Часть третья. Глава пятнадцатая

Глава пятнадцатая

- Вот как? - прошептала Таня, сознавая, что ее не пригласят в дом и подозревая, что Сережа находится внутри и настроен агрессивно, а ей нужно как следует все обдумать, перед тем, как его увидеть. Напуганная проклятием, она пошла к кадиллаку, из которого высовывались мужские физиономии. Водитель-пилот, дремавший на баранке руля, потряс головой и неделикатно зевнул. Таня открыла дверцу, впустила собаку и села следом.
- Смешно. Но мне, кажется, некуда возвращаться, - сказала она, пожав плечами.
- Ты выглядишь так, будто тебя там подвергли пыткам. Она просто выжившая из ума беременная тетка, которую бросил муж. Не принимай ее всерьез.
- Но она меня прокляла, - пожаловалась Таня. – И настраивает против меня Гончаковых.
- А ты прокляни ее в ответ. Раз она беременна, это очень действенно.
- Не нужно было вообще приезжать сюда. Вызвали бы Сергея по телефону.
- Я вам всю дорогу твердил – пятеро за одним не ездят, - сказал Арсан. – Можно было ожидать, что на проклятие нарвемся.
- Нет, но какая наглость. Какая гадость!
- Не обращай внимания. Это она в сердцах. Давайте позвоним в местную психушку и скажем, что у нее нервный срыв. Пусть примут меры.
- Ее слова можно квалифицировать, как оскорбление чести и достоинства?
- Скорей – как угрозу жизни.
- Простите, в чем состоит угроза? Она угрожала вам расправой? – спросил Лелюш.
- Она меня прокляла.
- Для возбуждения судебного иска этого недостаточно. В худшем случае вам предложат помириться и заплатить судебные издержки. С нее ничего не взыщут, так как вы пришли к ней без приглашения и стали припираться в ее дворе. Вторжение на территорию частной собственности. Она скажет, что ваш визит был нежелательным, она вас не приглашала и не желала видеть. А вы не хотели уходить и разговаривали. Швейцарцы – как англичане: если не хотят впустить в дом, ни за что не впустят. Поворачивайся и уезжай, пока не пришли жандармы. А средневековье, проклятье, ведьмы – подумают, что из вас богатство прет. Предложат полечить нервы и развеяться. Не нужно приезжать сюда на такой машине.
- Она держит взаперти моего супруга.
- А это уже смешно. Каким образом она его держит? Опоила, что ли?
- Если не опоила, то где же он?
- Катается на лыжах.
- Я в этом не уверена. Во-первых, у него нет лыж. Во-вторых…
- Если у него нет лыж, то чьи две пары лыж и четыре палки торчат у нее из снега?
- Если у Швейцарии и есть проблемы, то, во всяком случае, не с лыжами. Я думаю, все дело в том, что он сам хочет у нее  сидеть. Они старые знакомые и почти родня. Она какая-то польская ветка Гончаковых, - сказал Лелюш.
- Я тоже слышала, что родня. Успокойся пока. Завтра все прояснится. Арсан отвезет нас всех на вокзал,  машину мы отгоним в гараж, а муж твой приедет, когда поправится, - сказала Изабелла Кьеза.
- Можно подумать, что вы боитесь ведьм. Прокляните ее в ответ. И ничего не бойтесь, - посоветовал Арсан.
- Я боюсь не ведьм. Но она внушает Сергею, что я плохая жена. На моей семейной жизни скоро можно будет поставить крест.
- Глупости. Серж вас любит.
- Интересно, где он. Может, он умер, и она изжарила его и размолола кости?
- Она очень страшный человек. Психиатр и владеет гипнозом. Неизвестно, чем она начинила его мозги.
- Опять средневековье! Зачем было ездить на кабана – давайте охоту на ведьм устроим!
- Женщин-психиатров, как ведьм, следовало бы сжигать на костре, - сказал Арсан.
- А мне она нравится. Такая беленькая. Какие болезни она лечит? – спросил Лелюш.
- Психические болезни.
- Как я жалею теперь, что оставила ей Сергея. Пусть бы лечился дома.
- А вы уверены, что он действительно заболел, а не притворялся?
- Она, наверное, от него беременна.
- Не паясничай, Арсан. Все и так невесело.
- Вашего Сержа я бы вместе с ней сжег на костре.

