Георгий Жуков. Одна встреча

               
             опубликовано в ж. "Невский альманах" 2 , 2011  и в ж  "Идель"

               

                1
  С Георгием Константиновичем  Жуковым я встретилась один раз в жизни,  - рассказывала старая женщина, когда-то изумительно красивая и элегантная, а теперь почти не встающая с постели, - но эта единственная встреча изменила не только мою жизнь, но жизнь всей нашей семьи.

  В 1945 я вернулась в Одессу из эвакуации. Мне было 19 лет.
Всю войну я прослужила в   Сарапульском  звакогоспитале в  самой трудной палате – солдатиков с ампутациями, и за хорошую работу начальник госпиталя написал ходатайство о зачислении меня в медицинский институт.
И меня приняли!
До войны я мечтала посвятить себя музыке. В 5 лет мама привела меня к своей приятельнице – пианистке, и  та начала со мной заниматься. Через два года, когда в Одессе открылась музыкальная школа-десятилетка, я поступила в нее, сразу в третий класс.
Директором стал ее организатор, знаменитый скрипач Петр Соломонович  Столярский.
Мы учились в большом роскошном здании и ходили туда так, как раньше ходили бы в храм.
Моя учительница музыки казалась мне самой красивой женщиной на свете. Она была всегда нарядно одета, аккуратно причесана и то, чему она учила, было не просто школьной наукой, как арифметика или ботаника,  - это было праздником, несмотря на напряженные занятия: на первый урок нужно было приходить, разучив пьесу или этюд  двумя руками, на  второй – зная их наизусть, на третий – сдать на оценку.  А потом – разучивать новые. Зато такой график приучал к хорошим навыкам чтения с листа, который потом очень пригодился в жизни.
Всё, чему  научалась, я демонстрировала ребятам из нашего дома. Каждое воскресенье мы устраивали концерты и представления  в нашем большом веселом южном дворе, а я была 
режиссером, тапером, а иногда и солисткой. Я мечтала если не о концертной эстраде, то о роли учительницы музыки.
Но теперь всё изменилось.  За годы войны я видела столько страданий, что бренчать на пианино  мне казалось почти кощунством.
  Сначала над  нашим городом просто летали вражеские самолеты. Бомбить начали в конце июля.
  В Одессе до войны не было высотных зданий. Построенные из ракушечника-бута, опоясанные лестницами, верандами, они были не выше трех этажей. На нашей улице был всего один шестиэтажный дом, казавшийся мне в детстве  таким огромным.
Когда  начинала противно завывать сирена, все бросались в бомбоубежище. Однажды мы вышли из него после бомбежки и увидели, что нашего дома больше нет. От всего   имущества осталась только мамина  сумочка, а в ней наши документы.
  Потом помню пароход, на котором мы отплыли из Одессы. Прямо перед нами отчалил  от пирса другой. На нем были дети, а их родители плыли на нашем. Никто не знает, что произошло: то ли их пароход подорвался на мине, то ли взрыв случился  в машинном отделении – только до сих пор стоит у меня перед глазами  это ужасное зрелище: прямо перед нами он переломился пополам и cтал быстро погружаться в воду. Родители, видя своих тонущих  детей, прыгали с палубы в море, надеясь подхватить их и спасти. Но спастись не удалось никому.
  Следующим портом был Севастополь, а потом  был эшелон, на котором много месяцев спустя мы прибыли в Удмуртию, в Сарапул на реке Каме.
 Там я окончила среднюю школу, там получила направление в мединститут.
После войны мы вернулись в Одессу. В сентябре должны были начаться занятия в институте, а пока мы устраивали в  двух маленьких проходных комнатушках наш нехитрый быт.
  С фронта вернулся папа. Мама обшивала весь наш двор, это был ее кусок хлеба. Под ее руководством   я тоже училась шить. Из парашютного шелка у меня вышло премиленькое платьице, и я щеголяла в нем остаток лета. Однажды к нам в гости пришла мамина племянница, а моя троюродная сестра, Соня. Она тоже захотела обновку. Конечно, мама не могла ей отказать. Через два дня платье было готово,  и Соня пригласила меня  прогуляться.
Какой-то юноша окликнул ее на улице. Мы остановились.
- А это моя сестра Маша. Познакомьтесь.
 - Осип, - поклонился он мне и добавил, - Не знал, что у тебя есть сестра.
- Троюродная. Наши матери – кузины.
 Мы пошли на набережную. Море, наше любимое море сверкало и переливалось под солнцем. Осип с нескрываемым наслажденьем вглядывался в морские дали. 
Я подумала, что он моряк, но его горизонты оказались шире. Он сказал, что учится в Военно-воздушной инженерной Академии имени профессора Жуковского.
- Вы будете летчиком?
- Нет, - улыбнулся он, - для этого достаточно окончить летную школу. Академия выпускает военных инженеров широкого профиля для ВВС. Я буду заниматься авиационной техникой, ее эксплуатацией и боевым применением. Как более узкую специализацию хочу выбрать бомбардировщики. Впрочем, об этом говорить рано. Я
пока окончил только первый курс, и то до войны.
- А потом?
- Действующая армия, - просто и обыденно сказал  он.
- Вы воевали?
- Как все.
- А теперь?
- Отбываю для продолжения  учебы. Через три дня.
- Но три дня у нас есть в запасе, не правда ли? – засмеялась Соня.
  На следующий день он пришел с Соней. Соня поднялась к нам на второй этаж, поздоровалась с мамой.
- Куда вы сегодня с Машей собрались?
- Куда пригласят! – хитро улыбнулась ей она.
Я вышла с Соней. Осип ждал во дворе. Мама выглянула из окна и посмотрела нам вслед.
Он пригласил нас в кино. Мы сидели в темноте зала, и я почувствовала на себе его взгляд 
Я продолжала смотреть на экран, как будто ничего не произошло.
Но – что-то произошло. Мы вышли из кино другими, не такими как два часа назад.
На третий день он пришел к нам домой. Я побежала открывать, даже не догадываясь, кто звонит. На пороге стоял Осип. Он поздоровался, а я, растерявшись, только кивнула ему в ответ и спросила, не зная, что еще сказать:
- Вы один? А где Соня?
- Да, я пришел один. Вы можете уделить мне час Вашего времени?
Как четко, по-военному.
- Могу, - тихо, как заговорщица, ответила я.
- Тогда я подожду Вас во дворе.
Я прикрыла дверь и побежала переодеваться.
- Кто там? – поинтересовалась мама.
- Это Сонин товарищ зашел…
- Что случилось?
- Он завтра уезжает в Москву на учебу…
- Хотите его проводить?
- Да…
Опять дежурное платьице из парашютного шелка.
- Как оно тебе идет! – приободрила мама. -  Только не задерживайся, чтобы мы с папой не волновались.
- Спасибо, мамочка!

