Майор и царица окончание

Не стала настроение Маше портить, только на другой день поздравила, сказала при встрече: - Не нужно, Маша,  розовое платье надевать, это не платье, а ночная рубашка.

Не очень поверила Маша, но платье розовое больше не одевала, для какого праздника приберегла, оденет, где не знают, что это за вещь.  Смущалась мужа, но спросила: - Вася, а вправду немки ночью рубахи с кружевами носят? Никто же ночью такую красу не видит, зачем тогда надевать?

Майор согласился: - Тебе, Маня, это ни к чему. Немки мосластые все, худущие, смотреть не на что, вот и рядятся в кружева, а у тебя красота такая, незачем её скрывать.
Майор смачно хлопнул жену по заду.

Каждый вечер проходила под ручку со своим героическим мужем Маша  вдоль деревни, наряды и платки на плечи  меняла. Коса вокруг головы короной уложена. Красота!

«Повезло Машке, какого мужика отхватила! Царицей и ходит!»
Были у майора  фронтовой друг и какие-то дела в городе, приезжал он к вечеру  в деревню с целым тяжёлым мешком.

- И что он всё таскает? – никак не могли понять бабы.
- За назначением Василь Петрович ездит – хвастала Саша.
Пока майор ездил в город за назначением, готовилось угощение, печка топилась.

 Машка старалась угодить мужу днём и ночью, в  открытом окне кухни мелькали её голые руки. Тесто раскатывалось, белое пышное соевое тесто, пахло из Сашиного дома  мясом, пирогами и брагой. Дух праздничный по всей деревне, хоть и не праздник.
 
Когда наступал вечер, подоена, накормлена  и загнана скотина, наряжались бабы в чистые фартуки и платочки, брали у нас  скамейку, рассаживались   на лужке перед Сашиными окнами.

 Выходила наряженная Маша.  Открывала окно,  раскладывала груди на  подоконнике Саша. Все ожидали представления.Майор с гитарой садился подле разодетой красавицы-жены, чудил он.
 
 Наверное, надоела ему за долгие годы военная форма, а гражданской одежды  у него пока  не было. Одевался в Сашину застиранную кофту,  заплатками, рваную юбку, подвязанную верёвкой, в неё поместились бы  три тощих майора.

 Через дырки в юбке выглядывали голые майорские ноги, густо покрытые рыжими волосами. На голове  выгоревший Сашин платок, завязанный над ухом, свешивались до плеч кончики, торчали рыжие волосы, даже на вид грубые.

  Видимо, нравилось ему рядиться, привлекать  внимание, это очень даже удавалось.
Начинался концерт, который шёл с неизменным успехом.

Не берусь судить о вокальных данных майора  и его игре на гитаре, но тогда всей деревне они очень нравились. Никто в деревне на гитаре не играл. Пел он с душой,  мимикой сопровождал переживания своих героев,  даже всхлипывал.

Я только кое-что  запомнила  из его репертуара. Пел майор, тосковал  «Я сын трудового народа, отец мой родной – прокурор, он сына лишает свободы, скажите же, кто из нас вор».

 Переживал сам, шмыгали носами, вытирали глаза сердобольные бабы, недавно пережившие войну. У многих на божницах лежали похоронки на сыновей, а как не прослезиться от чужой беды, если «над могилою сына  плакал отец-прокурор?»

Майор  за  вечер пел  только одну песню, была в его репертуаре и «Мурка» Конец песни постоянно менялся. «А у этой Мурки под подолом юбки дробом был заряженный наган».

 Ох, жаль, многое из памяти ушло, утекло в невозвратность.
Любовным взглядом смотрела на своего зятя Саша, уточняла: - Василь Пятрович, а чего это у ней наган под подолом?

- Военная, мать! – коротко пояснял майор.
 Пел майор, а зорким глазом разведчика видел, что по той стороне улицы ходит моряк, отпускник Боря Тимонин.