***
Послав вслед Бородиной пылкое проклятие, Элен вернулась в дом в и стала думать, что она наделала. Было ясно, что Сережа, когда ему расскажут, как она приняла его жену, примет сторону жены и начнет возмущаться и кричать: "«Да черт бы взял кадиллак и тебя вместе с кадиллаком! Ты мне назло все делаешь! У нас и так нет детей, а теперь никогда не будет!"
 Он будет стойко держать сторону жены, которая напустит на себя обиженный вид и станет жаловаться на то, как ее унизили. Он будет покаянно уговаривать ее забыть и не обращать внимания, и когда Таня, поставив ему условием, что Райаны навсегда исчезнут из их жизни, сделает вид, что его простила, избавится от знакомства с ними.
 Элен поняла, что погорячилась, нагрубив молодой княгине, которая знает, что дорого стоит в глазах супруга и если не лаской, то слезами и жалобами, что он ее не любит и не хочет понять, добьется чего угодно – даже того, что он переедет с ней из дома, где хозяйка – княгиня, в дом, где хозяйкой станет она сама. Она знает, что сейчас она перевешивает в его глазах родителей и Райанов, вместе взятых. Знает она и то, что такое положение не будет длиться долго, поэтому действовать надо быстро.

Просчитав самые пессимистические последствия скандала, Элен прикинула, как может пойти, если Сережа перестал быть олухом, а Татьяна остережется конфликтовать с семьей. Если скрыть от него визит и ссору, Таня, и так виноватая перед ним за поездку в Австрию, расскажет ему о поездке в легком тоне, без упоминания о визите к Элен: Мне пришлось съездить с ними в Австрию. Светские обязанности. Ты ничего, котик?

И котик ответит – ничего. При его невежестве можно кивнуть в направлении перевала Сен-Готард и сказать, что Тироль находится в получасе езды от дома. «Мы немножко повредили машину. Так нехорошо получилось. Как ты думаешь, ее можно починить, чтобы не узнал папа?»
И котик возьмется ее чинить. А о том, что они приезжали к Элен, и она их выгнала, она не скажет.
Скорее всего, ничего страшного не произойдет, кроме того, что она нажила в глазах Тани стойкого врага, а Сережа, которому она начнет постепенно указывать на нежелательность их знакомства, поколебавшись между любовью к жене и невнятной любовью к будущему ребенку Элен, выберет жену, которая со временем научится шлифовать неловкости, так что они смогут прожить долго и с виду вполне прилично. Пока не случится нечто, что покажет ему, какую жалкую роль он играет в браке. А может, ничего не случится, он будет простодушно счастлив с женой и будет тайком иметь от нее детей, и от этого тоже будет счастлив.

Это показалось Элен противнее, чем если бы он откровенно с ней рассорился и перестал ездить в Бассомпьер. Она сердилась на его глупость, его беспомощность и говорила себе, что в нем ничего нет, кроме дивно расцветающей красоты освещенного глазами лица. После него все покажутся несвежими, ни одного такого красивого, с мрачной душой во взгляде, она больше не увидит, потому что, хоть он и слабак, а все-таки редкий случай, дорогая реликвия гибнущей страны. Разве что Генрих или Ник Монтгомери пойдут в гончаковскую породу и воспроизведут в себе неповторимый облик своих отцов.

Когда вернулся Сережа, и она увидела его красное, оживленное лицо под мокрыми кольцами волос, она перестала сердиться, ей было только грустно и жаль его, и она силилась понять, чего не хватает его жене. Она вытерла сухим полотенцем лицо и волосы, густые и мягкие, как женские. Уже и Тициана со свежей шишкой на лбу спустилась из своей комнаты в растянутом свитере Мартина и гамашах, и Гертруда развесила в кухне ее мокрые одежки, а он все ходил в своей лыжной куртке со звездами на плечах и не хотел переодеваться. Это был их последний день в Швейцарии, завтра оба должны были уезжать домой.

