От мамы

Телефон звонил долго и настойчиво. Света наконец нашла трубку. 'Кого же так поздно... - Потом глянула на определитель номера. Москва. - Там же три часа ночи... господи, что-то случилось'.
- Алло, говорите. - На другом конце чье-то прерывистое дыхание.
- Говорите же! Ну?!
- Света, Светик, ты только не волнуйся. Мама... умерла.
Комната куда-то поплыла, в глазах пошли круги, и Света, хватаясь за стенку, медленно осела на кровать.

Зал вылета. Режущий голос сверху объявляет регистрацию. Кажется, сюда... или нет... Ничего не разглядеть. Трет глаза, но все равно, как сквозь окно, заливаемое дождем. Размытые силуэты, чемоданы, переходы... Кто-то взял ее посадочный талон, куда-то повели и усадили.
Целых два часа лететь. А потом ждать. Возможно, целый день. От страстного желания сократить время сильно сдавило в груди.

В самолете ее зазнобило. Она запахнулась в плед, съежилась и замерла в своих огромных, нелепых черных очках, которые в спешке купила, чтобы прикрыть лицо. Плакать не было сил, но слезы текли уже сами по себе.

Чья-то рука тихонько потрогала за плечо. 'Что вы будете пить?' Она не открывала глаз и не отвечала. А потом шаги и скрип тележки отдалились. До самого дома не надо ни с кем раз-говаривать и никому верить. Все это неправда. Маме просто плохо. А иначе зачем тогда этот билет, самолет, эти люди и вообще все вокруг?

Но вот наконец посадка, и она в машине. Света мысленно подгоняла водителя. Еще немножечко поскорей! Откуда-то вдруг взялась уверенность, что чем раньше она окажется дома, тем скорее развеется кошмарная бессмыслица, которую выплюнула этой ночью телефонная трубка. Вбежала в подъезд, в квартиру и, чуть не сбив с ног сестру, бросилась в спальню.
- Приехала... ну-ну. Здороваться будем? Или у вас там не принято?
Холодный Машин взгляд и реплика укололи. Но лишь на миг. Потому что сейчас только одно - скорее в мамину комнату. Где она, где?!

Там плакала тетка.
Они обхватили друг друга и долго молчали.
- Здесь, - всхлипывала она, - прямо на своей кровати. Побежала в магазин, соседи говорили, чем-то взволнованная. Потом медленно поднялась по лестнице, хватаясь за перила. Я случайно оказалась у нее. Ее положили. Все было внезапно. Только и шепнула: 'Ну вот'.
- Почему? Как? Это же не должно было случиться. Это неправда! Неправда!
Света упала на кровать, еще не прибранную, примятую, и стала водить по ней лицом, руками, словно ища в ней подтверждение, что мама жива и рядом. А потом уткнулась в подушку и глухо застонала, не чувствуя ничего и никого, кроме теткиных ладоней на своей спине...

- Кто-нибудь мне принесет чаю и лекарство? Долго еще звать?
- Что? Там кто-то... - Она оторвала опухшее лицо от кровати.
- Ага. 'Кто-то', - прошипела сестра. В голосе послышалось злорадство, будто ждала этого момента. - Вспомнила? Сделай одолжение, сходи к нему. Я все время бегаю, пока ты разъезжаешь по заграницам. Тетушка, пойдем. Она сама справится. Пойдем, родная. Помянем мамулю где-нибудь. - И потащила к выходу неохотно последовавшую за ней тетку. У дверей оглянулась на сестру и процедила сквозь зубы: - Гастролeрша.

Дверь захлопнулась. Света осталась с отцом.

Слезы опять потекли. Она еще не свыклась со страшной реальностью. А между тем эта реальность настойчиво входила в сознание. И с ней - еще одна. Отец! Она не думала о нем, когда спешила сюда. Но он сам заявил о себе. Света вытерла лицо полотенцем и слабо отозвалась:
- Папа, это я, Света. Я здесь. Только что с самолета. Сейчас к тебе приду. Подожди.
- Что у вас происходит? Хоть бы одна живая душа откликнулась. Подайте же утку! И чаю!
'Живая душа'... Как странно и страшно прозвучало. Неужели не знает? Но тетка успела сказать, что вчера, услышав из спальни душераздирающий крик, он приковылял в ее комнату, постоял, посмотрел и молча отправился к себе. Однако же до чего знакомо это 'подайте'! Он никогда не просил, а повелевал. И сейчас повелевает. Будто ничего не случилось. А что если и в самом деле ничего не случилось? Света невольно зацепилась за эту мысль и даже воспрянула. Сейчас она была бы готова снести от него любую грубость. Пусть он будет таким же, как всегда, пусть в тысячу раз хуже, лишь бы повернуть колесо событий назад. Чтобы все - как прежде. И мама - как прежде...

