Ненависть к тюльпанам

                Предисловие от переводчика.
    Роман «Ненависть к тюльпанам» ("Hatred for Tulips") известного современного американского писателя
и журналиста Ричарда Лурие (Richard Lourie) вышел в свет в США в 2007 году.
 
    Причины обнаружения тайного убежища голландской девочки Анны Франк в оккупированном
 немцами Амстердаме в 1944 году до сих пор не получили окончательного объяснения
от многочисленных исследователей этого вопроса.

    Автор романа в художественной форме излагает свою версию обстоятельств, приведших к аресту
прятавшейся еврейской семьи.
    Дневник подростка Анны, широко известный ныне в читающем мире, по ходу сюжета
 рассматривается с точки зрения голландского обывателя.
    Одновременно освещаются малознакомые российской публике события в Голландии
и различные нюансы жизни голландского населения в годы 2-й Мировой войны.

    Книга переведена на русский язык с английского текста, предоставленного московским
 книжным издательством «Захаров», по договору с которым выпущена в свет в 2008 году
тиражом 3000 экземпляров.
    К сожалению, роман не привлёк достаточного внимания литературной критики и книголюбов,
главным образом, из-за весьма непрезентабельной обложки и маловразумительной издательской аннотации.

   Публикация перевода «Ненависть к тюльпанам» на сайте «Проза.ру» имеет своей целью
донести до российских читателей произведение популярного на Западе писателя.
   Выполнено исправление неточностей и восстановлены сокращения, сделанные издательством
 без согласования с переводчиком.

   В качестве иллюстрации в данную публикацию включена обложка 1-го издания книги в США,
 более соответствующая содержанию романа, чем обложка российского издания.

    Переводчик примет с благодарностью мнения, советы и замечания, касающиеся особенностей
русско-язычного текста (но – не сюжетной линии!).
                Георгий Фомин, февраль 2010 г.

             
                Роман Ричарда Лурие
     Переводчик с английского: (copyright) Георгий Фомин (George D. Fomin), 2007 г.


                Вымысел – это несбывшаяся  История
                История – это воплощённый  Вымысел
                Джордж Оруэлл

                ЧАСТЬ I
               
                1
      – Я – твой брат! – сказал незнакомец, стоявший перед дверью.
     В первый момент я решил, что он из братства протестантов-евангелистов,
переходящих от дома к дому с душеспасительными наставлениями.
     Однако, вглядевшись пристальнее в его лицо, я увидел... глаза моей матери,
 смотревшие прямо на меня!

     – Что ж, входи! – сказал я.

     Мы не упали друг к другу в объятья и даже не обменялись рукопожатьем –
первое явно было чрезмерным, второе выражало бы слишком мало.
     Мы не виделись с ним шестьдесят лет! Из этого понятно, какими 'братьями' мы были.

     Я придержал для него открытую дверь и, пока он проходил, подумал, глядя на его профиль:
     «– Уиллему должно быть сейчас шестьдесят пять... Но он не выглядит на столько!..
          Его лицо не хранит следов глубоких переживаний... Седоволосый мальчик!
          Американец!!!»

    – У меня нет ничего особенного, чем бы угостить тебя, – сказал я. – Пиво.
Немного ветчины. Сыр, хлеб...
    – Этого вполне достаточно!
    – Я живу один, поэтому не держу дома запасов еды.
    – Ты никогда не был женат? – выразил он озабоченность.
    – Нет!

    Я не спросил встречно о нём самом. Незачем!

    – Мне повезло! – сказал он, отвечая на незаданный вопрос.
– Моя жена – замечательная женщина! Да и встретил её ещё в молодости.
Двое детей, пятеро внуков! Старшая из них, Синди...
    – Я принесу сейчас пива, – перебил я его.

   Я не хотел ни слышать их имён, ни видеть их фотографий.
   Уиллем и так получил своё сполна!
   Наша мать бросила нашего отца сразу же после окончания войны, сбежав от него
с канадским солдатом.
   Именно маленького Уиллема она взяла с собой, таким образом в его жизни было всё:
мама, семья, Америка...

     – Голландское пиво – самое лучшее! – сказал он, сделав большой глоток.
     – Я вижу, что такое питьё тебе нравится?!
     – Да, с самого первого раза, когда я попробовал его.
     – Значит, это у тебя в крови! – отметил я с улыбкой, и он улыбнулся тоже.

     Но только я знал, что причины для улыбок у нас разные.

     – Тебе должно быть шестьдесят пять, Уиллем? – уточнил я.
     – Верно! – подтвердил он. – Так и есть! Не понимаю, куда ушло время?
Годы просто промчались!

     «– Он говорит о своей жизни так, будто однажды поутру вдруг обнаружил,
          что проснулся стариком. И при этом – извиняется за то, что ни разу
          не попытался увидеть родного брата в течение долгих шестидесяти лет.
          С тех пор, как наша мать увезла его из Голландии!»

     – Кем ты работал, Уиллем?
     – В основном, по своей профессии. Я – оптометрист. А ты?
     – Занимался 'пищевым производством', как и мой отец. Наш отец!
Ты должен простить, если я говорю 'мой', а не 'наш' отец.
Я давно привык говорить так!
     – Разумеется! – Уиллем выразил на лице страдание, которое я был рад увидеть.
– Разумеется, я понимаю!

     – Но я не был поваром, как 'наш' отец.
Оптовая торговля продовольствием – вот дело моей жизни.
Склады... Пересылка... 'Доставка'!..
     – А сейчас? Ты пенсионер?
     – Да, вот уже несколько лет.

     Я почувствовал, что он приготовился спросить – чем же были заполнены мои годы?
Но почему-то не спросил.
 
     Люди, не владеющие тайнами, представляют их себе как некую загадочность и мрак.
В действительности, всё как раз наоборот.
     Секреты оживляют своих владельцев, не давая им покоя, подобно яркой лампочке,
сияющей и днём, и ночью в тюремной камере!
     Это поразительно, но, сидя напротив меня за столом, Уиллем мало что смог разглядеть во мне,
хотя я просвечивался насквозь!

      «– Вероятно, он приехал сюда ещё с какими-то намерениями, кроме встречи
           со мной? Ему явно не вполне уютно в моей квартире, хоть и запущенной,
           но, всё-таки, достаточно чистой. »

               *  *  *
     Мы выпили по первой банке пива под малозначительную беседу – как проходил полёт?
В каком отеле он остановился? Сколько времени собирается пробыть в Амстердаме?
     – Не меньше недели! – ответил Уиллем. – Здесь так много нужно посмотреть и посетить!
К тому же, я пообещал внукам сделать видеофильм обо всём. Одной из них, Синди,
о которой я начал тебе рассказывать, нужно написать эссе «Моя родословная» для своей школы...
Подожди-ка секундочку, я хочу показать тебе кое-что!
 
     – Скажи мне, – он достал свой бумажник из заднего кармана брюк, раскрыл отделение для фотографий
и устремил на меня испытующий взгляд.
– Скажи мне, ведь правда же, Синди похожа на нашу маму?

     В этот миг я его возненавидел.
     – Да, это наша мать!
 
     «– Это её голубые глаза!.. Это её волосы, густые и белокурые!..
          В точности, как у нашей мамы, только причёсаны в чуждой манере!
          И даже зелёная жилка виднеется на виске!..
          Она возродилась!.. На этот раз – в образе заокеанского подростка!
          Значит, Уиллем не только получил нашу мать на всё своё детство?!
          Значит, он опять владеет ею? Теперь – как внучкой!..
          Нет, мне нельзя быть совершенно прозрачным!
          Только бы не дать эмоциям прорваться наружу!»
 
     Но он не казался заметившим что-либо.

      – Синди – необыкновенный ребёнок! Милая жизнерадостная девочка, полная искренней доброты!
Кроме того, из всех моих детей и внуков она единственная, кто интересуется своим
голландским происхождением.
Запоем читает всё о Голландии, что бы ни попало ей в руки!
     – Ты должен был привезти её с собой!
     – Может быть, в следующий раз, – его слова прозвучали с оттенком задумчивой грусти.

     «– Возможно, он серьёзно болен?!
          Тогда вот почему он решился на такое далёкое путешествие!
          Чтобы напоследок всё-таки увидеть своего брата!
          Хотя он ещё ни разу даже не назвал меня по имени!»

     – Ей необходимо приехать! – сказал я вслух. – В Голландии она найдёт множество источников
для утоления своей жажды.
Единственное ограничение – ей не следует перенимать у её дядюшки одну причуду!
     – Это какую же?
     – Я ненавижу тюльпаны! Не признаю никаких охов и ахов по поводу тюльпанов!
Они прекрасны, пока цветут, но, увянув, выглядят слишком уж мёртвыми.
Однако, главная причина моей ненависти – я знаю, каковы они на вкус!
К концу войны у нас не осталось совсем никакой еды, и мы ели их.
Мы ели луковицы тюльпанов!

     – Я не помню такого, – сказал он. – Я многого не помню!
А в том, что сохранила память, нет уверенности – это реальность или же просто рассказы моей матери?
'Нашей' матери!
     – Значит, ты счастливчик!
     – Тем не менее, я хочу знать, что же произошло тогда? И во время войны, и сразу же после неё!
     – Нужно ли это знать?

     – Ну, ты, видимо, знаком с ситуацией, когда кто-то начинает рассказывать интересную историю
и вдруг замолкает, решив, что при тебе об этом говорить не следует?
Ты пытаешься убедить рассказчика, что по отношению к слушателю это неучтиво!
Одни люди поддаются уговорам, но другие не уступают и оставляют тебя в полном неведении.
Вот примерно так я воспринимаю свою жизнь, в которой с самого её начала много неопределённого!
     – И поэтому ты приехал сюда?
     – Поэтому я и приехал сюда, Джуп *!

           [*В транскрипции подлинника – 'Joop' (здесь и далее – примечания переводчика)]

     – Ну, что ж... Надеюсь, что ты тоже расскажешь мне какую-нибудь интересную историю?
     – Я постараюсь...
     – Несколько почтовых открыток от нашей матери и письмо от тебя с сообщением о её смерти
– более мне неизвестно ничего.
     – Понимаю, – сказал Уиллем, потупив глаза. – Я виноват!

     – Хочешь ещё пива?
     – Да, ещё пива было бы неплохо!

               *  *  *
     В кухне я задержался на несколько лишних секунд, глядя в окно.
     Серые дождевые облака плыли по ярко-голубому небу.
     Молодая женшина крутила педали чёрного велосипеда, одновременно разговаривая
по своему мобильному телефону.

     Мне не хотелось торопиться к столу, к моему брату, ко всем горестям прошлой жизни.

     «– Если бы в больнице, три года назад, я умер, то для меня уже не существовало бы ничего – 
          ни моего брата, ни этого облака, ни девушки на велике...
          Но ведь я же не умер!!!»

     Я вернулся в комнату.

               *  *  *
     Уиллем сделал большой глоток пива.

     «– Глотни же как следует, мой везучий американский братец!
         Неужели тебе настолько не хватает плохих воспоминаний,
         что потребовалось прибыть за ними в Голландию издалека?!»

     Известная ему часть семейной истории не выглядела слишком привлекательно:
наша мать сразу же по окончании войны бросила нашего отца, парализованного после инсульта.
     Однако та часть, о которой он не знал, была не более привлекательной.

     – Тебе известно, кто такая Анна Франк? – спросил я.
     – Конечно! – Уиллем ответил тоном коренного голландца, оскорблённого
в его лучших национальных чувствах.
     – Полицейские, которые явились, чтобы арестовать её семью, прошли прямиком
в их тайное укрытие.
     – Да, я знаю об этом!
     – Это означает, что кто-то выдал их.
     – Кто же это сделал? – спросил он.
     – Ты!

               2
     – Ты только слушай!
Просто слушай, и я расскажу тебе всё!

     Я стану называть нашего отца 'моим отцом', потому что ты тогда ещё не родился.
     Итак, мой отец в трезвом состоянии был угрюмым молчуном, но, опьянев, он становился сентиментальным.
     Между прочим, и я вырос таким же!

     Ещё будучи малышом, я всегда радовался, видя отца наливающим себе какую-нибудь выпивку.
Наблюдая, я изучал – сколько времени требуется каждой жидкости, чтобы развеселить его.
Чем светлее был её цвет, тем скорее это совершалось.

     Требовалось бесшумно  проскользнуть в кухонную дверь и быстрым взглядом определить
- не прояснилось ли уже его лицо?
Тогда можно без опаски направляться прямо к нему.
     Ни в коем случае не раньше! Иначе он мог просто вышвырнуть меня вон.
     Отец не выглядел богатырём, но у него были сильные руки, покрытые ожогами и шрамами.

     Однажды я спросил у него название коричневого напитка.
     – Пиво! – отец всегда поощрял мой интерес к наименованиям какой-либо еды или питья.
     – Оно действует на тебя слишком медленно!
     Мгновение он сидел озадаченный услышанным, и я испугался, что разозлил его.
     Но затем он улыбнулся, обхватил меня рукой и притянул к себе.
     – Ты чертовски сообразителен, Джуп! – сказал он.
 
     Как я любил те редкие случаи, когда отец хвалил меня, называя при этом по имени!

     – Да! – подтвердил он. – Пиво в самом деле действует медленнее. Но его так приятно пить!
     Ты знаешь, кто придумал пиво?
     – Кто же?
     – Египтяне! Те самые, которые построили пирамиды!

     Казалось невероятным, чтобы эти таинственные люди, всегда изображавшиеся боком
на моих рисунках,
могли изобрести пиво.
     Но так сказал мой отец, и, следовательно, это было правдой!
     Он знал всё о кушаньях и напитках, так как работал шеф-поваром в ресторане отеля
и очень гордился своей специальностью.

     Кулинарии отец выучился во Франции, о чём всегда вспоминал с удовольствием.
     В одной французской кухне, где ему довелось работать, на стене висел лозунг:
               ВЫ ВЫБРАЛИ БЛАГОРОДНУЮ ПРОФЕССИЮ!
     Иногда он произносил эти слова по-французски:
     'Vous avez choisi un metier noble!',
– потому что их звучание напоминало ему те чудесные времена.
     Однако отец не испытывал ни малейшей симпатии к французам:
     – Эти сукины дети – худшие на всём белом свете! – поминал он их
своим излюбленным выражением.

               *  *  *
     В один из таких дней отец придвинул ко мне свой стакан с пивом.
     – Попробуй этого, Джуп! – сказал он. – Отхлебни чуток!
     Я внимательно посмотрел на него – правильно ли я понял? 
     Отец кивнул.

     Подняв стакан обеими руками, чтобы не пролить ни капли, я отпил содержимое.
Оно имело горький вкус.
     Я сказал, что мне понравилось, но он засмеялся, так как видел мои скривившиеся губы.
     Тогда, схватив стакан, я сделал большой глоток, чем заставил отца засмеяться опять,
но теперь уже по-другому.

     Немного позднее я вышел из дома на улицу.
     Уж не знаю, что сильнее подействовало: время проведённое с отцом или выпитое пиво,
но весь окружающий мир – каналы, деревья, небо – казался мне цветным витражным окном,
 сквозь которое струился свет.
 
     Я чувствовал себя так, будто Всевышний приблизился к небосводу с обратной стороны
и отметил меня своим вниманием!

               *  *  *
     Свою мать я любил, когда она была ласкова со мной, или когда она подпевала, слушая песни по радио.
     Но случались минуты, когда она бывала неуважительна к моему отцу, и тогда я ненавидел её.
     Что она говорила ему в этих случаях – мне не всегда было понятно.
     Однако, звучавшую в её голосе злобу или – ещё хуже – презрение, я различал всегда.
 
     Конечно же, они были любезны друг с другом, если отправлялись развлечься,
или когда отец выдавал матери деньги на новые наряды.
     Ей нравилось и развлекаться, и одеваться красиво.
 
     Порой мать говорила о себе так, будто речь шла о другом человеке:
     – Тебе досталась самая прелестная девушка нашей школы, и она не желает появляться
 повсюду в простой домашней одежде!
     Если отец был в подпитии, то он просто отшучивался:
     – Она-таки до сих пор самая прелестная! Но я не возьму её развлекаться...,
пока она не купит себе новое платье!
     И он бросал несколько гульденов на стол.

     Когда же ему нечего было выпить, он слушал, тяжело насупившись, пока, наконец,
не вскидывал в бешенстве голову, сверкая голубыми молниями и извергая громовые раскаты брани.
     За всю свою жизнь я не встречал кого-нибудь, кто умел бы так материться, как мой отец!

     Затем они могли скандалить, драться, швырять друг в друга всё, что подворачивалось под руку.
     В такие минуты я был вынужден уходить из дома, протискиваясь мимо велосипедов в прихожей.
     До сих пор не могу забыть щелчок захлопывавшейся за моей спиной двери!
 
     Я брёл по улицам мимо стен кирпичных домов, среди голых деревьев, вдоль замёрзших каналов,
по льду которых скользили на коньках люди.
     Мне хотелось катиться вместе с ними далеко-далеко отсюда и никогда не возвращаться назад!..

     Но я немедленно забывал об этих помыслах, лишь стоило отцу вновь заговорить со мной.
 
               *  *  *
     – Даже Королева просыпается голодной! – мой отец произносил эту фразу с особым смаком.
     Я никак не мог уразуметь, что он имеет в виду.
     «– Конечно же, Королева просыпается голодной; ведь она спала и ничего не ела!»
    