- Никто не звонил? – спросил он, когда она усадила их обедать.
- Никто. Ты переоденешься или нет?
- Все-таки удивительно, - сказал он. – Я носил это весной и сейчас с удовольствием ношу, и другой весной надену. Почему женщина не может осенью надеть то, что весной носила?
- Смотря какая женщина, - возразила Тициана. – Некоторые за братьями свитера донашивают.
- Тебя не спрашивают.
- А я тебе говорю – смотря какая женщина.
- Тицианка, не хочешь в Швейцарии остаться?
- Хочу. А как?
- Попроси политического убежища. Скажи, что во Франции тебя угнетают. Бьют.  Покажи  шишку на лбу.
- Кстати, откуда шишка? – спросила Элен.
- На дерево налетела.
- Бедное дерево.
- Ты с женой хочешь эмигрировать? – спросила Тициана.
- А в чем тогда смысл эмиграции? - сказал он устало, сел в кресло и вытянул ноги, уперев их в каминную решетку.. – Послушать других – я выгодная партия, и быть моей женой – не такое уж несчастье. Посмотришь на нее – вечная трагедия. Каждый день хочется попросить прощения и сказать ей: ой, как тебе приходится. – Он засмеялся резким холодным смехом, который согнал Тициану с ее места на диване. Она тихонько стала позади его кресла и стала заплетать его волосы в косички. – Как Тициана пришла однажды в собор просить для себя каких-то выгод, увидела Иисуса Христа в терновом венце, с лицом в крови на очень прочувствованной фреске, сказала: «ой, как тебе приходится», не посмела ничего попросить и убралась восвояси. Что ты приходила просить?
- Велосипед.
- Она чувствует себя на кресте? – спросила Элен.
- По крайней мере, она так выглядит.
- Она так выглядит, чтобы ты не смел просить ее об исполнении супружеских обязанностей.
- Тициана, иди принеси мне чай.
- Ты уже пил.
- Иди принеси еще.
- А ты попроси Гертруду.
- Иди попроси Гертруду принести  чай.
- Выгоняешь?
- Да.
- Так бы и сказал. А при чем тут чай?
- Чаю все-таки принеси.
- Ты можешь без нее жить? – спросила Элен.

Он задумался. Она испытала облегчение от того, что он не ответил сразу, и можно было надеяться, что в конце концов до чего-нибудь додумается.
- Так как? – поторопила она, видя, что он не знает, что ей ответить. – Я тебе не жена и не любовница. Никто. Разговаривай спокойно.
- А кто? Психоаналитик, что ли?
- Я Монтгомери.
- Никакая ты не Монтгомери. Ты Шиманская, полячка. Моя любовница. Монтгомери я тебя не отдавал. Это ты сама так распорядилась. 
- Я знаю, кто самый лучший мужчина во Франции. И соответственно тобой дорожу.
- Дорожишь?
- Конечно. Больше всего на свете.
Он улыбнулся. Всегда приятно услышать, что тобой дорожат больше всего на свете.
- А почему ты раньше сказала, что я для тебя никто? – все же придрался он.
- Я сказала так потому, что ты – чужой муж.
- По-твоему, приятно услышать, что ты никто!
- Она сказала: я тебе никто. Нужно ушами слушать, - сказала Тициана, войдя с подносом. – Люди из кожи лезут, чтобы тебе понравиться, а ты никого не замечаешь.