 В самом конце войны призвали его на службу, он геройствовал в мирное время, на море Родину охранял. Рукав его голландки волнующе оттопыривался, майор знал причину.

 Форсил « северный флот» в расклешённых сестрой по моде флотских брюках, обвивались   морские  клеша  вокруг худых Борькиных ног, как вьюнок вокруг заборины.

 Свешивались ниже пояса - специально для отпуска удлинялись, ленты бескозырки с золотыми якорями.  Красив моряк, всем девчонкам, школьницам младших классов, очень он нравился, только долго им   расти, да  не  успеть  вырасти, чтобы под ручку по деревне  с флотским пройти.
 
Хотелось флотскому служивому подойти к сухопутному, но морская гордость не позволяла. Майор  это понимал, скомандовал: - Эй, на барже, меняй курс, греби сюда!

Моряк выполнил команду  старшего по званию. Подошёл, поздоровался, достал для крепкого знакомства из рукава четвертинку.

Саша уже  освоила обязанности майорской  тёщи, подала в окно две гранёных стопки и свежий рыжий огурец, величиной с кабачок.

Выпили,  закусили, разговорились, больше-то Борька с надрывом говорил, как служил он на корабле, по морю плавал: - Так от качки мутило, навалялся, наблевался, целый месяц бабьей юбки не видел.

Майор внимательно слушал,  пожалел моряка, крикнул в окно: - Мать, покажи ему юбку!
О себе майор говорить не хотел,  разведчики трепаться не любили. Я теперь понимаю, что уживались в нём  при малом образовании бесшабашная русская удаль, мужицкая смекалка  и тяга русского человека к авантюрам.

Вскоре майора  назначили «большим начальником в тюрьму», получил там «кватеру»,- хвастала Саша соседям. Уехал он  с беременной Машей. Изредка машина от него  что-то привозила, ночью разгружались Саше в дом мешки.

  Не думаю, что был он начальником при шести классах образования, скорее завхозом. Таскал, что мог.

 Жилось майору на новом месте весело и пьяно. Друзей всегда целый дом, вертелась беременная жена,  закуски на стол ставила, пока не свалилась на кухне, роды начались.

 Легко родила двойню толстеньких рыжих мальчишек,  веселье у майора прекратилось, не до песен, когда столько забот, работы и пелёнок. Сам обстирывал  и купал своих рыжиков.

 По два годика им было, когда чёрной стаей налетели на  рыжую майорскую голову беды.
Пришла в деревню молодушка с холщовой торбой за плечами, от шоссе шла, расспросила у ребятишек, где  военный человек,  Василий Петрович,  живёт.

 Отвели её к дому Саши, других военных с таким именем не было в деревне.
Постучала молодушка в окно Сашино, попросила водицы напиться. Та рада поговорить с незнакомой женщиной, вынесла воду в ковшике, расспрашивает: - Ты, гражданочка, чья будешь-то, личность твоя мне незнакомая.
 
- Издалече я, мужика своего ищу, пропал он без вести подо Ржевом, а тут в сельсовет наш бумага пришла, отписали, вроде, есть  в вашей деревне демобилизованный, фамилия и имя сходятся.

 Свекровь-то мне и присоветовала: - Поезжай, Лидушка, узнай, может он это, весь изранетый,  забыл,  кто он и откуда. Так забери любого, хоть безрукого и безногого.

 Колечко у неё было, всю войну берегла, а тут  продала, в дорогу меня снарядила.
- А как мужик твой прозывается? Может, я его знаю?

- Морозов он,  Василий  Петрович, а я Лида Морозова, жена его законная.
Сашу, как под левый бок стукнули: - И зятя моего  так зовут. Да мало ли людей с одинаковыми фамилиями?

 Только наш Василь Пятрович женатый, жена у него законная, Марья Алексеевна  Морозова, дочка моя,  и деток двое, при должности он,  живут не бедствуют.

- Всяко бывает, ошибки случаются,  – соглашается молодуха, -  Да мой мужик  приметный, рыжий он, я его из тысячи узнаю.
 
