Наше падение 1. 1

Наше падение.

Роберт Кормер.

1.

  Когда они вошли в дом, то на часах было девять часов вечера и две минуты. Заканчивалось первое апреля – День Дурака. На протяжении сорока пяти минут они гадили прямо на пол, мочились на стены и крушили все, что попадалось на их пути в семи комнатном коттедже городка на мысе Кеп-Код. Они опрокидывали мебель, доставали из коробок видеокассеты, выдергивали из них пленку и две из них разбили, швырнув об стену. Оранжевой краской из балончика-пульверизатора исписали стены, открыли воду в обеих ванных – на первом этаже и на втором, чтобы вода начала заливать дом, после чего побросали все висящие на крючках полотенца в унитазы и раковины. Затем разбили все зеркала в доме и опрокинули на пол высокий книжный шкаф, не забыв разбить в дребезги красивые китайские вазы, тарелки и чашки, за чем последовала хрустальная посуда. В спальне на втором этаже повытаскивали из комода все выдвижные ящики и вытряхнули из них на пол все спальное белье. С вешалок в шкафу сорвали всю одежду и изрезали ножом матрац. В коморке под лестницей они особенно поработали над роялем, разбивая все клавиши молотком, создавая при этом музыкальное сопровождение сцены разгрома.
  Их было четверо и, хотя вандализм был стихийным и беспорядочным, они сумели ворваться в каждую комнату дома, разрушая все, что попадало под руку.
  В без четверти десять четырнадцатилетняя Керен Джером, слишком рано вернувшись от друзей домой, совершила серьезную ошибку. Ее удивило то, что входная дверь была не заперта, и повсюду горел свет. Когда она вошла в прихожую, то ее встретили звуки криков и радостного ликования.
  Один из них, продолжая молотком размалывать клавиши фортепиано, поприветствовал ее: «Эй, привет…»
  Никто прежде такого взгляда ей не посылал.
  Через пять минут вандалы ушли также внезапно, как и вторглись в этот дом, хлопая дверями, разбивая попадающееся на пути стекло, отчего дрожали стены, и осыпалась с потолков штукатурка. После их ухода остались двадцать три жестянки из-под пива и две пустые водочные бутылки. По дальнейшим подсчетам нанесенный ущерб был на двадцать три тысячи долларов, и худшее из всего, Керен Джером была избита и оставлена в подвале на полу.

  За всем этим наблюдал Авенжер.
  Оттуда, где его никто не мог заметить.
  Он с ужасом наблюдал за тем, как они разоряли дом, в который он каждый раз приходил с любовью. Он видел, как буйствовали вандалы, как они выискивали, чем бы поживиться и над чем бы поиздеваться. Он вздрагивал от звуков падающей мебели, разбивающегося стекла, и от всего этого сам чувствовал, как его тело опустошается, лишается сил.
  На его глазах были слезы, из-за чего виденное им принимало расплывчивые очертания, если какое-то время он не моргал глазами. Этот дом был его территорией, к которому он был привязан и многому в нем был обязан. Он стал частью этого места, и для всех Джеромов, живших тут, уже чуть ли не сыном или братом. Он хорошо знал все нравы и обычаи этой семьи и разделял с ними все хорошее и плохое.
  Выйдя из своего укрытия, Авенжер начал метаться от окна к окну, периодически отступая в тень близлежащих деревьев или окружающего дом кустарника. Но эти же деревья и кустарник также не позволяли кому-либо из соседних домов этой улицы увидеть происходящее внутри, что больше всего и пугало Авенжера. «Звери», - бормотал он себе под нос, продолжая наблюдать за перемещающимся из комнаты в комнату разгромом, который сопровождался возбужденными воплями и нецензурной бранью.
  Он не знал их имен и никогда прежде их не видел, но для него не было секрета, кто они такие. Они были обычными парнями, не бродягами из Рок-Поинта, не бандитами и не искателями приключений из Брайант-Бриджа. Они были прилично одеты: не в кожаные куртки и не в черные сапоги. Они больше напоминали на баскетболистов-старшеклассников, грузчиков из супермаркета или служащих «Макдоналдса».
  Авенжер не видел, как Керен Джером вошла в дом, а лишь то, как ее тащили через гостиную. Моментом позже погас свет.
  Откуда-то издалека, из его же глубин до него дошел его же еле слышный стон, оттого что он не может ей помочь. И беспомощность перед чужой бедой показалась ему самым страшным. Он был один и не мог ворваться в дом, чтобы ее спасти.
  И он ждал. Он умел ждать – выжидать. Он закрыл глаза и открыл их снова. В доме продолжало быть темно и тихо. Куда они девались? Может, пока его глаза были закрыты, они тихо покинули дом?
  Вдруг они снова оказались там, они метались из комнаты в комнату, появлялись из темноты на свет, и исчезали обратно. Они уже не кричали, двигались тихо, торопясь и торопя друг друга. Авенжер отскочил от окна. Он не хотел, чтобы его обнаружили. Важно было оставаться незамеченным. Выжидать подходящий момент. Ждать.
  Ждать чего?
  Ждать, когда можно будет отомстить.
  «Я – Авенжер [avenger – мститель (англ.)]», - шептал он в ночи. – «И я отомщу за этот дом, за все, что в нем произошло».
  Он знал, что надо быть терпеливым, что он, в конце концов, узнает их имена, пойдет по их следам и найдет каждого из них в отдельности. Он уже знал, как нужно действовать. Но он ожидал подходящий момент, удачный случай. Он знал, что часами придется наблюдать, шпионить, наматывать на ус. Он был мастером строить планы, а затем методично их исполнять в установленное время. Как и с Воном Мастерсоном, когда он знал точное время и место, когда и где он сможет нанести свой последний удар.
  Когда грабители вышли из дома, то слезы на щеках Авенжера были холодными и твердыми, будто тонкие полоски стекла.

