Хотели как лучше

          Теперь, по прошествии многих лет, когда очень мало осталось в живых свидетелей того страшного времени под названием – война, я могу рассказать эту историю, не боясь осуждения. Вот ведь как бывает. Когда все воевали, и стар, и млад вредили фашистам  как могли, моего родственника по материнской линии, прятали  на чердаке. Хотели  как лучше, получилось…
          Эту историю мне рассказала мама.  Вот уже десять лет прошло, как мамы нет, и с каждым днём я всё больше сожалею о том, что так мало интересовалась прошлым.
          В домике на Лабораторном шоссе, под горой жила семья из пяти человек. Старшие – Афанасий и Анфиса, их дочь Мария с мужем и её двенадцатилетний сын. Отца и сына звали Фёдорами.
          С первых дней объявления войны молодые добровольцами ушли на фронт, оставив сына на попечение родителей.
          Фёдор-младший был основательно глуховат. Глухота эта наступила вследствие перенесённой в детстве  болезни, потому был он   замкнут, любил уединение.  Ребята над ним подшучивали и даже злились, когда он чего-то не понимал, обзывали Глухарём. Сначала Федька плакал, потом привык, но от всех отдалился.
          Он, как утверждали окружающие, был необыкновенно талантлив.  Любил и умел рисовать, вырезать ножом фигурки из дерева. Иногда он застывал над очередной работой и мог просидеть так, глядя в неизвестность, некоторое время, мечтая о чём-то своём.
          Кажется, он даже не заметил, что родители куда-то пропали. Ничего не спрашивал, только ещё больше замкнулся. Дед с бабой опекали его, как могли. Старались никуда не посылать, чтобы не сталкивался он с людской чёрствостью, бездушием.
          Война ворвалась, перечеркнув судьбы людей, многое обесценила, сделав самым главным судьбу страны, её защиту от врага.
          Когда грохотали взрывы, Фёдор морщился, стараясь всё расслышать,   и, видя слёзы бабушки, подходил, беспомощно улыбаясь, прижимался к ней и замирал с закрытыми глазами.
          Казалось, он существовал отдельно от окружающего мира, не разделяя его  заботы и тревоги.
          Редкие письма, приходившие от отца, он подолгу держал в руках, рассматривал  почерк, гладил и складывал в довоенную коробку от мармелада, выстелив её донышко кусочком потёртой газеты с фотографией  Сталина. А вот от мамы письма всё не приходили. 
          Было голодно и тревожно. Кирпичный сарайчик, примостившийся к скале, в котором раньше жили курочки-хохлатки, опустел.
          Как прожила семья год? Как и все. В заботах, тревогах, опасениях, а главное – в работе. Теперь часто он слышал слова: «Всё для фронта, всё  для Победы».
Тогда так старались жить все. Война разделила людей позже, когда город заняли немцы.
          Дед Афанасий работал на заводе, у него была бронь, и после эвакуации завода он так и остался в городе, а может, был оставлен – этого никто тогда не знал. Бабушка все дни проводила за работой, к которой привлекала и Фёдора. Фатима, красивая и стройная молодая татарка, живущая по соседству, частенько помогала им в этом. Они все вместе копали бомбоубежище. Так называлась большая пещера в горе у дома, где потом они прятались во время налётов немецкой авиации.
          Когда немцы вошли в Севастополь, они стали брать людей на службу в полицию. Русские шли туда неохотно и очень редко. В основном полицаи были из татар. Однажды они собрали всех мужчин улицы Лабораторной и погнали на Максимову дачу. На расстрел. В этой колонне был и дед Афанасий. Бабушка голосила, цеплялась за   деда, но полицаи её отталкивали прикладами и ногами. Столько боли и страха в её глазах Фёдор не видел никогда.
          Дед возвратился поздно ночью и рассказал, что по дороге им встретилась машина, везущая какого-то важного  немца. Он-то и велел  полицаям   отпустить  арестованных.
          Всего этого Фёдор не слышал, но по причитаниям бабушки, её радостным хлопотам понял, что всё обошлось. С тех пор, потрясённый случившимся, он, кажется, вообще потерял дар речи.
          Время шло. Несмотря на голод, Фёдор  сильно подрос и возмужал.  Когда поползли слухи о том, что немцы будут угонять молодёжь в Германию, Анфиса решила спасти своего внука во что бы то ни стало. А основания для опасений у неё были.
          Как-то с утра к ним нагрянули немцы. Один из них, грузный, большой усач, остановил взгляд на дивных деревянных фигурках, вырезанных Федькой. Изумлённо повертел их в руках, сунул несколько в карман.  "Кто их делать?" – спросил он на ломаном русском.
          Анфиса сделала вид, что ничего не поняла, а после ухода фрицев смахнула все фигурки в ведро и вынесла.   Фёдору же, в основном изъясняясь с ним жестами, приказала сидеть в пещере. Надо сказать, что они понимали друг друга  с полуслова.
          Немец ушёл, но к полудню возвратился  не один.
          Не найдя на месте плодов Федькиного творчества, рассвирепел. "Где твой малчик? – дико вылупив глаза, кричал он. – Бистра сьюда  малчик!".
          Анфиса вышла и больше в дом не вернулась. Она поняла, что кто-то уже доложил немцу о редком таланте их внука.
          Вот тогда-то и пригодился кирпичный курятник.
          Всю ночь на чердаке Афанасий, Анфиса и Фатима лепили из кирпича ещё одну кирпичную трубу.  В неё они замуровывали испуганного Фёдора. Только несколько кирпичей на  уровне лица  не  были замазаны глиной.  Вот через них-то они потом и общались.
          Фёдора искали и полицаи, и немцы. Искали везде, ругаясь и сотрясая оружием. Обшарили и дома соседей, но безрезультатно.
          Одному Богу было известно, какой страх испытывали родные за Федьку, когда враги обыскивали чердак. И хорошо, что никому из них и на ум не приходила такая странность, что в доме с одной печкой было две трубы.
          Недели две длилось Федькино заточение, но он не роптал. Когда в очередной раз дед принёс ему еду, внук на зов не отозвался. Вытащив кирпичи, дед протянул руку вовнутрь, но Федьки не нащупал. «Внучок, внучок, что с тобой. Ты где?» – взывал дед в темноту.
          В отчаянии он стал выбивать кирпичи  попавшейся под руку железкой. Безумный страх обуял деда. Даже перед немцами он не испытывал такого ужаса, которому подвергся теперь, когда увидел осевшего в глубине трубы внука. Его единственное счастье, его кровинушку, его надежду.  «Федя, Феденька, внучок», – шептал дед, вытаскивая безжизненное тело. Слёзы безграничной вины, беспомощные, горючие, неудержимые текли по впалым щекам его и заставляли сжиматься сердце той болью, безмерной, мучительной, которая никогда его больше не покидала.
         Именно тогда что-то сломалось в нём, что-то надорвалось. Он, как когда-то внук, теперь больше молчал, словно своим безмолвием старался отгородиться от страшного мира, лишившего его последней радости жизни.
         Всю оставшуюся недолгую жизнь он винил себя и  думал  о том, страх перед какой бедой заставил разорваться сердечко внука.