     Потом я понял, что суть была в дополнительном словечке 'даже'.
     «– Ведь Королева – весьма важная персона, но 'даже она' просыпается голодной,
          и тем самым 'даже она' похожа на любого другого человека.
          Целый мир просыпается по утрам голодным!
          Значит, мой отец выбрал для себя лучшую работу в мире!»

     Я выложил отцу свои рассуждения, и услышал в ответ:
     – Джуп, завтра ты пойдёшь со мной!

               *  *  *
     На следующее утро отец взял меня с собой на продовольственный рынок.

     Кроме множества людей и неумолкавшего гула голосов, рынок запомнился мне помидорами,
которые выглядели ещё более красными посреди зелёного изобилия разнообразных овощей.
     Отец показывал мне различные виды рыбы и называл те, которые предпочтительнее покупать.
 
     Его приветствовали все торговцы.
Одни из них были с ним давно знакомы.
Другие – просто потому, что он покупал у них продукты.
     Отец всем представлял меня:
     – Мой сын Джуп! Мой мальчик Джуп!

     Когда я устал, отец спросил меня:
     – А как ты думаешь, что же было на завтрак у Королевы сегодня?
     – Молоко и... помидоры!
     Отец засмеялся и купил для нас свежепросольных сельдей и пару своих любимых сэндвичей
– "стейк тартар" на булке.
     Он, по обыкновению, запил еду пивом, но не предложил и мне выпить, хотя теперь я был старше
и уже пробовал его.
 
     Тем не менее, это был ещё один счастливый день в моей жизни!

     И мы неторопливо направились домой.

               3
     Национальные флаги и оранжевые ленты в честь уже миновавшего дня рождения Королевы *
 продолжали мирно развеваться повсюду в тот день, когда началась война.
 
           [*31 августа – день рождения королевы Вильгельмины Нидерландской (1880-1962),
             правившей в Голландии в 1939 году]
   
     Была прекрасная летняя погода. Я играл с мальчишками во дворе.
     Окна соседних домов были распахнуты.
Вдруг сразу из всех окон послышалось нечто необычное – громкое радио, резкие возгласы,
непривычные слова.
     Я стремглав помчался домой.

     Моя мать с воплями металась по кухне взад и вперёд, судорожно дёргая посудное полотенце
одной рукой и продолжая его удерживать в другой.
     Радио уже замолкло и только потрескивало.
     – Что случилось? – спросил я.
     – Война! Германия напала на Польшу!
     – Солдаты и сюда тоже придут?
     На мгновение она умолкла.
     – Нет, сюда они не придут!

               *  *  *
     В тот же день к нам зашёл мой дядя Франс, брат матери.
     Он попытался успокоить её:
     – Польские свиньи не продержатся больше недели, а затем мир и порядок восстановятся!
     Но моя мать не верила ему:
     – Ты думаешь, Польша – это единственное, чего хочет Гитлер?
     – Я читал его книгу. Если он и нападёт на кого-то ещё, то это будут русские коммунисты!
Он нацелен на восток. Ему нужен Восток!
     Казалось, что это убедило её.

     Я и раньше слышал имя Гитлера по радио и в разговорах взрослых.
     – Дядя Франс, почему немцы убивают польских свиней? Разве у них нет своих собственных?
     Он презрительно захохотал, и это вызвало во мне озлобление.
     Поняв, что мой вопрос глуп, я растерялся от своей ошибки.
     Мне следовало подождать и спросить у моего отца.
 
     Я как будто изменил своему отцу ради этого хохочущего дурака дяди, чей смех
 развеселил даже мою мать, чему я, кстати, был рад.
     – Нет-нет, – ухмыльнулся он, – поляки не свиньи, они люди!
     Такой ответ зародил во мне новые вопросы, но я не стал больше спрашивать его,
а снова вышел из дома, и дверь щёлкнула за моей спиной.

     Во дворе мне попался навстречу соседский мальчишка, который был младше меня
и потому всегда выполнял мои команды.
     – Давай играть в войну!
     – Давай!
     – Ты будешь свинячим народом, а я буду Гитлером!
     – Хрю-хрю! – заверещал он и помчался прятаться за дерево.
     Мы играли до тех пор, пока за ним не пришла его мать, чтобы увести домой.
     Но меня это не огорчило.
     Он был слишком мал, чтобы игра с ним приносила много удовольствия.
 
     Когда я вернулся в дом, дядя Франс уже ушёл, а моя мать усердно прибирала кухню.
     Я поднялся к себе в комнату и открыл свою любимую книгу с картинками "Обо всём на свете".
     На карте мира каждая страна была раскрашена собственным цветом:
Голландия – оранжевая, Германия – зелёная, Польша – коричневая, Россия – светло-жёлтая.
     Голландия была самой маленькой из этих четырёх.
 
     "- Немцы вошли в Польшу, которая лежит далеко от Голландии.
          Дядя Франс говорит, что, в любом случае, Гитлер будет продолжать двигаться
          в том же направлении. А мать уверяет, что солдаты не должны придти сюда.
          Они оба, вероятно, правы! Однако тревога остаётся: ведь Германия – наш
          ближайший сосед!
          Чтобы быть уверенным в нашей полной безопасности, мне нужно поговорить
          с отцом".

     Но я не знал, когда смогу увидеть его: отец возвращался домой поздно и долго спал по утрам,
а я уже был школьником, поэтому мы встречались только в его выходные дни.

     Учился я совсем неплохо. У меня был свой круг приятелей, годных для игры в футбол,
 для шалостей или просто для болтовни.
     Наши мальчишки были достаточно хорошей компанией.
     Не самой лучшей, но достаточно хорошей!
 
     Каждый пацан знает, что это означает – "самая лучшая компания".
     А что – "самая худшая"!
     Другие ребята пытались попасть в нашу команду, но мы принимали не каждого.

               *  *  *
     Разговор с отцом произошёл в понедельник, двумя днями позднее.
     – Как твои дела в школе? – спросил он, наливая себе третий стакан спиртного.
     – Очень хорошо! Сегодня только два мальчика решили больше задач, чем я!
     – Должно быть, они евреи!
     – Почему?
     – Они всегда стараются показать себя умнее всех вокруг! Умнее тупых голландцев!
     – Голландцы не тупые!
     – Мой маленький патриот! – отец взъерошил мои волосы.

     – Так что же, евреи в самом деле плохие, как некоторые люди говорят про них?
     – Не то, чтобы все они плохие. Просто лучше, если бы их не было поблизости!
Однако, католики гораздо хуже!
     – А почему Гитлер напал на поляков?
     – Ты хочешь знать настоящую причину?
     – Конечно!
     – Причина в том, что Гитлер безумен, и никогда никому неизвестно,
почему он поступает так, как он поступает!

     – Кто же хуже – Гитлер или евреи?
     – Все одинаковы – Гитлер, евреи, коммунисты, – от них только неприятности!
Они не дают нам спокойно жить!
     – Кто такие коммунисты?
     – Это русские, которые хотят отобрать всё, что мы имеем, и превратить нас в своих рабов!

     – А как же американцы? Они ведь помогут нам?
     – Ну, эти вероятно сейчас скажут: "– О’кей! Опять в Европе парни убивают друг друга,
 но нам-то какое дело?" 
     Такова истина – худшая на всём белом свете, сынок: люди убивают друг друга,
и это никого не волнует!

               4
     Беседа с отцом оставила во мне двойственное чувство.
     Я был счастлив и горд, что события в мире он обсуждал со мной, как с большим мальчиком.
     Но мир, о котором он говорил, выглядел ненадёжным, опасным местом, где ситуация
 резко менялась в одну секунду.
     Гитлер мог вдруг завопить и, развернув свои войска, направить их на Голландию.
     Тогда люди стали бы убивать друг друга прямо здесь, но это никого бы не взволновало!

     В школьном дворе ребята тоже рассуждали о том, что происходит в мире.
     У каждого из них было собственное мнение, полученное из разговоров со своим отцом.
     Один мальчик утверждал, что Гитлер не станет нападать на нас:
ведь немцы и голландцы почти что родственники.
     Другой заявил, что если немцы придут, то они, скорее всего, убьют только евреев и коммунистов,
оставив порядочных голландцев в покое.
     Я же возразил, что поскольку Гитлер сумасшедший, то он может придти и убить всех голландцев,
не тронув евреев и коммунистов.

     В скором времени в школе произошел необычный случай.
     Среди наших школьников было несколько евреев.
     Один из них был особенно приметен из-за своих чёрных курчавых волос, которые
 блестели, как намасленные, и поэтому его постоянно дразнили.
     Я слышал, как дети называли его "жидом".
     Несколько раз я тоже замышлял крикнуть ему: «Жид!».
     Просто так, чтобы посмотреть - что произойдёт.
     Но такой случай мне так и не представился, потому что он перестал появляться в школе.
     Сначала я думал, что он заболел, но через пару дней узнал, что он переселился в Англию.
     Вот так просто – фьюить! – и исчез!

               *  *  *
     Проходили неделя за неделей, не принося особых новостей.
     Мало помалу, люди стали забывать о далёкой войне и больше беседовали на другие,
 более близкие темы.
     Взрослые толковали о ценах и заработках; дети ожидали, когда же, наконец, замёрзнут каналы,
и предвкушали приближение Олимпийских Игр, назначенных на будущее лето в Амстердаме.

     Некоторые изменения всё же становились постепенно заметны.
     Мой отец ворчал, что люди перестали посещать его ресторан.
 
     Перемены происходили и с моей матерью – без видимых причин она вдруг переходила от нежности
к раздражительности, чего прежде с нею случалось не часто.
     Я не знал тогда, что она беременна, пока поздней осенью её большой живот
не стал особенно заметен.
     Отец любил поглаживать этот живот, и я понимал, что он старается хоть как-то
 привести мать в хорошее настроение.
     Сразу после Нового Года родились близнецы – это были Ян и ты, Уиллем!
 
     Пока мать лежала в больнице, отец опять взял меня с собой на рынок.
     На этот раз он двигался медленнее и более тщательно выбирал продукты, приговаривая:
     – Голодные времена заостряют глаза!
     Для меня оставалось неясным, как это времена могут быть голодными.
     Так же не нравилась и необходимость заострить глаза.
 
     Торговцы теперь разговаривали с ним другим тоном: одни менее дружелюбно, другие – более.
     – Ты опять стал отцом? – спросил один из них, стоя за своим прилавком
с горой льда и сельдей.
     – Более того, дважды!
     – Близнецы?
     – Да, мальчики!
     – Ну что ж, во всяком случае, это мальчики!
     – Верно, верно! Но жена по-прежнему хочет девочку, чтобы можно было её наряжать!

     К тому времени я уже знал, как взрослые делают детей.
     Я мог слышать их при этом занятии, и даже несколько раз подглядывал за ними.
     Их неистовство пугало и, в то же время, волновало меня.
     Один из моих одноклассников тоже считал считал себя достаточно осведомлённым, однако никто не рассказал ему подробностей.
     Поэтому он был чрезвычайно ошарашен, когда, застав своих родителей врасплох, обнаружил,
что при этом деле совершаются движения.
     Несколько дней подряд ребята подшучивали над ним по такому поводу.

               *  *  *
     Пришла зима, и каналы, наконец-то, замёрзли.
     Установилась отвратительная голландская погода: сильный ветер приносил
с Северного моря дождь со снегом.
     Обыватели ворчали о слякоти больше, чем обычно, чтобы отвлечься от разговоров о войне.

     – А зимой армии сражаются? – спросил я моего отца.
     – Только в крайнем случае. Люди предпочитают убивать друг друга в хорошую погоду!

     «– Следовательно, до весны нам ничего не грозит!»

               5
     Жизнь в семье круто изменилась с рождением близнецов.
     Даже один новорожденный ребёнок создал бы в доме особенную обстановку,
а с близнецами этих особенностей прибыло вдвое больше!
     Моя бедная мать долго не могла толком выспаться.
Когда один из мальчиков засыпал, второй начинал плакать и будил первого.
     Постепенно, день за днём близнецы приучились засыпать и просыпаться в одни и те же часы.

     Они приковывали к себе пристальное внимание моих родителей, наших родственников, любого гостя.
     Окружающие говорили про них:
     – Это выглядит, как будто единый организм с двумя телами!
     – Погодите, вот вырастут и станут разыгрывать шутки с вами – один будет
 притворяться другим!
     – Близнецы обладают необыкновенными возможностями! Некоторые из них способны
 пересылать мысли друг другу по воздуху! – сказала одна старая женщина без малейшего
 сомнения в голосе.
– Или даже – разбивать чайные чашки на расстоянии, не касаясь их! Я сама такое видела!

     Кем же вы были для меня?
     Просто комочки плоти в одеяльцах!

     Однажды мать положила малышей на свою кровать и сказала мне:
     – Последи минуточку за братьями, мне нужно помыть руки! Не дай им скатиться на пол!
     Это был самый первый случай, когда я оказался наедине с близнецами.
 
     Я вплотную разглядывал вас, стараясь отыскать – есть ли действительно что-то необыкновенное?
     Мои глаза смотрели прямо в ваши глаза: такие же - голубые,- какие - бывают - у всех - малюток...

     Вы оба заорали одновременно.
     Мать вбежала и оттолкнула меня в сторону мокрыми руками.
     – Что ты им сделал?
     – Да ничего! Просто смотрел на них!
     Она схватила близнецов и унесла из комнаты, оставив меня одного около постели,
на которой она с отцом зачала их.

     После этого случая я никогда не был симпатичен вам, братцы!
     А в свою очередь, я тоже невзлюбил вас обоих!
     Я понимал – необходимо оградить близнецов от всего плохого, что может случиться с ними.
     Но я не знал – как именно это сделать, и старался находиться как можно дальше от них,
чтобы не стать даже косвенной причиной, когда что-нибудь произойдёт.
 
     Меня постоянно не покидало чувство, что близнецы сами желали для себя какой-нибудь
 неприятности, могущей случиться по моей вине.
     Тогда вся любовь нашей матери целиком принадлежала бы им.

     Как-то раз, спускаясь по лестнице вниз в погреб, я внезапно потерял сознание
и свалился с ног.
     «– Вне сомнения, что близнецы устроили это! Посылая свои мысли по воздуху
          на расстояние, они могут при этом не только разбивать чашки, так ведь?»

     Гости, родственники и соседи всегда спрашивали меня – как мне нравятся мои братья?
     Я знал, какой ответ ожидался, и именно так и отвечал.
     Они даже не пытались взглянуть мне в лицо, чтобы убедиться – не лгу ли я,
как мог бы солгать любой ребёнок.
     Их на самом деле интересовало не это, а насколько правильным окажется отклик.

     Один только дядя Франс заметил моё состояние:
     – Я помню, когда родилась моя сестра – твоя мать, – я чувствовал себя ограбленным,
 как будто кто-то прошёл мимо и выхватил из моих рук любимую игрушку!
     При этих словах, впервые после появления в доме близнецов, я почувствовал
 облегчение и успокоился.
 
     Я никогда не смог бы завести такой разговор с моим отцом или с кем-либо ешё.
     – Она тоже родилась очень миленькой, – продолжал дядя Франс.
– Я был обязан любить её! Но моя жизнь переменилась!
     Понимая, что не следует задавать важные вопросы кому-то, кроме своего отца,
я, тем не менее, спросил дядю Франса:
     – Как же я должен относиться к близнецам?

     Дядя Франс сделал долгую паузу, поскольку это был трудный вопрос, и он хотел
дать понятный мне ответ.
     – Близнецы, конечно же, не уродцы, рождённые без рук и без ног.
Но ты также не можешь сказать, что они на сто процентов обычные дети.
Близнецы – твои кровные братья!
То, как каждый из нас выглядит, - цвет наших глаз, форма наших ладоней, наши способности, -
всё это достаётся нам с родительской кровью.
Люди получают свою индивидуальность через кровь, и таким образом создаются нации.
Ты никогда не должен подводить свою кровь!

     – Разве это не тоже самое, что говорят немцы?
     – Немцы не дураки! Ты просто погляди вокруг себя: в одних семьях каждый способен петь,
в других – никто не может воспроизвести мелодию.
В некоторых семьях никто не пьянствует, в иных – все поголовно не выпускают стакана из рук.
Почему? Потому что для одной крови по нраву вкус алкоголя, а другая кровь не любит его!
     – Моя не любит!
     – Твоя ещё полюбит!

     Однако, ничто из сказанного дядей в этот день не повлияло на моё самостоятельное открытие
– близнецы обладали тайным пониманием друг друга!
     Вы создавали свои скрытные способы беседовать между собой: быстрые взгляды,
потайные движения ваших маленьких пальчиков.
     Вы создавали свои особые пути беседовать и со мной тоже.
Ещё не умея говорить, вы оба сообщали мне (и я мог это воспринимать!):
     – Мы не любим тебя, но мы притворяемся, чтобы не огорчать нашу мать!
И ты должен притворяться любящим братом, если действительно любишь свою мать!

     Разумеется, я обсуждал всё это с моими школьными друзьями:
     – Наши близнецы – недобрые эгоисты и ненавидят меня, потому что они вынуждены
 разделять со мной свою мать!
А ещё – они очень сообразительные, и у них есть возможности, которых нет у обычных людей!
     – Какие такие возможности?
     – Например, разбивать чайные чашки, не прикасаясь к ним! Одна старуха видела такое,
 я сам слышал, как она рассказывала!

               *  *  *
       Дядя Франс примкнул к голландским нацистам и отныне стал носить нарукавную повязку
с надписью "NSB" *.