Саша зятя защищает: - Наш тоже рыжий, ну и что?
- А не рябой ли на рожу твой зять?

- Рябой! – подтвердила Саша, худо ей стало, воду в ковшике допила.  - Карточку сейчас принесу,  сама увидишь, не он это.

Как глянула молодушка на карточку, сразу сказала: - Во, рыжий кобель,  ссильничал, обрюхатил, когда мне ещё шестнадцати не было. Спасибо, свекровь с пузом приняла, обласкала, с ней и живу.

 Как воевать ушёл, одно только письмо нам  прислал, просил беречь сыночка, Васенькой его назвали. Набедовались мы, наголодовались и нахолодовались, а Васеньку выходили, сберегли. А он живёт с новой красавицей женой, не бедствует.

Вытирает слёзы молодушка кончиком платка, жалуется: - Кобель, он и есть кобель, меня с дитём бросил, другую нашёл, а мать то за что? Накажет его Бог, не по божеским  законам  трёх детей от двух законных жён иметь, от родителей отказываться.

Саша тоже плачет, поняла: правду незнакомая Лида сказала. Куда же теперь Мане с двумя детками? Отжила, видно хорошо, отпраздновала, отцарствовала.

Позвала  в избу, накормила тёплыми щами и картофельницей.  Лида тут ни при чём, её Маня тоже не виновата. Сидят за столом, плачут из-за одного мужика  две бабы, молодая и старая.
 
Умылась у рукомойника Лида, решила за себя и свекровь:  - Ты, тётя Саша, дочери скажи, не буду забирать у неё мужа. Мы с мамой похоронили его, оплакали, а он и живой и здоровый. Отрёкся он от нас, Бог ему судья.

 Он нас не жалел, и мы его не будем жалеть. Пускай сыну нашему  и матери  своей за все годы алименты платит, тогда и мы хорошо заживём.

Положила Саша  в дорогу Лиде целую буханку хлеба, весь сахар большими кусками, что зять наносил, мешочек крупы гречневой для Васеньки: - Не держи, Лида, зла на мою Маню.

  Ничего мы не знали. Клялся, что никого у него нет. Верно ты  сказала, кобель муж твой,  а мой зять, и нечего с него, кроме алиментов, взять, иди с Богом!
На том и разошлись.

Нашли  при проверке в тюрьме большую недостачу, быть бы  Василию Петровичу в камере, да тёща  дочку и внучков-рыжиков  пожалела,  выла в голос, но  отвела на рынок в город коровушку-кормилицу, теперь белая козочка по двору бегала.

С  работы  мужа уволили, пришлось Маше к матери с рыжиками перебираться. Пропадала  она на рынке в городе, продавала вещи и часы, что муж из Германии навозил, растрату мужнину покрывала.

 Оставила для себя только два платья, часы на браслетике, да розовую рубашку ночную, в которой расписываться ходила.  Не носила её, на красу розовую любовалась, как память о жизни хорошей берегла, так берегут жёны подвенечное платье.

 Майор осунулся, из рыжего стал седым,  по вечерам больше на гитаре не играл и не пел, Днями в городе пропадал, вещи какие-то  менял на продукты, снова искал работу.  Саша уже не любовалась из окошка на зятя, накопленные  обиды высказала,  кричала так, что   все деревни в сельсовете слышали,  выражений она и раньше не выбирала, а теперь душу отвела:- Во, нячистый дух!

 Приехал, девку взял не раскубренную, сливки слизал. Мне плакался, что один, как перст, не перст у тебя один, а х..  Жена нашлась, с дитёнком, и мать, которую похоронил, воскресла!  Стыд-то какой!

 Устроился  майор сторожем в госпиталь, днём мёл улицу.
Дали им при госпитале комнатёнку, майор комнатку отремонтировал, полы починил, рамы подправил. Маша отмыла полы и окна, расстелила скатерть, повесила занавески и рушники, что в приданом были, зажили, в чистоте и бедности.