  Когда Джейн Джером вернулась из больницы, то еще два часа на ней не было лица. Ее сестра Керен лежала в реанимации. Вокруг нее было множество разных машин, которые издавали короткие пищащие звуки, будто взвизгивали от мучительной боли. Лицо Керен и ее руки были лишь видимой частью тела. Лицо будто принадлежало кому-то другому. Оно было обмотано в белое и вместе с тем будто бы парило на всей белизной. А руки были маленькими, беспомощными, пальцы еле собраны в подобия кулаков.
  Джейн захотела взять ее руки, прижать их к своим щекам и попросить у нее прощения – за все. В тот вечер, прежде чем с ней все это произошло, они поссорились. Это была их обычная ссора по пустякам. Керен от нечего делать, каждый раз без разрешения брала вещи Джейн, душилась ее одеколоном, носила ее свитера и блузки. Для Джейн все это выглядело оскорбительным, потому что она была двумя годами старше, а Керен, будучи младшей сестрой, полностью догнала ее ростом и размером, и поэтому одевалась в ее одежду, которую затем бросала вперемежку со своей. В результате новые вещи Джейн мялись и мало чем отличались от старых.
  Вина мучила Джейн еще больше, и она угрызала себя, когда отец разговаривал со следователем в гостиной, сидя в своем кожаном кресле в углу у камина. В особенности она чувствовала себя виноватой перед Керен, потому что, повысив на нее голос, она сказала ей: «Кажется, ты только того и хочешь, чтобы что-нибудь произошло», - одно из самых популярных выражений Барнсайд-Хила в этом году. То, что произошло с Керен, было хуже, чем происшествие, и, конечно же, хуже чем дорожная авария с жертвами и пострадавшими. Это выглядело грубо, жестоко, беспардонно и бесчеловечно. Ущерб, нанесенный дому, выглядел не столь ужасающим, как вред нанесенный Керен. Даже и не стоило сравнивать, потому что и то, и другое было донельзя опустошающим и меняющим жизнь в этом доме настолько, что ей уже никогда было не вернуться на прежние рельсы.
  Странно: поначалу, когда ее отец был переведен сюда из Монумента, она ненавидела этот дом вместе со всем Барнсайд-Хилом, как и саму мысль о том, что надо расстаться со старыми друзьями и одноклассниками из школы «Монумент-Хай», некоторых из которых она знала еще с детского сада. Но прошли месяцы, и у нее появились школьные подруги – в особенности Пэтти Амарелли и Лесли Кернс. Они все время оказывались где-то недалеко от Джейн, особенно на центральной площади Викбурга, в центре которой фонтаны разбрызгивали воду, а по периметру были разбросаны магазины, такие как «Фалайн» и «Брукс». На втором этаже над ними был разбросан спонтанный рынок, где она покупала плакаты, которые затем украшали стены у нее в комнате, и пиццерия, где собиралась молодежь, чтобы перекусить или просто провести время.
  Напротив этой площади находился «Кон-Сентер», в котором выступали великие звезды, такие как «Нью-Кидс», «Блок», Билли Джойл или Мадонна. И если она сама не слишком часто приходила на концерты, то, как бы то ни было, они начинались в точное время еще до наступления темноты. И она часто наблюдала за отъезжающими лимузинами, оставляющими снаружи людей, прибывших из Бостона или Ворчестера, но было известно, что большинство из «звезд» останавливалось в отеле «Викбург-Хилтон», расположенном за углом. Как-то вечером она мельком увидела спускающегося по ступенькам «Хилтона» Билли Джойла, и тогда его короткий взгляд показался ей более знакомым и личным, чем тот, который он посылал издалека, со сцены в зал.
  Но в данный момент это ничего уже не значило – ни для Керен, лежащей в коме на больничной койке и ни для разоренного дома, ни для ее ошеломленной матери с разбитым сердцем и ни для Джейн, стоящей в дверях и смотрящей на их обоих. Ее отец еле сдерживался. Иначе это было не назвать. Ярость от него не излучалась, но она с трудом удерживалась внутри него, и было ясно, что он вот-вот от нее разорвется.
  И в тот момент, когда разговаривал со следователем, то он попросту старался удержать себя под контролем, чтобы со злости не наговорить чего-нибудь лишнего. Сидя в кресле, он съежился, пытаясь стать меньше и медленнее дышать.
  - Даже когда мы сюда переехали, почти год тому назад (для нас это было событие). Смехотворные мелочи, но… - его голос понизился, стал немного глуше.
  - Какие мелочи? - следователь не был похож на кино- и телевизионных слуг закона. Это был толстый коротышка со скрипучим голосом, будто кто-то сжал ему кадык. За день до того двое полицейских в униформе несколько часов провели у них в доме, а сейчас к ним пришел следователь, который был одет в обычную гражданскую одежду.
  - Телефон звонит, снимаешь трубку – тишина. Месяц назад в окно влетел камень. Мэри, моя жена, год назад посадила помидоры, все кусты были выдернуты из грядок и разбросаны по двору. Кто-то подбросил в почтовый ящик мертвую белку.
  - И вы об этом никогда не заявляли.
  - Нет, - ответил он, делая акцент на единственном слоге. Джейн представила себе его налившееся краской лицо. Она знала симптомы: стиснутый, зажатый голос, слова, будто высеченные из камня искры. Он уже был готов разорваться от гнева, что с ним иногда бывало – где-то раз в год. На этот раз, было похоже, что он окончательно потерял терпение, и был уже на грани срыва. За день до того он отвечал на вопросы сдержано и терпеливо.
  - Звонить в полицию? - его голос стал немного выше. - Про помидоры, телефон, дохлую белку?
  Затем следователь задал следующий вопрос:
  - Нет ли у вас врагов, мистер Джером?
  Мяу… враги… у ее отца… Мысль была нелепой до смеха. Он был мистер Хороший Парень. Бизнес-менеджер телефонной компании в Викбурге. На нем всегда была белая рубашка, и затянут галстук. Он всегда широко улыбался, каждую субботу во второй половине дня играл в гольф, а по воскресениям с семьей приходил в церковь на утреннюю молитву, и ежегодно платил взносы добровольной организации «United Way». Кто мог бы стать его врагом? К тому же она ни разу не замечала, чтобы он кого-либо избегал, если тот нуждался в его помощи. Его доброта была неоспоримой. Он никогда не говорил с ней жестко и не доставлял ей никаких типичных для родителей неприятностей, никогда не наказывал ее, и всегда был терпелив с ней, с Керен и с их маленьким братом Арти, детские шалости которого иногда выходили за любые пределы. Хотя Джейн предпринимала все, чтобы отец также хорошо относился и к нему.
  - Враги? - голос отца вдруг зазвучал, как у маленького ребенка, стал неуверенным и удивленным.
  Ей захотелось уйти, чтобы больше ничего такого не слышать. Ей стали отвратительны, как сама постановка вопросов, задаваемых ее отцу, так и неуверенность и уязвимость его ответов, отчего она сама также почувствовала себя неуверенно и уязвимо.
  На дышащем свежестью апрельского утра крыльце заднего двора, она плюхнулась в старое, плетеное кресло-качалку. Обычно, она убегала к себе в комнату, где всегда находила покой и утешение. Но ее комната была разрушена так же, как и весь дом. Раньше в ней было хорошо, там преобладал синий цвет – ее любимый, и там были все ее любимые вещи. Ее необычный стеклянный зверинец с лягушками, щенками и котятами, плакаты на стене с группой «New Kids» и с Брюсом Ли, а также с лозунгами, такими как «Лишь после дождя бывает радуга», которые ее отцу не казались уж слишком сумасбродным. Комната была ее необитаемым островом, секретным местом, убежищем от всех бед, где она могла закрыть дверь и в крике обругать весь мир последними словами – подумать только: С-минус по математике, худшая оценка за всю ее жизнь, как смачная оплеуха, плевок в лицо, как агония Тимми Киренса, игнорирующего ее на следующий же день после этой оценки, ее место отступления, когда она замечала рядом с собой лишь Пэтти и Лесли, которые, как назло, нормально общались еще и со всеми остальными.
  В первый момент, остановившись в дверях и увидев изрезанный матрац на ее кровати, и разбросанных по полу любимых животных, отвисающие от стены обрывки плакатов и желтые вены струек мочи на стенах, которые она заметила не сразу, вдобавок ко всему лужу рвоты в углу на ковре, от которой ей самой стало тошно, она вдруг подумала, что избили именно ее. Ей захотелось убежать из этого дома, куда-нибудь, в безопасный и спокойный Монумент, смертельно вялый и скучный, но миролюбивый, где ее отец играл в гольф с начальником полиции, и где все друг друга знали по имени, и даже у каждого на устах были клички соседских кошек и собак. Несколько минут спустя, спустившись в подвал, она обнаружила Керен, и весь гнев за свою комнату перекинулся уже на произошедшее с сестрой.