- Сколько же можно звать?!
- Пап, я сейчас. Уже иду к тебе. Подожди немного. - Света засуетилась. Ей вдруг действительно захотелось заварить ему хорошего, душистого чаю. Сделать все, что просит. Ведь он один. Ему, должно быть, и в самом деле плохо. А любое горе, особенно разделенное, рано или поздно растопит отчуждение. Возможно, и сестра потеплеет.

Отец лежал на кровати почти не шевелясь. С уголка рта стекала слюна. Огромный, рыхлый, полурастекшийся, как бурый сугроб, забытый весенним солнцем. Света наклонилась над ним, чуть приложившись к небритой потной щеке.
- А-а-а, это ты? Мне чаю...
- Да, папа. Скоро принесу. Уже заварила. Я сейчас, я на кухню.
А он продолжал, прикрыв глаза:
- Потом принесешь утку и перевернешь меня на бок. По-том...
Она не слушала и лихорадочно переодевалась. Опять этот нервный озноб. Слишком много всего случилось. А тут злые глаза сестры и все еще непонятный отец.
- Вот тебе чаю. На улице что-то похолодало, знаешь, когда я ехала из аэропорта...
- Остуди, я из ложечки буду.
Он слегка приподнялся на подушке, и она поняла, что чашку он не возьмет. Неужели все так плохо? Полгода назад ему сняли ошибочный диагноз - инсульт - и поставили более мягкий. Но он настаивал на первом и почти не вставал с постели, требуя за собою адекватного ухода. За это время сильно высох, осунулся. В спальне был устойчивый запах пота и мочи.
- Я уже два дня не могу до вас докричаться. - Он глотал чай, теряя половину, которая стекала по губам и подбородку. - Галина разленилась. Зову - не подходит. Сам в туалет вставал. Взяли бог знает кого. А вот она вставала. И утку подносила. И еще...
- Она - это...
- Она - это твоя мать! - Света вздрогнула. Последнее слово прозвучало резко, как из того железного репродуктора в аэропорту. - А сейчас самому ходить приходится.
- Пап, так тебе... утку... я ж забыла. Я сейчас...
- А что теперь? - Она растеряно стояла, не зная, что с ней делать.
- Как 'что'? Запихни и жди.
- 'Запихни'? - она не понимала... - Разве ты сам... - она осеклась, не зная, как произнести, - разве сам не можешь? - Приподняла одеяло. Он был голый от пояса. Стыд залил щеки.
- Ну?!
- Я... я не могу. Не могу, слышишь? Ты все сделаешь сам, а я вынесу. - И выбежала из комнаты, почти бросив утку на пол, вся красная. И только слышала, как он сердито спихнул недопитую чашку чая со стула. Послышался звон разбитого стекла. Он прошел в туалет и вышел, гневно хлопнув дверью.

Вот теперь она узнала отца. Такой же, как всегда. Тяжелый, как ком сырой глины. Непредсказуемо жесткий, но предсказуемо равнодушный и холодный. Ко всем, кроме себя. Эпицентр, вокруг которого хороводит пустота. И как на него похожа сестра! Так же зло хлопнула дверью. Даже в этот день не могла сдержаться.

Мама никогда не жаловалась, а третьего дня вдруг позвонила и расплакалась:
- Доченька, я больше не могу. Он меня убивает. Сердце уже совсем не работает. Старое сердце-то, истрепалось совсем. Ночи не сплю. Колотит в дверь, как ненормальный. Но ты не обращай внимания. Расквасилась просто. Когда-то отлежусь, потом вырвусь. Вон, даже сумку новую купила. С ней к тебе и приеду. Ой, подожди. Я тебе перезвоню. Он опять в дверь барабанит. Зовет.

Сейчас Света поняла, откуда у мамы было столько отчаянья в голосе. Обессилевшая от пережитого, она повалилась на мамину кровать.

Потом открыла глаза. Темно и тихо. Из другой комнаты доносится свистящее дыхание отца. Должно быть, заснула ненадолго. Говорили, плохая примета спать на кровати, где лежал покойник. Но так то ж покойник. А причем тут мама? Мама - добрая, сердитая, ласковая, гневная, строгая - разве она покойник?

