Роман глава сорок седьмая

1
К Тураеву солдаты обращались «товарищ курсант», козыряли на полном серьёзе. Без выкрутасов вели себя и сержанты - что Тураев не шмыгал к командиру докладывать о каждом пустяке, сработало на авторитет стажёра. К тому же, попытка Есипова прощупать приезжего курсанта на слабость провалилась. Гранатомётчик не распространялся о нависшем над ним аресте, но по тому, как его наглость поубавилась, взвод понял – Тураев чем-то ростовчанина осадил.

Впрочем, взаправдешнее подчинение курсанту никого не обижало: тот не куражился властью, не подличал, не унижал. Более того, озаботился солдатскими проблемами, словно своими. Что мог – решал сам, где не справлялся – теребил командира роты.

За Тураевским сочувствием снарядился стрелок третьего отделения Галошин. Он печально обнажил худой торс, утыканный, подобно шкуре леопарда зелёными кругами. Стажёр даже отшатнулся от увиденного - «Что это»? «Экзодермия», - простодушно пояснил Галошин, собирая в кучу услышанные медицинские слова, а на вопрос, как он болезнь излечивает, доложил, что батальонный фельдшер мажет нарывы зелёнкой. Но от этого ни легче, ни тяжелее – уже два месяца.

Когда Антон обратился к Кречетову с просьбой показать Галошина в госпиталь, тот иронично усмехнулся: - Махор есть махор – заживёт как на собаке. Пусть моется каждое утро!
Капитан прямодушно, без прикрас высказал приземлённую и расхожую точку зрения: в армии главное – солдат жив и непоправимых увечий не имеет. Исправный организм родина командирам вручила, через два года они ей исправный организм вернут – по всей полагающейся наружной форме. Что до неприметного глазу содержания - то есть внутреннего здоровья, так это дело десятое.

Именно резерв невидимого на первый взгляд здоровья вычерпывала армия из молодых людей. Вычерпывала походя и сознательно, по мелочи и без остатка, без переживаний и извинений, порой просто с садистским удовольствием. Недобрые семена, что прорастут в будущих мужчинах язвами и гастритами, радикулитами и простатитами, сердечными и прочими болезнями, бросались в благодатную почву в армейские годы.
Ничего страшного - букеты хворей расцветут потом. А потом – дело десятое! Потом мы и коммунизм построим!…

Тураеву нравилось проводить занятия с солдатами, ставить задачи, обучать личным примером. В спортзале он запросто отмотал двенадцать подъёмов с переворотами, отмотал красиво - оттянув носки, и почувствовал, как уважительно смотрит на него взвод. Управляться с АКМ ему вообще не было равных, ибо автомат Тураев любил особой любовью, какую к оружию вряд ли кто испытывал из срочников.

На тревожных занятиях, когда водитель бэтээра не закрыл воздушную заслонку левого движка, Антон заработал ещё один моральный плюсик. Стартер рычал, вращая коленвал, двигатель хлюпал, фыркал, но не запускался, а драгоценное время утекало сквозь пальцы. Будущий лейтенант положение спас: перевёл рычаг заслонки и, бэтээр, выпуская белый густой дым, радостно ожил.

2
Недобрые предчувствия Драпука на понедельник сбылись. Батальон с утра по тревоге устремился за забор, подальше от тепла. Комбат стоял у ворот и каждое подразделение провожал пристальным взглядом. Старшие машин сидели на броне, на командирских местах, свесив ноги в нутро бэтээров и, проезжая мимо подполковника, сурово козыряли. Кое-кто из них встречал степной жгучий ветер с подвязанными у подбородка клапанами, на что Кряжук недовольно кривился.

Колонна утянулась далеко в степь, к скудной поросли берёзок, и там батальон опять ждали построения, задачи, рубежи. Спасались пехотинцы от холода только в заведённых машинах, но едва бронетехнику глушили, а без этого – никуда, как мороз с небывалой охотой накидывался на защитников родины.

И тревога, и тоцкая зима, и злобные империалисты были прокляты уже сто раз. Особенно Драпуком, что заходился от холода больше всех. По иронии судьбы, он, оставшись без подштанников, обрёк на страдания как раз причинное место своих похождений.

