Призраки города

В последние дни он все больше любил гулять по городу, ему нравилось чувствовать себя единственным человеком во всем Петербурге. Он как бы ощущал некое чувство родства, что ли, с улицами города. Дворы, крыши, переулки, скверы Петербурга будто существовали лишь для него. Он любил гулять по набережным. Тогда и реки существовали лишь для него. Он улыбался, смотрел в свое отражение в мутной глади  воды и мысленно начинал разговор с ней. Он перекидывался парой фраз с Невой, с Карповкой, с Мойкой, но больше всего он любил болтать с Фонтанкой. Что-то привлекало его, какая-то непонятная многим открытость и, в то же время, загадочность и, недосказанность, что ли. Он разговаривал обо всем. Рассказывал о своих снах, цветных и черно-белых, о своих переживаниях, важных и не очень, о своих женщинах. О женщинах, с которыми ему никогда не суждено быть вместе, ведь, из-за непонятной превратности судьбы, именно таких женщин, в большинстве случаев, больше в мужском сердце. Именно воспоминания о таких женщинах заново заставляют кровоточить раны в изношенных, давно уже привыкших, но никак не сдающихся, сердцах мужчин. Таких, как он. Он писал диссертации, стихи, песни, письма, признания, пробовал прозу, но ничто из этого неспособно было заменить набережную реки Фонтанки. Ее понимающее молчание, ее непредсказуемое течение, которое, подобно петербургскому небу, способно изменить свое настроение с умиротворенно-нежного, на дикую серую бурю. В последние дни он отдавал этим разговорам себя целиком. Он вспоминал все новые и новые, застоявшиеся в памяти крики своей души, отчего они в этот момент порой кричали намного громче, чем раньше, а, реки, всегда внимательно слушали, внимали, впитывали в себя его исповеди. Когда он заканчивал свой рассказ, он никогда не ставил точку, всегда многоточие. Всегда знал, что завтра и послезавтра, да и вообще всегда, будет приходить сюда, просто поговорить с самым внимательным и неискушенным слушателем.
Потом, после рек, он шел гулять по дворам и скверам. Казалось, он знал инстинктивно, в какое именно время в этих дворах никого не будет. Знал, когда никто не помешает ему слушать истории этих дворов и скверов. Теперь он был слушателем, теперь, он, молча, узнавал истории из самых честных и непредвзятых уст. Теперь он мог отдохнуть, его сердце начинало успокаиваться и все равномернее гнать кровь по телу. Оно переставало кровоточить от раскрывшихся от воспоминаний ран, переставало прыгать, как сумасшедший, от нагрянувших воспоминаний. Раны стягивались, а воспоминания уходили глубже и дальше в память, чтобы опять, как-нибудь появиться, заставить сердце вновь открывать раны, воспоминания сливались, теряли законченность и логичность, они смешивались, собираясь в один громадный ком, который, если выпустить разом, заставит еще долго глаза вырабатывать соленые капли души.
Переулки рассказывали ему о ночных посетителях, которые хамски поступали с прекрасными цветами, уставшими за день, растущими в клумбах, прилегших спать на ночь. Он сочувствовал жестоко изнасилованным цветам, пытался вернуть их в прежнюю, грациозную, неповторимую, естественную форму. Но, наверное, потому она и неповторима, что вернуть их в нее совершенно невозможно. Когда человек начинает творить, ощущая себя не венцом природы, которому дана сила изменить ее, а вместе с природой, сообща, извиняясь за причиненную боль, обходясь с ней нежно, как с любимой, получаются великие произведения искусства, уникальность которых невозможно не признать. А когда человеку глаза застилает уверенность в своем превосходстве, гнев, похоть и пошлость, он наносит непоправимый вред всему, что его окружает, то есть, природе. То есть, себе. Он понимал это, и от того в нем проскакивал скорбный и сочувственный монолог, таящий в себе слезы и извинения за все, что он когда-либо сделал плохого природе, всему. В монологе он просил простить и его близких друзей и родных и любимых.