  «Да будь оно все проклято», - пробормотала она, со всей яростью заерзав в кресле. Ее переполнила злость и вина… за что? Вдруг она перестала ерзать и замерла, будто заметила какое-то шевеление, где-то внизу, под ограждением, за вишневым деревом, будто кто-то крался… размытая картина, неясное изображение, которое затем исчезло. Она вздрогнула и схватилась руками за голову, подумав о негодяях, вторгшихся к ним в дом. Может, кто-то из них затаился, где-то рядом, вернулся к месту преступления. Говорят, что часто так поступают преступники.

  Когда Бадди Вокер разбил зеркало в спальне у девочек (он сделал это «Статуей Свободы»), и осколок стекла повредил ему щеку, то в потрескавшемся зеркале он увидел, как кровавый ручеек потек по его лицу. Какое-то время он неподвижно смотрел на себя в зеркало. К алкогольным ощущениям добавился вид крови на его лице, отчего закружилась голова, «Статуя Свободы» вывалилась у него из рук и со стуком ударилась об пол.
  Ему самому любопытным показалось то, что он не знал, был ли он в такой степени пьян, или тут было что-нибудь еще. В его глазах все кружилось. Он будто бы улетал. Ноги еле касались пола. Свет резал глаза, но как бы то ни было, он чувствовал какое-то необъяснимое наслаждение, позволяя себе следовать за ощущениями «полета». Он думал: «Да ну всех и вся к черту. Особенно этот дом».
  Не смотря на кровь, залившую все его лицо, порез был небольшим. Среди всего этого разгрома, когда с нижнего этажа доносились возгласы и крики, взрывы смеха и звуки разрушений, он осторожно прошел в уже затопленную ванную и нашел несколько упаковок комплектов для оказания первой помощи. Он взял две из них. Одну положил в карман рубашки, чтобы воспользоваться ею позже, после того, как они закончат громить этот дом, а из второй он достал тампон ваты и аккуратно приложил его к щеке. Его рука была твердой, не смотря на жуткое головокружение, которое показалось ему даже приятным. Когда выходил из ванной, то прислонился к дверному косяку, чтобы еще раз посмотреть на собственноручно устроенный разгром: сорванные и смятые плакаты, растоптанные на ковре маленькие животные, разорванные простыни и желтые пятна мочи на стенах.
  Вдруг его прежнее веселое возбуждение исчезло, сменившись чувством отчаяния, опустошения. Он почувствовал себя отрезанным от всех других. Вопли ликования этажом ниже показались ему чуждыми, как и звуки разрушения или звона разбивающегося стекла. «Мне что-то не по себе…» Он, будто в замедленном движении, опустился колени, и поток рвоты устремился через его горло, а затем через рот на сухой синий ковер. Кислый, противный запах обжег ему ноздри. Он рыгал снова и снова, стоя на коленях и облокотившись на раму дверного проема, пока в нем ничего не осталось, чем можно было бы еще раз рыгнуть. В животе все горело, как в груди и так же в горле. Он понял, что за тишина наступила этажом ниже: Гарри и все остальные слушали, как его рвет. Поднявшись с коленей, он собрал в себе все силы. Ноги и руки дрожали. Он отвернулся от лепешки рвоты, оставшейся на полу.
  «Почему внизу так тихо?»
  Схватившись руками за живот, шатаясь и прижимаясь к стене, он направился к лестнице. Ему хотелось пить. Было ли это отчаяние? Хотя он не знал, как незадолго до того заставил себя проглотить крепкий напиток со вкусом рвоты, который будто кислотой обжег ему рот и горло.
  Собравшись спуститься в гостиную, он заметил на столе наполовину опустошенную бутылку водки и расхохотался. Он же сам принес ее сюда и напрочь об этом забыл. Он никогда так не хохотал, когда был трезв, но когда выпил… Он прикрыл ладонью рот, чтобы попытаться остановить смех и взял со стола бутылку. Тишина внизу не прекращалась. Никто не смеялся. Он сделал большой и жадный глоток, и, когда противная на вкус жидкость обожгла ему горло, то на его лице выступила гримаса отвращения. Затем он почувствовал, как полыхающее зелье растекается по внутренностям живота, но вместо рвотного рефлекса внутри себя он ощутил какую-то необъяснимую мягкость и успокоение.
  Он вслушался и услышал звуки, похожие на стон, или удушье. Он не был уверен в том, что это было на самом деле. Качнув бутылку в руке, он начал  спускаться по ступенькам. Остановившись внизу, он сощурился и, наконец, увидел то, что происходит в прихожей.
  Гарри Фловерс всей своей массой придавил к стене девушку. Ему помогали Марти Сендерс и Ренди Пирс. Они держали ее за руки, распяв ее вдоль стены, пока Гарри ее насиловал. Или он ее не насиловал? Бадди не знал, можно ли поиметь кого-либо в такой позе, стоя. Но что-то он с ней делал. Его штаны вместе с трусами съехали на колени, а на голом заду были отблески света освещающей крыльцо лампочки. Лицо девушки по большей части было скрыто в тени, но Бадди видел безумие в ее глазах и ужас. Рука Ренди была похожа на присоску, прилипшую к ее груди.
  - Иисус… - сказал Бадди. Слово взорвалось у него во рту, как и рвота несколькими минутами прежде на верхнем этаже.
  - Я – следующий, - сказал Марти, оскалив улыбку Бадди. Он был маленьким, сухощавого сложения и весил меньше сотни фунтов [100 фунтов - 45.3 кг], но у него был звучный, низкий голос. - Жди своей очереди, Бадди.
  Теперь она смотрела на Бадди в упор. В ее глазах была агония мольбы о пощаде. Он сделал шаг назад – в тень. Его больше не тошнило. Все то, что было минутой раньше, будто бы исчезло. Будто щелчком выключателя он поменял жизнь на другую и начал новое существование со всеми вместе. Закрыв глаза, он обнял бутылку, будто младенец, схватившийся за соску с молоком.
  - Иисус… - пробормотал он снова, уже шепотом.
  Вдруг, Ренди вскрикнул от боли, и девушка высвободилась. Какую-то секунду она еще была распята на стене, но затем вырвалась из их рук. Может, не столько высвободилась, сколько ей удалось хоть ненадолго вырваться из плена, пока Ренди плясал, схватившись рукой за рот.
  - Она меня укусила! - закричал он, не веря в произошедшее.
  - Ты ж сучка!- закричал Гарри, опрокидываясь на спину и пытаясь натянуть трусы вместе со штанами, съехавшими почти на щиколотки. - Скрутить ее, - скомандовал он задавленным до смерти голосом.
  Никто и не пошевелился, даже сама девушка. Все замерли, будто на газетном фотоснимке, сделанном при свете висящей в прихожей лапочки. А дальше все было похоже на пленку в видеомагнитофоне, которую пустили с удвоенной скоростью. Все зашевелились в бешеном темпе: Ренди встряхнул руку, Гарри закружился в собственном танце, натягивая на себя трусы, а затем штаны. Марти обоими руками схватил девушку за блузку на уровне груди, но она сумела вырваться. Правда, ей некуда было уйти, и она снова оказалась прижата спиной к той же стене, где ее пытался изнасиловать Гарри. Уже натянув штаны, он снова бросился на нее: «Сучка!»
  Бадди видел, как она, отскочив от стены, оказалась у двери и пыталась ее открыть, когда Гарри перегораживал ей путь. Все выглядело странным: она пыталась убежать от них в шкаф, но когда она схватилась за ручку двери, то оказалось, что за ней были ступеньки, ведущие в подвал. Гарри снова подскочил к ней, и его пальцы сгребли в охапку блузку у нее на спине. Она одернулась, чтобы избежать его, но у Гарри было достаточно времени, чтобы схватить ее снова и вернуть в прихожую. Он это не сделал, а просто толкнул ее – обеими руками, в спину. И она с визгом кубарем покатилась по ступенькам.
  Слыша визг ее падения, Бадди снова закрыл глаза. Давно, когда он был совсем маленьким, то они вдвоем с отцом ехали на машине и сбили переходящего улицу старика. Этот звук остался в его памяти навсегда. Он не был похож ни на что другое в мире – ни на удар биты по мячу, ни на забивание гвоздей молотком, ни на взрыв салюта в небе, ни на хлопок двери. Это был звук пустоты, пустого места, незаполненного ничем. И этот звук месяцами охотился на него в ночных кошмарах. Негромкий звук удара человеческого тела. И звук был таким же, когда тело девушки обо что-то  ударилось – где-то там, внизу, после серии других ударов, пока она катилась по ступенькам, и пока Гарри застегивал ширинку, будто он только что закончил мочиться.
  - Пора валить отсюда, киллеры, - сказал он.
  Последнюю неделю Гарри на черные словечки не скупился.