Света встала, зажгла ночную лампочку и осмотрелась. Ночник осветил комнату мягким и спокойным светом. Только сейчас она заметила, насколько уютен мамин уголок. Взгляд упал на иконы. Мама их купила недавно. До этого долго и придирчиво выбирала 'нужных святых'. Под иконами стояли огарки свечей. Света зажгла одну, потом другую, и иконы слабо засветились.
- Светочка, они в моей комнате. Та, что справа, - твоя. Другая икона - Машкина. Не перепутай.
А про ту, что у изголовья, ничего не сказала. Видать, для себя ее предназначила.
- Мам, не перепутаю. Да что ты, в самом-то деле? Приеду, ты сама покажешь, которая чья.
- Конечно, покажу, - но слова прозвучали неестественно, издалека, будто голос в тоннель ушел. Потом вернулся: - Но ты все равно запомни. Та, Чудотворная, что справа, - твоя. За нее и держись.

Освещенная язычками пламени, комната мерцала. И вдруг, как молния с громом, за дверью вспыхнул свет и тут же раздался страшный грохот. Света выбежала в коридор. От страха задрожали ноги.

Там, на полу, отец.

- Папа, папуля, что с тобой?! - В панике она заметалась между телефоном и дверью. Позвать кого-то? Позвонить? Потом наклонилась к нему. Кажется, дышит. Да, дышит. - Папа!!! Ты меня слышишь? Скажи что-нибудь! Ну, скажи же!

Веки отца дернулись, и из-под них - красных, воспаленных - что-то блеснуло. Света еще с детства страшилась и избегала его взгляда. Он редко смотрел прямо в глаза. А когда смотрел, обдавал каким-то подземельным холодом, от которого становилось жутко и не хотелось жить. Даже когда отец отворачивался, ей казалось, что он все равно смотрит на нее украдкой. На минуту почудилось, что он и сейчас подглядывает за ней.

Нет, так невозможно. Если ко всему, что она испытала, впус-ить еще и страх, она не перенесет эту ночь. Надо успокоиться и заставить себя рассуждать. Он мог на самом деле упасть и удариться головой. Надо что-то делать.
Она метнулась к телефону.
- Ты куда звонишь? - Голос был ровным, спокойным.
- Скорую!
- Зачем? Положи трубку. Не надо. - Он тяжело поднялся с полу и потащился в спальню, прохрипев оттуда: - Никого здесь не дозовешься. Могла бы поднять. Мать поднимала. - Потом по-ворочался и затих, потушив свет.

А Света сидела вне себя от ужаса. Что это было? Значит, при-творялся? Хотел напугать? Зачем? Мстил за невнимание? Ревновал к матери? Даже в этот день? Но как же она его поднимала? Трудно вообразить себе, как она - слабая, уже настигнутая одним инфарктом, - силится сдвинуть его с места, теряя последние силы. А он, должно быть, упивался этим, потом просил кормить с ложки, заправлять свое хозяйство в урыльник - так мама называла утку, - колотил в дверь, если она не вставала вовремя. Неужели он делал это нарочно?

Она забилась в спальню и плотно закрыла за собой дверь. Ком-ната продолжала умиротворенно светиться в догорающих свечах, словно не реагируя на то, что происходит снаружи, и Света понемногу успокоилась. Невероятно, но у мамы, среди занавешенных зеркал и покрытых белым покрывалом кресел, она ощущает жизнь, а не смерть. А холод и мрак - в другой комнате, где отец. Не ошиблась ли смерть адресом?

Она закрыла глаза и куда-то уплыла. Как вдруг глухой стук в дверь. Господи, что же на этот раз?
С усилием поднялась, вошла к отцу. У кровати, в чайной лужице, все еще лежала разбитая чашка.
- Надо подтереть. Принеси еще чаю. А потом... Забыл. Вспомню - позову.
Ночной звонок, перелет, а теперь еще и это... Внутри что-то лопнуло, и Света не выдержала:
- Что же ты меня дергаешь, если не знаешь, что нужно? Мать довел до гроба своими издевательствами, а теперь меня в могилу хочешь?!
- Ничего мне не нужно. Иди.
- Нет уж, подожди. - Что-то шептало остановиться, но порох уже вспыхнул: - Ты хоть осознал, что произошло?! Ты понимаешь, что в гроб ее заколотил? Теперь меня хочешь за ней отправить?! Ну, убивай! Убивай меня! Но запомни: я уйду - ничего тебе больше в жизни не отломится. Так что стучи в дверь, бей стаканы, милости прошу. Никто не подойдет. Машка воды не подаст. Я ее знаю.
- Я сказал, что мне ничего от тебя не нужно. Иди уже.

