Работа над ошибками

               

                1.
           Алка влюбилась в него с первого взгляда. Ну, может быть, со второго – контрольного, уже окончательно. Пятиклашка – в выпускника, как это иногда случается. Звали его Жориком (представлялся – Жорж), был он импозантно-респектабельным, наверное, уже с пеленок, и мама его – вся в посверкивающих камешках, праздничная как новогодняя ёлка, родительский комитет элитной школы города представляла во всей красе. И всё–то у Жорика было красиво или точнее, достойно, по уму. Никто никогда не смог бы обозвать Жорика обидно-уничижительным словом, ребята предпочитали не связываться, учителя уважали – по умолчанию. Что-то в нем было вызывающее, быть может, нездоровый пиетет, и это несмотря на его восемнадцать. И Алка начала отчаянно страдать, что вскоре перешло в перманентное состояние. Она вообще была отчаянная. И считала, что если уж любить – то на всю жизнь. Жорик подходил для этого как никто. И городскими лиловыми сумерками Алке грезилось, как на пыльном асфальте возле ее хрущёвки  вдруг возникнет обтекаемая, но очень даже стильная фигура, с безукоризненной прической из слегка вьющихся, но не куда попало волос, отливающих характерной библейской медью в лучах заходящего светила, в бежевой короткой курточке из модной плащевки, в добротных румынских мокасинах…
        Ирония была одной из главных черт Жорика. Переходящая в скепсис или даже легкий, едва заметный цинизм. Но именно это и привлекало Алку. В ее кругу таких мальчиков не было – в рабочем районе, где жила семья Алки, пацаны были сопливыми и искренними. Жорикова лоска и древней мудрости в глубинах очей в них и близко не было. Отец Алки – представитель этого же пэтэушного сословия, только лет на двадцать старше, крепко и стабильно пил, сколько она себя помнила. Мать – некрасивая, рано увядшая, что немудрено, правда, добрая сердцем женщина, несла свою ношу смиренно и почти бессловесно. Все лучшее и то, что удавалось сэкономить от пьяндыги-мужа, отдавалось Алке и ее младшей сестре. И девочка стеснялась их обоих – как плохого папу, так и хорошую маму. То ли дело Жорикова мама – статная брюнетка, окутанная тонким ароматом  духов, с яркими глазами и губами, в иностранных шмотках, она вела уроки математики в их же школе, немного, не борясь за часы, как другие, а потом, когда Жорик закончил школу – конечно, с золотой медалью - и совсем оставила это нервное занятие, не нуждаясь в деньгах благодаря высокопоставленному мужу. Несмотря на нарисованную улыбку, она явно не отличалась добротой Алкиной матери, хуже того, про нее поговаривали, что она большая стерва. Алка не знала точного значения этого брэнда, как сказали бы сегодня, но что-то в этом определении ей смутно нравилось. Во всяком случае, если уж выбирать, с кого делать жизнь, то однозначно с Жориковой маман, а не с убогой своей родительницы. Потому и Жорик такой шикарный – ибо яблоко от яблони – философствовала Алка И на каждой переменке, оставив подружек рассматривать дневнички-песенники с наивными вопросами анкет типа «Какой цветок ты предпочитаешь»,  Алка бегала к дверям его класса – вот сейчас выйдет, не спеша, с достоинством, сверкнет модной оправой, и вдруг да кинет благосклонный взор на долговязую фигуру, сгорающую в пламени любви у крайнего коридорного окна...
        Влюбленной душе хватало и этого, остальное можно было и дорисовать – кто мешает. Но в конце учебного года Алка с ужасом услыхала от подруги Зойки о том, что семья Жорика уезжает в Австралию, Алка не верила, пока ее вечно горящих ушей не коснулись гордо-заоблачные слова Жориковой мамы, брошенные на ходу подобострастному завучу: мол, визу наконец-то получили. Всё, это конец – забилось в Алкином мозгу. Как жить без него, куда мчаться на переменках, чем заполнять опустевшее место в подреберье, зачем просыпаться утром под храп папаши и мышиную возню, а в последнее время еще того хуже молитвенное бормотанье сгорбленной матери.    «Пойди, помилуй» - куда пойди, кого помиловать – каждый раз недоумевала девочка. Но спрашивать мать было недосуг да и вообще о чем с ней можно говорить, разве что выцыганить полтинник на сигареты…

                2.