                [*NSB – Nationaal-Socialistische Beweging – национал-социалистическая
                политическая партия голландских фашистов.]

     – Плохие или хорошие, – говорил он, – но наступают великие времена! Настоящая история!
     – История не приносит ничего, кроме неприятностей, – отвечал мой отец. – Мне это не нравится!
     – Ты думаешь, историю волнует – нравится ли она тебе?
     – Проваливай к чертям вместе со своей историей!

     Для меня было странно слушать их разговоры.
     Я осознавал кровную связь с ними обоими и чувствовал свою вину по отношению к отцу,
 не знавшему о наших с дядей Франсом беседах.
     У дяди Франса порой бывали некоторые здравые мысли.
Он читал газеты и размышлял о разных вещах.
     Однако я радовался, когда последнее слово оставалось за моим отцом.

     К тому же, дядя Франс оказался неправ в своих предвидениях:
Гитлер не продолжил наступление на восток.
     Ранним утром ещё одного солнечного дня, 10-го мая 1940 года,
германские войска вторглись в Голландию.
     И по земле, и по воздуху.

     После нескольких дней упорного сопротивления и ожесточённых воздушных сражений
 Роттердам, разрушенный до основания авиационными бомбардировками, сдался.
     Голландское правительство капитулировало, чтобы спасти мирное население
и избежать повторения подобных страданий во множестве других мест.
 
     Королева укрылась в Англии, т.е. там же, куда уехал курчавый еврей из моей школы.
     Такое бегство прежде показалось бы нам невероятным!
     «– Как смогла Королева покинуть свою страну?!
        Это то же самое, если бы мать сбежала от своих детей прочь!»

     Однако война настолько часто превращала самые невероятные события в реальность,
что они становились обычными явлениями.
     Такие, как массовая гибель людей от голода.
     Как отправка собственных детей на смерть!

               6
     Немцы быстро распространились по всей стране и установили повсюду свои собственные
 дорожные знаки: чёрные и жёлтые.
     Всего неожиданнее оказалось столь вежливое поведение немецких солдат,
что нельзя было требовать от них большего.
     Они уступали пожилым людям свои места в трамваях, полностью оплачивали покупки
в магазинах, ни на кого не повышали голос.
     Местные девушки начали гулять с ними, хотя многим голландцам это не нравилось.

     У населения прибавилось денег, т.к. появились гораздо большие возможности для заработка.
     Дядя Франс говорил, торжествуя, что немцы демонстрируют нам ту прекрасную жизнь,
 которую Гитлер обеспечил для них после Великой Депрессии и намерен сделать то же самое
 для голландцев.

               *  *  *
     Все мальчишки были обеспокоены вероятной отменой из-за войны очередных Олимпийских Игр.
     – Как жаль! Ведь Голландия выступила совсем неплохо на прошлой Олимпиаде в Берлине!
     – Мы тогда победили в двух самых "голландских" видах спорта –
в велосипедных гонках и в парусной регате!
     – Бегун "Тинус" Озендарп * уступил всего две десятых секунды Джесси Оуэнсу **
в финале стометровки!
     – Подумать только – какие-то две десятых!
     – А в забеге на 200 метров отстал от него же на шесть десятых – это совсем немного!
     Там же, в Берлине, "Рия" Мастенброк *** завоевала золото в плавании вольным стилем,
 чем мы тоже гордились, хотя, разумеется, это больше касалось девчонок.
[*  Мартинус Бернардус Озендарп (1916-2002) – голландский спортсмен-легкоатлет;
 ** Джеймс Кливленд Оуэнс (1913-1980) – американский спортсмен-легкоатлет, многократный
 олимпийский чемпион;
 ***Хенрика Вильгельмина Мастенброк (1919-2003) – голландская спортсменка, олимпийская
 чемпионка в плавании.]

               *  *  *
     В школе у меня был закадычный дружок, Кийс.
     Все плохие поступки мы совершали вместе: курили, плевались, сквернословили.
     – Что могут немцы сделать плохого детям? – спросил я его.
     – Всё, что только им вздумается!
     – А могут ли дети навредить немцам?
     – Это интересный вопрос! – сказал Кийс. – Нам следует хорошенько подумать об этом!
     У меня всегда были наготове интересные вопросы.

     Но Кийс был гораздо смелее в поступках.
     Даже когда он попадался на своих проделках, его можно было заставить плакать,
но никогда – просить прощения.
     Жёсткие белокурые волосы и такие же брови оттеняли его глаза, делая их похожими
на кусочки голубого мрамора.

     – Мы могли бы насыпать песок в бензобаки грузовиков, – предложил я Кийсу,
 пробираясь с ним узкими улочками по направлению к порту.
– Это приводит к порче мотора. Я читал о таком случае!
     Кийс молча улыбнулся в ответ.

     Мы вышли на центральную улицу Дамрак вблизи порта, чтобы оглядеться вокруг.
     Продолжали ходить трамваи.
     Легковых машин было мало, но всё ещё много велосипедов,
которые пока не были реквизированы.
     Транспортный поток, в основном, составляли немецкие военные грузовики,
образовавшие большое скопление у железнодорожного вокзала.
Одни стояли с работающими двигателями, другие – с заглушёнными.
     Нам удалось проскользнуть между рядами грузовиков.
Желтоватая весенняя грязь налипла на их колёсах, которые были почти такой же высоты, как и мы.
     Крышки бензобаков, на первый взгляд, не показались нам легко открывавшимися.

    Водители и солдаты – преимущественно молодые – толпились вокруг, курили, беседовали.
    Они радовались своей лёгкой победе и не обращали внимания на нас.
    Если же кто-либо из них смотрел в нашу сторону, то мы улыбались в притворном восхищении
их униформой и вооружением.

     Солдаты в большинстве выглядели весёлыми и доброжелательными, но, к сожалению,
 всегда попадается какой-нибудь придира, и один такой обнаружил нас очень скоро.
     – Прочь отсюда! – засвистел он нам. – Нечего вам тут шляться!
     – Ступайте учить свои уроки по-немецкому! – крикнул вслед кто-то из солдат,
пока мы поспешно удалялись, но не бежали.
     – Kennst du das Land?..* – запел другой .
[*Kennst du das Land?.. (нем.) – Знаешь ли ты ту страну?... – хрестоматийное стихотворение
из романа И.В.Гёте "Вильгельм Мейстер"; песня Миньоны на музыку Ф.Шуберта]

     Тем не менее, мы не отказались от своего намерения, и принялись заполнять песком и гравием
свои школьные ранцы, которые постоянно таскали на спинах.
     – Как ты думаешь, много ли этого потребуется, чтобы засорить мотор? – спросил я Кийса.
     – Для немецкого мотора – очень много! – ответил он.

               *  *  *
     Школа закрылась на летние каникулы.
     Расставаясь, мы обменялись телефонными номерами, условившись ни единым словом
не упоминать при звонках о наших планах.
     Теперь нам не удавалось встречаться каждый день.
     Всё же мы виделись достаточно часто в это первое военное лето.

     Замечательное было лето и для меня, и для Кийса, за исключением того,
что так и не состоялись Олимпийские Игры в Амстердаме.
     Мы много бегали, и наши кости укреплялись.
     А сверх всех других удовольствий существовала задуманная нами секретная игра.

     Иногда я чувствовал, что должен бы рассказать о наших замыслах отцу, посоветоваться с ним.
     Но, опасаясь выглядеть трусом, я придумывал себе оправдания:
     «– Если прямо просить его о разрешении, то он наверняка сильно разозлится!
         Можно ведь рассказать потом, когда всё уже произойдёт?
         Ничего нельзя будет изменить, и тогда он станет гордиться мною!»

     Собирать песок и гравий не было трудным делом.
     Трудной задачей было – найти грузовик, оставленный без присмотра на достаточное время,
чтобы открыть бензобак и всыпать в него грязь.
     Мы протёрли подмётки и сбили каблуки, бродя в своих безуспешных поисках
по Амстердаму вдоль и поперёк.
 
     Для экономии времени в случае, если мы, наконец, встретим подходящую машину,
Кийс заготовил воронку из журнальных страниц, чтобы сыпать песок в бак прямо сквозь неё.

     Проходили недели. Мы продолжали свои утомительные прогулки.
Наш груз становился всё тяжелее под жарким солнцем, и мы начали терять первоначальный азарт.
      – Мне дьявольски не везёт на этом свете! – воскликнул я, используя одно
из любимых выражений своего отца.
     – Случаются исключения! – заметил Кийс, не уточнив однако, что он имел ввиду.

     Некоторое время мы не перезванивались и при встречах не разговаривали о нашем замысле,
а просто играли в обычные мальчишеские игры.
     Лето было для нас одним бесконечным днём, и всё казалось, что впереди много времени.
Но внезапно этот день приблизился к своему завершению.
Вскоре уже должна была начаться учёба в школе.

     Мы стали испытывать стыд за то, что замахнулись на непосильное для нас дело.
Поэтому, без лишних слов, поиски подходящего автомобиля были возобновлены.
     Все наши усилия сосредоточились только на этом, и чувствовалось, что вот-вот нам повезёт.
     Лямки тяжёлых ранцев резали плечи, напоминая о потраченном напрасно труде,
но даже мысль о возможном отступлении была нам ненавистна.
 
               *  *  *
     Наконец-то! Всё, что требовалось, это лишь сделать один поворот за угол
на маленькую улочку неподалёку от полицейского управления, – и он принёс нам удачу!
     Командирский "Хорьх" стоял двумя колёсами на тротуаре, а двумя – на мостовой, как будто
был припаркован на минуточку и собирался поспешно умчаться.
     Вокруг не видно ни души, за исключением пожилой женщины в мясной лавке.
 
     – Мы не должны терять ни секунды! – Кийс, изогнувшийся под своим грузом,
пустился рысцой прямиком к автомобилю.
     Я опередил его и принялся открывать крышку бака.
 
     Запах ещё горячего двигателя означал, что машина здесь недавно, т.е. можно было надеяться,
что солдаты не вернутся немедленно.

     Крышка не сдвигалась с места, хотя я пытался повернуть её обеими руками.
     Безуспешно!
     Кийс оттолкнул меня в сторону. Он был сильнее меня. Не намного, но – всё-таки!
     Мне же не хотелось дать ему совершить всё одному, поэтому я стал скорее стаскивать с себя ранец,
но лямка затянулась на моей руке, и я оказался в дурацком положении.

     – Я тоже не могу открыть! – вздохнул Кийс. – Давай попробуем вдвоём!
     Я ухватился одной ладонью поверх его двух, в то время, как другая моя рука
 оставалась запутанной в лямке.
     – Двумя руками! Двумя руками! – зарычал Кийс. – Обеими!
     – Я стараюсь!.. Я стараюсь!..
     Но крышка по-прежнему не поддавалась нашим потугам.
 
     Это было всё, что мы успели.
     Внезапно чья-то чужая рука сильно сжала моё плечо, и я смог только прошептать:
     – Кииийс!!!
     Первое, что я увидел, с трудом повернув голову, была нарукавная повязка
голландских нацистов "NSB", а вслед за ней – лицо дяди Франса.
      – Ещё в нескольких кварталах отсюда мне показалось, что я вижу своего племянника.
И я сказал себе: я хорошо его знаю! Он не учебники носит в своём ранце!
А теперь я убеждаюсь, что мой глупый маленький племянник играет в саботаж!
     Он отвесил нам обоим подзатыльники и вдогонку пнул каждого ногой в зад.

     На этом завершилось голландское Сопротивление!
     Во всяком случае, для меня.

               7
     Моя мать разлюбила всех на белом свете и перестала отзываться на звонки в дверь.
     Миновали дни, когда зеленщик или разносчик молока подходили к нашему крыльцу.
 Теперь люди, стучавшие в дом, не приносили ничего хорошего.
 
     Прежде она регулярно вытаскивала отца на прогулки или развлечения, ныне же входная дверь внушала ей страх.
     Когда я находился дома, то должен был идти открывать дверь, если только не ожидали
 кого-нибудь в назначенное время.
 
     Но и мне тоже не нравилось подходить к дверям.
     Я боялся увидеть там дядю Франса, который дал бы мне очередную затрещину
и потащил бы к родителям сообщить, в какую пропасть я мог ввергнуть всю семью.

     Временами мать просила подойти к двери моего отца, при этом в её голосе звучали иные,
укоризненные интонации:
     – Сделай хоть что-нибудь полезное для семьи!

     Отец стал гораздо больше времени проводить дома.
     Он ещё продолжал работать в некоторые дни недели, но ресторан держался
только благодаря немецким офицерам, которые питались там.

     Многие люди, несмотря на возросшие заработки, избегали тратить деньги в ресторанах,
 опасаясь, что отношение немецких властей к голландцам может поменяться, и тогда
все накопления будут отобраны.

     В самом деле, вскоре немцы конфисковали все прежние голландские монеты,
содержавшие серебро и никель, и заменили их оловянными монетами нацистской Голландии
с изображением тюльпанов,
чем вызвали всеобщую ненависть к новым деньгам.

     – Лучше любая работа, чем никакой работы! – говорил мой отец моей матери.
– Но я ненавижу кормить этих сволочей! – и добавлял с иронией: – "Благородная профессия"!
     Теперь уже не имело значения – какого цвета спиртное он пил: ничто не могло порадовать его.

     Моя мать пыталась привлечь отца для помощи в уходе за малышами в его домашнее время.
     – Я никогда не предполагала быть матерью близнецов! Это слишком тяжело для меня!
Моя единственная мечта была о дочери!
     – Мы имеем то, что заслужили! – огрызался мой отец.
     – В таком случае, позволь им заслужить несколько гульденов!

     Однажды раздался тяжёлый стук в дверь, и мать послала меня открывать.
Моё сердце оборвалось от увереннности, что так стучать мог только дядя Франс.
     Я оказался почти прав.
     Это постучался другой голландский нацист, продававший населению
свой партийный листок "Народ и Страна" *.
[*"Народ и Страна" – газета национал-социалистической партии голландских фашистов.]
 
     Таким путём добывались деньги для нужд "NSB" и, естественно, распространялись фашистские идеи.
     А заодно выясняли – кто откажется, – и давали им понять, что про них не забудут.

     Разносчиком газеты оказался жирный, злой коротышка из числа вечно боявшихся
быть осмеянными и обманутыми.
     Мне стало необыкновенно легко оттого, что это был не дядя Франс.
     Я даже улыбнулся и сказал:
     – Мой дядя – член "NSB"! Он регулярно приносит нам эту газету! – и, чтобы выглядеть солиднее,
небрежно добавил: – А потом мы обсуждаем прочитанное!

     Он внимательно посмотрел на меня, чтобы убедиться, не лгу ли я, но половина сказанного
была правдой, поэтому моё лицо выглядело безупречно.
     – Очень хорошо! – сказал он и отправился теребить следующего обывателя.
     Это был первый случай, когда я мог гордиться своей ложью.
     Я спас мою мать от огорчения, которое непременно доставил бы ей подобный тип.

     Однако моё хорошее настроение длилось не долго.
     «– Что, если этот разносчик знает дядю Франса и передаст ему мои слова?
          Тогда дядя Франс  получит больше поводов для моего наказания!»

     Поэтому следующий стук в дверь напугал меня вдвое сильнее.
    – Джуп, пойди посмотри – кто там! – крикнула моя мать из кухни, где она кормила близнецов овсяной кашей,
напевая под музыку, звучавшую по радио.
     На этот раз стук не был таким резким, как раньше, но:
     «– Дядя Франс – хитрец! Он может нарочно стучать мягко, чтобы одурачить меня!»

     Приоткрыв дверь совсем немного, я убедился, что это не был ни дядя Франс, ни иной взрослый человек.
Там стоял Мартин, большой мальчишка, живший на нашей улице.
Он считался в школе одним из лучших спортсменов, все уважали его.
     Мартин был старше меня и никогда не унижался разговаривать с кем-нибудь из моих ровесников.
     – Идёт облава по изъятию медных вещей! – шепнул он и кивнул в ожидании ответного кивка,
подтверждающего понимание, что означает такое сообщение.
     Я кивнул в ответ.

     Гордясь тем, что сам Мартин заговорил со мной и доверил мне нечто важное, – а это, действительно, было "нечто",
– я, в то же время, почувствовал стыд за собственную попытку участия в Сопротивлении, принёсшую мне
только пинок под зад и жизнь в постоянном страхе перед дядей Франсом.
     – Кто это был? – спросила мать, когда я вернулся в кухню.
     – Идёт облава по изъятию медных вещей! – сообщил я, важничая, что её сыну доверена такая ответственная информация.

     Но моя мать почувствовала отнюдь не гордость.
Она огляделась вокруг и начала рыдать.
     Через секунду и близнецы своим криком присоединились к ней.
     Я стоял в растерянности среди звуков играющего радио и плачущей семьи, а отца не было дома в такой момент,
когда мы все нуждались в его поддержке.
 
     Тогда мгновенно, как будто заранее зная, что мне нужно делать, я схватил со стола медную вазу для фруктов
и вынес её в сарай, где мои родители хранили инструменты и луковицы тюльпанов.
     Те самые луковицы, которые в дальнейшем нам пришлось варить для еды.
     Вазу я положил позади поленницы и даже разместил сверху глиняные горшки и другой хлам,
чтобы отбить желание разбирать эту кучу.
 