  Позже, в машине, по дороге из Барнсайда в Викбург, Марти и Ренди обсуждали достоинства вкуса кетчупа и горчицы, и то, как эти соусы подходят для гамбургеров или хот-догов. Марти настаивал на том, что кетчуп должен использоваться только с хот-догами, а Ренди говорил, что кетчуп можно добавлять во все, что угодно, потому что именно он имеет истинно американский вкус.
  - Так вот ты о чем – американский вкус? - в голосе Марти было глубокое отвращение, напоминающее интонации радиоведущих многолетней давности.
  - Я о том, что кетчуп – это символ америки, как и День Независимости четвертого июля или День Благодарения. Разве можно себе представить француза или итальянца где-нибудь в Европе, который поливает кетчупом, например, спагетти?
  - Откуда ты это знаешь? Можно подумать, ты бывал в Европе?
  Возражение Ренди повисло в воздухе, и Бадди уставился в окно на нечто неопределенное. Ему тяжело было поверить, что Марти и Ренди ведут разговоры о кетчупе, гамбургерах или хот-догах сразу после то, что натворили в том доме. Гарри во время управления машиной что-то негромко напевал себе под нос. Он вел машину аккуратно, никогда не спешил на дороге и даже любил немного позлить едущих следом, снизив скорость до смехотворно малой, а когда кто-нибудь пытался его
обогнать, то он нажимал на газ, пока едущий следом не понимал, что его дразнят.
  - Все правильно, а как насчет горчицы? - продолжал Ренди. - Она больше подходит для хот-догов. Я начинаю ненавидеть Макдональд-с, когда в гамбургере обнаруживаю горчицу.
  - В Макдоналдсе не кладут горчицу в гамбургеры, - возразил Марти. - Тебе положат кусочек соленого огурца и кетчуп, но не горчицу. Конечно же, они могут добавить и горчицу. Когда следующий раз придешь в Макдональдс, то посмотри на гамбургер. Приподними булочку и рассмотри внимательно. Ты увидишь гамбургер, солености и кетчуп, но, если присмотреться, то найдешь там еще и горчицу.
  Бадди коснулся полоски пластыря на лице. Порез не болел и больше не кровоточил. Его внимание сконцентрировалось на улице. Нелепые аргументы у него за спиной проходили мимо ушей. Попросту он старался об этом не думать. Он думал о том, как всего лишь стоял в стороне, когда Гарри пытался насиловать девушку, которая у него руках была тихо плачущим ребенком.
  На заднем сидении стало тихо. Больше никто ни о чем не спорил. Беседа о горчице и кетчупе исчерпала сама себя.
  - Теперь можно расслабиться, киллеры, - вдруг негромко проронил Гарри. - Теперь мы не подпадаем под их юрисдикцию. Мы в полной безопасности.
  Бадди сжал губы, чтобы не закричать: «Хватит называть нас «киллерами», ко всем чертям!». Черные словечки. Признося их, Гарри выглядел нелепо, потому что сам он «черным» не был. Ему лишь хотелось выглядеть негодяем улицы мифического городского квартала, а не сыном известного архитектора. Вероятно, Гарри был «найбелейшим» из парней, которых знал Бадди: блондин, в белых брюках, в белых носках и в белых кроссовках «Найк».
  - Вы были молодцами, настоящие киллеры, - сказал Гарри. - Хорошо исполняли команды.
  А команда была лишь одна: не разбивать окон.
  - Круто, класс… - продолжал он в своем «черном» стиле. Последнюю неделю он говорил с британским акцентом – после того, как посмотрел по кабельному телевидению какой-то старый фильм о британских солдатах в Индии. И он любил произносить «Индия» так, как это звучало у англичан.
  Никто не упоминал об этом доме и изнасиловании с момента, как они поспешно оттуда удалились. Когда они сделали остановку у Джедсон-Парка, где они вышли из машины, чтобы привести себя в порядок у фонтанчика с водой. Сделав глупое лицо, Бадди начал наблюдать за остальными. Ополаскивая лица водой, они вели себя холодно и взвешенно. Марти отчищал еле заметное пятнышко с замшевой летной куртки, которая выглядела изношенной, но на самом деле была новой – триста долларов в «А&P». Бадди знал ее стоимость, Марти объявлял цены на все, что на нем появлялось. Джинсы Ренди, будучи новыми, также выглядели старыми. Бадди подумал: «Сколько же мы платим за то, чтобы наши вещи выглядели старыми». Гарри Фловерс как всегда был излишне щепетильным, чистым, ни единого пятнышка. Светлые волосы были настолько аккуратно причесаны, что вся прическа начинала походить на парик. На его красивом лице не было ни пятнышка, и когда он мыл руки, то делал это донельзя тщательно.
  Вернувшись в машину, Марти и Ренди снова вернулись к нелепому разговору о гамбургерах и хот-догах, а затем вдруг притихли. Никто из сидящих в машине не осознал, смысл этого гробового молчания, кроме Бадди.
  Наконец, он спросил:
  - Почему ты выбрал именно этот дом, Гарри? - у него были и другие вопросы, важнее этого, но нужно было с чего-нибудь начать.
  - С дуру подвернулся, киллер.
  Снова «киллер».
  - Не с дуру, а по уму, - выкрикнул Ренди с заднего сидения.
  В школе Ренди Пирс сопровождал Гарри, будто большой преданный пес-переросток, который размахивал невидимым хвостом каждый раз, как Гарри обращал на него хоть малейшее внимание. Марти Сендерс был уменьшенной версией Гарри Фловерса, худым и жилистым, пытающимся все время выглядеть «крутым парнем», но его все время предавал язык – тенденция «сострить» по любому поводу. Когда Бадди впервые
увидел Ренди и Марти вместе, у него перед глазами встали кадры из старого фильма «Эббот и Костелло встречаются с Франкенштейном». Марти, несомненно, был Эбботом, ярким и всегда занимающим активную позицию, когда как Ренди был Костелло – шутом, с излишком веса, к тому же, он часто выглядел смущенным, сбитым с толку. Теперь, глядя на то, как Гарри свернул на Северный Бульвар, он решил, что Гарри был Франкенштейном – доктором, создающим монстров.
  «А кто же тогда монстр?» - подумал Бадди. Вспомнив свое участие в вандализме и неспособность остановить все, что они проделывали с девушкой, он подумал: «Наверное, я… но я не монстр». Или так о себе думали все монстры?
  - Нам нельзя было так оставлять эту девчонку, - сказал Бадди, услышав самого себя.
  - Что ты сказал? - заскрипел голос Гарри, когда он замедлил ход машины, чтобы остановиться под фонарным столбом, в свете которого лица людей становились похожи на маски приведений. Лицо Гарри сначала замерло, а затем начало пульсировать. Он повернулся к Бадди.
  - Слушай меня внимательно, Бадди, - следы «черных» ноток и
британского акцента исчезли в его голосе. - Ты хотел развлечься. Вот у нас и получилось своего рода развлечение…
  - Это уже было не развлечение, - возразил Бадди. - Насиловать девчонку… ради бога… - сколько же он выпил? Теперь ему хотелось, чтобы там не осталась та бутылка из-под водки, из которой он пил.
  - Ты ревнуешь, - протрубил Марти откуда-то сзади.
  - Мы никого не изнасиловали, - сказал Гарри. У нас на это не было времени. Мы даже не полюбовались ее замечательными белыми трусиками.
  - Но ты пустил ее с лестницы, - продолжил Бадди, слыша, как Гарри набирает в легкие воздух. Ему было любопытно, как далеко он может зайти.
  - Может, пытаясь схватить ее, я хотел уберечь ее от падения, - сказал Гарри, его голос вдруг стал мягким, и в нем проявились нотки справедливости. - Может, это лишь выглядело так, будто я ее толкнул. Что тут можно сказать? Выглядит двояко.
  И хотя его голос стал мягче, в нем были оттенки, которые трудно было правильно распознать. Темные точки его глаз пронизывали Бадди, что заставило содрогнуться его изнутри и понять, что Гарри передавал ему своего рода послание, рассказывая, во что нужно верить.
  - Возможно, мы даже и не собирались насиловать эту несчастную девчонку, - продолжал Гарри. - Мы лишь немного позабавились. Она вообще не должна была там находиться…
  «Но это был ее дом», - захотел сказать Бадди. – «Это нас не должно бы было там быть». Но он ничего не сказал, он продолжал смотреть на Гарри, и ненавидел себя за то, что молчит.
  - Уж случилось, - продолжил Гарри, и наклонился ближе к Бадди. Из его рта сильно разило перегаром. - Ты понял?
  Бадди кивнул, стараясь приблизить конец этой беседы, чтобы Гарри отвернулся, и чтобы поскорее с ним расстаться.
  - Скажи, Бадди, ты понял?
  Бадди осознал тишину на заднем сидении. Марти и Ренди задержали дыхание, или даже ожидали команды действовать, если бы такая поступила от Гарри.
  - Я понял, - сказал Бадди, его жажда взяла над ним верх. Его руки задрожали, и он прикрыл ими глаза от яркого света уличного фонаря.
  На лице у Гарри выплыла улыбка. Он отвернулся и схватился за баранку руля. Нога ударила по педали газа. Резина завизжала. На заднем сидении стало еще тише. После всего Гарри посмотрел на Бадди, и улыбнулся. В этой улыбке было прощение. Он играючи стукнул Бадди по плечу.
  - Молодец, киллер, сегодня ты был на высоте, - сказал он.
  «Боже», - подумал Бадди. – «Зачем я в это впутался?»
  На самом деле ответ у него уже был: сам его вопрос был ответом.