          С отъездом Жорика в душу Алки сразу же вползла тоска и по-хозяйски разместилась в этом виртуальном пространстве. И судя по всему, навсегда. Зарегистрировалась, прописалась или как там еще на канцелярской мове… Тоска оказалась на редкость реальным существом, резиново-безразмерным, тошнотворно-ощутимым и властным, как директор школы. Напрасно Алка сбегала от нее, прихватив Зойку в железнодорожный клуб на танцы и ввязывалась там во все околосортирные драки. Она должна была удостовериться в своей силе перед сожительницей-Тоской. Тщетно. Та только противно хихикала, от чего Алке хотелось завыть. Иногда казалось, что ее можно выкурить, и Алка усиленно тянула в себя  кисловатый дым «Стюардессы», но не тут-то было. Тоска кажется, вскоре стала этим наслаждаться и требовала еще сигарет.
         А что касается слова «мова», то Алка его отлично знала, как многие жители городка употребляя так называемый суржик или микс из русских и хохлацких словечек  – жили-то на границе с Украиной, точнее, Харьковом. Вот туда-то и подалась Алка с горя. Подальше от предков. Подготовилась, как следует, - прибарахлившись на воскресном толчке – ну, там джинсы под «Вранглеров», куртец с бахромой, платформы польские - и начала там, в большом городе строить свою жизнь.  Строить по образу и подобию Жориковой мамы, который угнездился в ее сознании как радужно-зарубежная альтернатива ее отечественно-серому бытию. Складывалось не так уж плохо. После года работы помощником токаря на заводе ее приняли в политехнический институт, жениха подходящего она там быстренько нашла-вычислила. Хотя Жорика помнила всегда (это святое!), и замены ему адекватной быть не могло в принципе, однако Славик – кандидат в мужья - был заботлив, неглуп, с перспективой и Алку даже, видимо, любил.
Впрочем, докапываться до сути их отношений девушке не приходило в голову. А туда и вообще ничего не приходило постороннего – тоска не пускала. К этому времени она уже приобрела статус квартирной хозяйки. И согласно этому статусу именно она распоряжалась атрибутами Алкиного мирка, переставляла и тасовала их так, как ей нравилось, более того – постепенно она получила доступ к управлению, то бишь, траст, Алкиными желаниями, а значит, Алкиными деньгами. И временем. К примеру, часто, слишком часто она властно понуждала Алку завернуть в бар «Грот» на Сумской, тем паче что он был почти по дороге в институт. Ну чутка левее… Или гнала Алку ночью на другой конец города в малознакомую компанию, где  дефицит интеллекта с лихвой компенсировался портвешком и куревом. Тоска-хозяйка не оставила Алкину душу и после замужества, разве что на время притаилась где-то в дальних комнатах, как барыня в своей опочивальне, чтобы потом, выспавшись, накинуться на неимущую приживалку с новой силой…
Прогнать Тоску-хозяйку мог, однозначно, только Жорик. Точнее, его любовь. Или хотя бы ее суррогат – а их отличишь разве, когда хочется чего-то большого и светлого? Но ему, Жорику, по всей видимости, не было до Алки никакого дела. По слухам, он неплохо устроился в Сиднее, женился, полеживал на белом песочке в майке до колен – чтоб не обгореть под озоновой дырой - а позднее завел бизнес, связанный с недвижимостью.  Жил себе-поживал в экологически чистой обстановке океанического побережья, в мире непуганых животных… А в СССР меж тем созрел и лопнул очередной революционный пузырь. Жидкость из него бурлила, и каждый справлялся с нею как мог. За это время у Алки родилась и подросла дочка, с четвертого раза окончательно ушел Славик, привязанный к дочери, но та самая Алкина хозяйка не была намерена потесниться настолько, чтобы дать ему место, пригодное для жизни. Разве что у порога. Супруги и сами не поняли, что произошло и кто на самом деле решил судьбу их молодой семьи, которая распалась на третьем году от роду.