     – Не беспокойся, я её спрятал! – сказал я, вернувшись назад.
     Тотчас мать перестала плакать и, никак не ответив, переключила всё внимание на кормление близнецов.
     Я знал, что сейчас лучше не говорить ей больше ничего, и отправился ко входным дверям дожидаться прибытия рейда.
     Я приготовился снова лгать, что было бы теперь гораздо труднее.
     «– Рейд – это не то же самое, что продавец газет. Рейду следует говорить правду!
         Тем не менее, они могут не поверить и вломиться в дом!»

     Чем дольше я ждал, тем чаще стучал мой пульс.
     А чем чаще он стучал, тем более смущённым я становился.
     «– Наверное, я даже не сумею им солгать. Вдруг они станут кричать и избивать меня?
         Я не выдержу и выболтаю, где спрятана медная ваза. Тогда опасность для семьи
         будет ещё больше: ведь я был предупреждён о рейде!
         Я проигнорировал немецкие приказы!!!
         Как много обвинений набирается против меня: неповиновение, саботаж, ложь 
         нацистскому газетчику!..»
     Но в этот день так никто и не пришёл.
 
     В войне нет ничего предсказуемого, будь это даже жестокость.
Она приближается, приближается, и – вдруг! – круто меняет направление.

               *  *  *
     В школьном дворе продолжались нескончаемые разговоры о войне.
     Теперь не просто повторялось сказанное нашими отцами – мы уже могли обо всём судить по своему собственному опыту.
     – Я видел нескольких немецких солдат, таких тощих, что любой голландец запросто смог бы победить их!
     – Среди них попадаются совсем неплохие! Один дал мне конфету!
     – Им приказано хорошо относиться к голландцам, но всё переменится, если изменятся приказы!

     – Говорят, что Германия скоро нападёт на Россию!
     – Так зачем же они отправились сначала на восток, а потом развернулись и пришли в Голландию?
     – Сначала им нужно было разбить Польшу и создать там базы, а сюда они пришли, чтобы отдохнуть и перевооружиться
прежде, чем сражаться против русских!
     – Но разве Голландия не считалась нейтральной?
     – Немцам на это наплевать!

     Мы с Кийсом попали в разные классы в этом году, и я порой встречал его на игровой площадке.
     Некоторое время мы не разговаривали друг с другом: нам было стыдно вспоминать,
как нас поймали и пнули ногой в зад.
     Но вскоре молчание надоело, и мы вернулись к прежним беседам.
     – Были у тебя неприятности? – спросил он.
     – Ещё нет!
     – У меня тоже – нет! Я знаю кое-кого из ребят, кто предупреждает жителей об облавах!
     – Один из них, Мартин, приходил к нам в дом. Ты его тоже знаешь!
Но ведь они все старше нас?
     – Есть парочка нашего возраста. Они выбирают только самых лучших:
тех, кто может быстро бегать и врать, не смущаясь!
     – Я теперь умею врать гораздо лучше! Да и бегаю быстро!
     – Я тоже! – сказал Кийс, который имел преимущество в обеих категориях.
     – Не попросишь ли ты их поручить нам что-нибудь?
     – Я могу спросить.

     В этот день я добирался домой длинным путём, бродя взад и вперёд по всем улицам своего района,
разглядывая их, как будто впервые.
     Не то, чтобы мне были неизвестны эти места, – проходы, ограды, переулки, жители, – но сейчас я смотрел на всё
с другой точки зрения:
откуда лучше всего заметить приближавшегося прохожего;
у какого дома есть высокое крыльцо с хорошим обзором, но не позволяющее быстро сбежать вниз, и тому подобное.

     Я так долго шёл домой, что когда, наконец, пришёл, все уже сидели вокруг стола.
     Мой отец.
     Моя мать.
     Мой дядя Франс!

               8
     – Ступай, помой руки и приходи прямо к столу! – сказала мне мать.
     Эти несколько лишних секунд обрадовали меня.
     До сих пор я был настолько поглощён беспокойством о предстоящем столкновении с дядей Франсом у дверей,
что даже никогда не представлял себе возможное появление его у нас дома.
     Я плеснул холодной водой в лицо и мысленно восстановил то, что успел заметить, войдя в комнату.
 
     Очевидно, дядя Франс ещё ничего не сказал, так как мать была озабочена только
моим запоздалым возвращением домой.
     Взрослые, беседуя между собой, не казались огорчёнными.
     Более того, всё выглядело похожим на маленькое семейное торжество:
мать выставила на стол наш лучший чайный сервиз и праздничные тарелки.

     Я занял своё место за столом между родителями, прямо напротив дяди Франса, и вежливо пожелал всем доброго вечера.
     Мать положила ужин мне на тарелку: хороший хлеб, копченый сыр, тонкий ломтик ветчины и крупно нарезаный помидор.
     Пока я поедал столь редкие ныне яства, она налила чай в мою чашку и придвинула сахарницу, наполненную доверху,
чего не случалось уже долгое время.

     – Все эти продукты принёс нам в подарок твой дядя Франс! – сказала мать, улыбаясь своему брату.
     – Да! – сказал Франс. – Я был так занят, что совсем забросил заботу о моей сестре! И о моём зяте! И о моём племяннике!!!

     Еда у меня во рту потеряла всякий вкус.
     «– Возможно, есть несколько причин для его прихода, но одна из них, несомненно – я!»

     – Это лучшая ветчина, какую я пробовал с тех пор, как началась война! – высказал нейтральный комплимент мой отец.
     – "NSB" выполняет важную работу, и за это нас хорошо кормят!
     – Я это вижу! – заметила мать. – Франс, я готова поспорить, что ты прибавил килограмма три!
     Её замечание было верным. Франс был худощавым блондином, как и его сестра, с сильно выступавшим вперёд кадыком,
что делало его более поджарым, чем в действительности.
     Теперь же дядя Франс прямо-таки лоснился; моя мать с её зелёной жилкой на виске пока ещё выглядела стройной,
но все мы смотрелись совсем убого.

     Мать сияла от удовольствия, получив возможность угощать хорошей пищей,
подаренной братом, а кроме того, это придавало ей ещё больший вес
в заботе о доме и о близнецах.
     Отец ничего не говорил, не желая потакать её счастью, особенно потому, что не он принёс продукты в дом.

     Молчание отца пришлось не по душе дяде Франсу.
    – Я знаю, что говорят люди, – сказал дядя Франс. – Они говорят, что добропорядочные голландцы не вступают в "NSB"!
Не так ли, сестрица?
     – Да, я слышала что-то такое! – осторожно ответила мать, не любившая политических дискуссий.
     – Люди треплются о разном, – продолжал дядя Франс, – и в их болтовне много неправды.
Неправда и то, будто порядочные голландцы не вступают в "NSB"! Ведь я же порядочный голландец, не так ли?
– обратился он к моим родителям, и они оба кивнули.
– И я вижу, что другие члены "NSB" тоже порядочные голландцы!

     – Ну, не все из них! – заявил отец. Он явно умышленно позволил себе такое.
     – Не бывает на сто процентов порядочных организаций! Также как и семей! – дядя Франс кинул быстрый взгляд
в мою сторону.
     – Я не понимаю, о чём ты, Франс? – в голосе матери послышались слёзы.
     – Не волнуйся, всё просто и ясно!
     – Тогда поясни, пожалуйста, и мне! – она повернулась к нему.

     – Немцы вступили в борьбу за построение нового мира для таких людей, как мы.
Мира без евреев и коммунистов! Мира, где порядочным людям живётся лучше!
Такой мир необходимо защищать! Сможет ли кто-нибудь остановить Германию? – дядя Франс явно вошёл в азарт.
 
     – Англия? Она слишком мала! Русские? Они не захотят умирать за Сталина!
Американцы? Если они и придут сюда, то явятся слишком поздно!
     А Гитлер привёл Германию от бедности и разрухи в число самых мощных стран!
Знаете ли вы, что привлекло меня к национал-социализму более, чем что-либо ещё? Песни!
Я никогда в своей жизни не бываю счастливее, чем в те минуты, когда стою на площади среди сотен других людей,
поющих общую песню, испытывающих единые чувства!
 
     Мне было заметно, что некоторое облегчение проступало на лице матери по мере того,
 как брат объяснял для неё суть вещей.
Но мне не хотелось, чтобы она поверила всему, сказанному им.

     Я-то, конечно, не мог ничего возразить, однако мой отец мог!
Он придерживал до сей поры свой язык, и, наконец, высказался.
     – Может быть, всё это правда, Франс, но я скажу тебе одно – это очень скверная война,
и она завершится большим несчастьем! Особенно, если ты окажешься на проигравшей стороне!

     – Так что же нам делать – избегать выбора сторон?
     – Почему бы и нет? Ведь была же Голландия нейтральной во время прошлой войны!
     – На этот раз слишком поздно менять свой выбор.
Нравится нам или не нравится, но Голландия уже вовлечена в войну.
Нейтралитет сейчас не является предметом обсуждения!
     – Возможно, не является для страны, – сказал отец, – но это мой выбор!
     Мать заёрзала на своём стуле и кинула на отца взгляд, не поощрявший его политические доводы.

     – Я поясню тебе, почему человек не может быть нейтральным сам по себе, – сказал дядя Франс.
– Потому, что ты обязан сделать правильный выбор, если хочешь прокормить свою семью!
     Он коснулся больного места.
     – Мы пока ещё не голодаем! – отец откинулся на спинку стула.
     – Ещё нет! Но предстоит долгая война, и ты прав, ситуация будет ухудшаться, прежде чем она улучшится.
Я же не призываю каждого присоединиться к "NSB". Я только говорю, что люди могут, по крайней мере,
выслушивать наши призывы, как вот только что делала моя сестра.
     Он улыбнулся ей, и она улыбнулась ему в ответ.
     В этот момент она была более его сестрой, чем моей матерью или женой моего отца.

     Отец никак не отреагировал.
     Я страстно желал, чтобы он сказал что-нибудь и изменил настроение за столом, пока общее внимание
не обратилось в мою сторону.

     – Итак, первый шаг, – дядя Франс перешёл на лекторский тон, – выслушивать!
Второй – обдумывать! И третий – демонстрировать поддержку!
     Если же возникнет какое-то осознанное чувство, то тогда, и только тогда,
человек должен задуматься о присоединении к нам!
     – Большинство из тех, кто присоединяется, – сказал отец, – не проходит такие шаги.
 Они с вами ради ветчины, а завтра пошлют всё к чёрту!
     – Но вот ты тоже ешь ветчину, – хмыкнул Франс.
     И опять отец не смог ничего возразить на это.

     Я с ужасом понял, что сделал дядя Франс.
Угодив моей матери и пристыдив моего отца, он распространил свою власть на моих родителей,
так что теперь они будут ослаблены, защищая меня.
     Не чувствуя вкуса еды, я продолжал набивать хлебом свой рот, чтобы не сразу отвечать, если бы Франс
задал мне вопрос, и, тем самым, получить несколько лишних секунд для обдумывания.
     Я сделал большой глоток чая, чтобы легче прожевать кусок.

     – А знаете, – произнёс Франс с такой интонацией, как если бы мысль пришла ему на ум только что,
пока он размешивал сахар в своей чашке,
– вы знаете, вопрос о нейтралитете относится не только ко взрослым.
Он относится также и к детям. Во всяком случае, к мальчикам, которые сейчас подрастают!

     Он посмотрел на меня, но я не посмел встретиться с ним взглядом.
     «– Это приближается! Это всё сейчас обрушится на мою голову!»

     – Что же происходит с мальчиками? – спросила мать, адресуя все свои вопросы только брату.
     – Мальчики бывают глупы, и они любят приключения!
     – Также, как и некоторые взрослые мужчины! – съехидничал отец, и Франс запнулся, соображая, как ему отвечать на это.
     – Да! – продолжил Франс, делая вид, что соглашается. – Некоторые мужчины – да!
Но я сказал – "мальчики", некоторые конкретные мальчики глупы и любят приключения!
     Теперь-то родители поняли, кого он имел в виду, и я почувствовал смещение их внимания в мою сторону.

     Мать встревоженно посмотрела на меня.
     «– Я вернулся домой поздно; кто знает, чем я занимался где-то там в то время,
         как  вокруг идёт война?
         Знай она, чем я был занят на самом деле, ей понравилось бы ещё меньше!»
 
     Но я всё ещё надеялся, что отец не придаст этому серьёзного значения.
     "...Когда мать сообщила ему, что я спрятал медную вазу в сарае, всё, что он сказал, было:
     – Я найду место получше!.."

     – Некоторые мальчики могут быть настолько глупы, что пытаются совершать диверсии
 против немецких военных автомашин!..
     Я услышал тяжёлый вздох матери и почувствовал нарастание отцовской угрюмости.

     – А теперь позвольте мне рассказать вам, насколько глупыми могут быть эти мальчики!
Они не понимают ни того, что они делают, ни того, что они не могут добиться успеха.
Всё, что они сделают, будет обнаружено!
Однажды они будут схвачены и наказаны за такие дела, а с ними – и их родители, позволившие своим мальчикам
совершать подобные поступки, а может быть – кто знает? – даже давшие им своё благословение!
Да, некоторым глупым мальчикам везёт больше, чем другим. По крайней мере, на первый раз!
Но только в том случае, если они были схвачены своим дядей и получили от него хороший поджопник, который
 – вас интересует моё мнение? – должен быть усилен дома ремнём и повторяться до тех пор, покуда вся дурь
не выйдет из этого глупого мальчика!

     «– Это немыслимо, чтобы отец стал бить меня за то, что я глуп и подверг семью
          опасности! К тому же, в глубине души ему должна бы понравиться моя попытка
          предпринять что-то против этих сволочей! В таком случае я готов принять битьё!»

     В чём я крайне нуждался в ту минуту, так это услышать хотя бы одно слово от отца, получить сигнал и мне,
и Франсу, что мой поступок рассмотрен, осуждён, и я должен быть наказан.
     Это будет правильным действием с его стороны, как отца, и справедливо в отношении меня, как виновника,
но не потому, что так подсказано кем-то третьим.

     Однако ни единого звука не сорвалось с губ моего отца, продолжавшего жевать нацистский хлеб.
     И мать была слишком взволнована, чтобы что-то говорить.
А Франс, казалось, желал поддерживать молчание так долго, как получится.
 
     Воздух в комнате превращался в медленно трескающееся стекло.
Невозможно, невыносимо выдержать ещё даже одну секунду!

     И тут я был спасён наиболее неожиданной подмогой – близнецами!
     Они начали плакать в соседней комнате, и мать вскочила, чтобы бежать к ним.
Франс отодвинул свой стул немного назад от стола, давая ей пройти.
     Ничего не было сказано во время её отсутствия.
Франс повернулся, глядя ей вслед.
     Отец выстрелил в меня злобным взглядом и опять уставился вниз, в стол, а я – я не знал,
куда спрятать глаза!

     Мать возвратилась к столу, держа по близнецу в каждой руке, и сказала тоном укора:
     – Без сомнения, все эти разговоры разбудили их!
     Никаких резких слов не могло быть сказано теперь, когда малыши появились за столом.

     – А как поживают мои другие два племянника? – спросил Франс у моей матери.
     – Пока всё в порядке, но я так волнуюсь за них! Жизнь становится всё страшнее и страшнее!
Стало трудно раздобыть мыло; и я переживаю из-за возможных болезней.
Если бы они хотя бы получали достаточно еды!.. Но...
     – Иногда мне перепадают излишки молока! – сказал Франс.
     – О, я была бы очень признательна! Они не растут так быстро, как вот этот рос, – она бросила на меня косой взгляд.
 
     «– Мне совсем не нравится, когда меня называют "вот этот"!»

     Между тем, близнецы успокоились.
     – Дай дяде подержать их хоть одну минутку! – выразил любезность Франс. – Я уверен, что тебе приходится
держать их подолгу!
     Она улыбнулась и очень медленно, очень бережно передала их ему.

     Они начали было беспокоиться, но Франс стал напевать: – Гоп-ля-ля! Гоп-ля-ля!
– и качать их вверх и вниз, как если бы они все ехали на лошади.
     Малютки заулыбались.
     Они любили его, они любили своего дядю!
     Тем или иным путём, но он овладел теперь всеми нами.

     Переводя взгляд с нашей матери на нашего отца, Франс сказал мягким приятным голосом:
     – Какие замечательные умненькие мальчики!

     «– Не то, что я, с кем никто не хочет иметь дела!
          Близнецы улыбаются так, как будто радуются, что я в беде!»

     Наконец, отец заговорил, но только для того, чтобы я понял, насколько безжалостным будет наказание:
     – Марш в кровать! И никакой школы завтра!
     – Скажи: спокойной ночи! – только и добавила мать.

     Я отскочил от стола так быстро, что осталась неясной причина – что же подбросило мою чайную чашку высоко вверх:
рукав моей рубашки или – близнецы?

               9
     Некоторые слова бьют больнее ремня.
Но их совместное действие оказалось в итоге слишком жестоким для меня, и я не смог сдержать рыданий.
     Однако, это не приблизило окончание порки.
     – Плачь сейчас, чтобы не пришлось потом плакать сильнее!

     Конечно, это было справедливо - выпороть меня за глупые и опасные поступки.
     После такого наказания я никогда не посмел бы поставить мою семью в угрожающее положение ещё раз!
     Но не боль вразумила меня.
     Важно, что мы были при этом вместе, как отец и сын, в чём и заключалась польза столь сурового урока,
преподанного хорошим отцом плохому сыну.

