. И каждый день я читаю газеты, слушаю новости, с большим интересом я слушаю, что делается в Израиле. Это, как говорится, настоящая моя родина! Я так чувствую, что я принадлежу, что я часть этой страны, я часть этой родины.

Лев Ризиков. Ну, вообще-то я английский язык слабо знаю. Я считаю, русская культура во мне сидит. Язык русский, учился все время по-русски, жил по-русски, книги читал по-русски, газеты по-русски, радио по-русски. Еврейского-то у нас ничего не было.

Александр Дейлис. Думаю на русском. Ну, потому что это мой, так сказать, первый язык, на котором я начал говорить в детские годы.

Мера Соколинская. По национальности я – еврейка. Но я не знаю еврейской религии, с удовольствием слушаю, когда у нас тут бывают всякие мероприятия, абсолютно не знаю, и мне интересно это узнать. А что сказать о корнях… традиции русские у меня. Среди русских жила и работала.               

Самуил Майзлин. Когда мы находились в Чкаловском аэродроме под Москвой и тренировались для парада Победы, там был закрытый гарнизон и нас кормили цитрусовыми – израильскими апельсинами, мандаринами (смеется). И я их кушал.

Владимир Поссе. Нас хорошо покормили. Нас хорошо одели. Нас достаточно долго муштровали. Месяца полтора. После первомайских праздников в Москве началась подготовка к Параду Победы. И нас ежедневно муштровали, учили ходить. Держать голову и штык, кричать «Ура!» и «Здравия желаю!». Словом, сделали из военного училища парадную колонну времен императора Павла Первого. Единственное чего не было, так это косичек павловских, а так все остальное было. Шпоры даже примеряли. Но на Парад Победы пошли без шпор. Очень много было примерок различных мундиров. В чем идти? И каптенармусы все время меняли нам форму. То сапоги другие, то брюки. Однажды дали шпоры. Прицепили мы эти шпоры к сапогам. Ну, прямо гусары! И отпросились у старшины нашей роты в Москву, чтобы щегольнуть шпорами по столице. Все это было немножко смешно, немножко радостно. Ну, а когда мы построились у Исторического проезда, когда показались Жуков и Рокоссовский. Вот чувство радости куда-то ушло. Появились огромное напряжение и ответственность. Ведь мы же присутствуем при чем-то очень важном. Я не осознавал тогда, что это действо исторического значения. Понимал, что происходит нечто очень важное. А когда раздались команды, первый батальон прямо, остальные направо, дистанция одного линейного, и мы пошли, вот тогда я забыл обо всем. Шли мы все на одном дыхании. Не доходя, примерно, метров двадцать до Мавзолея, повернули головы направо вверх, я увидел Сталина и Калинина, больше я никого не разглядел. Оказалось это не самым важным в Параде Победы. Когда прошли Мавзолей и стали спускаться вниз по этому проезду, а там по правую сторону от Благовещенского собора уже не трибуны, а женщины московские  стояли. Трибуны аплодировали, что-то кричали, мы не замечали эти трибуны, но когда мы прошли мимо них и оказались прижатыми справа к простым женщинам, вот тогда началось самое важное действие. Они бросились на нас. Они набросились на нашу колонну и выхватывали каждого по одному. Обнимали нас, целовали, кричали, это – жуковцы, это жуковцы! Вот так… А потом пришли в казармы, у каждого на койке стоял ящик. Вам, должно быть, знакомы эти ящики по тем раздачам, которые тут бывают иногда и эмигранты получают коробочки с продуктами. Вот точно такие же ящички стояли у каждого на койке в казарме. Но там были не те продукты, что привозят здесь благодетели американские, а там были – сигареты Кэмэл… ка-а-ак они пахли после нашей махорки! Мыло та-а-акое душистое после того кусочка стирального мыла, обмылка, которым мы пользовались всю войну. Были галеты очень вкусные, баночки с чем-то мясным, полотенца, салфетки, словом, все то, что хотелось пощупать, понюхать, и представить себе, что это нечто совершенно новое, невообразимое, ранее не виданное и очень приятное. Вот и все. Весь Парад Победы…

Финал.