Потом Алка пыталась заводить нужные знакомства, имидж у нее был вполне – всегда стильная короткая стрижка, тинейджерская фигура, энергии через край. Появлялись и исчезали какие-то  мужчины, случались и достойные, на первый взгляд, да что-то всё не ладилось с ними. Не приживались. Зато кое - в чем помогали. И учили жить. Подобно большинству постсоветской псевдоинтеллигенции, Алка занялась коммерцией (к черту гидротурбины и прочую инженерию!), поначалу досиня померзнув реализатором на базаре, где грелись водочкой и сигаретами, зажевывая всю эту спасительную прелесть картонно-твердыми, но зато горячими беляшами «с котятами», а позже – уже вполне заслуженно – раскрутилась и стала завсегдатаем хороших  ресторанов, дорогих магазинов, прикупила иномарку. Но от Тоски-хозяйки отвязаться не получалось. Ни на югах, ни на шашлыках. Нигде. Нет, даже не так: смыться и отвязаться на время было можно, как в юности из дому, просто возвращаться Алке после бесконечных тусовок было некуда, как последнему бомжу. У расползшейся квашней тоски, которая всё пухла и пухла, бесполезно было выпросить и малый уголок, чтобы согреться, успокоиться и собрать в комочек еле живую Алкину сущность. И опять приходилось прибегать к проверенному средству в виде бокала «Амаретто», а лучше «чё-нить покрепше». 
          О Жорике она вспоминала уже реже и как-то неконкретно, образ его, хотя исключительности своей не потерял, но как-то аурически расплылся. Но это было простительно - ведь и себя-то Алка уже почти забыла. Себя первоначальную, удивляющуюся и живую… Иногда только всплывали в замутненной спиртом и куревом памяти фрагменты, зафиксированные, видимо, с помощью связанных ними острых ощущений. К примеру, как однажды на первом курсе попала в гости к подруге из Луганска (чи то Ворошиловграда?) в одноименный мединститут, в общагу и как всю ночь после бурной пьянки и поцелуев взасос с будущим хирургом Пашей не могла заснуть от  того, что спокойно и даже со смехом обсуждалось девочками-медичками. Главной в этом кругу была Светка по кличке Бес – высокая – Алкиного роста, крупная в кости, с выбеленными волосами и столь же неестественными контрастно-темными глазами, горящими неугасимым пламенем жизни. Или наоборот? Ведь по абортыам она была первая мастерица, делать их ей было – раз плюнуть. Правда, потом курила несколько цибарок подряд…  Алка очень четко видела это всё перед собой: как Бес влетев комнату, блестя углями глаз, заливалась смехом, описывая дрожь в ногах у «первородящей» и быстро расставляя стаканы на колченогом общежитском столе… И как уже под самое сизое утро ей привиделись убиенные ими во чреве младенцы (сервис взаимный и обиходно-привычный!), плавающие между бутылок из-под водки и бьющихся о них головенками в крови… Как орала Алка в этом кошмаре не своим голосом, а Паша заливал в неё теплую водку, приговаривая с хохляцкой мягкостью в голосе, «Пей, ластивка, пей родимая, ишь, яка впечатлительная дивчинка попалалсь, это ж надо...»   
           Отчего-то именно этот фрагмент из лихой Алкиной  жизни ржавым гвоздем засел в ней и иногда вылезал в виде непримиримой борьбы с абортами среди ее наемного персонала, проще говоря, девчонок-продавщиц. Один раз, прознав про женскую беду и преступное намерение малявки Юльки и цепко глянув в ее зареванные глаза, она  бегала прямо среди ночи (все равно там Тоска разлеглась и командует!) к незадачливому будущему папаше, которому едва стукнуло семнадцать, и застращав его до полусмерти,  буквально вытрясла из его тщедушной фигурки согласие на обряд сватовства, что и было совершено чуть свет еле живым женихом в присутствии удовлетворенной Алки с победно-алыми гвоздиками и растерянной, совсем молодой Юлькиной мамаши-одиночки, то бишь, будущей тещи в ночном халатике с трогательными голубыми ромашками и худенькими ключицами. 