С Тураевым тоже приключилась неприятность, через Кряжука. На построении, перед возвращением в гарнизон, подполковник бросил безадресно: «Негоже офицеру кутаться как перепуганной бабе! Солдаты посмотрят, что скажут»? Тураев понял о чём речь: об опущенных шапках. В душе такое замечание он одобрил – советскому офицеру и лютый мороз нипочём! Тем более уши самого комбата бодро, во всей красе встречали оренбургский ветер.

В обратный путь стажёр пристроился на броне с лихо заломленной шапкой – пусть Кряжук и солдаты видят: Антон Тураев парень ещё тот! Но героического примера из него не вышло. Как на морозном ветру уши его вдруг побелели Антон видеть не мог, человеку не свойственно любоваться своими ушами, зато когда они выстрелили резкой болью, словно лопнули от давления – курсант почувствовал будь здоров! Тураев схватился за шерстяную перчатку – растирать, но уши уже передали бравому парню большой привет.

В кубрик Антон вернулся, держась за белые распухшие лопухи. Убрав ладошки,  пожаловался Вячеславу:
- Послушал Кряжука, дурак!
- Если у него голова деревянная, пусть морозит, - как всегда мудро подметил Круглов, что и при советах подполковника шапку подвязал. – А у меня там мозги!
Расстроенным Тураев ходил недолго – уши заживут, никуда не денутся. Самое главное - боевая суета! Тревога, беготня, рёв бэтээров, грозные ночные колонны в свете фонарей и дневные марши, когда солнце в ясном небе слепит глаза и от счастья хочется летать птицей. Пока всего этого вдоволь!

3
Драпук после занятий с разбегу седлал обогреватель и так совал туда свои несчастные ноги, что они чуть не дымились от раскалённой спирали. Чтобы прекратить его мучения, Лаврентьев поговорил с начальником склада насчёт подштаников. За бутылку водки «домовёнок» Филя согласился горю помочь.

Драпук, однако, добавил вещевых потерь следующей же ночью: ворочался в постели так яростно, словно представлял себе былую воскресную ночь с погоней, или как минимум, полевые страдания, где мороз цепко хватал его за беззащитные ноги. От суетливых верчений одеяло упало на обогреватель, и середина его выгорела в секунду, словно там никогда ничего не было. Едкий, вонючий дым от затасканной шерсти заполонил кубрик под завязку.

Беда набрала бы обороты, усни крепко Тураев. От треска горящей шерсти он пробудился и на всеобщее счастье понял, что происходит – ловко соскочил с кровати, сдёрнул остатки одеяла с «козла».
Поднялись все, долго проветривали кубрик, выстудив комнатёнку до ледяного пола. «Новоселье не обмыли, - сонно проворчал Драпук, кутаясь в шинель. – Потому и пакость». Мысль оказалась злободневной: она витала в разных головах, подавалась там под разным соусом (кайф, тепло, сон, весёлость), но в конце-концов оформлялась одним словом  - водка.

Утром Лаврентьев сел на кровати, уставился на горелые шерстяные ошмётки.
- Господа, - сонно почёсывая затылок, заявил сержант. - Без присмотра и быть трезвому – как-то не по-советски. Не послать ли нам гонца? Пусть подгонит нам винца!
Намёк насчёт гонца был верный - внутри бесконечного забора, опоясывающего Тоцкий гарнизон, зелье по приказу комдива не продавалось. Остров трезвости в безбрежных оренбургских степях был организован совершенно справедливо: упитая от безысходности дивизия, пусть даже дислоцированная в глухомани – штука страшная.

Дивизия затаривалась водкой за двадцать километров, на железнодорожной станции. Курсантам путь туда без увольнительных был заказан. Как ни крути, курсант тот же солдат, потому без бумажки - прямиком в лапы патрулю.
Идею радостно поддержали. Запастись водкой решили разом, чтобы не частить на станцию, не рисковать. «Скидываемся по червонцу»! – скомандовал Лаврентьев, влезая сперва в подштанники с начёсом, потом в галифе. Курсанты потянулись по карманам, зашуршали купюрами. На кровати сержанта выросла кучка денег.

- С тебя пятёрка лишняя, - ткнул Драпуку Лаврентьев. – Посещение боксёрских жён – за свой счет. Ещё и одеяло! - Он пересчитал бумажки, аккуратно свернул, - на пятнадцать пузырей! Вопрос: как поменять купюры на водку?
- Может, Портвейна попросить? – предложил Драпук. – Он мужик ничего!
- Ничего, - проворчал Круглов. - Сдаст комбату твой Портвейн! А водку поделят.
- Надо самим!