  Проблемой одиннадцатилетнего Авенжера были лишь его одиннадцать лет и сам Авенжер. Если бы он был немного старше, то, наверное, ему было бы проще – шестнадцать или семнадцать, неважно сколько, чтобы уже иметь водительские права. Свобода передвижения для него значила слишком много. А пока он зависел от своего изношенного и разваливающегося на части велосипеда, всего с тремя передачами скоростей, который мать купила ему со вторых рук. Также он зависел от своей изобретательности и, конечно же, от собственного терпения. Терпение было девизом. Мать всегда ему говорила, и он должен был это знать, что она – самый терпеливый человек на свете. Стирка, мойка полов, вытирание пыли. Она пропускала свои любимые телепередачи, потому что были нескончаемые дела по дому – нужно было шить, готовить, утюжить, стирать.
  У Авенжера были и другие проблемы. Например, его стеснительность. Он не стеснялся, когда был Авенжером (мстителем), вынашивая очередной акт мести. Но среди одноклассников или на школьном дворе ему было трудно завести друзей, что для остальных его сверстников не представляло труда. Когда ему приходилось отвечать на уроке, то он почему-то сильно краснел, в горле откуда-то появлялся жесткий комок, который было не проглотить, голос становился задавленным и до невыносимости скрипучим, что вызывало издевательские насмешки Вона Мастерсона. Ни дня не проходило без его насмешек. Когда кто-нибудь отвечал с места или, выйдя к классной доске, или же получал хорошую отметку за контрольную. Авенжер понимал, что насмешки Вона вызваны завистью. И глупостью. ГЛУ-ПО-СТЬ-Ю. Большими буквами. И каждый раз на уроке Вон жульничал. Пытался списывать контрольные у Авенжера, потому что у того по ним всегда были хорошие оценки. И так большую часть времени. Вон Мастерсон садился позади него и тыкал его в спину. И тоже самое он проделывал с другими одноклассниками. Он мог отобрать у кого-нибудь из них завтрак или выбить из руки бутерброд, а затем закинуть его куда-нибудь в песок. Но Авенжер заметил, что иногда он даже его и уважал, если, например, тот съедал отобранный у него завтрак, а не разорял чей-нибудь еще, при этом ни над кем не издеваясь. Например, Вон не брезговал удовольствием, каждый день причиняя боль маленькому Денни Дэвису, поймав его, достав из штанов рубашку и ущипнув за щеку. Особенно он любил это делать перед девчонками – забавляться с Денни Дэвисом, который был его сверстником, но на две головы ниже. Он делал все, чтобы все вокруг смеялись (а те кто не смеялся, отворачивались в смущении и от стыда), потому что не могли заступиться за слабого. Почему они не заступались за слабого? Вон был не намного крупнее кого-либо из одноклассников, но, выходя на школьный двор, он приносил с собой атмосферу, полную насилия. На его лице проступала еле заметная улыбка, будто он находил окружающий его мир предметом забавы.
  Неделями изучая грязную работу Вона Мастерсона, Авенжер уже знал, что он может с этим сделать. Он разработал последовательность действий, что получалось у него весьма неплохо. Мать называла это дневными сновидениями: «Ты видишь свою жизнь извне, будто во сне», - говорила она.  И в своих дневных сновидениях он был храбрым, решительным, дерзким и готовым к новым приключениям. Он грезил обо всем, что можно было бы сделать с Воном Мастерсоном, и как. Конечно, он терпеливо выжидал, когда же настанет подходящий момент. Он взвешивал каждый свой шаг и выверял его последствия, потому что, когда такой момент настанет, то времени на размышления уже не будет. А пока – терпение. Главное, сохранять хладнокровие.
  Наконец, такой случай подвернулся, и Авенжер начал следовать своей схеме. В определенный день после уроков он отправился следом за Воном в сторону его дома. В школу он приехал не на велосипеде, чтобы идти пешком. Он даже не шел, а бежал, прячась за автобусами и деревьями, делая короткие перебежки как в кино. Когда Вон уже вошел в дом, то Авенжер начал ждать на противоположной стороне улицы, укрывшись на веранде дома напротив, которая выводила на угол лужайки. Он заметил эту веранду раньше, когда проезжал мимо на велосипеде. Он заметил еще кое-что: в течение дня Вон Мастерсон был один. Его родители оба были на работе. Дом с верандой также пустовал целый день. Вон мог оставаться дома на протяжении получаса и более, чтобы переодеться, перекусить, выпить стакан сока. Авенжер использовал весь свой шпионский опыт, чтобы изучить всю дневную рутину Вона.
  Наконец, Вон вышел из дома, дожевывая бутерброд с мармеладом поверх арахисового масла. Он переоделся в джинсы и в выцветшую желтую рубашку. Над пряжкой ремня слегка выступал живот. Лениво и не спеша, он спустился по ступенькам крыльца, и если следовать его обычной рутине, то он должен был открыть гараж и на какое-то время там скрыться, что именно он и сделал.
  Посмотрев по сторонам, чтобы убедиться в том, что никого нет, Авенжер пересек улицу. Единственным живым существом на ней была бродячая собака, обнюхивающая стоящую на углу улицы машину, на которой, похоже, давно уже никто не ездил.
  Остановившись около гаража и набрав в легкие воздух, Авенжер в полный голос произнес:
  - Эй, Вон, что ты там делаешь?
  Сощурившись на солнце, Вон появился из-за гаражной двери. Он выглядел раздраженным.
  - Что ты хочешь? - спросил он в ответ с привычной насмешкой. Ударение на «ты» звучало с некоторым пренебрежением.
  - Увидишь, - улыбнувшись сказал Авенжер.
 Он достал из портфеля револьвер, который за день до того он стащил у своего деда. Став на колени, он взял его обеими руками и нажал на спусковой крючок. Одна половина лица Вона вдруг до неузнаваемости стала непохожа на другую. Из небольшого отверстия на скуле брызнула кровь. Оглушающий звук выстрела рикошетным эхом отразился от стен близлежащих домов. Сам пистолет оттолкнул Авенжера назад, и своей спиной он ощутил всю твердость брусчатки дорожки, ведущей к воротам гаража. Резкая боль в позвоночнике, похоже, застала его врасплох.
 Отзвуки эха уже успели угаснуть. Авенжер вскочил на ноги. Сернистый запах повис в воздухе и защекотал в носу. Задержав дыхание, он вслушался в звуки близлежащих домов. Все было спокойно. Никого. Копошащаяся в конце улицы собака исчезла.
  Не обращая внимания на кровь, продырявленное лицо Вона и боли у себя в спине, Авенжер вернулся к своим делам – к тем, которые спланировал. Сердце в груди колотилось в бешеном темпе. Он протер ручку револьвера обрывком салфетки. Самым трудным делом было вложить пистолет в левую руку Вона (наблюдая за ним в школе, Авенжер обратил внимание, что Вон был левшой) и расположить его указательный палец на спусковом крючке. Затем он позволил револьверу со стуком упасть на тротуар. Все выглядело примерно так, как он видел это по телевизору.
  Сощурившись, он взглянул на лежащую в луже крови фигуру. Это был Вон Мастерсон. Его бездыханное тело было мертвецки бледным. Он стал неодушевленным предметом. «Задирой ему больше не быть», - подумал Авенжер. – «И ему больше не будет никакого дела до учеников пятого класса начальной школы имени Люсси Перри.
  Авенжер не смог сдержать улыбку мести. Он поднял с пола сумку, накинул ремень на плечо и пошел домой. Он прибыл точно ко времени. Мать приготовила их традиционный полдник с охлажденным молоком и маковыми булочками.