            Далеко не всегда, конечно, безрассудные Алкины порывы так сахарно-конфетно завершались. Бывало, нарывалась на мат и угрозы. Бывало, что и «кидали» с обещаниями . Бывало, кто-то использовал эту черту Алки – бросаться очертя голову на зов терпящей бедствие души. Однажды она поверила на слово одному убитому горем на вид мужичку с грустно-голубыми глазками и разночинной бородкой, впустив его в дом, обласкав и накормив, а потом дав, ему нежному, взаймы  две штуки баксов  - «выручи, фея, позарез надо, за операцию матери, но я через неделю всё отдам, только вот вернусь из Житомира». С тем и пропал. Надежда на его возврат долго не проходила, приняв форму обиды лишь тогда, когда Алка случайно узнала, что нежный «житомирец» - довольно известный в городе ловкач, недавно открывший очередное похоронное бюро под фирменным названием «Скорбь».      
Но, как известно, цена битого вдвое выше стоимости не бывавших на ринге. Или рынке. И наша бизнес-вумен снова и снова бросалась в волны своей бурной и разноплановой деятельности, носящей то сугубо благотворительный, то явно антисоциальный характер.  Уровень активности Алки скачкообразно подстегивался выпитым, а в целом устойчиво рос по мере того, как всё толще и наглее становилась ее хозяйка - Тоска.  Чтобы выживать рядом с ней, чтобы спасаться от ее цепких щупальцев, надо было чем-то занимать себя. Во что-то ввязываться, погружаться с головой, что и делала оголтелая Алка. А вдруг, чем черт не шутит,  там-то как раз  и  отыщется настоящая любовь для неё? Раз уж Жорик  недосягаем…   А любовь это вовсе не чувство долга, о которой говорили недобитые перестройкой моралисты, любовь – это  полное и радостное самопожертвование. Так считала Алка, и с этой позиции ее не могло бы сдвинуть ничто и никто.          
               
                3.

          Да, судя по всему, Алка была явная нонкорформистка, правда, термина такого не знала. Уже значительно позже услышав это странное слово, она попыталась выяснить его смысл у интеллигентной Зойки, и та не без помощи старшей сестры докторантки объяснила, что это человек, не поддающийся оформлению. Непластичный, стало быть. С жесткими установками.
           Итак, свойство это выразилось в частности в том, что Алка, покантовавшись в чужих городах, возвратилась к родным пенатам. Само собой получилось. Дело в том, что отец к этому времени уже давно перебрался в лучший из миров. Хотя насчет лучшего было сомнительно, по причине того, что покинул сей он, вывалившись из окна будучи, как обычно, в пьяном виде. После этого Алкина мать будто бы слегка тронулась умом, что тоже не факт, а всего лишь одна из точек зрения неверующих обывателей-соседей. Просто она, ощущая себя виновной в неблагой кончине мужа, да и не только в этом, стала еще больше и усерднее молиться, еще чаще ходить в храм, а  позднее - практически при нем жить. Многие прихожане хорошо знали эту маленькую, сутуловатую женщину неопределенного возраста, с блаженно-добрым выражением   на широкоскулом лице, всегда готовую услужить ближнему хоть чем-нибудь, в неизменном темном в горошек платочке, в башмаках без признаков каблуков и моделей, но в которых зато так удобно часами стоять на богослужениях, а потом тщательно, с благоговением, без всякого поспешения убираться в церковных приделах, чистить от огарков и восковых наплывов подсвечники и незаметно помогать всяко и всюду  – где попросят, где доверят…
         Поглядев на всю эту метанойю,  Алка, проникнувшись жалостью, просидев всю ночь над бутыльком с брендом «Довгань» и наревевшись всласть, приняла резкое и безповоротное решение - быть все-таки поближе к матери. Вернувшись, узнала много невеселых новостей. Погибла одна из самых лихих ее одноклассниц, пышноволосая, игривая хохотушка и почти отличница – сгорела вместе с мужем  ночью от непотушенной сигареты, говорили, что в последнее время пара хронически «закладывала». Еще одну подругу выслал назад из Ганы чернокожий муж, впрочем, хорошо, что выслал, так как мучений и унижений она успела там хлебнуть по самое не хочу. Двое детей полукровок теперь на ее руках, профессии толком нет, а мать – неходячая после инсульта.