За дело взялись серьёзно. К послеобеденному времени, когда занятий уже нет, и командирский контроль слабее, Тураев стянул из канцелярии бушлат Горихватова - напрокат. Облачать в него требовалось самого представительного. Лаврентьев в роль офицера вписывался лучше всех, и на него посмотрели с подобающим намёком.

- Как хотите - не могу! - поднял вверх руки сержант. - Комбат в любой момент вызвать может, и не имею я права пьянку организовывать. Не доглядел и организовал – вещи разные!
После перетрясок кандидатур и примерки бушлата, выбор пал на Круглова. И солидностью взял, и бушлат в размер!
- Тебе хоть роту в подчинение давай, - подбодрил друга Тураев, поглядывая, как сидят на плечах того лейтенантские звёздочки.

Круглова снабдили деньгами, инструкциями и пожеланиями не попасться офицерам. Гонец взял громадный фибровый чемодан, состряпал посуровее лицо.
- Пойдёт! – ещё раз осмотрел того Лаврентьев, добавил. –Уже на старлея тянешь.
Едва фальшивый лейтенант направился к двери, как Тураев воскликнул: - Засада! Кокарда нужна офицерская! – И для убедительности хлопнул себя по лбу.

И точно, шапка Круглова сверкала приметной солдатской кокардой - намётанный глаз мигом неувязочку раскусит.
Проблему устранили быстро - благо военторг через стенку.
- Вроде, порядок, - ещё раз, как следует пригляделся к Круглову сержант.
Гонцу пожелали удачи и стали ждать.

К положенному времени Круглов не вернулся. Лаврентьев посматривал на часы, порывался сходить в батальон - по расписанию уже второй автобус дал круг до станции. Тураев тоже волновался за друга. Его беспокоила не водка – если пропадёт червонец не страшно. А вот шум, который поднимется в училище! «Курсант Круглов переоделся лейтенантом и закупил чемодан водки»! Услышать эти слова на разводе - то ясно - Круглов махровый аферист и алкоголик, которому нет прощения!

Лаврентьев не выдержал неизвестности, подался в казарму - если Круглов попался, в батальон уже позвонили. Тогда можно смело вазелином запасаться.
Звонков никаких не было, но судьбу спиртоносного гонца прояснил «домовёнок» Филя. «А вашего курсанта на станции патруль забрал, - радостно известил он Лаврентьева. - И цирк с бушлатом не помог»!

Старший группы от такого известия сначала покраснел, словно первоклассник, потом помрачнел. Припомнит ему Прискалов разговор перед стажировкой! Ох, припомнит! Всё один к одному – вместо исправления новый залёт.
Чрезвычайно расстроенный, Лаврентьев вернулся к товарищам.
- Труба пузырям! – загалдели стажёры. - Пятнадцать бутылок чёрту под хвост!
- Что пузыри? – обхватил голову Лаврентьев. - Бумагу в училище накатают!

На улице стемнело. Предчувствие серьёзных неприятностей повисло в кубрике. Пока курсанты думали-гадали, чем закончится поимка Круглова, дверь отворилась, и на пороге возник сам Круглов. С чемоданом и как всегда с задумчивым, отрешённым лицом.

Вячеслав поставил ношу на пол, принялся стаскивать маскировочный бушлат.
- Замёрз как собака, - проворчал он. Лаврентьев резко встал и замахнул ногу, чтобы со злости пнуть по чемодану.
- Э! – возмутился гонец. – Потише! Водка всё-таки!
Курсанты потеряли дар речи от услышанного, а сержант замер на одной ноге.
- Как водка? - наконец-то ожил он.
- Водка, - просто сказал Круглов. - Четырнадцать бутылок.
- А патруль?

- Влип, - признался Вячеслав. - Уже водки набрал, упаковал, чтобы не звенели, жду автобус. И патруль – капитан, химик какой-то, рядом нарисовался. Стою себе спокойно, честь отдал, вроде ничего. Автобус подходит, а капитан уставился на мои брюки. Ха! Они без кантов! Покажите документы - сушите вёсла!
- Спасся-то как? – затаили дыхание сослуживцы.
- Выпускник наш в комендатуре оказался. На год старше, - Круглов довольно растянул в улыбке рот. - Я ему бутылку – за понимание, и чтобы никаких дел.
- Значит, никаких бумаг? – радостно загорелись глаза у Лаврентьева.
- Никаких!
- Один пузырь – ерунда! – хлопнул в ладоши Тураев. – Так бы всё потеряли, да за свою водку ещё и огребли бы!
- Обмыть счастливый случай!