Лицо Светы горело. Боже мой, сколько наговорила. Может быть, и надо было сдержаться, но пережитый день, грубость сестры, издевательство отца, не потрудившихся сдержаться хотя бы в этот день, оборвали и без того до предела натянутую струну.
А ведь она и в самом деле испугалась, когда он лег на пол. Даже папулей его назвала. Откуда только слово такое вылетело?
Светлана опустилась на диван, уже не зная, ложиться или нет. Горечь обиды на время вытеснила мысли о маме. Она сидела на диване в ее спальне и медленно приходила в себя. В коридоре раздавалось мерное тиканье маятника.

- Единственное, что он приобрел сам, - говорила мать. И смеялась. - Нет, еще кое-что. Вас зачал самостоятельно, без помощи. Но даже в этом малом деле долго не хотел признаться.

Мама никогда не делилась со Светой и сестрой своими мытарствами, с религиозной убежденностью считая, что это ее проблемы, а у дочек должен быть отец. Пусть даже такой. Но, когда они выросли, разоткровенничалась:
- Помню, как выносила вас из роддома. Одну и другую подмышками. Мороз был страшенный. Упаковали оба кулька по кончики носа. Только и было в голове, как бы вас не уронить и не застудить. У порога споткнулась, но, слава Богу, брат подхватил.
- Дядя Николай? А почему он?
- Отец не приехал забирать вас. Чем-то занят был. А вообще, я думаю, что просто не захотел. - Немного помолчав, добавила: - Не было его. Ни с вами, ни со мной. Одна тащила ношу, - потом засмеялась, - увесистую, однако. В двойном размере. Пыталась его заинтересовать, чтобы хоть материально поддержал. Отцы так делают. А он мне, мол, твои дочки. Будто от святого духа зачала. Помню, ты как-то варежку зимой потеряла, так он денег не дал. Говорит: 'Пусть не теряют. Наука будет'. Всего-то два с полтиной. Пришлось занимать. В кассе взаимопомощи посмеивались, когда три рубля занимать бегала. А как не смеяться? Муж-то богатый. И притом военный. А всему честному народу известно, что военные своих детей и жен кормят и холят. А я его холила. От 'левых' денег заначку оставляла, чтобы, если заведется, "барашка" ему сунуть под нос. Он и успокаивался. Страсть как деньги любил. Сам их получал пачками и аккуратно на книжку складывал. А сейчас еще и у вас выклянчивает. И ведь грамотно тянет, умно. Где разжалобит, где надавит, где и пристыдит...
Но дотащила вас. Бог помог. Больше не на кого было уповать. Так хотела, чтобы у вас был отец, а у меня муж. Да нет, не то слово. Просто, чтобы человек был рядом. Но лучше, наверное, ни с кем.
- Мам, а как же вы такие, ну, разные...
- Как сошлись? Как люди сходятся, так и мы. Он красивый был, только что из военной академии. Его школьный выпуск война слопала. Целиком. Ни один не вернулся. А его взяли на учебу. После войны мужик в остром дефиците был. Бабы хватали кого ни попадя. Ну а он чистенький, опрятный, в новой гимнастерке. Словом, смотрелся. Я и побежала за ним кошкой. А потом опомнилась, когда увидела, что он только себя в жизни разглядывает. Но уж поздно было. Вы из меня полезли. В самом деле, без него лучше было бы. Я бы вас чаще баловала. Но он мешал. Говорил, что это лишнее. Что непутевые вы. Хороший довод, когда денег дать жалко.

Света слушала и про себя соглашалась, что без него лучше. И вспоминала лето, когда они целые дни были с мамой. Правда, все время хотелось есть. Сидели на одной гречке, но все равно было хорошо. Собирали тайком фрукты с соседских деревьев, да соседка подбрасывала им парного молочка и творогу от своей коровы. Только один раз удалось насытиться вволю. На всю жизнь запомнилось. Поссорившись с сестрой, она без билета и без денег заскочила в поезд и поехала в Москву. А за ней следующей электричкой - перепуганная мать. Света зашла в дом, а там отец, гости, на столе икра, балык и многое другое, чего она ни разу в жизни не видела. Помнит еще женщину в мамином халате. Но главное - еда. Рванула к столу и начала уплетать. Потом появилась мама. Долго ее ругала, обливая слезами и целуя. Потом на время отправила во двор. Что было дальше, Света уже не помнила. Но поела тогда всласть.