          Словом, Алке было о чем задуматься. И эти нелегкие раздумья укрепили ее в решении – надо успеть насладиться жизнью, пока не поздно. Она тут же озвучила его по новенькому сотовому  Зойке, которую удалось-таки разыскать в сельхозакадемии, где та третий год подвизалась старшим преподавателем (с ума сойти!), примерно таким слоганом: «Зай, пусть ветер старости дует нам в морду! Ну, так давай отрываться  по полной!» В смысле прожигать жизнь. Но Зайка что-то засомневалась в целесообразности эдакой стратегической линии – то ли педстаж уже сказался, то ли наличие маленького сына. А вот у Алки сказано – сделано. Если что – то на всю катушку. Это был ее незыблемый принцип, которому она не изменяла никогда.
Да и условия, надо сказать, позволяли ей гульнуть по полной: умненькая дочка (в Славика пошла, да и Алка ее в черном теле не зря держала) уехала учиться к отцу, денежка от бизнеса шла  хоть не густым, но регулярным потоком, Алкина фактуристая внешность опять же не подводила (пока еще, несмотря на  переживания и невоздержанность). Что ж, пить будем, гулять будем, раз любви нам не выпало, не попали под раздачу этой радости... А вдруг еще?… Чем черт не шутит?
           И понеслась душа птицей-тройкой, любимой оценкой хороших, но безбашенных людей.  И так в угаре-отрыве прошел год.  Или два? Кто их считал, Алка, что ли? Ну уж точно нет, еще чего?! И опрокинутые прямо в сердце (не дать ему засохнуть!) бокалы с рюмками не подсчитывала, и ночи с суррогатными любимыми, а с одноразовыми – тем более. А вот пила – всегда исключительно за любовь. Левой  рукой – чуть крупноватой, но с безукоризненным маникюром. И как-то однажды хлипкой, еще неуверенной в себе весной, припарковавшись к рыночной площади и тут же встряв ножкой в лаковом сапожке в злорадно чвякнувшую жижу, громко ругаясь на уродов, ставящих машины через два метра да еще боком (ни себе, ни людям!) Алка внезапно попала - ни дать ни взять под струю крутого кипятка. Ох, ничего себе! В нескольких сантиметрах от себя она увидела … Жорика.

                4.
          Через  месяц они поженились. Официально. А через два с небольшим – разошлись. Алка сбежала. От всего этого сколь краткого, столь и  важного периода у нее не осталось ничего, кроме легкой брезгливости при воспоминании о потном теле с запахом старости, который тщетно был разбавляем ароматом кофе, доставляемым Алке каждое утро в постель, и кучи глянцевых снимков, пытавшихся остановить мимолетность мгновений счастливой свадьбы. Вот колоритная пара, выплывающая из городского Дворца бракосочетания в окружении узкого круга респектабельных граждан не юного возраста; вот она, Алка – модельных параметров леди потрясающе изысканного туалета под руку с лысоватым, но загорелым мужчиной иудейского колорита, слегка расплывшимся от длинной, но качественной жизни, вот они садятся в белое роскошное авто с охапкой цветов руках и т.д. и т.п..
          Да, свадьба была всем на удивление и зависть. Странно, почему эти два слова ходят рядом? Они ведь такие разные по своему цвету, своему корню: там «диво», а там… Что кстати, «вис»? Висеть что ли, зависеть или зависать? Интересно. Вообще, бесповоротно расставшись со своей мечтой в образе Жорика, Алка стала находить много разных странностей вокруг и в себе. И эти странности забавляли и радовали ее так, как могут радовать ребенка, ну например, желтогрудые синички,  присевшие на подоконник.