Известие, что водка цела, залёта нет - преобразило всех. Бутылки кинулись  совать под пол. Снизу дунуло ледяным холодом.
- Не замёрзнет? – наивно забеспокоился Василец.
- Не велика беда, - успокоил его всезнающий Круглов. – При минус пятьдесят водка режется ножом. Как холодец.

…Домовёнок Филя возник в кубрике и в самом деле домовёнком – бесшумно, незаметно. Созерцая как Круглов опускает под половицу две последние бутылки, прапорщик понял что к чему и потребовал обещанный ему пузырь. Драпук до расставания с оным желал натурально видеть комплект тёплого белья, но начальник склада прятал за спину пустые руки и напирал на то, что его на блат-хате уже ждёт бикса, готовая на всё, и потому с пузырём ему припёрло - край!

Лаврентьев вмешался в перепалку и добавил в договор пункт насчёт шерстяного одеяла – в довесок к желанному белью. Погорелое имущество прапорщику продемонстрировали, и тот согласился на новые условия – но водку – авансом! Требуемый пузырь Филя получил, заверил, что «дружбан Витя» уже завтра встретит рассвет в новеньком исподнем, после чего растворился тем же способом, что и возник.

- Кусок позорный! – руганулся Драпук об исчезнувшем прапорщике. Частично курсант оказался прав - утром Филя и не думал объявляться, а бельё с похмельного «домовёнка» Драпук выбивал до самого обеда. От выдачи одеяла прапорщик вообще ускользнул как угорь, смазанный растительным маслом.

4
Снять пробу с водки курсанты решили следующим же вечером. «По чуть-чуть» - как выразился Лаврентьев. Едва накрыли стол и принялись разливать на первый круг, как дверь сильно дёрнули. Стажёры тревожно переглянулись, спрятали бутылки.
В нежданные гости пожаловал Лупачёв-Портвейн – смуглый испитой офицер, с манерами разбитного парня, глаза которого, тем не менее, пристально оценивали курсантский кубрик. Драпук каркающим смехом изобразил радость от появления старшего лейтенанта. Тот подхватил игру.

- Лёха! – долговязый Портвейн протягивал руку и коротко хихикал, словно с каждым был знаком лет по десять. Тураев, здороваясь, обратил внимание, что при растянутой улыбке глаза старшего лейтенанта не улыбаются, а смотрят сами по себе – холодно и колко.
Драпук закрыл крючок на двери, подмигнул Лаврентьеву: - наливай!
Сержант достал водку, налил по полстакана на душу. Портвейн выразительно постучал по своему, пояснил: - можно до краёв! Я уже не стажёр.
Замечание вызвало смех. Лаврентьев просьбу исполнил, хотя в душе остался недоволен и появлением гостя и его напористостью. «Вот чутьё, только водку купили – сразу на «хвост»!

- С пропиской в героической тоцкой дивизии! – Портвейн бережно, двумя пальцами поднял гранёный стакан и провозгласил тост. Пил он водку неторопливо, равномерными глотками, не кривясь. Так же спокойно потянулся за хлебом.
Барьер, который лежал между званием курсанта и старшего лейтенанта, держался лишь один тост, а Драпук, как видно, преодолел его ещё в первый день знакомства. Гостя от души звали то Алексеем, то Лёхой и он воспринимал это как должное. За словом Портвейн в карман не лез и быстро взял на себя роль бывалого рассказчика. Впрочем, курсантам и в самом деле было интересно его слушать.

- Ребята! – изрёк старший лейтенант умеренным менторским тоном. – Всё, что вам напихали в головы в училище – можно выкинуть! В войсках свои законы. Например, чему учат офицера методы партийно-политической работы?
В кубрике наступила тишина. Каждый курсант понимал, здесь не семинар – душу расспросами не вытрясут – это раз, а во-вторых, Портвейн не полковник Степурко, и потому выложенный по лекалам конспектов и учебников ответ вызовет только смех.
- Найти у солдата жопу и покрепче целовать! – с зарождающимся куражом доложил офицер и смачно добавил. - Взасос! Чтоб аж засвистело! Так?