             *  *  *

  Розовый для них был цветом года. Для них троих все окрашенное в этот цвет было самым модным и крутым. Розовый встречался во всем, что было у каждой из них в портфеле или в вещевом шкафчике. Но они также решили, что подходить к этому надо тонко, со вкусом, не сходя с ума, чтобы этот цвет превалировал в мелких деталях, таких как бусы, браслеты, сережки. Это мог быть маленький розовый шарик или тонкая розовая ленточка, которые можно было прикрепить или привязать к чему-нибудь, например, черному или зеленому. В их компании также подразумевалось «розовое» мышление, что значило – не «горячее», для хладнокровной игры с парнями. К тому же «розовое» стало для них удобным кодовым словом, применяемым в зависимости от ситуации, например в случае с Джонни Тейлором. Лесли испытывала к нему «розовые» чувства. А Пэтти могла рассмеяться, и она смеялась, будто внутри нее булькали пузырьки, что могло свести с ума кого угодно, но не Джейн и не Лесли – лучших подруг, на свете и во всем.
  Розовый цвет объединил их в секретный альянс. Это слово удивляло посторонних, но их троих оно сплотило еще сильней. О Лесли, например, говорили, как о «Леди Барнсайд». Она всегда была одета, будто в воскресенье, и к тому же она никогда не забывала о косметике. Можно было подумать, что она на этом «свихнулась», но Пэтти и Джейн знали, как к этому относиться. «Розового тебе!» - могла воскликнуть Лесли, вдруг разозлившись на кого-нибудь из парней. И они втроем смеялись, зная, что Лесли окрасила в «розовый».
  Хотя любимым цветом Джейн был синий, она всей душой приняла «розовый бред», потому что Пэтти и Лесли были ее лучшими подругами, и ей хотелось разделить с ними все, и это ей сполна удавалось.
  До того самого дня, когда был разорен ее дом.
  Она думала об этом, как о «разорении», но оказалось все приобрело во много раз большие масштабы, например, то, что случилось с Керен, которая до сих пор не вышла из комы, находясь в своем странном сне на койке реанимационного отделения больницы. Джейн старалась об этом не думать. У себя в сознании она никак не привязывала случившееся к слову «разорение», которое имело отношение к ее дому и к тому, что было внутри. Керен была разорена, разрушена и оставлена в подвале, будто тряпичная кукла, которую бросили, вдоволь ею наигравшись.
  Разорение чувствовалось не только в доме или в больнице. Все поменяло свои места. Изменилась Эрбор Лейн, а также Пэтти и Лесли. Нет, конечно же, они продолжали оставаться замечательными девчонками, их также ошеломило случившееся, и на следующий же день они вдвоем пришли к Джейн в дом. Она неохотно показала им каждую комнату, сожалея о том, что им приходится видеть весь разгром, что было необязательно, но как же не утолить их жадное любопытство.
  Когда они сидели на крыльце, Пэтти спросила: «Не уже ли все так ужасно, как все об этом говорят?»
  «Кто эти все?» - задумалась Джейн. Им захотелось посмотреть на весь этот разгром, и она завела их внутрь. Она испытывала все большее и большее неудобство за развал и беспорядок, которое вдруг переросло в стыд, и ей захотелось где-нибудь спрятаться, будто это она совершила нечто плохое, мерзкое, непристойное, неприемлемое.
  Лесли, которая всегда себя чувствовала настоящей леди, проходя через комнаты, морщила нос, и ее руки изображали какие-то неуклюжие знаки. Можно было догадаться, что эти знаки обозначали. Джейн решила, что она пытается избежать прикосновения к чему бы то ни было, будто боясь испачкаться. Хохотушка Пэтти даже ни разу не улыбнулась, что выглядело еще хуже ее насмешек. Вместо этого она произнесла: «Вау…», затем бездыханным шепотом бормотала то же самое себе под нос снова и снова, отчего Джейн захотелось закричать: «Да, большого тебе и розового!»
  Позже они сидели на перилах заднего крыльца, раскачивая ногами.
  - Кому такое может придти в голову? - сказала Лесли. - Так развалить дом, и задрать Керен?
  Выбор ее слов обидел Джейн: «Развалить… задрать…»
  - В полиции говорят, что несчастная Керен вошла в дом не в подходящий момент, - ответила Джейн плоским, скрипучим голосом. - И на ее месте мог бы оказаться кто-нибудь другой.
  Но ей вдруг показалось, что Керен на это была обречена.
  - То, что разнесли именно ваш дом, так уж получилось, это понятно, - вставила свои пять центов Пэтти.
  «Разнесли…»
  - И что полиция? - продолжила Пэтти. - Что они там думают?
  - В полиции и не знают, что и думать, - сказала Джейн, ударив пяткой по столбику перил. - У них нет улик, - слово было из известного сериала. - И нет свидетелей, - еще одно слово оттуда же, из-за чего все стало выглядеть еще менее похожим на реальность. - Да и все остальное: телефонные звонки, дохлая белка в почтовом ящике. Полицейские не думают, что это как-то связано. Они уверены, что здесь «поработал» не один человек. Их было четверо или пятеро.
  - Что ты говоришь? Керен и четверо… или пятеро… - в глазах у Лесли нарисовался ужас, и ее голос задрожал.
  - Они не могут сказать, сколько их было, - Джейн старалась избегать слова, применяемые Лесли, поэтому решила ее опередить. - Смотрите, ее не изнасиловали. Она была… избита. И уже об этом тяжело говорить. Она упала с лестницы… или ее толкнули… но не изнасиловали, - снова в голосе у Джейн была неприязнь к этому слову.
  Наступило молчание. Никто ни о чем не говорил. Среди окружающих домов царила тишина, за исключением жужжащих где-то вдалеке газонокосилок. Джейн хотелось сменить тему разговора, а также нарушить тишину, если в самом слове «тишина» было нечто ужасающее.
  - Полицейские удивлены тем, как они проникли в дом, - продолжала Джейн. - То, что они называют «без признаков силового вторжения», - увидев удивление на их лицах, она сказала: - Имеется в виду, они не взломали дверь, чтобы проникнуть внутрь. Или полицейские даже не поинтересовались, как они проникли внутрь, - затем почти самой себе, потому что это удивляло уже не на шутку: - И еще – они не разбили ни одного окна. В доме была разбита вся посуда, все зеркала, но не окна…
  - Что это может значить? - недоуменно спросила Пэтси.
  - Не знаю, - голос Джейн звучал сдержанно и кротко.
  Их кроссовки барабанили о нижнюю перекладину перил.
  - Мне здесь даже начало нравиться, - сказала Джейн. - Эрбор
Лейн… - когда она произносила название этой улицы, в ее голосе не скрывалась тоска. После первоначальной обиды на перевод отца в Барнсайд, она начала испытывать очарование названием улицы и самим районом, осознав, что это – улица мечты, как нечто пришедшее из старого кинофильма «Оставь это Биверу»: аккуратные домики, ставни на окнах и кустарник, на котором распускаются бутоны роз, кормушки для птиц на кленовых ветвях и старательно подстриженные лужайки, все здороваются друг с другом, на задних дворах дымятся барбекю, аромат горящего древесного угля и дымок, поднимающийся из каминных труб, расставленные вдоль всех улиц пикапы, микроавтобусы, обычные семейные машины. Повсюду попадались дети всех возрастов и размеров. Типичные дети, в чем-то обычные, в чем-то нет. До наступления половой зрелости все они выглядели впавшими в детство недо- или переростками. Как и ее брат Арти, утопающий в мире видеоигр. Он запирался у себя в комнате, и из его маленького телевизора по всему дому разносился шум взлетающих ракет и мчащихся машин с прогоревшими глушителями, пока не звучал очередной отцовский ультиматум об ограничении времени, отводимого для видеоигр. Майки Брайан, живущий в двух домах от них, занимался тем, что ездил по тротуару на велосипеде, и делал это настолько не умело, что постоянно сбивал с ног случайных прохожих. А маленький Кенни Крейн… - его каждый норовил обидеть. В каждом жилом квартале можно было найти такого Кенни Крейна с лицом младенца и девчоночьей походкой. Однажды она увидела Арти, который, видимо, не собирался проявлять героизм, положив руку на хрупкое плечо Кенни, защитил его, объяснив другим детям, что они могут убираться восвояси. Может, после всего, все это возвернется Арти добром?
  - Хай, Джейн.
  Она подняла глаза и увидела устало проходящего мимо Эймоса Делтона. Он сокращал путь через их задний двор. Эймос – имя, которое подходило для старика, а мальчик с таким именем раньше времени должен был стать мужчиной средних лет. На его лице всегда был обеспокоенный взгляд, в руках, как правило, была книга или две. Он всегда уводил взгляд от налившихся соком грудей Джейн. Она почти о них не задумывалась, но трудно было игнорировать факт, что мальчишки не могут оторвать от них глаз. Они стали крупными и массивными, и Джейн начала стесняться – не грудей, а взглядов. Она хотела, чтобы у нее были такие груди, и не хотела. Вместе с тем, общаясь с мальчишками, она выставляла их на показ, как и Керен.
  Когда Эймос остановился напротив нее, она скрестила руки у себя на груди.
  - Мне жаль, что случилось с твоим домом, - произнес его похожий на кваканье лягушки голос. - И с сестрой.
  Она кивнула в надежде, что после сказанного он сразу уйдет.
  - Если в чем-нибудь нужна помощь, то дай лишь знать, - сказал он, пнув ногой кусок стекла. В отличие от сверстников он не носил кроссовки. На его ногах были обычные ботинки с длинными шнурками, как у мужчин средних лет.
  - Кто это был? - спросила Лесли. Когда он удалился, то ее лицо сморщилось.
  - Сосед, - ответила Джейн. - Немного чудаковатый, но хороший мальчик.
  Она пыталась скрыть гнев, желая защитить Эймоса, их квартал и саму себя.
  - Ох, ох, - подала голос Пэтти. - Говоря о чудаках…
  Они вдруг увидели Майки Лунни, выходящего из видавшего виды пикапа. Майки был местным мастером на все руки. Он брался за любую работу в любое время года: стриг газоны, расчищал снег, сгребал и сжигал листья. Его старенький пикап, когда ехал, производил разные странные звуки. В нем что-нибудь трещало или скрипело. Он был выпущен тридцать или даже пятьдесят лет тому назад.
  - А это кто? - снова спросила Лесли, будто остановившись у следующей клетки в зоопарке.
  - Это Майки Стелингс, но все называют его Майком Лунни, конечно, за спиной. Потому что он чем-то напоминает кинозвезду Майка Рунни? Но Лунни – это потому что похоже звучит.
  И сразу, как слова выскочили у нее изо рта, она пожалела о том, что рассказала им о Майки и о его прозвище. Среди соседей прозвище Майки Лунни было адресовано человеку, который мог похлопать по спине любую, даже самую злую в мире собаку, растрепать волосы на голове у какого-нибудь незнакомого ему ребенка, и который с уважением кивал встречным прохожим и снимал перед дамами свою старую, обшарпанную бейсбольную кепку.
  - От него у меня мурашки по коже, - сказала Лесли.
  - У меня тоже, - подтвердила Пэтти.
  - Он – хороший парень, - возразила Джейн. Внутри нее начало закипать. Гнев на Пэтти и Лесли, а также на саму себя. - Он также весьма умен, может все что угодно отремонтировать, все знает о растениях, о строительных материалах. Отец говорит, что, если бы он окончил колледж, то был бы неплохим инженером. Но кто еще захочет все ремонтировать, работая так, как он…
  Петти закатила глаза. Джейн знала, что это значит: «Ты надо мной издеваешься».
  - Буду думать, что он чудак, - не утихала она.
  Джейн почувствовала себя предателем. Она предала собственный дом, впустив в него Пэтти и Лесли, предала Майки Лунни, который ко всему не был лунатиком. Она предала Майки, свой дом и весь жилой квартал, в котором она жила.
  Снова они сидели молча, наблюдая за Майки, который выгружал из машины садовый инвентарь. Тишина установилась хрупкой и вместе с тем тяжелой, будто невидимый, но густой туман, незаметно укутавший их всех. Джейн мягко вздохнула, и вместе с тем это было слышно. Она понадеялась, что Пэтти и Лесли не заметили ее вздоха. Ей стало не по себе. Она сидела на перилах крыльца со своими лучшими двумя подругами во всем этом необъятном мире, и никогда еще не чувствовала себя такой разбитой, одинокой и покинутой, за всю свою жизнь.