Мы гуляли до  вечера. Я рассказывала ему о школе-десятилетке Столярского, о нашем старом дворе, которого больше нет, о наших детских концертах в нем.
- Почему же Вы теперь в медицинском?
- Я работала в эвакуации в военном госпитале, и его начальник  дал мне направление в мединститут.
- Не забывайте музыку, - попросил он.
Я обещала, хотя не знала, смогу ли выполнить просьбу – у меня теперь не было ни лишнего времени, ни инструмента.
На прощанье он спросил мою фамилию.
- А адрес я знаю.

    Первое письмо пришло  через неделю. Он писал, как начал занятия, как устроился, какие новости в  столице. Письмо было простое, товарищеское, и я ему ответила так же просто.
 А потом письма приходили с завидным постоянством,  и наконец мама спросила как бы невзначай:
- Это тот юноша, что приходил к нам перед отъездом?  Вы  едва знакомы. Что же он тебе пишет?
Я молча протянула ей последнее письмо Осипа. Она взяла его осторожно, словно не решаясь. Надела очки и прочитала первую страницу. Письмо ее увлекло, и она прочла его всё.
- А ты знаешь, Манечка, у него прямо-таки литературный дар.
Вот тут я, как будущий медик, не могла с ней согласиться.
Дар – это то, что дала нам природа. Хороший слух – будущему музыканту.
Хорошую растяжку, выворотность и прыжок – будущей балерине.
Но язык, а значит, и литература – это вторая сигнальная система. Как можно получить ее в дар от природы?
Просто  он очень умный, наблюдательный, образованный, поэтичный – отсюда и его дар писать.
- Поэтичный…Ах, Маня, да он просто влюблен в тебя. Уж поверь моему опыту!
Но в его письмах не было ни слова о любви. Он подробно описывал, где бывает, что видит. Москва вставала в его письмах  ярко и зримо. При чем здесь любовь… 
Однажды он вложил в письмо свою фотографию и попросил в ответ мою.
- Ну, вот видишь, -  весело сказала мне мама, - я была права. С чего бы  ему обращаться  с такой просьбой!
И добавила:
- А он красивый. И, по всему видать, серьезный. Какие у него умные и даже, я бы сказала,  строгие глаза.