     Все удары существенно различались.
     Первые были скорее ошеломляющие, чем болезненные, затем возникло осознание унижения:
спущенные до пяток штаны, оголённый зад.
     Учащение ритма говорило мне о неослабевающей отцовской ярости, которая всё нарастала,
давая выход его гневу.
     Порой темп снижался, и я несмело предполагал, что наказание приближается к концу, но тогда по моей позе
или движениям отец узнавал об этих ожиданиях и увеличивал частоту ударов, чтобы выбить из меня
последнюю глупую надежду.

     – Не рассчитывай на мою жалость, парень!.. Это только моя рука устаёт!..
Ты ведь не пожалел меня, молокосос!.. Когда отправился воевать с германской армией!..
То, что я делаю с тобой сейчас!.. Ничто в сравнении с тем!.. Что они сделали бы со мной!..
Если бы не твоё!.. Дурацкое везение!..  Попасться в лапы!.. Своему дяде!..
Меня подвесили бы за яйца!.. Но ты не подумал об этом!.. Своими говёнными мозгами!..
     И он принимался бить ещё сильнее.
 
     Мы были как будто части взбесившейся машины, работавшей на злобе и управлявшей ремнём для создания боли.
     Злоба – ремень – боль!.. Злоба – ремень – боль!..
     Злоба превращала его проклятия в шипение; боль превращала мои мольбы в стоны.
     Новые удары ремня ложились теперь на открытые раны, уже не осталось на теле нерассечённых мест,
которые могли бы смягчить боль.

     Затем он сказал слова, принёсшие мне страдания неизмеримо более сильные, чем ремень,
и ранившие больнее, чем кровавые рубцы.
     – Не может мой сын быть таким дурнем!
Не должно быть у меня сына-глупца, который рискует жизнью семьи ради своих безмозглых выходок!
Не желаю зависеть от милостей этого сукиного сына – моего шурина!
Я теперь понимаю, почему Бог дал мне близнецов–мальчиков: потому что ты мне больше не сын!
Ты проклят! Ты – не мой сын!!!

               *  *  *
     Когда на следуюшее утро я очнулся в своей постели, всё причиняло мне ужасную боль:
 колебания воздуха, прикосновение простыни, любое моё движение.
     Запах приготовленного завтрака доносился из кухни наверх, в мою комнату, но я не знал,
будет ли мне позволено спуститься вниз, чтобы поесть.
 
     Слышалось воркование близнецов.
     Отец брюзжал по поводу приготовленного эрзац-кофе:
     – У него вкус, как у гуталина!
     – Откуда ты знаешь? – спросила мать. – Пробовал его когда-нибудь?
     – Это может скоро случиться!

     «– Семья продолжает жить без меня, как будто я умер. Я наблюдаю, как наблюдают
          привидения. То есть, никто не скучает обо мне, никому нет дела до меня!»

     Внизу щёлкнул замок входной двери.
     – Спускайся и поешь сейчас, Джуп! – позвала мать от подножия лестницы.
     Одеться было чрезвычайно трудно, спускаться по ступенькам ещё тяжелее.
 
     Близнецы ликовали, видя мою походку, с которой я приближался к столу, веселясь над гримасами на моём лице.
     Стол уже был прибран. Для меня лежал на тарелке кусок хлеба и стояла чашка чая.
     Стараясь продлить завтрак подольше, я ел медленно, так как не знал, когда это случится в следующий раз.
 
     Отца нигде не было видно.
     Где-то за моей спиной возились близнецы.
     «– Для многих людей они неразличимы. Но я отличаю их! У них проявляется
          различный характер: Ян больший непоседа, чем Уиллем, тот – серьёзнее!
          Они даже выглядят по-разному, если рассматривать их достаточно близко.
          Однако взрослые никогда не смотрят так близко, как дети!»

     Отец вошёл со двора в дом. Я поднял глаза на него. Это было моей ошибкой!
     – Та-ак! Он уже ест хлеб и пьёт чай! Очевидно, мой урок не пошёл ему впрок! Встать!
     Я поднялся на ноги быстро, так как сидел только на краешке стула.
     – Вниз, в погреб!

     Он спускался за мной по лестнице, наблюдая за моим состоянием: шёл ли я дрожащий и смиренный,
или же сохранял некоторое присутствие духа.
     Я пытался показать в движениях некую храбрость, чтобы он мог гордиться мной хотя бы за эти мои усилия
оставаться его сыном.

     В погребе было мрачно, пахло сыростью и подгнившим картофелем.
     Расстегивая свои штаны, я уже был разорван изнутри надвое.
С одной стороны, мне хотелось держаться, по возможности, лучшим образом, чтобы отец мог сказать:
     – Да, я понял, что был неправ! Ты поступил хорошо и смело, ты достоин быть моим сыном!

     Но моя другая половина волновалась только за себя, умоляя – не надо ещё боли, не надо новых ударов
поверх кровоточащих ран!
     Если бы мой отец вдруг свалился замертво, то эта половина была бы даже рада, и не переживала бы о случившемся.

     «– Я не должен дать этой половине существовать во мне!
          Иначе он окажется прав, и я не могу  считаться его сыном!»

     Я всё ещё надеялся на пощаду, когда отец увидит мой голый зад, исполосованный вдоль и поперёк.
     Но он не пощадил!
     Три первых удара сразу же легли с максимальной силой, без постепенного нарастания.
     Единственной моей заботой было – не зарыдать слишком рано.

               *  *  *
     Резко прозвенел дверной звонок, и в доме воцарилась тишина.
К тому времени порка уже стала ослабевать.
     Минутой позже мы оба услышали с верхней ступеньки голос матери, старавшейся говорить спокойно:
     – Люди из "NSB" пришли обыскать дом. Они требуют сдать медь!
     Отец кинул на меня взгляд, но я не понял, что он мог бы означать?
     То ли нашу совместную связь с медной вазой, которую я спрятал, а он потом перепрятал,
то ли напоминание мне, что между нами нет более никаких отношений.
     – Не двигайся! – сказал он, быстро поднимаясь по лестнице.

     Я услышал как отец назвал своё имя и подтвердил:
     – Да, я владелец этого дома!, – и: – Нет, у меня нет меди для сдачи сборщикам!
     В голосе отца явственно звучали настороженность и злость, и я надеялся, что нацисты не почувствуют это.

     – Идите, обыскивайте, если так хотите! – сказал отец. – Только не ломайте ничего! Это жильё честного голландца!
     Что-то было отвечено ему быстро и грубо, но я не расслышал слов сквозь перекрытие.
 
     Сапоги застучали, перемещаясь по полу и вверх по ступеням.
     Нацистов было, видимо, четверо. Или пять? А может быть, даже и шесть!

     – Что находится внизу? – спросил голос, задававший вопросы.
     – Ничего особенного, – ответил отец – овощной погреб. Всякое барахло. Наказаный мальчишка.

     «– Он не сказал – наш сын, мой сын!»

     Едва я успел вскочить и подтянуть штаны, как дверь погреба распахнулась, пропуская поток света на ступени.
     Спускавшийся нацист был очень высокого роста и, в основном, проявлял опасение – как бы не стукнуться головой.
Он медленно осветил своим фонариком стены погреба, прошёлся, пиная мешки и отбрасывая старый хлам от стен,
чтобы убедиться – есть ли что-то за ним.

     Луч фонарика попал прямо мне в лицо, я едва мог видеть вошедшего.
     – Ты – наказанный? – спросил он, слегка выражая голосом сочувствие.
     Я кивнул.
     – Скажи мне, где они прячут медь?
     Он не подумал, что я могу быть сыном хозяев, иначе вопрос звучал бы по-другому.

     Упирая на первые слова, я ответил:
     – У нас нет меди!
     Ещё несколько секунд он направлял луч на моё лицо, потом осветил пол позади меня и двинулся к лестнице,
согнувшись и делая длинные шаги.

     Через некоторое время после ухода облавы отец захлопнул дверь погреба.
Я обрадовался: так всё же лучше, чем ещё одна порка!
     Можно было присесть на пол, прохлада которого слегка успокаивала боль.
     Закрыв глаза, я очутился в темноте, созданной закрытыми глазами, а не в той,
что была в неосвещённом погребе.

     Всё предстало безумно смешным: рейд нацистов избавил мою бедную попу от повторной порки!
 
               10
     ...Я вошёл в спальню, где моя мать кормила грудью обоих близнецов, голеньких и розовых.
Моё сердце оборвалось, когда я увидел на них маленькие нарукавные повязки с буквами "NSB".
     При виде меня мать зарыдала, и близнецы повернулись в мою сторону.
Два крошечных дяди Франса уставились на меня со злобой и ненавистью.
     Вдруг их маленькие пенисы стали увеличиваться, расти и – скрестились,
подобно мечам в обряде воинского бракосочетания...

     ...Я проснулся от озноба на полу в погребе. Кости закоченели. Казалось, что мои уши и ноздри заполнены паутиной.
     Даже прежде, чем я увидел закатные лучи, проникавшие сквозь щели в двери погреба, мне стало ясно,
что я проспал здесь несколько часов.
     Без сомнения, в доме никого не было: пустой дом хранит свою особенную тишину.

     Сначала я испугался, что вся семья сбежала, чтобы жить в каком-то другом месте, а меня покинули,
как выброшенного на улицу котёнка.
     Затем пришло понимание, что такое невозможно, но могло произойти нечто худшее:
руководителям рейда не понравились ответы моего отца и отсутствие у нас медных вещей.
     За это они потащили всех в одно из тех мест, где мучают людей!

     В голове царил сумбур.
     Я не знал, что я должен делать?.. Что мог бы сделать?.. Что предполагалось делать?..
Что разрешено делать?.. Что может ещё больше рассердить моего отца?.. Что может вернуть его любовь ко мне?!...
     Я был парализован страхом, нерешительностью, молчанием.
     Только в одном я был уверен – я голоден!
 
     Голод направил мои ноги к лестнице и положил мою руку на перила.
     «– Это не ошибка, я хочу есть! Даже Королева просыпается голодной!
     Но Королева сбежала в Англию, значит, она тоже не была безупречна!»

     Я медленно поднимался по ступеням. Ожидание того, что я мог бы увидеть наверху, пугало меня.
Разгромленный дом?.. Кровь на полу?..

     Однако всё было так же чисто и опрятно, как всегда.
Только вот комнаты без людей казались чересчур спокойными.
     Можно было почти услышать позвякивание солнечного света об сковородки, висящие на кухне. 
     А бело-голубое посудное полотенце на кухонном столе выглядело как будто фарфоровое;
я подошёл и пощупал, чтобы убедиться в его реальности.

     Моя чашка с чаем и мой кусок хлеба всё ещё оставались на столе.
Поскольку мать не убрала их, они по-прежнему принадлежали мне.
     Это означало, что она заботится обо мне, но делает это незаметными для отца путями.

     Хлеб зачерствел, и чай выдохся, но, как сказал бы мой отец:
     – Голод – лучшая приправа!
     Я окунул хлеб в чай и доел все корки до конца.
Потом послюнил палец и подобрал последние крошечки с тарелки.
 
     Три зелёных яблока виднелись в белой эмалированной вазе на маленьком дубовом столике,
но у меня даже и мысли не возникло, чтобы взять одно.
     Нужно решить, как поступить с чашкой и с тарелкой: положить их в раковину или оставить на столе?
 
     Если оставить на столе, то отец может сказать:
     – Нам ещё следует подождать, пока он вспомнит о своих обязанностях!
     Если перенести их в раковину, то отец может сказать:
     – Полюбуйтесь-ка на это! Кажется, он опять с нами в семье!

     Я помыл тарелку и чашку в раковине, но не стал вытирать их, опасаясь использовать полотенце.
     Поэтому я поставил опрокинутую чашку на тарелку, как учила меня мать, и она могла бы видеть,
что я помню её наставления.

     Но что же делать дальше? Выйти из дома означало бы напроситься на очередное битьё.
     Можно ли мне подняться в свою комнату и выполнять школьные задания?
     Моего отца нельзя подкупить подобным образом.
Он назвал бы это лишь трюком, чтобы притвориться послушным мальчиком, а такие штуки
он ненавидел более всего.
 
     «– Мне нужно совершить правильный поступок, который не разозлил бы его!
          Который мог бы даже вызвать его сострадание!»
 
     Можно просто сесть у стола и ожидать их возвращения домой.
Но будет ли это верным – спокойно сидеть в безделье, когда они, возможно, находятся в опасности?..
     Если же попытаться сделать какую-то работу по дому, то – вдруг я её выполню неправильно,
и моё положение только ухудшится?!..
     Мозг буквально разрывался от усиленных размышлений.

     И тут возникла мысль – обратиться к Богу!
     «– Господи Всемогущий! Ты ведь заглядываешь в каждый дом, значит, Тебе известно,
          в какую беду я попал! Прошу Тебя, Боже, удержи моего отца от гнева против меня!
          Это одна моя просьба. Помоги вернуть его любовь ко мне – это другая!
          Господи! Вот я стою здесь и не знаю, как же мне поступить?
          Ты – Наш Отец Небесный, кто ещё может знать обо всём лучше Тебя?!
          Что я должен сделать, чтобы мой родной отец опять полюбил меня?»

      Ничто не нарушило тишину пустого дома в течение долгих минут, и я сказал себе:
     «– Разумеется, ведь Бога нет!
         Иначе Он не позволил бы Германии завоевать нашу страну!
         А даже если Бог есть, то почему Он должен интересоваться каким-то глупым
         мальчишкой и помогать в его беде?
         Он как генерал, который не может беспокоиться о каждом солдате, погибшем в бою!»

     Но затем случилась странная вещь!
     Не могу утверждать, что со мной разговаривал Бог или произошло нечто подобное,
так как не послышалось ни слова, ни звука, но внезапно я узнал, как мне поступить!
 
     Я поверил в то, что это истинное знание, и что оно пришло ко мне от Бога.
     Это было единственное решение, которое я никогда не придумал бы сам; единственное действие,
которое я никогда не захотел бы сделать – вернуться вниз в погреб!
     Там было темно и холодно; там я мог опять заснуть и видеть кошмарные сны...
     Всё это стало бы проверкой – действительно ли я так сильно хочу снова быть частью семьи,
сыном своего отца?

     Я понял, что такова справедливость и таков правильный поступок!
     Но как неимоверно трудно заставить своё тело подчиниться этой правоте!
     Колени не хотели сгибаться!
     Ступни не отрывались от пола!

     На двери в погреб была белая эмалевая ручка в виде шарика, покрытая паутиной тонких трещин;
требовалось её слегка покачать, открывая дверь, так как в защёлке имелся небольшой люфт.
     Моя рука легла на шарик, но моя кисть отказывалась его повернуть.
     Это же невероятно – поместить самого себя в тюрьму!..
Но именно такой путь был мне указан, и я следовал ему.

     Ещё труднее, чем открыть дверь, было закрыть её за собой.
Дверь сметала свет, как швабра!
     Я оставил приоткрытой щёлочку, чтобы не упасть на ступеньках, и хотел спускаться вниз задом наперёд,
как это делают матросы на корабельных трапах.
Потом решил, что света достаточно, можно разглядеть путь, идя вперёд лицом.
 
     Медленно, осторожно спускался я по лестнице, пока меня не развеселило нащупывание очередной ступени,
когда они уже закончились.

     Я сел на пол и опёрся спиной о стену.
     Тонкий лучик света тянулся вниз из дверной щели...
     Я смотрел на него, не желая заснуть, боясь возвращения прежних кошмаров,
которые несомненно поджидали меня...
     И они появились!..

     Разница между сидением в темноте, глядя на лучик света, и сновидением, в котором были сидение в темноте
и лучик света, настолько ничтожна, что можно соскользнуть прямо в сон прежде, чем это осознавалось...

     ...Ведьма посмотрела вниз с верхней ступени и захихикала, увидев меня:
     – Здесь он, этот дряной мальчишка! Бросайте его в кипящий котёл! Мы сварим его!..

     ...Страх пробудил меня, но – сколько времени я спал, час или минуту?
     Меня выручил мой отец, который распахнул дверь в погреб и закричал:
     – Поднимайся сюда и помоги!

               11
     – Стыд на всю Европу – выпороли жопу! Стыд на всю Европу – выпороли жопу! – дразнились мальчишки,
завидев меня, передвигающегося на негнущихся ногах по школьному двору.

     Это происходило вскоре после порки.
     Отец так и не возобновил её, прервавшись в связи с приходом облавы.
Видимо потому, что я очень помог ему в тот день, когда он вызвал меня наверх из погреба.

     Мои родители вместе с близнецами отправились в тот день к соседу, которому привезли из деревни дрова и яйца.
     Отец купил у него часть груза, и его требовалось быстро занести с улицы в дом.
 
     Я старался показать, что ещё чего-нибудь стою и не чувствую сильной боли, поэтому мои ноги
двигались быстрее, чем они смогли потом, в первый день моего возвращения в школу,
где ребята
смеялись и кривлялись, передразнивая меня.

     Я шёл прямо на них, и мне дали пройти, но один парень больно шлёпнул меня по заднице,
рассмешив этим всех остальных.
     Осмелев от такой наглой выходки, другой шкет попытался повторить её, но оказался недостаточно проворным,
и мой кулак врезался как раз в его нос.
 
     Все закричали, что я бью маленького ребёнка, однако меня это не смутило.
 Остановившись и развернувшись, я показал всем, что никого не боюсь и готов к драке.
     В самом деле, здесь бояться было некого, потому что все свои страхи я приберёг для встречи с Кийсом!

     Я огляделся вокруг: жёлтые листья на деревьях и на земле говорили, что уже наступила поздняя осень.
     Впереди, в дальнем углу площадки, несколько мальчишек пасовали друг другу мяч,
но Кийса не было видно среди них.
 