  Бадди поставил бутылку на задвинутый в конец гаража отцовский верстак и внимательно пригляделся к наклейке: ««Сигремс Джин»… 40 градусов алкоголя…». Затем он снова взял бутылку в руки и нежно ее обнял, будто в ней было нечто драгоценное, приносящее его душе тепло и покой. Как оно, в общем-то, и было. Любопытным было то, что ему был отвратителен сам запах и вкус этой жидкости, обжигающей горло и желудок. Ему больше нравилась привычная, классическая «Кока-Кола». Но «Кола» не могла принести ему тех ощущений, которые щедро дарил ему джин. И даже если это была смесь «Колы» с джином, то оно уже не давало такого яркого эффекта: не туманилось в глазах, не расплывалось изображение, и не уплывала из-под ног земля, и не наступало чувство полета, когда он просто садился в кресло. Два-три глотка, и по всему его телу начинала расползаться приятная усталость, злость на кого-нибудь и боль где-нибудь в теле будто бы смывались тампоном, смоченным волшебным лекарством, и незаметно улетучивались.
  Что и происходило в этот момент: все плохое улетучилось: отвратительный дом, который был его домом, и тот дом, в котором девушка кубарем скатилась по ступенькам в подвал – все отдалилось, и приятная прохлада мелкими мурашками растеклась по его конечностям.
  Он пробежал глазами по гаражу. Его отец никогда не ставил в него машину, а лишь складировал всякие нужные для дома вещи, такие как газонокосилка, строительная тачка, грабли и лопаты – весь их садовый инвентарь, среди которого Бадди мог без труда припрятать бутылку с какой-нибудь выпивкой. Прилежность не была сильной стороной его отца. Он всегда оставлял за собой дебри беспорядочно сваленных инструментов и бумаг, все время что-нибудь терял, а затем искал, никогда не вешал одежду на вешалку. Ирония была в том, что в этом доме аккуратность была свойственна не отцу, а сыну. Мать все время придиралась к брошенным где попало вещам и ставила сына в пример отцу.

  Формально можно было заметить, что он называл их не мамой и папой, а матерью и отцом. Он больше не говорил: «Привет мама, привет, папа. Как дела? Что сегодня нового? Что на обед? Свиные отбивные? Отлично, нам они нравятся…» и больше не отпускал за обеденным столом какие-нибудь шутки, как у них было заведено прежде, и больше не было отцовских шуток, когда тот изображал звуки, издаваемые животными, что все равно казалось смешным, даже если смешным и не было. Например, когда он пародировал двух кенгуру, сидящих на камнях, и заказавших в баре виски…

  Христос.
  Он не только больше не называл их мамой и папой, он вообще никак их не называл, и не окликал никого из них даже междометьем «Эй». Нет, иногда все-таки называл. Он мог окликнуть мать словом «мама», потому что оно вдруг выскакивало по привычке. В конце концов, она продолжала жить здесь, в этом доме. Он старался ей не грубить, но внутри себя он все равно на нее злился. «Но это не по ее вине», - говорила ему Ади. Но что Ади  знала? Ади Вокер: пятнадцать лет, младшая сестра, хотя габаритами она была отнюдь не маленькой – лишний вес. И ко всему она выглядела не слишком привлекательной, надоедливой, «геморройной» младшей сестрой - юная мисс «Все Знаю». Иногда он ее почти ненавидел, за взгляд на него с высока – на «незнайку», за примерную успеваемость, за почетные грамоты, будто бы ехидно улыбающиеся со стены. Бадди с трудом удерживал среднюю успеваемость на уровне оценки «В», все время опасаясь, что по какому-нибудь предмету он все таки «съедет» на бал или два, что иногда неизбежно происходило. Ади участвовала в школьном спектакле, поставленном по пьесе, написанной ею самой вместе с преподавателем английского, чего уже было слишком. Когда пределом его творчества был баскетбол, с трещиной в его коленной чашечке, не открывающей перед ним никаких дальнейших спортивных перспектив. Перспектив? Черт, он мог быть рад, если ему всего лишь позволяли сидеть на скамье запасных, с его ростом пять и девять, когда остальные были гигантами, на голову выше его; плюс ко всему его никудышная координация и нездоровое колено – со всем этим его держали лишь на самый крайний случай, и, когда он оказывался в толпе игроков, то при первом же удобном случае его опрокидывали на пол.
  «Может еще немного выпить, Бадди?»
  Он поднес к губам бутылку и вдруг начал колебаться. Всегда наступает момент, когда следующий глоток становится уже излишним, после чего приходится переступать черту, разделяющую верхний предел удовольствия и болезненную, чуть ли не смертельную тошноту. Но он не знал, когда наступает этот момент – глоток, после которого все переворачивается с ног на голову. Как однажды вечером в доме у той девушки: минута удовольствия, и тут же следом его рвало на пол. Лужа рвоты на ковре, оставленная очаровательным незнакомцем.
  Он снова поднес к губам бутылку и сделал маленький, пробный глоток. Он будто прислушивался к состоянию желудка, как и к состоянию жизни. Когда он сделал следующий глоток, ту вдруг услышал, как открылась выводящая на задний двор дверь, которая затем громко захлопнулась. Сквозь неясность в глазах, разглядев электронные часы, он увидел темнеющие на них цифры «2:33». Ади вернулась из школы. Неожиданно. Обычно она задерживалась, застряв после уроков на каком-нибудь кружке. Мать работала в офисе до пяти, и раньше шести никогда не возвращалась.
  Бадди продолжал тихо сидеть. Он постарался собраться, сощурив глаза, чтобы попытаться начать ясно видеть. Он аккуратно задвинул бутылку за кучу в беспорядке сваленного на верстаке садового инвентаря. Медленно поднявшись на ноги, он обрадовался тому, что он всего лишь немного опьянел. С некоторых пор он понял, что, выпив, он становится неплохим актером, будто играя в одной из сцен нелепого спектакля его сестры. Много ли он перед этим выпил или нет, как правило, никто этого не замечал. Может, только Ади. Она часто пристально, с любопытством разглядывала его, будто он был пазлом, который удавалось сложить далеко не с первого раза.
  «Сколько же ты выпил?» - однажды вечером спросила она его, повстречав на ступеньках лестницы.
  Ее вопрос застал его врасплох, почти выведя его из равновесия – не «Ты что, пьян?», а «Сколько же ты выпил?»
  «Немного», - заставил себя пробормотать он, и всем телом обрушился на нее.
  После чего в ее присутствии он был излишне осторожен, пытался как можно меньше с ней видеться, что оказывалось непросто, потому что каждый раз она будто бы пыталась за ним шпионить.
  В отношении прочих людей, особенно учителей, это проявлялось по-разному. Если с ним обращались вежливо, много не говорили, делились мятными конфетами, кукурузными хлопьями или жевательной  резинкой – всем, что на самом деле он терпеть не мог, то, как обычно, он старался быть тактичным, и держал ситуацию под контролем, если дело не доходило до последнего глотка. Как и в этот момент, когда Ади неожиданно вернулась домой, он мог вовремя остановился.
  И передняя, и задняя дверь гаража были открыты. Ее голова показалась в одной из них. Круглое и усыпанное веснушками лицо клоуна.
  - Что ты тут делаешь? - она с подозрением окинула взглядом помещение гаража. - Бог мой. В последнее время ты ведешь себя странно.
  - Как и все мы, - коротко ответил он, чтобы долго не думать.
  - Тебя это особенно касается, - нахмурилась она, принюхиваясь. - Ты пил?
  Его аж передернуло. Он не ожидал, что Ади застанет его тут, в гараже. Теперь он, сжав губы, старался дышать носом. Он копошился в куче сваленного на верстак садового инвентаря, будто что-то искал.
  - Занимайся своими делами, - четко проговорил он, чтобы она на самом деле ушла заниматься своими делами.
  И что было забавно, чаще всего в последнее время они оба напоминали друг другу о своих делах. Дни, когда они могли свободно друг с другом общаться, канули в летах. Хорошее было время. Но в последние месяцы все изменилось. Ади следила за ним, она рано возвращалась из школы домой, как, например, в этот день.
  - Надеюсь, ты не пьешь перед тем, как садиться за руль, - сказала Ади. - Потому что ничего глупее в мире не придумать.
  - Я не пью, прежде чем сесть за руль, - ответил Бадди. Что было правдой. Он получил права лишь семь месяцев тому назад, и его заботило, чтобы не поехать куда-нибудь на машине, если его кровь разбавлена алкоголем. Ему стоило сил воздержаться от выпивки, когда мать могла предложить ему ключи от машины. Из чувства вины с ее стороны, очевидно, она пыталась как-то скрасить все их унылое бытие и скуку, во что превратилась жизнь их семьи. В те дни Бадди не слишком гордился собой, но, если он садился за руль машины, то его настроение и уверенность в себе поднимались, в отличие оттого, когда он просто так, праздно просиживал на краю дорожки, ведущей к их дому.
  Ади пристально его разглядывала, будто давая оценку его состоянию.
  - Мне кажется, что минуту назад ты пил, - сказала она.
  - Я не пил, - продекларировал он, встав во весь свой рост, который столь уж большим не был.
  Она взглянула на него, и ее глаза стали темнее, чем обычно, затем она отвернулась и вышла из гаража. За ней захлопнулась дверь.
  Осознав, что он старался не дышать, Бадди скорчил гримасу и, наконец, вздохнул. Ужас в ее глазах. Во взглядах, посылаемых ими друг другу, постоянно присутствовало нечто, напоминающее огонек динамитного фитиля. Они не были равнодушны друг к другу, что звучало слишком мягко. Ади ужасалась его апатичному безразличию и полному отсутствию амбиций, чем бы он не занимался. Он не был верен ее распорядку, ее импульсивно-четким действиям, всегда вовремя и всегда в точку. Нет, дураком он был, хотя при первой же возможности Ади выставляла его недоумком, и заставляла себя таковым почувствовать.
  Снова осматривая все лежащее на верстаке, он сопротивлялся еще одному глотку джина. Он старался позабыть ее взгляд – то, как она на него посмотрела, прежде чем выйти из гаража. Взгляд, в котором было не только отвращение к нему и им выпитому.
  В ванной на нижнем этаже он почистил зубы и прополоскал рот в надежде, что это удалит запах джина. Когда он поднялся наверх, то прислушался к происходящему, но на слух ничего не происходило. Из гостиной второго этажа он увидел, что дверь в ванную была закрыта. Что выглядело необычно. Оттуда не доносилось ни звука. Ади ненавидела радио, не выносила рок-музыку, а и не рок также. Бадди же не мог делать уроки или даже просто читать газету без негромко звучащего рядом Брюса Спрингстона или «Роллинг-стоунс».
  Он негромко постучал в дверь. «Что я делаю?» - подумал он, и затем постучал снова: «Я должен быть рад тому, что она внутри, а я – снаружи».
  - Что тебе надо? - спросила она задавленным голосом.
  - Не знаю, - ответил он, и в его словах была правда.
  - Глупо, - крикнула она из-за двери. Ее голос звучал смешно, даже не смешно, а с каким-то надломом.
  Он стоял и ждал. Чего же он ждал, он не знал также.
  Она приоткрыла дверь, дав ей медленно открыться прежде, чем она показалась сама. Когда, наконец, она появилась, то ее лицо было красным, воспаленным, глаза влажными. Она сморкалась, промокая нос салфеткой.
  Можно было не сомневаться в том, что она плакала.
  - Ты плачешь, - прошептал он.
  - Какой ты наблюдательный, - в ее словах безошибочно угадывался сарказм.
  И вдруг он почувствовал, что вот-вот заплачет сам.
  Потому увидел себя и Ади – детей разведенных родителей, живущих в доме, в котором никто и никого не любит.
  В это время где-то в больнице лежала избитая, вся в синяках девчонка.
  - Зайди, - сказала она.
  Но он не зашел. Какое-то продолжительное время он на нее смотрел, а затем отвернулся, чтобы быстрым шагом удалиться к себе вниз, а затем через прихожую вообще удалиться из этого дома. Он так и не понял, что он бежит, пока не оказался где-то в другом квартале, на Ок-Авеню. Он шел неизвестно куда.