Осип приехал через год. Он написал о дате приезда, но звонок его все равно оказался  неожиданным, как гром с небес. Я открыла дверь. Он стоял передо мною высокий,  темноволосый, загорелый, возмужавший и такой красивый, что не верилось, точно ли он – ко мне.
- Здравствуйте, Маша.
- Здравствуйте, - так и стоит в ушах мой простой ответ, но произнесенный каким-то испуганным голосом. Мне показалось, что я недостаточно хорошо одета, но прилично ли пойти переодеться?
- Не отпустит ли Вас мама прогуляться?
Теперь можно убежать из коридора в комнаты.
- Что с тобой? Кто там пришел?
- Приехал Осип. Что мне надеть на прогулку?
Выбор был не велик, но я металась между тремя  платьицами. Мама молча указала мне на наиболее подходящее. Быстрый взгляд в зеркало и бегом обратно. Мама только шепнула на прощанье:
- Не задерживайся.
Мы спустились во двор, но шли с ним подчеркнуто-отдельно. Вышли на улицу, и только тогда он задал свой первый вопрос:
- Не забывали музыку?
Я вспомнила, что он ни разу не бывал у нас дальше прихожей и объяснила ему:
- У нас больше нет пианино. Все погибло в сорок первом. Иногда удается поиграть в клубе института.
Мы пошли к набережной, разговаривая, как хорошие друзья. Я ждала, что он спросит о Соне, но он говорил о Москве, об Академии, о новых товарищах.
Мы гуляли не больше часа, но как только я мельком взглянула на часы, Осип тревожно  спросил:
-  Что, уже пора? Но завтра увидимся? Можно, я приду в это же время? Нет! Пораньше, чтобы можно было подольше погулять.
И он приходил в одно и то же время каждый день, и каждый день рассказывал что-нибудь новое. С ним было интересно, увлекательно.
Как началась любовь? Просто стало понятно, что мы  уже не расстанемся, что нам  друг без друга нельзя.
Однажды он  сказал:
- Давайте уже перейдем «на ты», если Вы не против.
Потом он напросился прийти к нам, познакомился с  моей мамой.
Тут у него проблем не было,  она уже давно симпатизировала ему заочно, по письмам и фото.
Однажды он пришел и пригласил меня к  Оперному театру.
- Посмотрим афишу. Выберем спектакли, которых не видели.
Таких оказалось три. Он зашел в кассу и купил билеты.
- А теперь заглянем в соседний дом.
Он сказал это нарочито-обыденным тоном, но что-то насторожило меня.
Мы подошли ближе, и  я прочитала вывеску: « ЗАГС».
- Давай зайдем, – предложил он.
- Зачем?
- Распишемся. Считай, что я сделал тебе предложение.
- Как это – распишемся?  - возмутилась я. И добавила, чтобы смягчить,  – Для этого все-таки нужен паспорт.
- У меня как раз твой паспорт с собой.
Я обомлела:
- Откуда?
А он невинно объяснил:
- Твоя мама дала.
Мы зашли и расписались.
А дома меня ждал еще один сюрприз: накрытый стол и родственники за ним. Хитрец! Он обо всем заранее договорился!
Так началась наша супружеская жизнь, пока не совсем семейная, не совсем совместная.
Через месяц ему нужно было ехать на сборы в Москву.
Но уже в сентябре он снова приехал в Одессу.
- Перевелся на заочное. Не смог без тебя.
И началась наша кочевая жизнь по военным городкам.
Его любимые бомбардировщики предполагали наибольшую отдаленность от крупных населенных пунктов.
 Заочного отделения в медицинском нет, и я оставила институт.
Перед рождением нашего первенца я поехала домой, в Одессу.
Где я сделала ошибку? Я спрашивала себя об этом долгие годы, всю жизнь.
Врачи роддома свою вину не признавали, а наш участковый педиатр говорил, что именно они допустили родовую травму.
Мужа  переводили на новое место дислокации. Приближалось время нашего отъезда из  родного города.
Моя мама, так несчастливо ставшая бабушкой больного внука, от переживаний получила нервный тик: у нее стало  подергиваться левое веко, и этот недостаток, который невозможно скрыть, сразу превратил ее из цветущей женщины в старуху.
Я уезжала с больным ребенком на руках, приободряемая последним, что остается таким, как мы – надеждой.
Но шли недели, месяцы, а он все так же не мог держать головку,  а потом – не мог сидеть, не мог ходить…
В нашем маленьком военном городке, лежащим вдали от городов и даже  крупных сел, помощи ждать было неоткуда.
Ни детских врачей, ни, тем более, узких специалистов, консультаций – не было. Как я жалела теперь, что бросила институт! Надо было что-то делать, и я решилась.
Взяла годовалого Мишу и поехала к родителям.
Командующим Одесским военным округом  был в это время  Жуков, снятый в 1946 году с поста главнокомандующего сухопутными силами и отправленный в  наш второстепенный округ.
Я пошла прямо к нему, держа на руках сына.
Адъютант  в приемной спросил о цели визита, просил подождать и пошел доложить в кабинет. Он пробыл там совсем недолго, вышел, не затворив  за собой двери, и  коротко кивнул:
- Вас примут.
Дверь со стороны  кабинета галантно придерживал сам Жуков.
Я запомнила его могучим, плотным, совсем не старым, хотя ему было тогда почти 52 года.
Жестом он пригласил войти. Серые глаза его были внимательны, а взгляд словно пронизывал насквозь.
- Говорите, что у Вас?
-  Моему  ребенку нужна помощь специалистов. Я не могу воспитывать звереныша, который будет всю жизнь сидеть в четырех стенах с мамой. Поэтому прошу Вас послать  моего мужа в любое место, хоть в Сибирь, лишь бы там была спецшкола для такого рода детей, чтобы он смог научиться  обслуживать  себя сам, когда нас уже не будет.
Он кивнул:
- Хорошо. Идите.
Я вышла в каком-то столбняке, не зная, похвалит или осудит меня муж за этот визит, ни с кем не согласованный и продиктованный только материнским отчаянием.
Вопрос, однако, решился на удивление быстро. Через несколько дней пришел приказ о переводе мужа  на новое место службы, в Уфу.
А Жукова Сталин  сослал в 1948 году командовать Уральским военным округом.
  Муж заканчивал Академию, работая одновременно в лаборатории  Уфимского авиационного института.  У него уже было несколько рацпредложений, а к концу службы их набралось больше сотни.