     Я почувствовал облегчение от того, что мы не встретились в первый же момент лицом к лицу.
     Вновь послышались дразнилки и насмешки, но на этот раз более доброжелательные, так как теперь
они адресовались Кийсу, а его и любили больше, и сердить боялись.

     Обернувшись, я увидел Кийса, приближавшегося такой же походкой, как и моя.
     Окружавшие ребята поняли, что он направляется ко мне, а значит нам, имевшим столь много сходного,
есть о чём поговорить.
     Я подождал его, и мы пошли рядом. Не хотелось, чтобы кто-нибудь слышал хоть малую часть нашей беседы.
 
     Пройдя несколько шагов, Кийс повернулся ко мне:
     – Ты во всём признался!
     Я промолчал, не имея слов для ответа.

     «– Он считает, что я сам рассказал о нашем сговоре! Но я же не могу отрицать
          очевидную истину! Ведь Франс, без сомнения, побывал в их доме, сообщил всё
          родителям Кийса. Вероятно, он даже потребовал, как образцовый полицейский,
          показать ему мальчика, чтобы убедиться в правильности своего доноса.
          Но теперь же этого достаточно! На этом можно бы всё закончить!
          Мы можем опять стать друзьями, несмотря на высеченные задницы!
          Смелыми, но проигравшими своё Сопротивление, хотя это очень невесело -
          быть партнёрами в любом поражении!»

     Но этого оказалось недостаточно! На этом всё не закончилось!
     Кийс задал вопрос:
     – Ты рассказал до порки или после?

     «– Какая теперь разница? Разве это поменяло бы походку кого-то из нас?»

     Но я не мог ответить вопросом на вопрос, тогда Кийс понял бы – какой ответ в нём содержится.
     – После! – ответил я.
     – Врёшь!
     – Нет, я не вру!!
     – Ты врёшь!!!
     – Я ничего никому не говорил до порки! – крикнул я.
     – А я вообще ничего не сказал!
     – Ну, ты-то уже мог!
     Возникла короткая пауза.

     – Тебя же никогда не били до такой степени! – выразил он некоторую озабоченность.
– Как они не побоялись, что дело кончится вызовом доктора и обойдётся им в кругленькую сумму?

     «– Всё-таки моя ложь дала некоторый эффект! Кийс уже не считает меня виновником
          и задумывается - как бы он поступил?»

     – А тебя? Ведь ты же ничего никому не сказал! – посочувствовал я.
     – Я молчал, даже когда мой отец требовал объяснений!
     – Что же надо было объяснять?
     – Про песок, про автомобиль, про другие дела!
     – Ему, должно быть, всё рассказал мой дядя!
     – Может быть!

     Кийс не сказал это "может быть" с большой уверенностью.
Его злость постепенно стихала, приглушённая сомнением.
     Он продолжал идти рядом со мной, обдумывая, что бы ешё спросить.
     Со стороны могло показаться, что мы сохранили дружеские отношения.

               12
     Единственное, чего мне очень хотелось, это снова стать сыном своего отца.
Услышать, как он меня так называет!
     У меня возник замысел – побродить по городу в поисках какого-нибудь заработка: может быть, несколько гульденов,
принесённых мною в дом, смягчат отцовский суровый взгляд?

     Я исходил весь Амстердам из конца в конец.
     Город выглядел почти опрятно, если не присматриваться слишком внимательно.
От людей пахло кислятиной; каналы превратились в писсуары.
На всём лежал тонкий слой коричневой грязи.
А разве можно представить себе прежний Амстердам без сверкающих оконных стёкол?

     В своих долгих блужданиях мне довелось наблюдать многое.
     Например, как молодчики из "NSB" решили продемонстрировать немцам,
что голландцы тоже способны бить евреев.
Крупный скандал возник в еврейской мороженице "Коко" на улице Рийнстраат.
Группа парней из "NSB" вместе с немецкой полицией ворвались внутрь кафе
и принялись избивать посетителей прямо у столиков.
 
     Но в этот момент подъехал автобус еврейского боксёрского клуба "Маккаби",
и прибывшие спортсмены поспешили на помощь.
Хотя их было меньше, но они умели драться и дрались, как сумасшедшие,
с каждым ударом разбивая носы нацистам.
     Те были просто ошеломлены и быстренько ретировались прямо сквозь разбитые окна, расталкивая женщин в стороны.
Наверняка, большинство из них потеряли всякий аппетит к подобным встречам.

     Видя, как досталось этим из "NSB", я радовался и всё высматривал среди них дядю Франса, но в тот раз не повезло.
Вот, когда не нужно, так он тут как тут, а когда требуется его участие, так его нет!

               *  *  *
     Для зарабатывания денег годились любые способы:
я скалывал наледи на крылечках у старушек;
помогал загружать автомашины, если кто-нибудь из грузчиков отсутствовал;
развешивал афиши.
 
     Я сейчас не помню, о чём они были, за исключением одной, более поздней,
когда Гитлер и Сталин уже прекратили притворяться друзьями.
     Она называлась «Большевизм – убийца!»: на полу – мёртвые отец и ребёнок, сломанное распятие,
и рыдающая над ними мать.
Я развесил их, вероятно, около двух сотен.
     Через какое-то время эта сцена стала привычной, но вначале она очень трогала меня.
     «– Что, если бы это были мы?.. Мой отец и я – мёртвые на полу, и моя мать,
          обезумевшая от горя!»

     Безумие матери виделось вполне реальным: ведь ещё не случилось ничего действительно ужасного,
но она часто бывала сама не своя.
     Если раньше мать могла повториться разок-другой, то теперь она не переставала, как заведённая,
твердить одно и тоже, например, о "хорошем высококачественном мыле":
     – Невозможно достать хорошего высококачественного мыла ни за любовь, ни за деньги!
В доме зловоние!
Пока ещё небольшое, ни один мужчина не сможет его унюхать!
Но я-то чувствую этот запах, и это почувствует любая другая женщина, которая посетит нас!
Даже обои стали вонять, если встать к ним достаточно близко!
Я уже чувствую свой собственный запах!

               *  *  *
     Некоторое время я подрабатывал у сапожника, разыскивая пригодные для дела кусочки кожи среди отходов в его корзине.
     Новой кожи негде было взять, и люди, которым приходилось теперь ходить больше, чем прежде,
изнашивали обувь гораздо быстрее обычного.
     Сапожник советовал своим клиентам носить "кломпы" – деревянную обувь, набивая её сеном, чтобы сохранять ноги в тепле,
или газетами, когда они не смогут раздобыть сена.
     – Ты думаешь, это случится? – спросил один мужчина.
     – Без сомнения! И не только это!

     Иногда его охватывало отвращение к своей работе:
     – Всю свою жизнь я гнусь над старыми грязными башмаками!
Стоило ли родиться, чтобы умереть среди рванья?!
     При этих словах он отбрасывал в сторону своё шило, скручивал самокрутку из какого-нибудь эрзац-табака,
ненавистного ему так же, как эрзац-кофе моему отцу, закуривал и, сплёвывая крошки с кончика языка, обращался ко мне:
     – Как ты считаешь, что мы должны сделать с Гитлером, если он нам попадётся?
     – По-моему, каждый голландец должен ударить его топором, пока он не превратится в кровавое мессиво!
     – Это было бы неплохо! Это было бы неплохо! – бормотал он.
     – А ты что бы сделал?
     – Я бы раздел его догола и на огромной сковороде, с которой нельзя спрыгнуть, поджаривал бы, наслаждаясь его громкими криками!
     – Здорово придумано!

     Когда годные кусочки кожи закончились, сапожник подлатал мои ботинки и заплатил за помощь.
     Пересчитывая монеты и думая о своей матери, я спросил его, не знает ли он, где можно бы достать хорошего мыла.
Он только рассмеялся и протянул ко мне свои ладони, чёрные от грязной кожи и гуталина.

               *  *  *
     Сначала я отдавал заработанные деньги прямо отцу, чтобы показать, что он выколотил из меня всю дурь.
Было необходимо подтвердить правильность его отцовских действий.
     Он брал деньги, не говоря ни слова.
Чувствовалось, что мои старания ему нравились, но он не считал необходимым сразу же выразить это.
 
     Однажды, когда я вручал отцу деньги, он сказал:
     – Отныне отдавай их... – видно было, что он собирался закончить "... своей матери", но на ходу передумал.
Всё-таки, только он один должен был давать ей деньги, но не я.
     Отец достал с верхней кухонной полки давно уже пустовавшую жестяную банку из-под какао и открыл её.
Запах из банки напомнил мне довоенные зимние вечера.
     – Добудешь деньги – клади сюда! – коротко произнёс он, и ни слова более.

     Это было хорошее решение!
Мне нравились звяканье монет и слабый запах какао, разносившийся при открывании крышки.

               *  *  *
     Стояла обычная промозглая голландская зима с отвратительными холодными ветрами.
     Крупные политические беспорядки возникли в конце февраля, когда по всему Амстердаму и во многих городах страны
прошли забастовки протеста против ареста немцами четырёх сотен евреев во время большой облавы.
Одновременно население выражало недовольство отправкой голландцев на принудительные работы в Германию.
 
     Забастовка стала заметным потрясением для Амстердама;
на протяжении нескольких дней жители заполняли улицы и пребывали в сильном возбуждении, пока германские власти
не применили жёсткие меры наказания и не загнали всех обратно на рабочие места.

     Зима более подходящее время для уличных заработков, чем весна.
Всякая деятельность замедлялась и застывала, и у меня появлялись шансы добыть несколько монеток, предлагая свою помощь.
     Никогда не удавалось принести домой много, но при встряхивании жестянки из-под какао слышался
ободряющий стук металла о металл.
     Порой я замечал, что монеты исчезали, значит ими пользовались, и от этого улучшалось настроение.

     Однако ничто не могло повлиять на поведение моего отца.
Он обращался ко мне только с указаниями сделать что-то, не выражая похвал и не заводя никаких бесед.
     Изредка он окликал меня по имени, но никогда не называл "мой сын".

               *  *  *
     Что интересного прибавилось весной, так это наблюдение за ночными воздушными сражениями.
     Приближение английских бомбардировщиков чувствовалось задолго до того момента, когда можно было
услышать гул моторов или увидеть их самих:
тарелки начинали бренчать в буфете, и доски пола слегка гудели.
Тогда я поднимался на крышу.
 
     Лучи прожекторов рыскали по облакам в поисках британцев, летевших бомбить Германию.
Случалось, что несколько лучей пересекались,
захватывая крохотную букашку самолёта.
Стрельба зенитных орудий особенно усиливалась, когда что-то оказывалось в их зоне поражения.
     Иногда удавалось проследить, как горящий бомбардировщик снижается подобно падающей звезде.
 
     В одну из жарких ночей конца июня я просидел на крыше почти час в надежде увидеть объятый пламенем сбитый самолёт,
но не потому, что я был против англичан, а просто потому, что такое зрелище оставляло сильное впечатление.
     Когда зенитки замолкли, я спустился вниз попить воды.
 
     За столом вместе с моими родителями сидел Франс.
     Отец выглядел встревоженным ещё до того, как он посмотрел на меня.
Это длилось буквально секунду, но я успел заметить.
     "- В чём дело? Непонятно! Ничто не должно бы напугать его, кроме моего появления!"
 
     Дядя Франс повернулся в мою сторону, но в его глазах не было обычного осуждения.
     Может быть, на него подействовал мятный шнапс, который все они выпивали,
но Франс казался весёлым и даже счастливым.
     Мать была в хорошем настроении, как обычно, когда приходил её брат.
Он никогда не появлялся с пустыми руками.
 
     Они оба буквально молодели, вспоминая друг с другом своё детство.
     – Ты так любил своих оловянных солдатиков, что даже прятал их от меня!
– говорила она ему. – Помнишь, ты держал их в сигарной коробке?
     – Пока они все не пропахли гаванскими сигарами!
– смеялся в ответ Франс и щурил свои глаза.
     – Понятно, почему тебе так нравится передвигать разноцветные флажки на своей карте!
Особенно теперь, когда Германия воюет с Россией!
     – Скоро я буду двигать нечто большее, чем флажки! – заявил Франс.
     – Что это значит?
     – Это значит, что стойким членам NSB оказана честь отправиться в рядах добровольцев громить большевиков в их берлоге!

     Секунду мать пребывала в недоумении, не понимая, о чём он говорит.
     – Другими словами, ты... ?
     – Ещё мальчишкой, играя с теми оловянными солдатиками, я мечтал входить в большие города как завоеватель!
Теперь у меня появился реальный шанс! Мы отправляемся через пять дней!
     За столом воцарилось долгое молчание.
     Новость была чересчур ошеломляющая.
     «– Франс становится частью большого мира, мира армий, аэропланов, пылающих городов!
          А нас оставляет здесь, в крошечном мире кухни, дома и школы!»

     Плечи матери начали мелко вздрагивать, как всегда перед рыданиями,
но Франс, как будто он уже был солдатом, сразу же приказал ей не плакать.
     – Чтобы пережить эти времена, нужно быть гордым и мужественным!
     Он поднялся, подошёл и положил руки на её плечи.
     – Гордым и мужественным! – повторил он.

     Всё ещё стоя, Франс взял бутылку с мятным шнапсом и разлил в три стакана.
Мать вытерла слёзы рукавом и глядела на него сияющими от восхищения глазами.
     Отец, насупившись, уставился на свой стакан.
     Франс дал мне знак приблизиться к столу и налил несколько капель шнапса и в мой стакан с водой.
    – Я хочу предложить тост! – сказал Франс, и его взгляд устремился на что-то очень далёкое, видное только ему одному.
– Я хочу предложить тост за здоровье Адольфа Гитлера, творца героической эпохи, которая превращает
мечты в действительность!
     Мы все подняли наши стаканы за Гитлера и за мечты.

               13
      Война заняла место Олимпийских Игр в наших детских разговорах.
В особенности, после включения в неё России и Америки.
     Армии стали командами, сражения были турнирами.

     В школьном дворе мы всё время спорили о том, кто победит; десятки голосов звучали одновременно:
     – Как может Германия побить и Америку, и Россию? Это всё равно, как если бы тигр напал сразу на двух слонов!
     – Размер страны не имеет значения! Сотня бомбардировщиков может запросто уничтожить целый город,
как это сделали немцы с Роттердамом!
     – Эти сволочи убили там мою тётю и двух её детей!
     – Пусть лучше победит Германия! Иначе сюда придут русские, а они отнимут у наших родителей всё-всё
и поселят нас в грязные бараки!
     – Да-да! Мы там будем спать все под одним огромным одеялом!

     – Нет-нет! Сначала американцы победят немцев, а потом они пойдут и разобьют русских!
     – А вдруг немцы не проиграют? Они могут быстро разгромить Россию, а затем ударят
по американцам, да так сильно,
что те решат не связываться и убегут к своим небоскрёбам!
Тогда более умные из наших родителей, кто присоединился к NSB, завладеют всем!
     – Но если немцев всё же победят, то такие родители получат топором по голове!
     – Как, например, дядя Джупа, гнусный Франс! – крикнул Кийс.
     – Я тоже ненавижу его! Я тоже врежу ему топором! – закричал я, но позор уже нельзя было скрыть.
     «– Как это стыдно, если вокруг знают, что в родне есть нацисты! Можно отговориться,
          что нельзя быть в ответе за чьи-то поступки в семье, но каждый скажет:
          "- Яблоко от яблони недалеко падает! Такие штуки не случаются с порядочными
          голландцами!"»

     После этого известия некоторые ребята, всегда крутившиеся поблизости, нашли причины не играть больше со мной.
Теперь они отводили глаза, когда я оказывался рядом.
     Гораздо хуже, что другие дети, у кого родственники примкнули к нацистам, стали льнуть ко мне и всюду таскались следом,
как нитка за иголкой.
Но я избегал их так же, как меня избегали мои бывшие приятели.

     Поэтому я теперь чаще, чем раньше, оставался в одиночестве, и это дало мне больше времени для поиска
заработков и "хорошего высококачественного мыла".
     Кое-кто из мальчишек прослышал, что я могу добывать деньги на улицах, и захотел научиться моим хитростям.
     « – Вот так всегда: есть деньги – есть и друзья! Однако, оказывается, если знаешь
           способы заработать деньги, то тоже можно завести друзей!»
 
     Некоторых из них я взял партнёрами и стал обучать кое-каким действиям, чему выучился сам.
     Мы поджидали людей, тащивших тяжёлый груз по крутым или скользким улицам.
Стоя на перекрёстках, мы наблюдали за прохожими и старались угадать – кто богаче,
а кто беднее, чем они хотели выглядеть.
     Я учил разумно оценивать стоимость услуги и внушал, что следует всегда просить немного меньше.

     Однако все эти поучения пошли мне во вред.
Те ребята, кто не был приспособлен к труду, постоянно держались за мной и только мешали.
Другие же вскоре стали действовать отдельно и создали для меня конкуренцию.
В любом случае, я терял деньги.

               *  *  *
     Мой отец никогда не высказывал мне что-нибудь поощрительное, если в жестянке с монетами звенело
сильно и убедительно.
Но он обязательно кидал на меня сердитый взгляд, если звук при встряхивании был слабый, тонкий.
     Постепенно тоньше становилось всё: подошвы моих башмаков, подкладка моей куртки, исчезало тепло из дома,
и температура воздуха внутри почти не отличалась от наружной.