Раз даже на море была. Отец всегда отдыхал один, в ведомственном санатории. Тот, что для военных. С огромным забором и охраной. Мать пристроилась неподалеку, сняв с дочками угол у старушки. А по вечерам, договорившись с персоналом санатория, выносила им булочки, которые те жадно, с наслаждением уминали, смакуя попадавшиеся в них изюминки. Счастливые две недели. Море, цветущий, кипарисный, благоухающий и мягкий Крым. Как такое забыть?

Все свое детство она испытывала смятение. Когда отца не было рядом, мечталось об отце. Когда он появлялся, мечталось о настоящем. Кого называют папуля...

'Папуля'... И тут она вспомнила. Действительно, как-то раз у нее вырвалось это слово. В далеком детстве. Он принес им фломастеры. Впервые Света увидела в его руках подарок. Да какой! Она обожала рисовать. Радовалась как сумасшедшая, показывала коробку подругам и обязательно заявляла: 'Мне папа принес'. И расстраивалась, если это никого не удивляло. Впрочем, чему удивляться, когда ее подруг папы забрасывали бантиками, кофточками, игрушками. Но все равно, хотелось, чтобы кто-то вместе с ней порадовался, что именно от папы. Все должны знать, что у нее папа, который дарит подарки. Но не подозревала она, что этим фломастерам была уготована роль кнута и пряника. Стоило им с сестрой ослушаться, фломастеры исчезали. Потом после трехдневного карантина и вороха извинений коробка нехотя выставлялась вновь. До следующего нарушения. А вскоре исчезла навеки. У племянницы был день рождения, и он подарил фломастеры ей. А на всеобщий рев ответил: 'Здесь вам вообще ничего не принадлежит'. Вот тогда она и кричала: 'Папочка! Папу-ля!..' - умоляя вернуть цветные карандаши.

Вдруг захотелось есть. Оторвавшись от нахлынувших воспоминаний, Света прошла на кухню. Открыла холодильник. Там был старый суп с плавающими на поверхности мушками, надкусанная шоколадка и остатки торта. Его любила сестра. Каждый раз, услышав, что он появился, прибегала полакомиться и остатки прихватить для своих.
Света просунула руку поглубже, и ее пальцы нащупали коробку. Потянула ее на себя и... Да, это коробка из-под ампул для капельницы, которую она в прошлом году купила для мамы.
После первого инфаркта доктор наказал вводить лекарство раз в неделю. Потом надо было вылеживать сутки. Света часто спрашивала, проходит ли мама курс. Но та отговаривалась:
- Руки не доходят. Да и кто с дедом будет сидеть? Машка прибежит, всю душу перевернет, в холодильнике поковыряется - и след простыл. Внучка такая же. Волосы перед зеркалом распушит, косметику стянет - и туда же, за дверь.
Но потом, когда Света было собиралась сама приехать, чтобы посидеть с отцом, сказала, что уже договорилась с кем-то, и начинает курс.
Света открыла коробочку.
Все ампулы были на месте.
'Значит, ты к ним так и не прикоснулась... Но ведь они были нужны тебе ! Мамулечка, зачем ты меня обманула? Я бы приехала...'
И она представила себе, как к ней приходят, наперебой выкладывают все, что накопили друг на друга, потом бурно выясняют свои отношения, целуются, плачут, заключают мир и уходят, прихватив кто торт, кто косметику. А она идет на кухню и пьет воду, чтобы легче было дышать. А потом сидит перед нераспечатанной коробочкой лекарств, которые могли бы продлить ей жизнь...
Свечки догорели. Пропустив Свету через эту кошмарную ночь, мать рассказала ей всё.
И тут ее захлестнула горечь. Она встала перед кроватью на колени и, обратив лицо к темневшей в углу маминой иконе, прошептала:
- Прости мамуля. Я теперь знаю, почему ты умерла. Прости их. И меня тоже. Я хочу тебя увидеть. Боже, как хочу... Как мне дожить до завтра?!