Квинтэссенция методов военного социалистического воспитания, выраженная устами Портвейна, прозвучала очень необычно, весело, и к тому же точно.
- Так! – дружно, с громким смехом согласились курсанты, предвкушая интересные впечатления от открытого общения с колоритным офицером.
 - А хрен с маслом не хотите? – громко вопросил Портвейн и свернул длинными худыми пальцами выразительную дулю. Словно стреляя из пулемёта, умудрённый службой старший лейтенант тщательно потыкал фигой в слушателей - слева направо.
- Жопа у солдата везде! – закричал он. – Куда ни целуй!
- Это точно! – закивал головой Лаврентьев, - наслышаны.

- Конечно, наслышаны, мама дорогая! – сюродничал старлей, - это же святая правда! – и заговорщицки доложил. - Я свои методы имею - без всякой марксистско-ленинской философии. И солдаты боятся как огня. Витёк, подтверди!
Драпук мелко хихикнул: - ещё как!

- Живой свидетель! - обрадовался Портвейн и похлопал Драпука по плечу. – Факт. На разъяснительную работу сил не трачу и пену у рта не собираю. Потому как бесполезно. Я с солдатиками вкрадчиво разговариваю, вроде с пониманием к ним, но жилеточки поплакаться у меня нет. Верно, Витёк?
Полупьяный Драпук высоко поднял правую руку, вновь дурашливо отчитался:
- Наблюдал собственноручно!
- Народ видит, - одобрительно сказал старший лейтенант и принялся делиться опытом. Советы на молодые головы, к удивлению Тураева, полились из глубины души, и потому в своей неожиданной искренности Лупачёв стал похож на училищного преподавателя.

– Ребятки, изобретателями надо быть! – восклицал он. - Изобретателями человеческих отношений. Определить истинную мотивацию индивидуума, то бишь, солдатика, и ненавязчиво, но планомерно отрегулировать вопрос зажиманием её в тиски. Это как яйца у мужика – не видны, но есть. Маленькие, но болезненные. Всё просто – нащупал у солдата яйца, бережно погрузил их в ладошки и надавил. Аккуратно, с улыбочкой. Никаких нервов, истерик, стрессов – они только жизнь сокращают, слышали небось? – фееричная улыбка оратора заворожила парней. - Зачем мне, старшему лейтенанту сокращать собственную жизнь? Я её службе родине посвятил, а не идиотам. И весь метод! Ничего лишнего! Но этому в училище не научат, это от природы… талант. Не верите? Вот вам пример.

Здесь гость пустился в такие поучительные истории из своей жизни, что ульяновские стажёры лишь раскрыли рты. В перерывах между фразами Портвейн выразительно постукивал по стакану – плеснуть, и чиркал ногтём воображаемую метку, по которую надо было наливать.

- Ещё лейтенантом был, здоровье имел молодое…, - начал офицер издалека, - и желание организм свой спортивными упражнениями грузить. Блажь, короче, посещала! – рассмеялся старлей, и все вслед заулыбались. - Начал на зарядку со взводом ходить. Они бегом – я на велосипеде. Километра три-четыре за утро вместе одолеем. Солдаты, натурально, в мыле, я не очень. Педали-то легче крутить, ясный перец! Хотя тоже польза – моцион. И что? Затаили злобу, гондурасы, на отца-командира.
Недельку побегали, и вот выхожу как-то я к строю и не могу понять, что-то рожи у моих солдатиков слишком довольные – словно их всю ночь мёдом кормили. Ну, я команду "бегом марш!", сам - на велосипед. Чих-пых, тру-у, приехали! На ободах мой железный конь – по десять дырок в каждом колесе.

По строю смешок, все оборачиваются, что же боевой командир делать будет? Каждому охота зрелище не пропустить, как старший лейтенант Лупачёв слезами над велосипедом зальётся. «Ладно, думаю, хотите цирк – будет цирк».
"Взвод, стой!" командую. Отправляю дневального в санчасть за носилками. Гондурасы ещё не поняли, что их ждёт, всё больше на меня с интересом посматривают – переживаний ждут. Будут, думаю, у вас переживания. «В оружейку – получить оружие, противогазы»!