 Я тоже нашла в Уфе свое призвание. Школа, созданная  Столярским, первая в стране музыкальная десятилетка, оказалась дающей право на преподавание в детской музыкальной школе.
И тут я определила для себя, что только об этом и мечтала и теперь  всю свою любовь к музыке претворила в преподавание. Особенно я любила игру в четыре руки, так мы изучали с детьми даже симфонии Гайдна и Моцарта. Так же, как когда-то моя учительница,  я приучала юных музыкантов к быстрому чтению с листа, зная, что это им пригодится больше всего в жизни.
   
  Наш  сын окончил спецшколу и мог не только  обслуживать себя, но  даже себя прокормить. Он научился читать, писать, он получил работу, пусть неквалифицированную, но сколько вполне здоровых людей работает на неквалифицированной работе!
 А теперь, после смерти Осипа Михайловича, он – моя единственная опора и надежда.
Я смотрю на него, так похожего на отца, такого же высокого, такого же удивительно интеллигентного на вид, такого же сдержанного, в ком почти ничего не напоминает о болезни, кроме замедленной речи, и с благодарностью вспоминаю человека, который разгромил фашистов, освободил Европу, спас родную страну – и спас  мне сына; человека,  который, не кичась своим высоким постом, тотчас принял меня и в несколько дней решил мой непростой вопрос.

Дворники регулярно жгут под моими окнами кучи мусора. Это так  портит  нам жизнь: мы вынуждены целыми днями дышать запахом гари и слушать их крики. Нужно, необходимо положить этому конец.
Сын в этом деле мне не помощник. Он и себя-то защитить не может и  всегда старательно избегает любых конфликтов, впрочем, так же как и я. Но даже ангельское терпение может когда-нибудь истощиться.
С трудом я выбираюсь на улицу (обычно по магазинам ходит сын) - ведь уже второй год я хожу, опираясь на палку. Слава богу, наш подъезд – крайний, а улицу все же  посыпают песком. Я добираюсь до нашего ЖЭКа, поднимаюсь по обледенелым ступенькам. Повезло: нигде не споткнулась. Хороший знак – может, и далее все решится быстро. Вопрос-то пустяковый: мусор все-таки принято вывозить, а не сжигать.
Так, вот и дверь  кабинета управдома… На ней что-то написано, но я не догадалась взять с собой очки…
 За дверью – шум, крики. Наверно, это называется  у них совещанием. Ладно, пока можно передохнуть. И скамеечка в коридоре имеется. Ждать пришлось довольно долго, я стала немного задыхаться  в зимнем пальто. Наконец совещание кончилось. Я с трудом поднялась – члены как будто застывают – и постучала в  дверь. 
- Да! – громкий недовольный голос из кабинета.
- Я к Вам на прием. Вы позволите?
Я плохо его разглядела. Крупный мужчина. Довольно молодой. Для меня в мои 80 лет теперь все – молодые!
- Прием у меня по средам. На двери написано.
- Может быть, в порядке исключения? – робко попросила я.
- Я ни для кого не делаю исключений. Для меня все равны. Придете в среду, как положено.
Я закрыла его дверь и пошла восвояси. На обратном пути мне повезло меньше, я два раза поскользнулась и не упала только потому, что вовремя уцепилась за какой-то забор.
Но, цепляясь, порвала свои перчатки. Не беда – зашью. В очках я пока еще вижу неплохо, только нитку в иголку вдеть не могу, это за меня делает сын Миша…