Не только об этом ему рассказывали улицы и переулки, дворы и скверы, они еще рассказывали о судьбах, о личностях, о характерах, о любви, о ненависти людей, проходящих по ним каждый день. Рассказывали о великих и об убогих, о нищих и богатых, о молодых и старых. О великих лжецах и об убогих добродетелях, о нищих гениях и богатых бездарностях, о молодых стариках и старых детях. Улицы впитывают в себя все наши настроения, все переживания, и, уходя с улицы, мы, сами того не замечая, оставляем там себя. Свой призрак. Чем чаще мы ходим по одной и той же улице – тем более отчетлив наш облик в глазах мостовой, тем более приятен или отвратителен для нее наш шаг. Тем хуже или лучше она расскажет о нас тому, кто научится ее слушать.
Он очень любил дома. Если улицы впитывают в себя людей, создавая призраки постепенно и не всегда удачно, то дома, за всю жизнь людей, успевают сполна набрать в себя переживаний и мыслей, чтобы, в конце концов, в них, прочно и уверенно, окончательно сформировавшись, поселился призрак каждого, кто когда-либо жил в этом доме, чтобы потом представиться тому, кто научился его видеть, кто научился слушать его истории жизни, кто научился радоваться за него, кто научился сопереживать ему. Он умел, и слушать и чувствовать. Дома всегда рассказывали ему интересные и новые истории. Причем, домам не свойственно понятие времени, потому они могли рассказать и о тех, кого уже давно нет среди живых. Он всегда находил себе один дом, каждый день новый, который слушал. Которым любовался. Не всегда удавалось спокойно выслушать истории, которые дом рассказывал о своих призраках. Встречались дома, которые были перенасыщены отрицательными и негативными историями настолько, что не было другого выхода, как побыстрее уйти от них подальше. Не оглядываясь броситься бежать, иначе можно было попасть под влияние таких домов и тогда, день в душе сменялся ночью, небо тут же обрастало тяжелыми свинцовыми тучами, начинался страшный дождь, капли которого, соприкасаясь с мостовой, обращались в кровь. Страх охватывал все сознание, и не отпускал, порой даже до утра.
В последние дни он все острее стал воспринимать понятие «друг». Все сильнее стал жалеть о том, что не может встретиться ни с кем из своих друзей. Он плакал, на глазах у прохожих, сидя на скамейке, глядя на небо. В последние дни он много думал, но никогда не жалел об убитом времени, ведь время – это то, что неизбежно гибнет в вечности. Каждую секунду своей вечности время живет в нас. Каждую секунду оно погибает и продолжает жить в нас. Мы, не всегда можем за ним поспеть. Он это понимал, поэтому не жалел ни о чем. В последние дни весь город принадлежал ему, ведь, если давать чему-то жизнь, то это будет отвечать искренней и честной, чистой любовью каждую секунду. Он подарил жизнь своему городу. Его город любил его в ответ сильнее всех. Каждый раз. Каждый вдох город внимал в себя, как нечто обязательное и уникальное. Он знал об этом. Иногда он видел себя на улицах города, он вспоминал и благодарил город за те минуты, которые он провел когда-то с кем-то на улицах, крышах и в скверах. Он был счастлив в такие моменты.
В последние дни ему нравилось гулять одному. Или он был вынужден гулять один. Он приходил домой под вечер, заваривал себе чай, садился напротив открытого окна и смотрел на улицу. Он улыбался. Ложился спать, чтобы завтра вновь пойти гулять и наслаждаться городом. В последние дни, каждый раз, когда он ложился спать, дыхание его все отчетливее слышалось вместе с умирающими секундами времени, о которых возвещали тикающие часы на стене. В его последние дни он любил гулять один, или был вынужден, этого нам не узнать. В свой последний день он умер. Ему было 79 лет. Его призрак – один из самых любимых призраков города.