           Вот и занялась теперь она «ловлей странностей» как этих самых диво-синичек. Или бабочек. Чем ловила? То ли сердцем, то ли умом – один Бог знает, как говорила мать. Всё чаще у Алки эти два органа стали сливаться в одно разноцветное, перламутровое и полупрозрачное страусиного размера  яйцо с болтающейся зародышевой плазмой внутри. Оно крутилось овалом, распространяя волны тепла, щекотало Алку, от чего она была готова в любой момент рассмеяться. Вокруг этого прекрасного яйца плескалась хорошая пустота. Хорошая потому, что живая. Но без навязчивых по-мушиному мыслей, без ожесточенно-изматывающих споров с самой собой, без мучительных своей неосуществимостью  желаний. Такая естественная, живительная тишина бывает, наверное, около выздоравливающего человека.
          Самое странное было то, что всё с недавних пор словно перевернулось, стало наоборот: не Алка сходила с ума по возлюбленному, а  супруг (!) Жорик, умирал от страсти к ней, внезапно возникшей из волшебного сна русской красавице, соблаговолившей стать его женой. Не она ловила его взгляды, как когда-то, с жадностью младенца, ищущего материнскую грудь, а он – по-собачьи ждал ее с работы, уже загодя сервировав стол к ужину (свечи, вино, экзотические фрукты). Не она восхищалась его мягкими, вкрадчивыми манерами, снисходительностью барина и сердцееда, а он – приходил в восторг и выпадал в прострацию от Алкиной лебединой шеи, узких лодыжек, стройных мальчишеских бедер без малейшего признака целлюлита.  Не она целовала его единственное черно-белое фото три на четыре с комсомольского билета, а он обмусоливал напедикюренные пальцы ее ног, истекая слюной и прочими секретами, готовый к выполнению любого каприза без памяти очарованный этой женщиной-стрелой, женщиной-ракетой, женщиной-фейерверком, в которую превратилась та угловатая и большеротая замарашка из далекого-предалекого докапиталистического прошлого.
          А Алка в это время прислушивалась к себе. К своим секретам, своей главной жизненной тайне, вот-вот готовой раскрыться. Не вслушиваясь в бессмысленный трёп Жорика, приказывала себе: «Замри, несчастная! Почувствуй! Ты же ждала этого сто лет!» И в какой-то благословенный миг ощутила, как  почти безболезненно лопнул и вскрылся хронический нарыв внутри нее. Огромный и мучительно-дергающий нарыв, который она звала, нет, величала своей любовью.
         И всё кончилось. Вернее началось. Что? А открытия. Первое: оказывается, Жорика никогда и не существовало на свете! Тот Жорик, которого она любила всю жизнь, был рисованный, не настоящий. Компьютерный, как ведущие на ТВ. А перед ней на полу сидел слабый и похотливый человечек с идеально-фальшивыми зубами, похожими на клавиши аккордеона, любящий комфорт, хорошие напитки, свежие рубашки и еще много чего из недешевых благ. Ну, и Алку в том числе. И он увез бы, как обещал, ее в Австралию, без сомнения, увёз. И там продолжилась бы эта пытка  сопением и вознёй в процессе идиотских соитий, дурацкими воздыханиями и скучными россказнями о неудавшейся личной жизни.  Не дай Бог! 
        И конец Алкиному терпению пришел быстро. Ибо всё не настоящее Алка не могла выносить долго. В данном случае её хватило на месяц.  «Мы вольные птицы, пора брат, пора…» -  застучало в Алкиной безшабашной (кстати, шабаши больше тоже не привлекали) голове что-то из школьной программы, созвучное ее настрою. А настрой – это главное. Зойка, правда, пыталась урезонить подругу: «Ты, что, дура? Тебе сколько лет? И чего ты дождёшься, какой настоящей любви? Оглянись вокруг, дебилы же одни! Или бомжи…»
         Однако странное дело – вера Алки в любовь и в себя отчего-то не только не поколебалась, а наоборот – укрепилась. Алка как будто распрямилась упругой пружиной, сбросила тесную одежку с чужого плеча – уж не скроенную ли на Жорикову маму?
«Ну всё наоборот! Может, я раньше на голове стояла?» – опять дивилась она, с удовольствием вернувшись в свою никем не занятую отныне квартиру, решив избавиться от всего лишнего и по большому и по малому счету  и собирая в большой пакет вещи для бедных, приходящих за помощью в церковь, – мать уже давно просила.  Туда же пошла и большая часть Жориковых тряпично-заграничных подарков.