Объявляю тему занятий – «Эвакуация любимого раненого командира и повреждённой техники». Пока носилки принесли, я расчёт произвёл - кто на каком километре носилки тащит, кто велосипед. Взгромоздился на носилки как на паланкин, подхватили их солдатики, подхватили велосипед – и вперёд, со скоростью ветра! Бегут, жопами трусят, а я худо бедно под восемьдесят килограмм. Да ещё прутиком гондурасов подстёгиваю. По пути, естественно, зону химического заражения преодолели – километр в противогазах чесали.

Словом, развеялись! На другое утро встаю, велосипед помыт, колёса заклеены, накачаны. И знаете, что интересно? – офицер принял вид крайне наивного человека, пожал плечами и добавил: - Об этом и не просил.

От громкого хохота сотряслась вся половина дома. Лёгкость, с которой Лупачёв нашёл выход из положения, наверняка оказалась сродни лёгкости, с которой гроссмейстер обыгрывает десяток перворазрядников, и произвела впечатление на всех курсантов. Даже Лаврентьев обнаружил, что его недовольство аппетитом гостя ушло - триста грамм стоили весёлого застолья.

Портвейн, поняв, что попал в десятку, принялся за следующую историю.
- На гарнизонной гауптвахте гондурасы моду взяли - попрошайничать. Камеры там в подвале, высокие, под потолком узкая форточка. Окна хоть на улицу выходят, а даже с табуретки не достанешь. Что удумали - встанет солдат на плечи другого, руку наружу высовывает и кричит благим матом: "подайте хлеба или сигарет"! На законном довольствии стоят, а побираются как сироты.
Нам, военным, эти крики до лампочки. Хотят орать – пусть орут! Через дорогу детский садик – детишки потом спрашивают, правда, что солдатиков как в концлагере мучают, хлеба не дают? Гражданские комдиву жалуются. Непорядок. А крайний кто за эти вопли? Начальник караула.

В камеру зайдёшь, попросишь тихо сидеть – ухмыляются. Вроде как пошёл ты … нам на твои порядки с высокой колокольни. Я гондурасов по-хорошему предупредил: "виновных накажу"! В ответ - "сперва найдите!" И всё это с кривыми ухмылками - на губе солдату море по колено, особенно подследственным. "Мои проблемы, – отвечаю. - Зайду в камеру и покажу". Не верят, дерзят, что прокуроров до хрена развелось.

Ладно - были мои заботы – стали ваши. Слушаю на улице какая камера первой заголосит. Дождался и в окошечко хриплым голосом кричу: "ребята, колбасы копчёной хотите"? Оттуда - "конечно, хотим"! Обалдевают от чуда - просят хлеба, а с неба - копчёная колбаса! "Берите", - говорю и жду. Они завошкались, принялись пирамиду сооружать. Гляжу – тянется жаждущая рука.

А возле караулки две собаки прижились, и кучи делают прям тут. Беру я палками подарок покрупнее – и в ладошку. Спрыгнул арестант с этой "колбасой" и слышу я проклятия матерные. Хорошо! В камере ни унитаза, ни крана с водой, ни свежего воздуха. И парятся они в собачьем кумаре!

Дружный хохот опять разразился в комнате. Портвейн довольно улыбался. Тураев потихоньку оставил застолье и лёг на кровать второго яруса. Пить больше не хотелось, да честно говоря, особого удовольствия в опьянении он не находил. Глядя на всю компанию сверху вниз, Антон продолжал с интересом внимать офицеру.

Старший лейтенант по прозвищу «Портвейн» вызывал в нём двоякое чувство: слушать его было забавно и поучительно. С другой стороны он видел офицера, пренебрегающего субординацией: как не подходи, а они - стажёры, ещё курсанты, то есть носят звания рядовых и употребление спиртных напитков им категорически запрещено. А Лупачёв пьянку стажёров не пресёк, напротив - поддержал, тем сам опустился до положения нарушителя воинской дисциплины. И почему при строгости с солдатами он в тридцать лет всего-навсего командир взвода?