Сережа отпил остывшего чаю и свирепо взглянул на Тициану.
- Эта девица с ума сведет!
- Не гоняй ее, - попросила Элен, и Тициана пристроилась на подлокотнике кресла, в котором сидел Сережа. - Объясни, пожалуйста, что, по-твоему, значит быть надежным?
- На житейском уровне? На житейском уровне – не болтать. А на уровне Сержа – тут сложно, тут думать нужно: куда лезть, а куда не лезть, и куда он тебя за собой потянет.
- Интересно, куда это я тебя за собой тяну?
- Я не могу так сразу сказать. Тут сложно, тут думать нужно.
- Вот и думай.
- Если взять, например, господина де Бельфора, то ему и надежности никакой не нужно, потому что ему никогда не грозит опасность. Его Ангелы охраняют, много Ангелов, и он не попадает в дурацкие истории. Раньше не попадал, я хочу сказать. А когда связался с Сержем, то буквально из них не вылезает, и Сержу нужно быть надежным для де Бельфора - чтобы помогать графу из них выкручиваться. А если говорить конкретно о Серже…
- Не надо говорить ни о ком конкретно. Говори вообще, как ты это понимаешь.
- Я понимаю так, что граф де Бельфор очень легкомысленный и мозги у него, как у плюшевого мишки, но граф человек надежный. Я думаю, что есть несколько степеней надежности. Первая степень в том, что твой друг не выставит тебя дураком. Вторая степень: не оставит тебя лежать в крови. Третья степень в том, что он не поставит тебя в условия, когда ты должен рисковать из-за него башкой. И четвертая – когда он заслонят собой тебя.
- Чушь, - сказал Сережа. - Он-то заслонит. А ты потом всю жизнь будешь чувствовать себя виноватым и думать, что лучше б он этого не делал.
- Я не о конкретном случае говорю. Я хочу сказать, что по этой системе можно определить, кто чего стоит в твоем кругу. То же самое и с женщинами. Если они не дуры, то ведут себя, как мужчины.
- Кому нужно, чтобы женщины вели себя как мужчины?
- Нужно! Если она нормальная, она не станет смотреть, как в тебя стреляют. Наверняка что-нибудь предпримет.
- Чушь, - повторил Сережа. -  Если мадам знает, что о мужчине, которого она собой заслонит, некому будет позаботиться, зачем она станет умирать?
- Затем, чтобы его не убили.
- А она не подумает, как он после этого будет жить?
- Не подумает.
- Потому что женщины вообще не думают. Потому что они безмозглые. Они не думают, что им лучше сидеть дома…
- А не ездить на охоту в Тироль, да, Серж? – со злорадным торжеством перебила Тициана.
- Если ты высказалась, то слушай теперь меня! В жизни каждый сам по себе и никто никому ничего не должен.
- И Родине не должен?
- Ни себе, ни другим, ни Родине.
- Бедная твоя Родина, если ты ей ничего не должен.
- Всё, ты мне надоела. И теории у тебя дурацкие. И чай ты кипятить не умеешь. И вообще от тебя никакого проку. Хотя бы училась хорошо. Но ты и учишься плохо.

Сережа обиделся, ушел в кухню и поставил кипятить чай. В доме была служанка по имени Гертруда, и сын Гертруды, который ей помогал. Они жили в отдельном доме, и вечерами Элен их отпускала, чтобы не сидели в кухне. Для Сережи, который привык, что в их кухне всегда народ, отчасти что-то рубящий и гремящий посудой, отчасти доедающий остатки блюд с барского стола, видеть большую пустую кухню было новостью. Новостью было и то, что в нее можно заходить, и повар со злыми глазами не замрет в ожидании, когда ты выйдешь. Можно брать и есть какую угодно еду, а не ту, которую поставят на столе, покрытом камчатной скатертью. Пришла Тициана, стала коленями на стул и смотрела, как он ест сыр. Потом пришла Элен, заварила чай и разлила в большие чашки.

- Если верить ее системе, эта коза действительно кого-нибудь прикроет собой, - по-немецки, чтобы не поняла Тициана, сказал Сережа. – Какого-нибудь остолопа, который обрадуется случаю уходить в запои.
- Не кого-нибудь, а  тебя, - поправила Элен.
- А мне зачем?
- А она не спросит.
- Хорошо бы вас всех собрать и запереть в монастырь. Чтобы везде были монастыри, монастыри. А в них все женщины, женщины. Монашки. Проку от вас и тогда бы не было. Зато и вреда поменьше.
- Если нас всех запереть в монастыри, вы передеретесь, зальете все своей кровью, и через неделю никого не останется, кроме подонков, которые сначала попрячутся, как крысы, а после вылезут и начнут спорить, кто король.
- Тициана! Ты же не говоришь по-немецки.
- Тебе приятно думать, что вокруг все дуры, вот и продолжай думать. Немецкий я понимаю. Я только раз спросила, что значит «мит мир», а дальше все поняла сама.
- Можешь повесить это лозунгом над своей кроватью.
- Представляю, как намучился с тобой гувернер, пока ты научился говорить «ихъ хайсе Серж».
- «Женщина легко усваивает языки, потому что у голове у нее много пустого места».