        Но еще более странным и неожиданным был факт того, что после ухода от Жорика (несмотря на все мольбы, сопровождаемые театральным заламыванием рук и угрозы покончитьс с жизнью) куда-то съехала-исчезла Тоска-хозяйка, обитавшая в  Алкиной душе  ни много, ни мало четверть века!  Вот это поразило Алку, пожалуй, более всего. Впервые она могла вздохнуть полной грудью и впервые не надо было вечерами сбегать в кабак или другое шумное место, искать любого наркоза от боли, от назойливо-удушающих приставаний этой вечной Алкиной мучительницы.
        Мир точно сделал кульбит. А может, сделали свое дело молитвы, творимые непрестанно матерью? «Избави от лукавого…» Да нет, вряд ли, это уж прямо фантастика какая-то – рассуждала свободная отныне Алка, носясь по дому с инвентарем для уборки.
          Но как бы то ни было, если такое  новое состояние еще и не окрыляло Алку, то, по крайней мере, наполняло ее созерцательной тишиной и внимательным покоем.
         Однако покой и жизнь – вещи малосовместные. Вскоре слегла мать. Незаметная  и неприхотливая  в своем бытии, она также тихо и скромно уходила в небытие. Но, скорее всего, такого понятия для нее, верующей,  не существовало. Другое дело – пакибытие. И поэтому уходила старушка из своего земного дома спокойно, как по утрам в храм на службу, уходила, собрав свой свет в маленький фонарик - держа его прямо перед собой и направляя лучик  туда, в бесконечный неведомый коридор, в продолжение положенного Богом пути своего. Только всё шептала, пока могла: «Храни тебя, Господи, доченька!».
          А дочь была неотлучно рядом, призывая на помощь все видимые и невидимые силы. Но видно час  матери пробил.  Учитывая годы и годы ее верного и искреннего служения церкви, покойницу по распоряжению настоятеля отца Иоанна золотым осенним днём трижды обнесли вокруг здания храма – там же, где она бессчетно ходила под конец уже совсем больными ногами крестным ходом со словами «Пресвятая Богородица, помилуй нас!». Надо же! Редко кто такой почести удостаивался – шептали  прихожане. 
           Никогда Алка столько не плакала как на проводах матери. И еще долго после, проводив дочь с зятем, приезжавших на похороны, назад в Москву. Вечерами она сидела в маминой комнате с иконками, прижав к груди ее старенький  молитвослов, не включая свет, забившись с ногами в угол дивана, но на самом деле в это время находясь где-то совсем в ином месте –  для которого она не могла бы найти точного слова в человеческом языке. И с этого места Алке было видно гораздо больше, чем с любой обзорной башни мира, включая Эйфелеву. Перед ней лежала как на ладони вся мамина жизнь – ясная и чистая, как родничок, на дне которого сквозь тучу тяжелых песчинок и мути непрестанно бьет-пробивается упорным ключиком живая и вечная вода. В отрешенном уме отчего-то всплыло древнее слово «подвижничество». «Мама, мамочка, как же я ничего не замечала!... Какая же я слепая, мамочка!» – сокрушалось и сотрясалось всё  Алкино существо.
На утро девятого дня, пришедшегося на субботу, Алка вдруг хорошенько умылась холодной водой, повязалась синим платком, надела удобные полуботинки на низком  и решительно зашагала  по направлению к маминому храму. Она сама не очень понимала, что будет там делать, почему так неодолимо влечёт её туда по знакомому с детства трогательно-чахлому скверику, по его влажным от ночного дождика нешироким тропкам, почему улыбнулась – впервые после ухода мамы – пьющим из лужиц воробьям. Она не думала, а просто бежала, как всегда, когда звала ее к себе неведомая еще, но обязательно живушая где-то совсем рядом любовь - главный смысл ее раздолбанной до сей поры жизненной дорожки. Чувствовала одно – мамино место в церковном приделе опустело, а так быть не должно! А ведь она, Алка сильная. И всегда была такою…