     Я отправился к тому же сапожнику, чтобы предложить – нельзя ли у него опять поработать
в обмен на небольшой ремонт моей обуви.
      Увы! – то ли заказчиков совсем не осталось, то ли он был евреем, – но его лавка оказалась заколоченной.      .
     Для евреев с каждым днём вводились всё большие и большие ограничения в работе и в жизни.
Им не разрешалось посещать кафе, музеи, театры, даже зоопарк.
 
     Такие запреты приводили моего отца в бешенство.
     – Мне дьявольски не везёт на этом свете! Что значит еврей для меня?! Желудок на двух ногах и с кошельком!
Посетитель! Клиент! Их сейчас всё меньше и меньше!
     Мать, казалось, совсем не обращала внимания на отцовские сетования и не возмущалась его набором слов,
как это случалось прежде.
     Она отрывалась от чтения очередного письма Франса, которые приходили из России обычно раз в месяц
и адресовались всей семье, но, в действительности, были для неё одной.

     – Франс пишет, – сообщала она, – чтобы впредь я никогда не жаловалась на слякотные голландские зимы!
     – Что-то твой братец не вошёл ни в один большой город как завоеватель!
     – Откуда это тебе может быть известно? Я ещё не закончила читать письмо!
     – Да пока что немцы не захватили крупных советских городов, кроме Киева!
Но уж там-то он не должен бы жаловаться на суровую зиму!
     – Как ты узнал об этом?
     – Я слушаю английское радио!..
     – Вот как! Значит, теперь ты подвергаешь семью опасности?! – прервала она его и вернулась к письму.
 
     Мне понравились её резкие слова, поставившие меня и моего отца на одну доску, поскольку голландцам
было строго запрещено прослушивание радиопередач из Лондона.
     Близнецы не любили, если мать вела острые разговоры.
В такие минуты они замирали и только обменивались взглядами.
Они полностью принадлежали ей.
 
     Нашего отца они, конечно же, любили тоже и были счастливы играть с ним на полу,
 возя ободранные деревянные грузовички моего детства.
     На новые игрушки не было денег, да не было и продажи новых игрушек.
Отец нашёл в сарае немного синей краски, и все машинки, бывшие когда-то разноцветными, стали теперь синими.

      Близнецы становились всё более похожими на нашу мать, стройную и белокурую, чем на отца, приземистого,
с жёсткими рыжеватыми волосами, такими же, как и у меня.
У братьев даже проявилась такая же зелёная жилка на виске, как у матери.
 
     Пришедшему вечером домой отцу могло быть сказано:
     – Мальчики чувствуют себя не очень хорошо сегодня!
      Находясь тут же, рядом, я был готов завопить:
     – Я тоже один из ваших мальчиков, и я чувствую себя сегодня прекрасно!
– но эти слова почему-то никогда не срывались с моих губ, оставаясь в глубинах души.
 
     Мать постоянно беспокоилась о малышах, – ведь они были такие нежные, а условия, столь нужные
для сохранения их здоровья, – еда, тепло, чистота – ухудшались с каждым прошедшим днём.
     Мы ещё не жгли в печке мебель, чтобы согреться, и не варили на обед луковицы тюльпанов, как многие соседи,
но такие дни уже не казались отдалённым будущим.
 
     Мать перестала постоянно говорить о мыле, что было ещё недавно, но регулярно проверяла и чистила свои ногти
или же поворачивала голову набок, как птица, и обнюхивала сама себя.
Она избегала выходить из дома для чего-нибудь, кроме прогулок с близнецами или за продуктами.
 
     Больше всего я ненавидел обращённые ко мне её просьбы взять вас, братцы, в парк и проследить, как вы там играете!
     Меня никогда не покидал страх, что вы можете повредить себя, и я буду виноват.
     Я даже не хотел держать вас за руки, переходя через улицу.
     Подержав руку человека, можно определить – любит ли он вас.
     Так вот, ваши руки не любили меня!

          14
     Именно в то время, когда всевозможные жёлтые цветы уже закончили своё цветение  летом 1942 года,
всем евреям было приказано носить на одежде жёлтые шестиконечные звёзды со словом JOOD *
[*Jood (голл.) – еврей],
написанным шрифтом, похожим на буквы иврита.
     Помимо наносимого оскорбления, евреи должны были оплачивать звёзды по четыре цента за штуку,
причём разрешалось приобрести не более четырёх на каждого человека.

     Перемещаясь туда-сюда по городу, я мог слышать, что говорили люди о жёлтых звёздах.
     Вначале были случаи возмущения и призывы не надевать звёзды, чтобы немцы не могли определить – кто есть кто?
     Но это осталось только разговорами.
     Не нашлось ни таких смелых, ни таких глупых!
     Завидев людей с жёлтыми звёздами, прохожие проявляли самые различные эмоции.
     Удивление. Потрясение. Огорчение. Злобу.
     Некоторые считали себя обманутыми теми, о ком прежде не знали, что они – евреи:
     – Они могли бы упомянуть об этом! Но нет, они скрывали это!
     Мы не можем доверять людям, которые настолько скрытны!
     Ведь они, наверняка, скрывают что-нибудь ещё!

     Были и другие, кто продолжал открыто приветствовать на улицах своих еврейских друзей, пока не заметили,
что тем самым заставляют их чувствовать себя изгоями в ещё большей степени.
     Хуже всего получилось в смешанных семьях, где, например, отец был обязан носить на одежде шестиконечную звезду,
а мать и дети – нет.

     В то же лето евреев стали сгонять на сборные пункты и отправлять в Германию и в Польшу
для использования на принудительных работах.
Распространялись слухи, что там их заставляли работать на износ, как старых лошадей,
и там же они погибали.
     Тем же летом евреи начали скрываться, "уходить на погружение" – такое появилось выражение.
Иногда на улицах можно было встретить целые еврейские семьи, напялившие на себя
в жаркий июльский день по пять слоёв одежды.
Без лишних объяснений было понятно, что они направляются в потайное укрытие.
     Прохожие старались не смотреть на них.

               *  *  *
     У меня тоже появились неприятности со звёздами, но не такие, как у евреев.
     Проблема заключалась в том, что звёзды понравились близнецам, и вы требовали,
чтобы я сделал такие же и для вас.
     – Мы хотим жёлтые звёзды! Мы хотим жёлтые звёзды! – твердили вы хором.
     – Вы не можете носить звёзды, вы не евреи!
     – Нет, мы хотим! Мы близнецы, значит, мы евреи!
     – Нет, вы протестанты!
     – Мы хотим звёзды! Мы хотим жёлтые звёзды!

     На одной из прогулок с близнецами в парке я встретил нашего школьного учителя, который, дымя своей трубкой,
быстро шёл по тропинке.
Хотя это был учитель математики, я попросил его – не объяснит ли он вам обоим,
почему вы не можете носить звёзды.
     Он присел на корточки, продолжая попыхивать трубкой.
     – Вам нельзя надевать звёзды! – сказал он.
     – Почему нельзя?
     – Потому, что вы не евреи!
     – Что такое – евреи?
     – Евреи – это такие люди, которые не верят, что Иисус Христос является Божьим Сыном!

     – Что же думают евреи о том, кто такой Иисус? – спросил я.
     – Они считают его обычным евреем!
     – Почему? Разве он еврей?
     – Конечно, ведь его мать и отец были евреями!
     – Немцы говорят – если оба родителя евреи, то и их дети евреи! – воскликнул я.
     – Да, это так!
     – Так значит, если Иисус появился бы здесь, его бы тоже заставили носить жёлтую звезду?!
     – Видишь ли, я думаю, что он был бы вынужден! – подтвердил математик, выпрямляясь.
     Наблюдая, как он удаляется от нас по гравийной дорожке, я был сконфужен более,
чем когда либо.

     – Мы хотим жёлтые звёзды! Мы хотим жёлтые звёзды! – завопили вы оба в один голос.
     – Ладно-ладно! – отмахнулся я. – В следующий раз вы получите их!
     Ты и Ян выглядели возбуждёнными и счастливыми, когда я привёл вас домой, чем вызвали улыбку нашей матери,
и она дала нам по яблоку.
     В тот же вечер, готовясь ко сну, я заметил, что мать о чём-то говорит отцу, поглядывая в мою сторону,
и понял, что разговор шёл обо мне.
     Отец тоже заинтересовано взглянул разок на меня, ещё без любви, но какими-то новыми глазами.

               *  *  *
    Я сделал две маленьких шестиконечных звезды из старой жёлтой пелёнки и написал
на них чёрными чернилами слово "JOOD".
     Вас обоих я заставил дать обещание – не упрашивать меня надевать их, пока мы не окажемся
в самом глухом конце парка, и никогда никому не рассказывать об этом.
Маленькие рёбрышки прощупывались под вашими рубашками, пока я пришпиливал на них звёзды, а вы стояли в оцепенении.
     Я так и не знаю, почему жёлтые звёзды приводили вас в такой восторг.
Насколько я мог видеть, им не уделялась какая-то особая роль в ваших играх.
Вам было достаточно просто владеть ими.

     Чем радостнее были близнецы, тем удручённее становился я, воображая себе все виды возможных последствий.
     «– Любой нацист в чёрной униформе с красными эполетами может заметить нас
          во время прогулок и спросить, не мои ли это братья? Я отвечу – да!
          А он тогда спросит – где же моя звезда? Я отвечу, что потерял свою.
          А он скажет – пойдём к тебе домой, и я объясню твоим родителям,
          где им нужно её купить.
          А если я скажу ему правду, что близнецы только притворяются евреями,
          он разорётся:
    " – Ах, вот как! Притворяются евреями! Да это ещё хуже, чем быть ими!
          Ну, я покажу вам, что значит притворяться евреями!"»
     К счастью, ничего подобного не произошло.

     Ещё я опасался, как бы Кийс не появился случайно в парке и не увидел близнецов.
     Тогда он мог бы съязвить:
     – Вот так семейка! Дядя – в нацистах, сам – доносчик, братья прикидываются евреями!
Отчего бы вместо этого не попытаться быть просто порядочными голландцами?!
Ну, да это напрасная трата времени! Вы же не сможете стать теми, кем вы никогда не были!

     К счастью, хотя Кийс и жил близко к парку, я никогда его там не встречал.
     Боялся я даже евреев.
Меня страшило, что какие-нибудь сильные евреи, например, боксёры, расквасившие носы нацистам в кафе-мороженое,
проходя по парку и завидев поддельные звёзды, решат, что мы потешаемся над ними,
и начнут колотить меня своими твёрдыми, как металл, кулаками.
     Но и это тоже не случилось.
     Ничего не случилось из того, что я пытался предвидеть.
     А то, что произошло, я  никогда и не мог предугадать!

               *  *  *
     Я обращал внимание только на тех людей, от кого ожидал неприятностей себе или близнецам, но эти двое,
которые стали появляться в парке с некоторых пор, совсем не интересовались нами.
     Обычно они обнимались и целовались, как будто находились дома за опущенными шторами, отвлекаясь иногда,
чтобы испуганно оглядеться вокруг – не подглядывает ли кто-нибудь за ними?
     Порой они спорили, и я слышал их голоса, не разбирая произносимых слов.
Казалось, что они разговаривали не по-голландски.
     После споров она часто плакала.
Тогда он снова обнимал её, хотя однажды дал ей пощёчину.
     На ней всегда были одни и те же светло-синее платье и шляпка.
Длинные каштановые волосы выглядели так, будто их только что причесали.
     Мужчина был коренастый, с цыганского вида усами, одетый в тёмно-синий костюм, видимо великоватый для него,
– он постоянно подтягивал рукава к локтям.
 
     Мужчина много курил.
     Оба носили жёлтые звёзды, которые они пытались скрывать: ведь евреям не разрешалось посещать парки!
Для этого он снимал свой пиджак, женщина надевала лёгкий свитер.

     В тот день, придя в нашу часть парка, я сунул руку в карман, чтобы достать звёзды для братьев,
и с ужасом обнаружил только одну звезду!
Уходя в спешке из дома, я не проверил – обе ли у меня с собой?
     Если я выронил звезду между домом и парком, то это не беда, можно изготовить другую.
     Но если же это случилось дома, то головомойка была бы неминуема.
 
     Я попытался сочинить правдоподобную историю для матери, но близнецы своим нытьём не давали сосредоточиться:
     – Мы хотим наши звёзды! Мы хотим наши звёзды!
     – Сегодня у меня только одна звезда. Вы будете носить её по очереди!
     – Я первый! – закричал Ян.
     – Нет, я первый! – закричал Уиллем.
     – Если вы будете драться из-за этого, то никто из вас не наденет её! – такое заявление ненадолго успокоило их.
– Тот, кто согласится быть вторым, будет носить звезду дольше!
     Оба задумались на секунду, а затем почти одновременно крикнули:
     – Я первый!

     У меня в кармане нашлась монетка из числа ненавистных всем новых нацистских монет
с изображением тюльпана.
     – Ладно, – сказал я, положив звезду на землю, – мы кинем монету! Чья сторона с тюльпаном?
     – Моя! – закричали оба.
     – Так нельзя, чтобы у обоих был тюльпан!
     – Пусть Уиллем берёт тюльпан, – крикнул Ян, – а я возьму звезду!
     Он схватил звезду с земли и побежал прочь. Уиллем мгновенно залился слезами.
     Ну не мог же я остаться равнодушным к такому его состоянию!

     – Постой здесь, и ты получишь звезду первым! Только, пожалуйста, не плачь, договорились?
     – До!-го!-о!-о!-ворились!
     – Помни – стой и не двигайся!
     Я погнался за Яном, который примчался прямо к сидевшей на скамье парочке, держа звезду на виду,
и попросил помочь прикрепить её.
 
     Когда я подбежал, Ян уже передал звезду женщине.
     – Это твой брат? – спросила она меня по-немецки.
     – Да, он мой брат! – ответил я тоже по-немецки.
     – Он должен носить свою звезду всё время. Как и его братик! А так же и ты сам!
     Она наклонилась вперёд, чтобы пришпилить Яну звезду.
 
     Сзади послышались завывания Уиллема, наблюдавшего издалека за этими действиями.
     – Подождите! – попросил я. – Его брат первым наденет звезду. Я ему обещал!
Да и в любом случае, они не должны её носить, они же не евреи!
     – Не евреи?! – удивилась женщина.
     – Зачем же тогда они носят жёлтые звёзды? – вступил мужчина.
     – Им так нравится!
     – Ах, им так нравится!.. – женщина слегка засмеялась и тут же тихонько заплакала.
     Как странно было видеть их вблизи после столь частого разглядывания на расстоянии!
Она была очень симпатичная, только вот зубы пожелтели.
Белки глаз мужчины были налиты кровью.

     – Значит, ты тоже не еврей! – сказал он.
     – Нет!
     Он помолчал.
     – Ты хорошо знаешь город?
     – Да, очень хорошо!

     Мужчина обменялся с женщиной взглядами, и они поговорили минутку на своём языке.
     – Тебе можно выходить из дома в сумерки?
     – Мои родители не запрещают мне, а кроме того, я иногда подрабатываю по вечерам.
     – У меня есть небольшая работа для тебя на сегодняшний вечер. – сказал мужчина. – Не тяжёлая и не займёт много времени.
Тебе надо взять конверт в моём доме и отнести вот к ней домой!
     – Почему бы вам не сделать это самому?
     – Евреям запрещено появляться на улицах от восьми вечера до шести утра!
     – Но вы же приходите в парк, а это тоже запрещено!
     – Наказание за это гораздо меньше!
     – А если я попадусь немцам с этим конвертом, то они убьют меня?
     – Нет, они убьют нас!

     – Как вы мне заплатите?
     – Сколько ты хочешь?
     – Мне не надо денег!
     – А что же тебе надо?
     – Кусок мыла. Хорошего высокачественного мыла!
     Ещё несколько слов на непонятном языке, затем мужчина написал что-то на клочке бумаги.
     – Вот мой адрес. Приходи туда в восемь часов! Я дам тебе конверт для неё и скажу, куда отнести.
Когда ты вручишь ей конверт, то получишь мыло.
     – Хорошее высокачественное мыло!
     – Да! – сказал он, и его голос вдруг прозвучал очень устало. – Хорошее, высококачественное!

               15
     Я перерыл всю свою комнату в поисках пропавшей звезды, но не нашёл её ни тогда, ни позже.
     Не попалась звезда и матери, иначе она сказала бы об этом, когда я с близнецами пришёл домой из парка.
Взглянув на нас, она слабо улыбнулась и вернулась к своим домашним делам.
     Я попросился уйти из дома этим вечером, поскольку появился шанс заработать немного денег,
и она только кивнула в ответ.
     Уже направляясь к двери, я прошёл мимо полки, где рядом с засушенными цветами и морскими ракушками
мать хранила письма от Франса.
Звуки далёкой артиллерийской канонады зазвучали в голове, и почему-то возникло непреодолимое желание
взять одно из писем с собой.
Поскольку мать не глядела в мою сторону, то я даже ни секунды не колебался.

               *  *  *
     Дверь защёлкнулась за моей спиной.
     Был прекрасный летний вечер, немного голубизны ещё оставалось на небе, тепло сохранялось в воздухе.
     Одиночные пешеходы брели по набережной.
     В баре на противоположном берегу канала пели солдаты.
     Я пошёл по другой стороне.
     «– Я совсем не боюсь! По крайней мере, – не очень! Ведь я пока ничего не совершил!
         Даже не миновал этих солдат. А вдруг они подзовут меня и окажутся дружелюбными?
         Молодые солдаты все отправлены на фронт. Их теперь заменили пожилыми,
         а те скучают по оставленным дома сыновьям!..»