- У Тани довольно странное представление о чувстве долга, - сказала Элен.
- Да нет у нее никакого представления. Она из этих новых женщин,  которые ездят без мужей и хотят сами зарабатывать.
- А ты?
- Я еще потерплю-потерплю, а потом как врежу!
- Хочешь знать, что на самом деле?
- Господи. Каждую минуту узнаешь, что на самом деле, и каждый раз все страшнее и страшнее. Ну и что там на самом деле?
- Они уехали в Тироль в вашем кадиллаке.
- Хорошо бы слетели в пропасть. Это было бы торжество добродетели, да, Серж? - сказала Тициана.
- Заткнись. Австрия далеко отсюда?
- Шесть часов по хорошей дороге в хорошую погоду.
- Бедные австрийские белки. И бедный Серж.
- Почему я бедный?
- Если они разобьют машину, она тебя всего обцелует, и ты скажешь отцу, что это ты разбил. И он будет думать, что ты дурак. Главное, что и она будет думать, что ты дурак. И я буду думать, что ты дурак. И буду тебя этим шантажировать. Она тебе поулыбается, и ты скажешь, что это ты раздолбал машину. И князь сделает вид, что тебе поверил, хотя будет знать, что ты не ездил в Австрию. А все потому, что у тебя не хватит характера сказать супруге: сама разбила машину – сама за нее и отвечай. Бедный дядя Серж.
- Помолчи. Когда они собираются вернуться?
- Сергей! У меня такое впечатление, что тебя чем-то опоили, или ты так далеко зашел в восхищении несравненными достоинствами своей жены, что перестал понимать, что делается.
- А что делается?
- Тебе сказали, что твоя жена взяла без спросу кадиллак твоего отца, погрузила в него своих друзей и уехала на охоту в Австрию. Полагая при этом, что у тебя испанка, от которой ты можешь умереть. Это, по-твоему, нормально?
- И что я должен делать? Стрелять им вслед из ружья? Посылать проклятия?
- Где твое самолюбие? Где дворянское достоинство, черт бы тебя побрал?
- Во Франции многие женщины ездят на охоту с друзьями, и если чья-то жена охотится, в этом не видят криминала.
- А ты можешь представить, чтобы Сильвия, например, уехала куда-нибудь без Мартина?
- Легко могу. Она ездила без него в Эспри.
- В то время она не была его женой.

Они допивали чай, когда в гостинной зазвонил телефон и бодрый голос капитана дорожной полиции Фигерроу, с которым Элен была знакома, спросил, не у нее ли находится младший Гончаков. Она перекрестилась и благословила дорожную полицию. Капитан спросил, не подойдет ли он к телефону.
- Это зависит от того, что ты хочешь ему сказать.
- Я слышал, он парень довольно крепкий.
- Скажи мне, Стефан, что ты хочешь ему сказать, а я подумаю, в каких словах ему это передать.
- Ты сама как? Готова слушать?
- Меня? – высунувшись из кухни, спросил Сережа.
- Меня, для консультации.
- Правда, не мне звонят?
- Это Стефан Оноре Фигерроу. Если тебе есть, о чем с ним поговорить – на, поговори.
- Зачем он тебе звонит – с такой фамилией?
- Хочет меня слышать. Если ты ему понадобишься, я тебя позову. Стефан, я слушаю.
- Что, совсем молодой?
- 23 года.
- Недавно женат.
- Недавно. И крайне неудачно.
- Ну, это кстати. Мы и то удивились, что мужа в машине нет. Прикидывали, не мог ли он вывалиться раньше. Хотели обшарить щели, да один из ребят сказал: его и не было.
- Дальше, - попросила она настойчиво, и Стефан рассказал, что на перегоне Меттерних-Женева кадиллак не вписался в поворот и съехал с горы, исковеркав ограждение и вытряхнув по пути всех пассажиров, одна из которых – молодая Гончакова.
- Зацепилась шубой за ель. Она бы и не побилась, если б не ударилась головой. Висок проломлен, а так – как новенькая.
- Домой Гончаковым не звони. Я сообщу сама. Собака цела? – спросила она, подумав, что Сережа, расстроившись, все-таки спросит про собаку.
- Совсем не пострадали только водитель и собака. Ужасная трагедия, да?
- Да. Давай дадим парню переночевать. Он никуда не ездил и не сможет быть свидетелем. Всю последнюю неделю он жил у меня.
- Так-то так, но он должен приехать освидетельствовать.
- Он приедет завтра.
- Как это завтра, если я говорю, что он должен приехать освидетельствовать? Мужчина он или нет?
- Это могу сделать я.
- А при чем тут ты?
- Напиши, что она моя пациентка. Где они все?
- Машина – в Меттернихе, а пассажиры – в женевском госпитале.
- Утром я его привезу.
Она посмотрела в сторону кухни и заказала телефон Мартина в Лозанне. Был десятый час, и можно было надеяться, что пока их соединят, Сережа с Тицианой уйдут наверх, и можно будет спокойно разговаривать. Соединили тотчас. Так неудачно вышло, что он и девочка в это время вошли в гостинную.
- С кем ты все время разговариваешь? – спросил Сережа.
- Я практикующий врач, мой милый. Не имей привычки слушать чужие разговоры. И ты тоже, - сказала она обоим.