***
Маму вынесли в полдень.

Она лежала величественно, по-царски. Если бы не узкий гроб, сковывавший ее тело, она бы не лежала, а возлежала на бархатных подушках, подобно египетской царице. Но даже в этой неестественной позе покойника ее лицо, ее красивое, праздничное платье и газовая косынка все равно не вязались с хмурым ритуалом отпевания. Здесь некого отпевать. Мама дышала жизнью. Она всегда щедро делилась своей бешеной энергией, заряжая окружающих, до последнего своего огонька. И Света явственно ощущала, что этот огонек продолжает теплиться в ней, как горела когда-то в храме без масла свеча. Сейчас, когда мама освободилась от болезни, ей показалось, что он горит даже ярче.
- Какая же ты красивая, - шептала Света, не в силах оторвать от нее глаз. - Родилась королевой и ею осталась. А из тебя делали Золушку...
- Смертию смерть поправ, - читал священник...
'Да нет же, нет! - внутри все кричало. - Жизнью смерть поправ. Вот как надо читать! И только так!'
Молитва закончилась. Надо было прощаться.
- Возьмешь эти цветы и положишь, - сестра сунула ей букет, который Света машинально сжала в руках и просунула два цветочка между подушкой и маминым платком.
- Куда остальные понесла? Из церкви не выносят.
- Остальные положу на могилку.
- Мам, не трогай ее, - вмешалась дочь. Она протиснулась между сестрами к гробу и мелко захныкала: - Бабуля-а-а, бабу-лечка-а-а...

Поднесли крышку. И тут обуял страх. Как же она там, в тем-ноте. Даже такая сильная, как мама, может дрогнуть. Света подвинулась вплотную к гробу и зашептала:
- Мамуля, не бойся. Они закроют тебя, но я подержу тебя за платочек. Ты чувствуешь? А потом ты меня будешь только слышать. Но я все равно рядом.
Она подошла к ее голове и взялась за краешек маминой косынки. Так и держала его до тех пор, пока пальцев не коснулась крышка гроба.

Вечерело. До закрытия кладбища остался час, когда запыхавшаяся Света подбежала к могилке и, отдышавшись, затараторила:
- Ну вот и я. Успела все-таки. Мамуля, ты слышишь меня? Ну, покажи, что слышишь! Я знаю, что ты ждала. Да ну их всех. И Машку тоже. Теперь мы вместе. Представляешь, что учудили на поминках? Все недопитое и недоеденное, не дожидаясь ухода, стали сгребать со стола и по сумкам распихивать. Машка велела уже сейчас на девять дней заготавливать. Нашли время... Сестрица вообще ошалела. Набрасывается на меня, как петух. Даже в церкви задиралась. Постарела сильно. Катится куда-то вниз, а никто не держит. Ты права. Кажется, попивать стала. Сейчас, боюсь, хуже будет. Только ты ее и вытягивала. Да что ее... папаню тоже. Он продолжает рычать на тебя. Даже теперь. А того не понимает, что без тебя рухнет окончательно. Может быть, потому и рычит, что чувствует? Но я не смогу его тащить. И ее тоже. Пусть сами. Ты могла, а я не смогу. Но не будем о них. Молчи и отдыхай. Намаялась с нами. Теперь спи. Что же тебе рассказать из того, что любишь... ах да, ты спрашивала про лилию, которую привезла в прошлом году. Нет, уже не махонькая. Я ее поливала, и она вымахала вовсю. Что? Кошки? Так же безобразничают под дверью и в ботинки. Ты бы видела...

Мама любила слушать подобные мелочи.
- А как там кактус у вас? Рассказывай, да поподробнее.

Сегодня ночью, она не только поняла, но и на себе ощутила, каким светлым окошком был для нее каждый такой звонок. С какой жадностью мама вслушивалась в ее голос. Наверное, так разглядывает кусочек неба заключенный за решеткой, тоскливо хватая взглядом каждое пролетающее облачко, каждую птицу.
- Вот только торт в холодильнике никто не взял. Но сестра возьмет. Она ведь только за этим к тебе и приходила... А капсулы с раствором уже никому не нужны. Ты говорила, что ставила капельницу. Обманула, значит? Говорила, будто внучка с тобой сидела, пока ты под капельницей. А сестра папашей займется. Я подержу немного эту коробку. Потом они все равно испортятся. А как они были тебе нужны, мамуля... Да, вот тебе цветочки принесла. Сейчас воткну поближе, где тут... Помнишь, оттуда, где мы гуляли. Твои любимые. А знаешь, мамуля, после тебя... ну, к вечеру, после того, как я узнала, у дома на траве нашла фарфорового ангелочка. Подобрала, и теперь он сидит на балкончике. И будет сидеть там все время... Подожди немного, я сейчас, мне надо еще успеть...
Света поискала глазами. Кажется, где-то рядом. Прошлась по аллее. Да, вот он. Какое счастье, что сразу нашла. Женька. Мамин Женька!