  Керен продолжала спать.
  Видела ли она сны или лишь физически существовала в этом мире в виде обездвиженного тела?
  Джейн не могла точно определить, где в данный момент находилась Керен: между жизнью и смертью, сном и не сном.
  В больничной палате Керен была одна. Кто-нибудь из родных, как правило, находился рядом на протяжении всего времени, за исключением глубокой ночи. Мать начинала дежурить с раннего утра, затем в середине дня после школы к ней присоединялась Джейн. Отец приходил вечером. Вдвоем с матерью они сидели около койки Керен, иногда они делали это по очереди, сменяя друг друга. Джейн бывала у Керен не только после школы, она могла зайти к ней и после танцев или кино, заставая в больнице то отца, то Арти. У них не было специального графика дежурств. Они меняли друг друга спонтанно, потому что привычный ритм жизни все равно был нарушен, и центр их времяпровождения сместился в больницу к Керен.
  Однажды, когда в больничной палате Джейн оказалась одна, ей показалось, что Керен все глубже и глубже погружается в свой странный ужасный сон. Ее тело вдруг начало сползать и запутываться в простыне. Вдруг неожиданно она начала двигаться, дергаться, и это продолжалось какую-то долю секунды, но затем она снова продолжила лежать неподвижно, как и прежде.
  Врач, который ею занимался, настаивал на том, чтобы все родные разговаривали с ней, что для Джейн это оказалось непросто – также тяжело, как это было и дома, когда им приходилось общаться между собой. Несмотря на то, что Керен была на два года младше, Джейн не ощущала себя ее старшей сестрой. Керен с легкостью скользила по жизни, будто на коньках в Рождественскую ночь. В школе ее всегда окружали друзья. Она быстро прижилась в Барнсайде, и когда звонил телефон, то почему-то к нему просили позвать именно ее, и это было спустя лишь несколько дней, после того, как их семья перебралась из Монумента Барнсайд. Если по секрету, то Джейн относилась к ней, как к снобу, погрузившемуся в социум школьной жизни, игнорирующего родителей, особенно Арти и ее. Она осознала существование Джейн лишь, когда входила к ней в комнату, чтобы без спросу взять ее одежду, духи или украшения. Что вызывало у Джейн возражение или протест.
  - Почему она ведет себя так, будто я даже не существую? Пользуется моими вещами… - спросила Джейн мать.
  - Может, она тебе завидует?
  - Мне? У нее же миллион друзей и обостренный нюх к стильной одежде…
  - Да, но у тебя есть вкус, Джейн. Помни, она – младше, и смотрит на тебя. И поэтому она берет у тебя все…
  - Но почему бы ей не спросить разрешения – хотя бы раз? Вместо этого она хватает все у меня за спиной…
  - Она стесняется…
  Керен стесняется?
  - Люди не всегда такие, какими они кажутся внешне, - сказала мать, использовав одно из волшебных речевых изобретений, чтобы в удобный момент закончить разговор.
  Обращаясь к неподвижно лежащей в постели Керен, которая выглядела беззащитной, уязвимой и, конечно же, да, стеснительной, Джейн прошептала: «Мне жаль». В тихой комнате ее голос прозвучал громко. Единственным звуком тут было лишь попискивание расставленных на колесной этажерке медицинских приборов.
  - Если ты мне завидовала, то возможно я ревновала, - отметила Джейн в надежде, что Керен могла услышать ее слова. - Пожалуйста, Керен, вернись, и мы об этом поговорим и как-нибудь со всем разберемся, договоримся…
  Эхо этих слов угасло, как и всех других, может быть, более удобных и не таких наболевших, произнесенных ею в адрес своей безмолвной сестры.
  Пока Керен продолжала спать на высокой больничной койке, в доме начался ремонт. Была установлена сложная сигнализационная система, извещающая полицию о вторжении в дом, куплена новая мебель, три телевизора, видеомагнитофон и стереосистема. Мать закупила новое постельное белье, взамен тому, что было изрезано вторгшимися в их дом вандалами. К тому же, под мрачное настроение она приобрела разные средства для очистки предметов, даже тех, к которым вандалы могли всего лишь прикоснуться – прежде всего, одежды. Вдвоем с Джейн они отправились в торговый центр и закупили новые юбки, блузки, а также рубашки и нижнее белье для отца. В это время в рекордный срок маляра закончили ремонтные работы. Они работали, не покладая рук и даже задерживаясь до поздней ночи, будто осознавали необходимость как можно быстрее избавить дом от всех свидетельств зла. Зла. Слово, которым пользовался человек по имени Студард, друг отца Джейн, возглавивший ремонтные работы. Он произносил это слово, бормоча его на выдохе, когда обращался к своим мастерам и просто так, сам себе под нос, когда он вместе с ними занимался очисткой, шпаклевкой или покраской.
  За неделю дом был восстановлен и приведен к нормальному состоянию. Все было новым и блестящим. В комнате у Джейн обоев больше не было. Она решила, что будет лучше, если взамен ее любимому синему выкрасить стены в белый. Синий остался запятнанным для нее навсегда, также как и розовый. На стенах уже не было плакатов. На них у нее уже не будет больше ничего, они останутся чистыми. Она не решила, подходящим ли было слово «чистыми», но, как бы то ни было, для ее комнаты оно подходило.
  Мастера закончили ремонтные работы, но запах краски продолжал висеть в воздухе. Сквозь него можно было ощутить и другие запахи, которые Джейн даже не могла точно определить: не то скипидар, не то мастика, которой был натерт пол – что-то еще.
  - Запах новизны, - сказала мать, втягивая носом воздух, и произнося слова чисто и легко.
  - Точно, - подтвердила Джейн, усиливая ясность собственного голоса. Ей было интересно: мать ей подыгрывает или нет? На самом ли деле она чувствует какой-то еще запах, который пробивается через все ароматы паров краски и достигает ее ноздрей. Когда, войдя в спальню, она осознала этот отвратительный запах, то он лишь едва присутствовал, заставляя ее с напряжением задерживать дыхание и морщить нос. Это было нечто протухшее, разлагающееся где-то в затхлом объеме, напоминающее рвоту или залежавшееся дерьмо. Еле заметный, но определимый, присутствующий не всегда, приходящий и уходящий, неуловимый, но при этом иногда сильный и неоспоримый запах. Она старалась не смотреть на место около двери, где она наткнулась на пятно рвоты. К своему удивлению и ужасу она начала чувствовать этот еле заметный запах везде, уловив легкий аромат дизельного перегара в салоне автобуса, везущего ее в школу, на тротуаре перед торговым центром, однажды в классе, когда этот запах показался ей сильнее, чем от мела, которым она писала на доске. Как-то раз она принюхалась, и вдруг запах исчез, растворился, в другой раз он мог остаться с ней надолго, преследуя ее там, где его и быть не может. Ей вдруг начало казаться, и даже немного вгонять в панику: а что, если этот запах исходит от нее самой, выделяется из тела, вводя ее в ужас самим лишь фактом аромата? У нее начали быстро расходоваться одеколон, кремы и мази. Подмышки она обрызгивала самым резким дезодорантом, а затем старалась не подходить к людям, и также никого слишком близко к себе не подпускать, а для того, чтобы перед сном поцеловать мать, она неуклюже наклонялась. Иногда она замечала, что мать на нее смотрит с каким-то необъяснимым подозрением, и тогда она отворачивалась или быстро удалялась из комнаты, или начинала о чем-нибудь безостановочно болтать, будто сумасшедшая. А иногда она вдруг обнаруживала, что мать выглядела подавленной или глубоко утопала в свои мысли, после чего Джейн хотелось вытащить ее из них, окликнуть, разбудить, прикоснуться к ней, обнять обеими руками. Но она этого не делала, не осмеливалась, всегда старалась удалиться, уйти в другую комнату.
  А Керен все продолжала спать.
  Уже не только дурной запах, ужасная вонь, а уже сам дом не на шутку беспокоил Джейн. Она начала стараться держаться подальше от дома, находя причины удалиться. Иногда после посещения больницы она садилась на автобус, чтобы добраться до центра Викбурга, а затем бродила по торговому центру, чтобы убить время. Она заходила то в один, то в другой магазин, примеряла куртки и юбки, садилась за столик в кафе и выпивала стакан другой лимонада или «Колы». В магазинах она проводила не слишком много времени и не задерживалась, присаживаясь на пластиковые скамейки, разбросанные вокруг фонтана, чтобы не возникало не нужных ей знакомств с бродягами и бездомными. Дома она быстро переодевалась и уходила, чтобы побродить по улицам квартала или просто молча посидеть на заднем дворе. Она больше не искала себе компанию для общения с соседскими девчонками, потому что у нее больше не было настроения вести светские беседы, с кем бы то ни было, или просто болтать об одежде, макияже, кино и телесериалах. Ей хотелось быть писателем, художником или музыкантом, чтобы иногда затеряться в каком-либо виде творчества, чтобы выразить все накопившиеся в ней чувства и эмоции. Какие эмоции, и какие чувства? Она чувствовала, что дурачила себя, будто какие-либо эмоции были не присущи ей вообще. Ей казалось, что внутри она мертва, пуста, будто корабль, застоявшийся в порту в ожидании, что его загрузят. Чем? Она не знала.
  Однажды вечером отец созвал всю семью. Он не объявлял специального приглашения, а лишь аккуратно дал всем знать, что после ужина нужно собраться в гостиной. Он сел в кресло боком к камину и нахмурился. Джейн подумала, что, возможно, у него головные боли, потому что его руки продолжали терзать морщины на лбу.
  - Я собираюсь кое-что сказать, - начал он. - Моя речь будет короткой. Но мы с матерью чувствуем, что именно это вы должны услышать.
  Если в этом проекте была мать, то это значило, что речь была предназначена лишь для двоих – для нее и ее брата Арти.
  - Мы не можем делать вид, что в нашем доме не происходило актов вандализма, - начал он. Его голос был напряжен, будто целый день только то и делал, что пытался перекричать бушующий ветер. - Но мы продолжаем жить – здесь, в этом доме. Оставляя все случившееся за спиной, мы не будем делать вид, будто бы ничего не произошло, но нужно смотреть вперед, а не назад. Мы также не можем забывать, что Керен лежит в больнице. В… - его голос задрожал, и он пропустил слово «кома», затем, немного помолчав, он продолжил: - Мы должны ей сочувствовать, думать о ней, молиться и навещать ее. То, что мы все делаем, и что будем продолжать делать. Но мы сами также продолжаем жить. Мы больше не можем никому позволить над собой издеваться, и не допустим, чтобы кто-либо портил нам жизнь.
  Он глубоко вздохнул и остановился.
  - Теперь позвольте сказать то, о чем мы старались не говорить. О тех, кто разгромил наш дом – о них. Мы не знаем, что побудило их это сделать, и почему они выбрали именно наш дом. Все, в том числе и полицейские, считают, что это происшествие не носило направленного против нас характера, и мы сами не чувствуем, что именно мы должны были стать целью подобного покушения. Это не было нападение, организованное именно на нас, на нашу семью. Мир полон ненормальных, психически неуравновешенных людей, и кому-то из них попросту приспичило напасть на какой-нибудь дом и сотворить подобный ужас. Мы не можем отрицать произошедшее, но все уже позади. Напавшие на наш дом проявили неслыханный героизм, создав весь этот ужас и испортив нам жизнь. Да, Керен в больнице, но она выжила, и врачи дают оптимистические прогнозы о ее восстановлении и возврате в жизнь. Полиция согласна с тем, что она явилась случайной, неумышленной жертвой. Потому что нападение было на дом, а не на нее и не на нас. У нас есть надежда на то, что все это останется позади…
  Речь была смелой, богатой определениями и заявлениями, после которых Джейн захотела подбежать к отцу, обнять его и поцеловать.
  Затем продолжилась рутина их дней и вечеров. Отец, проведя целый день на работе у себя в офисе, приезжал в больницу, где также просиживал долгие часы. По выходным он больше не приходил на поле для гольфа. Мать же приезжала в больницу по утрам и просиживала там до вечера. Она была ураганом бурной деятельности, металась между домом и больницей, успевая при этом прибрать в доме, постирать, приготовить ужин, изредка найдя минуту, чтобы сесть и передохнуть. И Джейн задумывалась: «Разве это нормально? И что вообще можно считать нормальным?»
  Сама Джейн много времени стала проводить вне дома. Иногда, найдя свой дом заброшенным и пустым, вместо того, чтобы сесть на автобус и прокатиться в Викбург, она переодевалась в шорты и футболку, зашнуровывала свои старые кроссовки и выходила на улицу, чтобы пробежаться, стараясь не попадаться на пути у велосипедистов, и игнорируя детей, свистевших и что-нибудь выкрикивающих ей вслед, или пытающихся согнать ее с тротуара. Они для нее были «щенками». Но их она предпочитала тишине заброшенного дома.
  - Хелло, Джейн.
  Она прервала пробежку и подняла глаза. Майки Лунни оторвал от головы свою бейсболку.
  Тяжело дыша и радуясь передышке, Джейн расправила плечи. Она не слишком увлекалась спортом, разве что в последнее время.
  - Хай, Майки, - неуверенно пробормотала она.
  Каждый раз, как кто-нибудь смотрел прямо на него, глубокий румянец тут же заливал его лицо.
  - Кажется, пора сажать помидоры? - спросила она.
  - Тридцатого мая, - вдруг заговорил он с серьезностью профессионального агронома. - Раньше не стоит, слишком рано. Именно здесь – в Новой Англии.
  Он будто колебался, затем пнул что-то невидимое на земле.
  - Как Керен, - спросил он. – Давно собирался спросить, но не хотел вмешиваться.
  - Она все еще в коме, - ответила Джейн. Убедившись, что ее ответ не шокировал его, она продолжила: - Она не страдает, Майки, и ей уже не так плохо.
  - Надеюсь, что она скоро выйдет из комы, - сказал он, продолжая пинать что-то невидимое.
  И будто это было предначертано судьбой: подошел Эймос Делтон. Как всегда его руки были заняты книгами, и как всегда он не смотрел, куда идет.
  - Эй, Эймос, - импульсивно спросила Джейн. - Что ты читаешь?
  Эймос послал ей замученный взгляд, будто встреча лицом к лицу для него была опасна.
  - Почему тебе так надо это знать? - спросил он в ответ.
  - Просто интересно.
  - Я не слишком много читаю с тех пор, как мы приобрели телевизор, - сказал Майки.
  «Странно», - подумала Джейн. – «Телевизор стал обычной вещью сорок-пятьдесят лет тому назад».
  - Телевидение – это для слабоумных, - сказал Эймос, и у него на лице появились средневозрастные морщины.
  Майки отшатнулся, сделав шаг назад.
  - «Джеопарди» – моя любимая программа, - сказал он, не глядя ни на Джейн, ни на Эймоса.
  - Ты знаешь, Эймос, - я тоже смотрю телевизор, миллионы людей это делают, и не все из нас слабоумные. И я тоже люблю «Джеопарди».
  Эймос еще сильнее прижал книги к груди и отвернулся, а, когда отвернулся, то на его лице проступила гримаса.
  - Надеюсь, твоей сестре уже лучше, - произнес он хрупким голосом, будто ему было трудно говорить.
  Продолжая сжимать на груди книги, Эймос пошел, будто в одиночку маршируя на параде.
  Майки продолжал выгружать инструменты из пикапа.
  - Пора приступать к работе, - сказал он, снова отсоединив от головы бейсбольную кепку.
  Джейн продолжила бежать, но это уже был не бег, а всего лишь быстрый шаг. Дойдя до конца улицы и обогнув угол, она почувствовала, что ее приветствует еще кто-то. Может быть, потому что два совершенно непохожих друг на друга мужчина и мальчик вспомнили о Керен. Кто-либо еще старался о ней не говорить, будто она перестала существовать, ушла из мира людей.
  Она сама также ушла из мира людей. Она уже нечасто виделась с Пэтти и Лесли. Они кивали ей в коридоре школы при встрече и иногда терпели друг друга во время перерыва на завтрак, садясь за один стол. Их беседы стали еще более напыщенными и поверхностными, чтобы иногда нарушить молчание. Джейн их не обвиняла в том, что они уже не дружили с ней также крепко как прежде. Она первой начала сторониться их, чувствуя себя неловко в их компании с того самого утра на крыльце. Само ее отдаление от них уже значило, что она больше не играла в их «розовые» игры, не претворялась, будто все хорошо, и ей больше не нужно было защищать дом, семью и Керен. К тому же, иногда, когда она видела девчонок, просто идущих парами по коридору, рядом друг с другом, смеющихся или просто болтающих, ей становилось одиноко, тоскливо – она не знала почему, может, потому что это была просто дружба.
  Но это были мелочи по сравнению с тем, что случилось с Керен, хотя иногда Джейн ей завидовала тому, что та продолжала спать на высокой больничной койке.