 Денег нет, продавать нечего, немецкие  вещи кончились, не принесли они счастья. Видно, прокляли майора люди чужой страны, когда отбирал  он у них трудом нажитое добро.

 Надо  одевать и кормить рыжиков. Жалела Маша  мужа, стеснялся он маленькой зарплаты – алименты на сына и мать платил, новая беда пришла – выпивать стал. Понимала, что плохо кончится это, высказала обиды мужу, посмела.

- Я, Маня, деньги не пропиваю, тебя не обижаю, угощают  из уважения к боевым моим заслугам. Тоска меня заела, места себе не нахожу, скучно мне, вот и тянет в пивнушку. Уеду я, только место найду.

 Тут с мужиком денежным познакомился, в море он  на корабле плавает, рыбу ловит, деньги лопатой там гребут.  В немецком бывшем городе живёт, хвалит те места. Он меня угощает. Отчего же не уважить мужика?

- Тебя, Вася, угощают, а у меня от этих угощений камень в горле стоит, как жить дальше? Привык ты геройствовать, а тут просто жить надо, работать, мальчишек растить.  Куда ты опять лыжи навострил?

 Ты, Вася, как колобок. От матери укатился, от жены с дитём ушёл, теперь и от меня с мальчишками  наладился подальше.  Сколько можно, по жизни катиться? К кому теперь покатишься?  Натура твоя кобелиная, без бабы не будешь, так и станешь детишек везде разбрасывать.

- Что же ты срамишь меня, Маня? Тёща материт, ты попрекаешь. И без тебя тошно мне, как тут в пивнушку не пойти? Потерпи маленько, скоро всё изменится, как в другом месте обустроюсь,  зарабатывать буду, тебя с мальчишками заберу.

- А это я ещё подумаю, как жить дальше, коли вправду уедешь.
Подумала, да пошла к главному врачу, может, найдётся для неё какая работа.

Посмотрел главврач на жену сторожа: - Дурак, Марья Алексеевна,  твой мужик, хоть и до майора дослужился, при такой-то бабе-красе по театрам нужно ходить, а не по пивнушкам. Есть работа, да тяжелая, санитарка  в офицерский корпус нужна.

Стала Маша санитаркой, работать и ночью приходилось.  Отвезла рыжиков в деревню к матери, той в радость, да и рыжикам раздолье, жизнь сытая и тёплая. Молочко от козочки и яички от курочек есть, картошка  и капуста в подполе.  Булок – пряников не едали, но и не голодали.

Маша наработается, тряпкой намахается, поворочает искалеченных мужиков, отдохнуть бы, так она  бельё раненым стирала, деньги они хорошие за работу такую платили. Не нравилось это мужу, попрекать стал, что много времени с ранеными проводит,  вроде, нет у неё дома и мужа законного.
 
- Да мужа  законного  почти не вижу, везде на работе  его  за пьянку гонят, дома  редко бывает, всё в пивнушках.
Пропадал  майор  частенько, домой совсем не приходил, или притаскивали.
С работы мужа  опять уволили, зима наступила, в комнатёнке холодно, был чуланчик в госпитале, Маша там и ночевала. Не хотелось домой идти.

 Вправду говорил майор, завербовался он рыбу ловить в бывшие немецкие края, где  деньги лопатой в морях  гребут.  Не стала Маша мужа отговаривать, знала, что не послушает,  только посоветовала: - Ты котуль  большой возьми  и лопату-то совковую, ею денег побольше загребёшь.

 Настирала, собрала  ему в мешок вещевой бельишко, у кровати мешок оставила.
 Ночью она работала. Отправился Василий  Петрович с друзьями попрощаться, выпить напоследок.

   Холодная и снежная зима была,  напился майор, до дома не дошёл, упал и замёрз в снегу недалеко от дома, только под утро нашли.

Такая вот история о  моих соседях деревенских, майоре Василии Петровиче и  «царице»  Марье Алексеевне.