Она говорила о нем почти каждый день:
- Помню, еще училась в ЦМШ, а он смешной такой, длинноносый, лопоухий еврейский мальчик. Стоял внизу и слушал, как я на балконе этюды на контрабасе выпиливаю. Ему тогда лет тринадцать было, а мне двадцать один. Потом за мной пошел. Тоже в музыкальное. И там заиграл. Да так!.. Ты сама слышала. Я только и оживала, когда он со мной в составе был. Первой флейтой. Такую уже не услышишь нигде.
Света слышала его игру. Но больше всего запомнила мамино лицо, которое сияло в те минуты, когда они были вместе.
- Мамуля, а почему ты не пошла за него. Он же звал!
- Звал... Один раз рванулась, но отец не отпустил. Ему развод - конец карьеры. Он и сказал: 'Уйдешь - вас обоих зарою в вашем театре. Шагу никуда не дам ступить'. А он мог. Он в любой кабинет мог запросто зайти. А у Женьки - ахиллесова пята. Сама знаешь - пятая графа. Ему и без папани за нее доставалось. А он бы его вообще зарыл. Ну а потом Женька еще раз появился, когда вы отделились. Опять звал. Тогда уже можно было. Отец с работы ушел. Да я чего-то побоялась. Дура я старая. А теперь его Бог забрал, а меня оставил с ним. Видно, так написано мне, нести свой крест 'заре навстречу'...

Милый Женя, смотрящий на нее с фотографии. Смешливый, с прищуренными глазами. Добрый и слегка грустный. В самом деле, лопоухий. Он и Свету любил. Трепетно, как относился ко всему, кто был дорог матери. Неприкаянный, так и не нашедший себе пристанища, он ходил вокруг мамы, а когда не мог зайти к ней в дом, сидел и ждал ее на скамеечке в сквере, возле дома. На этой скамейке и умер.
- Отец тогда был в отпуске на юге. А я ждала Женьку. Он никогда не опаздывал, а тут... я забеспокоилась, глянула в окно - там, в скверике, люди. Кинулась вниз - а он сидит на скамейке, на краешке. Привалился на спинку. Всегда с краю садился. Говорил, так ловчее встать и уйти, если что. Вот и ушел... Замотала, затаскала я его по углам, по чужим квартирам. А бросили бы где-нибудь якорь, все бы иначе повернулось.

Глядя на могильный холмик, Света представила его заросшим душистой, сладковатой полынью...
Женя открыл это место в Крыму, под Керчью, куда они выбирались несколько лет подряд. Там было много полыни. Целые поля. Они собирали ее в охапку, вязали веники и обшлепывали себя в парилке. А под вечер забирали в дом, чтобы продолжать нюхать эти ветки. Для них полынь была их собственным национальным цветком, гербом их маленькой счастливой страны. Как вереск для шотландцев или эдельвейс.
Он бы мог заменить отца. И тогда их счастье протянулось бы и дальше, до маминого дома. Почему этого не произошло? Почему?!