 Тициана опять села на подлокотник его кресла. Элен подумала, что нужно посоветоваться с ней, как ему сказать. А может, она сама скажет и снимет с Элен ответственность, может, она знает, как это сделать. Когда соединили с Лозанной, они сидели в гостинной, как будто понимали, что разговор с Мартином прямо их касается. Уведи его, показала она Тициане взглядом. Тициана немного растерянно кивнула и без усилия увела его наверх.
- Это я, - сказала Элен.  - Съезди в женевскую дорожную полицию. Там Фигерроу. Стефан Оноре Фигерроу. Скажи, что ты мой брат. Он скажет, что нужно делать, - сказала она на диалекте, наполовину состоящем из итальянских слов.
- А что нужно делать?
- Пожалуйста, поезжай сейчас в женевскую дорожную полицию.
- Побились, что ли?
- Не напугай. Он еще не знает.
- До каких пор?
- До завтра.
- Машину, значит, разбили к черту.
- Будь осторожен, прошу тебя.

Спустя некоторое время на площадке верхнего этажа появилась Тициана и, свесив вниз тонкорунную головку, шепотом спросила: - Никто не умер?
- Иди сюда, - позвала Элен. – Его жена разбилась сейчас в машине.
- В кадиллаке? Ужас. – Тициана покраснела и начала думать. - А это даже хорошо. Не попадет за каддилак. Дядя Серж не посмеет орать, раз он вдовец. Иначе скажут, что он бесчувственный жмот, просто ни на что не похоже. Главное, чтоб собака была цела, - шепотом быстро сказала Тициана.
- Почему это главное?
- Всегда жалко, если собака умирает. Когда ты скажешь?
- Завтра утром. Поедем вместе в Женеву.
- А сейчас нельзя?
- Он испугается. Иди займи его чем-нибудь.
Тициана зашлепала наверх и скоро оттуда донесся продирающий по нервам элегантный лязг тонкой стали. Над изящной рукоятью внутреннему взору Элен всегда представлялась кружевная манжета, а смерть от удара шпагой казалась не просто смертью, - она была вознесением, некоей особого рода Господней милостью. Наверху фехтовали снятыми со стены гейдельбергскими студенческими шпагами, и она подумала, что все хорошо, раз он фехтует: или не все понял и незначительно оскорблен отсутствием жены, или, наоборот, хорошо все понял, поставил на браке крест и празднует тайную победу.