Словом, старший лейтенант казался для Тураева загадкой, но в одном Антон убеждался точно – быть похожим на него он не хочет и никогда не будет.
- Дальше, чё Лёха? – томно кривя рот, полюбопытствовал Драпук.
Портвейн отвесил звонкий щелбан по стакану, заговорил:
- Ловят они кайф, значит, от собачьего дерьма, а я минут через десять в камеру дверь открываю и спрашиваю: "Ну, как ребята, колбасы хотите? Копчёной, варёной"? Гондурасы уже врубились что к чему, волком смотря на меня, падлы. А теперь руки мне свои покажите! - приказываю. У кого в дерьме - тот и нарушитель! 

 Старший лейтенант заслуженно ловил восхищённые взгляды…
- Почему тебя Портвейном прозвали? – спросил Лаврентьев.
Тураев подумал, что тот сейчас обидится – одно дело, когда знаешь о своём прозвище, другой разговор, когда его в глаза выдадут. Портвейн не обиделся.
- Эта кликуха давно висит, когда срок на третью звезду вышел. Всем же известно – старший лейтенант – звание, которое дают без напрягов. Что пыхтеть, если его и так присвоят? А кадровик вызывает и говорит – «Проставляться надо, Алексей Димитрович, а то ручка не пишет. Вожу, вожу я её по бумаге, а она не пишет». Я ему на другой день ручку шариковую подаю. На, говорю, раз та не пишет. Капитан засмеялся. «Это, - говорит, - Алексей Димитрович просто присказка. Короче, пузырь с тебя»!

- Какой Димитрович? Ты же Дмитриевич! – проявил осведомлённость Драпук.
- На самом деле Димитрович, - пояснил Лупачёв. – Отца звали Димитрий. Дитя мира и труда – так расшифровывается. Дурковали бабка с дедом по молодости, факт! Хорошо хоть под Дмитриевича закосить можно. Хотя, честно сказать, мне это - как свинье до золотых зубов.
Курсанты, которых порядочно развезло с выпитого, весело улыбались.
- И что там с Портвейном? – напомнил Лаврентьев, боясь, что интересная тема повествования потеряется безвозвратно.

- Пузырь кадровику, так пузырь, - заговорил Лупачёв. - Взял я бутылку портвейна, принёс. «Дёшево ты свою звезду оцениваешь», - говорит кадровик. Как хочу, так и оцениваю – звёздочки-то мои. Обиделся капитан. Он, видите ли, коньяк за червонец ждал. Поволынил, конечно, мои документы, потом всё равно отправил. А меня Портвейном прозвали.

Стажёры не сводили с гостя горящих, возбуждённых глаз – вечер удался!
- Ну, пехота, будь здрава! – старший лейтенант счел визит законченным, размашисто, будто не пил, обстукал ладошки ульяновцев и удалился.

Дверь снова заперли на крючок.
- Вот это кадр! –  восхищённо выдал Лаврентьев. 
- Нормальный мужик! – заплетающимся языком отозвался Драпук. – Мне говорит, характеристику за стажировку пиши себе сам. Хоть Героя Советского Союза требуй - я подпишу.
Крепко хмельные курсанты готовились ко сну, как и полагается пьяным – вялыми, неосторожными движениями добирались до одеял и простыней, а то и просто валились на кровати в форме, без претензий на комфорт.
 
«Козёл», не был бы козлом, если бы не отчудил выкрутасов. Среди ночи Тураева вдруг стал пробирать холод. Он ворочался, крепче кутался в одеяло, но тепло уходило. Антон проснулся – привычного света с пола не было. Пришлось встать, включить лампочку: перегоревшая вольфрамовая спираль остыла и теперь больше напоминала керамическую нить пепельного цвета, нежели что-то металлическое. От прикосновения её хрупкие кольца разлеталась на куски. Кое-как Тураев срастил драгоценную нить, после чего «козёл» озарил кубрик ярче обычного. Ничего хорошего это не предвещало. Так и вышло.

Спираль приказала долго жить через три минуты и обрекла курсантов на нешуточный холод. Смысла суетиться возле «бездушного» обогревателя не было. Тураев вновь включил свет и из кучи запасных одеял каждому спящему набросил по второму, кроме Драпука. Подумав, курсант пристроил по кроватям и шинели. Горелое одеяло, где словно окно в стене зияла прожженная дыра, Антон повертел в руках и опять положил на пол.

Товарищи спали после застолья крепко и невинно, наполняя остывающий кубрик полагающимся перегаром. Они ещё не знали, что к утру вместо тропиков их будет встречать Северный полюс.

Глава 48
http://www.proza.ru/2010/02/26/500