***
- Доченька, отпусти ее. Ей хорошо, поверь.
Сзади стояла старушка. Погруженная в воспоминания, Света не заметила ее. Должно быть, она давно за ней наблюдала.
- Кто вы? Куда отпустить? Вы ее знали?
- Наташу? Знала. А вот дочку вижу впервые. Ты ведь Света? Она часто про тебя рассказывала. И про Женю тоже. Приходила к нему сюда и рассказывала. Я который год здесь работаю. Убираю могилки, за лампадками слежу. Отпусти ее от себя. Она устала. Она сама хотела...
- Как, хотела?! - Света почувствовала, как опять набухают глаза. - Да она так любила жизнь! Страшно любила! Тянулась к ней... - голос задрожал.
- Устала, доченька. Мы все устаем рано или поздно. Особенно те, кто себя под все удары подставляет. А Наташа еще и вас собой закрывала. Вот и иссякла, добрая душа. Говорила мне: 'Хочу к Женьке, к маме, к отцу. Они меня любили. Они ждут'.
- А как же я? А я ее разве не любила? Не держала?
- У тебя еще и своя жизнь. А у нее, кроме вашей, никакой другой не было. Не сложилось. Вот и потянуло туда. Жизнь - она поначалу новым завлекает. Потом людьми, которые любят или которых любишь. А когда люди уходят, начинает к ним тянуть. Чем больше их на небе скапливается, тем сильнее душа на встречу с ними просится. Другие-то не те уже. Чужие...
- Она же могла все изменить! Почему не ушла к нему? Мама не могла объяснить...
- Духу не хватило уйти. Тебе трудно понять. Вы - племя молодое, легки на подъем. Чуть что не по нраву - слетаете с места, как воробышки. А нам невозможно. Будем грызть друг друга, терзать, а разорвать то, что сложили, пусть даже худо сложили, - не можем. А потом, думаю, она уже за Женьку своего вину отрабатывала. Епитимью на себя наложила до самого конца...
- Какую епитимью?! Бабушка! Да она... она же святая, Господи. Она же всех на себе тащила, даже воскрешала. Чем же она согрешила, чтобы нести наказание?
- А Женя? Она мне сама говорила, что ее вина. Сделала бы к нему шаг, он бы не угас так скоро. Каждый сам себе тропку выбирает и сам себя казнит, если вину за собой чует. А не казнит, так его Бог по своим небесным правилам судит. Иди, милая. Она за тебя спокойна. Мне говорила: 'Светка крепко стоит на земле'. Иди домой, а я с мамой твоей посижу еще. Скоро закрываемся, а мне убрать вокруг нее надо, да и не только здесь. Помни только вот что: сегодня ты повзрослела. Детство твое закончилось.
- Детство? - Света не удержалась от улыбки. - Да вы знаете, сколько мне лет? У меня сыну скоро...
- Не в возрасте дело. Детство не с годами уходит, а с родителями. Ты сама потом почувствуешь. А теперь иди. Иди к отцу. Только поспеши. Возможно, еще успеешь...

Света медленно, то и дело оглядываясь на нее, пошла к выходу. 'Возможно, успеешь'. Куда она должна спешить и к чему успеть?

У подъезда стояла машина с красным крестом.
- Я сама не знаю, как получилось. Был в порядке. - Галя волновалась, на щеках выступили красные пятна. - Когда вы ушли, он вдруг захотел поехать на отпевание. Встал, попросил подать его капитанский китель, ордена. Я ему говорила: 'Степан, ты же слабый, не доберешься. Да и поздно уже'. Тогда он разнервничался, сам не свой. Стал глотать лекарства. Потом, кажется, заснул. Но что-то мне показалось... Вызвала неотложку. Они вкололи глюкозу. Сказали, резко упал сахар в крови. Он немного пришел в себя. Но потом опять куда-то провалился. Еще раз приехали, но уже поздно...
Света слышала ее сбивчивый рассказ, но не вникала. Слишком много произошло за эти три дня, чтобы найти в себе силы реагировать еще на один удар, который пришелся так близко от первого. Но почему отец вдруг так заторопился к матери? Неужели что-то в нем шевельнулось? Как бы хотелось хотя бы на мгновение увидеть его другим. Чтобы назвать папулей не от отчаянья, не от страха, а от любви...

Может быть, именно к такому, к настоящему, торопила ее старушка. А Света опоздала.

Отца хоронили далеко от мамы. Он так велел.

***
Через десять дней Света летела обратно. Нелепая судьба. Позади три истраченные жизни. Одна, раздавившая другую своей тяжестью и сама рухнувшая без опоры. А третья - Женькина. Посланный небом шанс на счастье. Невостребованный и угасший.

Каждый свою тропинку выбирает, верно. И не нам его судить. Но снимет ли это нашу боль за тех, кто совершил ошибку?

- Девушка, пристегните ремень. Скоро посадка.
- Да, конечно... - Она защелкнула ремень. Потом опустила руку в сумку, где лежала Чудотворная икона. Положила на нее ладонь и чуть не вскрикнула, почувствовав укол. На тыльной стороне булавкой был приколот листочек бумаги. Она осторожно вынула его, разгладила и... задрожала от волнения. На бумаге знакомым неровным почерком была выведена молитва:
"Избави нас от всякого зла и утоли наша печали... Милость и щедроты творите, не насильствуйте и злобу брату своему в сердце не творите".
А в конце подписано: 'Светочке от мамы'.

- Вам плохо? У вас глаза опухшие и красные. Может быть, воды? - Стюардесса тревожно наклонилась над ней.
Света надела темные очки:
- Нет, ничего. Со мной все в порядке. Просто я долго-долго не спала...