Она еще сидела в гостинной и не ложилась спать, когда вошел Мартин, открывший входную дверь своим ключем.
- Как у вас здесь, однако, весело, - сказал он, налил себе коньяку и выпил.
- Я просила тебя не приезжать сегодня.
- Откуда я знаю, как он себя поведет. Он же чокнутый.
- Он нормальный.
Одна из звонких шпаг вылетела со второго этажа и, брякнув, упала на ковер. Мартин попятился в коридор и скрылся за тяжелой портьерой прежде, чем Тициана сбежала с лестницы, схватила шпагу и скачками опять поднялась наверх.
Пока она ходила, Сережа подошел к перилам и посмотрел вниз. Рубашка у него почти вся вылезла из штанов и была застегнута на две самых нижних пуговицы. Не спросив, почему она сидит, а не идет спать, он повернулся к ней спиной и засвистел Марсельезу. Тициана отдала ему шпагу. Фехтовать больше не стали и, видимо, разошлись по комнатам.
- Где Гончаковы хоронят своих покойников? – спросил Мартин.
- В Александро-Невской Лавре.
- А Женева их не устроит?
- Вряд ли он согласится на Женеву. После этого случая он может обидеться на страну и перестать сюда ездить.  Ты видел? Что там?
- Так, немножко голова  … Ты  ничего ему не сказала?
- Мы  говорили о том, что ему нужно с ней развязываться.
- После этого он скачет и исполняет гимн. Хороший признак.
- Ничего хорошего. Одно дело обижаться, другое – узнать, что он потерял ее совсем.
- Он был на войне. Не удивится.
- Испугается. Будет переживать. Плакать.
- Не будет он ни переживать, ни плакать. Они очень плохо жили.
- Ты этого не знаешь.
- Это все знают.
- Он так говорил. А что там на самом деле, никто не знает. Завтра здесь будет смертоубийство. Особенно если ему расскажут, что за ним приезжали, а я  выгнала и послала ей вслед проклятие. Он решит, что я во всем виновата.
- А ты послала ей вслед проклятие?
- Она явилась на разбитой машине, с подружкой, ничего не хотела слушать. Я нагрубила им, они нагрубили мне, я велела убираться домой. Ему расскажут. И что после этого он будет обо мне думать?
- Что ты ведьма. Что еще можно думать? Хотя это они ворвались к тебе, а не ты к ним.
- Если бы они дождались его, аварии могло не быть.
- Они бы уехали вместе с ним и угробили его. Тогда тебе пришлось бы объясняться с его родителями, а это хуже, потому что они каждый год согласны отдавать по две невестки взамен него. По-моему, не так важно, что будет думать он, как важно то, что скажут его родители. У них был  домашний идол, на который они молились. Теперь будет два. А в апреле – три. 
- Одна? – спросила Элен.
Он понял, о чем она спросила, и показал два пальца.
- Кто еще?
- Изабелла Кьеза.
- А машина?
- Была когда-то машина.
- Бедный князь.
- Вот кто не бедный – так это князь. Ты ему сына сохранила.

Но именно князь оказался беднее всех, потому что позвонил по телефону и беспомощно рявкнул в трубку: - Элен!
- Сережа жив, - сразу ответила она, сообразив, что дорожная жандармерия напутала с жертвами аварии, или он неправильно понял, кто эти жертвы. Только страх за сына способен был влить в его возглас столько трагедии и гнева. – Он у меня. Я его никуда не отпустила.
- Позови его.
- Он спит. Я ему еще не сказала, чтобы… чтобы опять не вогнать в бессонницу. Давайте, князь, с этим не шутить.
- Позови его.
- Князь, не надо его пугать.
- Значит, он погиб, и ты мне морочишь голову.
- Последнюю неделю он жил у меня. Без него ездили на охоту в Австрию. А вечером приехали его взять. На разбитом кадиллаке. Я их выставила. Они уехали без него и… добили машину.
- Позови его к телефону, пока я тут с ума не сошел!
- Хорошо, я позову. Только вы ничего не говорите. Утром скажем.
- А как я пойму, что это он, а не Мартин, например?
- А это ваше дело, как вы это поймете. Мартин не говорит по-русски. Иди разбуди Сергея, - попросила она Мартина.

Взъерошенный, толком не проснувшийся Сережа спустился вниз и взял у нее трубку.
- Здравствуй. Я. А что у меня с голосом? Как это где я был?   Мы завтра едем домой. Чья жена? Моя? Со мной приедет. Куда вы собираетесь ехать? К нам? Приезжайте, только я с вами жить не буду, у меня спектакли. Почему публика безмозглая? Публике не нужны  мозги, лишь бы она ходила, а мозги должны быть у автора и у исполнителей. У вас там все хорошо? Никто не болен? Испанки нет? У нас? Тоже все здоровы. Таня лучше всех. Нет, не поссорились. Почему я живу у Элен? Я тебе дома расскажу, почему я живу у Элен. Не дома? Ну, хорошо, не дома. Хорошо, до завтра. Он хочет поговорить с тобой, - сказал он, возвращая Элен нагретую дыханием трубку.
- Никуда его не отпускайте. Заприте в доме и держите до нашего приезда.
- Я так и делаю. Садитесь спокойно в поезд и ни о чем не беспокойтесь.
- Как я могу не беспокоиться, когда меня будят таким известием! Ты можешь это понять?
- Могу. Поэтому и держу его около себя.