     Я мысленно представил себе свой путь, но ноги сами знали, куда идти, какие переулки выбирать, какие мосты избегать.
     Общеизвестно, что до войны амстердамцы любили выставлять напоказ прохожим внутренний
вид своего жилья.
Большие передние окна всегда содержались в сверкающей чистоте, а шторы отодвигались, мол, заглядывай, смотри,
как мы прекрасно живём!
 
     Но сейчас жители больше не гордились своей жизнью, которую вели внутри, поэтому дома, казалось, отвернулись от улиц.
     Вместо штор окна закрывались светонепроницаемой бумагой и заслонялись ставнями, или оклеивались ленточками,
чтобы избежать ранений от осколков стёкол в случае близкой бомбёжки или падения британского самолёта,
чего, правда, не случилось ни разу.
 
     В одном месте я проходил вблизи отеля, где работал мой отец.
     «– Больше, чем чего-либо ещё, мне хочется дать ему знать, что его сын сейчас
          пробирается в ночи! С опасностью для жизни! Рискуя ради куска мыла для своей
          матери, чтобы она была счастлива! И чтобы его отец был счастлив!
          И мог бы опять любить своего сына!..»

     Адрес, который дал мне усатый мужчина, находился среди таких древних домов Амстердама, что они от старости
наклонялись один к другому, как подвыпившие приятели, возвращающиеся после весёлой вечеринки.
     Я нашёл нужную дверь и постучал, но никто не отозвался. Я постучал ещё, погромче.
     «– Может быть, мужчина схвачен и отправлен в Германию на принудительные работы?
          Такое случается теперь ежедневно. Или может быть его застрелили на улице?
          Такое тоже случается, хотя и не каждый день. А может быть в доме побывала
          облава, и он сбежал через заднюю дверь?»
     Все эти мысли огорчали меня только тем, что я не смогу получить мыло для моей матери.

     Я собирался постучать ещё разок, как дверь раскрылась, и мужчина с усами втянул меня в тёмный коридор, прошептав:
     – Пришёл! Это хорошо! Молодец!
     Он держал маленький фонарик "кошачий глаз", который работал от сжатия его с боков. 
     Конверт, который осветил мужчина, был слишком велик для моего кармана.
Я засунул его под рубашку и расправил складки, чтобы конверт держался, но не был заметен со стороны.
     – Отлично, – сказал мужчина, – умница! Теперь слушай, я скажу тебе, куда его отнести!
     Он произнёс адрес, выговаривая с затруднением слово gracht, но я понял его.
     – Я не пишу адрес, он тебе понятен?
     – Понятен!
     – Повтори!
     – Кайзерграхт, 147!
     – Отлично, отлично! Через секунду – ступай!

     Он погасил фонарик, и коридор погрузился во тьму.
     Я ощущал конверт на теле, табачное дыхание на моём лице.
Затем рука легла на моё плечо, и дверь приоткрылась ровно настолько, чтобы я мог проскользнуть в неё.
     – Иди, – шепнул он, – иди!

               *  *  *
     Может быть от того, что глаза привыкли к темноте, а может быть от того, что я имел нечто опасное под рубашкой,
но город теперь выглядел по-другому.
     Казалось, что дома отвернулись от меня, но не потому, что они стыдились себя, а потому,
что не хотели иметь со мной никакого дела.
     Редкие прохожие держались поодаль, давая понять, что не ожидают от меня ничего хорошего.
     Мускулы на ногах мелко дрожали.
     «– Ничего-ничего, – повторял я себе, – это не далеко! Меньше десяти минут.
         Десять минут максимум!»
    
     Я уже был на середине моста, ведущего к её дому, как голос из-за спины окликнул меня:
     – Стоп, парень!
     Я остановился, но не повернулся кругом, а лишь слегка ссутулился, изображая подчинение,
но главное, – чтобы скрыть конверт.
     Он обошёл меня и встал спереди.
Пожилой немецкий солдат с глубокими морщинами на лице.

     – Куда ты идёшь?
     – Домой!
     – Что ты делаешь на улицах так поздно?
     – Я навещал мою тётю!
     – Навещал? Один?
     – Мой отец на работе, моя мать сидит дома с моими младшими братьями.
Но родители хотели, чтобы моя тётя поскорее прочла вот это! – я выхватил письмо от дяди Франса из моего кармана.
     Солдат разглядел при лунном свете штемпель немецкой полевой почты.
     – Это письмо от брата моей матери! От моего дяди Франса! Он воюет в России!
Он сражается с коммунистами!
     Не знаю, как выдержали мои нервы.
 
     Солдат какое-то время стоял в ошеломлении молча.
     – Ну, что ж, удачи ему!.. – он легонько подтолкнул меня в моём направлении.
     Не оглядываясь назад, я помчался, словно подхваченный порывом ветра.
     Луна скрылась за облаками.

               *  *  *
     Женщина, одетая в то же самое светло-синее платье, ожидала меня в тёмном коридоре.
Она прижала меня к себе, как будто мы были давно знакомы, потом опустилась на одно колено.
     Я снова увидел как она симпатична. Кроме зубов.
     Мне так хотелось ей рассказать, вручая конверт, что голос свыше побудил меня взять с собой письмо от дяди Франса,
и как оно спасло меня на мосту!
А это должно бы означать, что Бог следит за мной! И за ними тоже! И помогает нам!
Но для меня оказалось слишком трудно высказать всё это по-немецки, да и не было времени для разговоров.

     Женщина открыла конверт и проверила содержимое с таким серьёзным лицом, что, казалось, совершенно забыла про меня.
     Но уже секунду спустя она с грустной улыбкой протянула мне маленький свёрток в коричневой бумаге,
перевязанный шнурком.
     Даже сквозь бумагу я почувствовал аромат лавандового мыла!
     – Спасибо Вам! – сказал я.
     – Нет, это тебе спасибо! – ответила она.
     Я побежал домой.
     – Ты работал? – спросила меня мать.
     – Да, работал!
     – Почему же ты не кладёшь деньги в банку?
     Я подошёл к ней и сказал:
     – Закрой свои глаза!

                *  *  *
     Поздно ночью, когда отец вернулся с работы домой, я слышал, как смеющаяся мать возбуждённо говорила ему:
     – Понюхай меня! Понюхай, как пахнут мои волосы и кожа!

               16
     Это была зима Сталинграда.
     Письма от дяди Франса перестали приходить.
     В беспокойстве за его жизнь, мать опять и опять перечитывала последнее полученное письмо.
Впервые за всё время она спросила отца – что сообщали по радио "его друзья"?
     – Не так-то просто объяснить! – ответил он. – Если Германия выиграет это сражение,
то Россия окажется разрезанной на-двое.
Если же победит Россия, то Гитлеру несдобровать!

     Временами я молил Господа о присылке письма для моей матери:
     «– Всего лишь одно письмо! Только бы она узнала, что её брат ещё жив!»

     Иногда же, начав с такой просьбы, я терял контроль над своими мыслями и переключался на выпрашивание у Бога мотоцикла с коляской.
     «–...Мой отец, одетый в шлем и кожаные перчатки, вёл бы мотоцикл, а я сидел бы
           в коляске, тоже одетый в шлем и кожаные перчатки!..
      –  Крутые повороты проходим на большой скорости!.. Коляска приподнимается над
           землёй, а мой отец смотрит на меня – всё ли в порядке? – и подмигивает мне,
           понимая мой восторг от такой жизни!
      –...Мы заезжали бы в дальние деревни и там обменивали бы у фермеров украшения
           и табак на картофель..., ветчину..., яблоки..., молоко..., сыр..., ...!
      – При каждой остановке мой отец представлял бы меня всем: – "Это мой сын Джуп!..
           Мой мальчик Джуп!.. Мой Джуп!.."»

               *  *  *
     Однажды раздался стук в дверь, и я побежал открывать в полной уверенности, что это почтальон.
     «– Он несёт письмо от дяди Франса, ведь я так усердно его выпрашивал!»
 
     Но за дверью стоял Кийс, чему я настолько удивился, что даже забыл огорчиться из-за отсутствия письма.
     К тому же, как раз в этот момент он чихнул, да так сильно, что буквально согнулся пополам и этим рассмешил меня.
     Кийс тоже рассмеялся и тут же чихнул вторично, отчего мы оба захохотали ещё громче,
 развеивая воспоминания о былых неприятностях.
      – Туда или сюда! – сказала моя мать, не желавшая терять комнатное тепло.
– Нечего стоять на пороге, чихая и смеясь! – но даже она улыбнулась при виде этой сцены.

     Я схватил куртку и шапку, и мы прошлись немного по улице прежде, чем он начал:
     – Я пришёл специально для... – но конец фразы утонул в чихании, прервавшем продолжение на пару секунд.
     – Какое-то дурацкое чихание! Началось сегодня утром и никак не прекращается!
     – Может, лучше войти в дом?
     – Да нет, ни к чему! Ладно, я пришёл по особой причине! Ты ведь знаешь Мартина, который живёт на вашей улице?
     – Конечно! Он однажды предупредил меня об облаве по сбору меди!
     – Точно! Так вот, сейчас я предупреждаю тебя о нём!
Немцы схватили его, когда он выполнял поручение, притащили к себе и сделали с ним то,
 что они обычно делают в таких случаях!
Теперь он передаёт им всё, что узнаёт, сообщает – кто не повинуется властям, кто прячет евреев!..
 
     Известие прозвучало совершенно неправдоподобно!
Мартин был приятный парень, прекрасный спортсмен, и вообще, – порядочный голландец!
     – Так что же, Кийс, теперь ты предупреждаешь жителей о нём?
     – Вот именно! Хочешь помочь?
     – Хочу! Только подожди здесь, я сбегаю на минутку домой!

     Через минуту я вернулся с лопатой на плече.
     – Это ещё зачем? – спросил Кийс.
     – Если немцы увидят нас, идущих от дома к дому, то могут что-нибудь заподозрить.
А с лопатой – мы просто ищем пару ребят для заработка, для помощи в расчистке дорожек от снега!
Кто знает, может нам повезёт заодно добыть несколько гульденов!
     Кийс посмотрел на меня с удивлением и восторгом.

     Продвигаясь по улицам и сообщая людям свою весть, мы попутно болтали и смеялись.
Старые друзья всегда рады позабыть свои раздоры.
     – Говорят, русские здорово побили немцев в Сталинграде! – сказал Кийс.
     – Ты думаешь, Гитлер теперь сдастся?
     – Навряд ли! Русские не остановятся и будут гнать немцев через всю Европу до самой Атлантики,
прежде, чем такое случится!
     – Но ведь тогда русские окажутся здесь! – воскликнул я.
     – Нет никого хуже немцев!
     ...Домой я вернулся поздно. Нам удалось даже заработать немного денег, сгребая снег.
     Мои родители видели, как я промаршировал через всю комнату к жестяной банке.
     Звяканье падающих монет было приятно, как всегда, но прежний запах какао уже давно исчез.

               *  *  *
     Наутро я поднялся рано.
     Этот день начинался неплохо.
     Солнце выглядывало из-за множества светлых облачков.
     На тротуарах не было ни гололёда, ни слякоти.
А значит, не было опасности подскользнуться и шлёпнуться.
 
     Лучшим событием дня стала возможность по просьбе отца помочь ему, хотя я заранее не знал – в чём именно?
     Мы вместе тянули салазки, нагруженные холщовым мешком, полным лязгающих металлических инструментов.
 
     По пути нам встретился господин Де Бойер, работавший до войны мясником.
Его нос был густо покрыт сетью красных вен, как будто с него содрали несколько слоёв кожи.
     – Армии фон Паулюса – капут! – объявил он моему отцу, озираясь вокруг, хотя поблизости не было видно ни души.
     Имя этого немецкого генерала было мне знакомо из разговоров взрослых о Сталинграде.
     – Капут – это хорошо! – ответил отец с легкой улыбкой.
     – Что везёте? – поинтересовался Де Бойер, кивнув на салазки.
     – Вчера вечером освободили дом на Фолькстраат, очистили его от евреев.
Мне сказали, что там внутри осталось много дерева, пригодного на дрова!
     – Наверное, кто-нибудь донёс в полицию?
     – Об этом я не знаю!
     – Ну, до встречи! Если вам понадобится какая-нибудь дополнительная еда,
то я теперь работаю в хорошем продуктовом распределителе, на складе номер шесть!
– сказал Де Бойер и похлопал меня по плечу. – Молодец, помогаешь отцу!

     Когда мы отошли подальше, мой отец сказал:
     – Часть дров – для нас, а часть пойдёт для моей кузины Хелены.
Она больна, и некому помочь ей и её малым детям! Её муж отправлен на принудительные работы в Германию.
     – Можно мне что-то спросить?
     Отец ответил не сразу.

     Было ясно, что он ещё не решил, насколько нас может сблизить начавшийся небольшой разговор.
     – Спрашивай!
     – Русские погонят немцев через всю Европу и, значит, придут в Голландию?
     – Такое вполне возможно! Обычно русские доходили только до Берлина, но теперь они настолько
разгневаны вторжением в их страну, что могут погнать фрицев вплоть до океана!

     Тут я сделал ошибку, задав следующий вопрос:
     – Если русские придут, то с ними вернутся и евреи?
     – Нет! Евреи не вернутся! – сердито воскликнул мой отец. – Вообще, это не наша забота!
Наша забота – остаться в живых!
Наша забота – не умереть от голода, от холода!
Если мы и вынуждены тащить дрова из чужого дома, то это всё равно, как..., всё равно, как...,
как ты сидел бы голодный на панели, а мимо проходил бы человек, поедая на ходу сэндвич "стейк тартар",
и полиция схватила его, а сэндвич упал на землю около тебя, голодного!..
Так что же делать – продолжать сидеть, размышляя о том, за что этот человек арестован?
А тут какой-нибудь прохожий подхватит сэндвич!..
Или машина переедет через него, и он станет непригодным для еды!
Нет, ты не должен выжидать! Ты должен схватить этот проклятый сэндвич!.. 
Это мы сейчас и делаем с дровами! Ты понял?

     Случилось то, чего я желал меньше всего – отец рассердился.
Я решил успокоить его маленькой шуткой:
     – Понял! Мы просто идём за сэндвичами "стейк тартар"!
     – Мне совсем не хотелось бы делать этого! – ответил он, и его голос внезапно стал мягким и грустным.
– Совсем не хотелось бы!

               *  *  *
     Внутри опустевшего еврейского дома было холоднее, чем снаружи.
     На столе до сих пор оставалась еда – хлеб и яичница на тарелке.
Временами в воздухе проплывали незнакомые запахи.
Еврейские запахи. Во всяком случае, так не могло пахнуть в жилище голландцев.

     Указывая ломиком на лестничный пролёт, ведущий наверх, отец сказал:
     – Стойки от перил послужат отличной растопкой!
     Отец был достаточно силён, чтобы держать ломик горизонтально.
     Я нашёл молоток среди инструментов, собранных в холщовый мешок.
 
     С первым же ударом по перильным стойкам от меня ушли боязнь чужого дома и опасение
чем-нибудь рассердить отца.
     Мальчишки любят ломать всякие штуки, а совершать это вместе со своим отцом, да ещё на пользу семье
– что может быть прекрасней?
Я злился на каждую стойку, которая сопротивлялась моему молотку, и чертыхался, нанося всё более яростные удары.
     Подняв вдруг глаза, я заметил, что отец усмехается, видя моё усердие.

     Но мой пыл спадал по мере продвижения вверх по лестнице, откуда уже не было видно отца, который в гостиной
отламывал ломиком разные деревянные части.
Они тоже сопротивлялись, скрипели, гнулись, пока, наконец, не раздавался заключительный треск.
     Мне послышался посторонний звук, идущий сверху.
Я сильно бил по стойкам, заглушая всё вокруг, но в этот момент остановился.
     Единственное, что было ясно слышно, это пыхтение моего отца, его проклятия в адрес неподдающихся кусков.

     И тут звук повторился.
     «– Будто ребёнок плачет! Может быть полиция ворвалась и арестовала евреев
          так быстро, что они не успели захватить ребёнка?
          Или они не берут младенцев – какой прок от них в рабочих лагерях?»

     – Почему ты остановился? – раздался снизу голос отца.
     – Мне показалось, что я что-то слышу!
     – Что именно?
     – Ребёнок плачет!
     – Ребёнок? – он затих на мгновение. – Заканчивай со стойками!

     Я вернулся к выколачиванию стоек, которым было предназначено сгореть в печи.
     Из нижней комнаты продолжал доноситься треск дерева, и я знал, что с отцом всё в порядке,
потому что раздавались его победные покрикивания.
     Минутой позже он с ломиком в руке поднялся на лестницу и, просмотрев стойки, похвалил:
     – Хорошая работа!
     В это мгновение звук со второго этажа раздался опять, и на этот раз мы оба услышали его.
 
     Отец приложил палец к своим губам и медленно двинулся наверх.
     Когда он миновал меня на пару шагов, я пошёл за ним, держа молоток наготове.
     Мой отец низко пригнулся и буквально прополз несколько последних ступенек, а затем стремительно прыгнул вперёд
и протянутым ломиком распахнул дверь с лестничной площадки.
     Серый кот выскочил из-за двери так быстро, что перелетел через нас и ринулся вниз по лестнице прежде,
чем мы осознали происшедшее.
     От хохота мы просто валялись на ступенях, как двое пьяниц, не имеющих сил направиться домой.

     Пока, спускаясь вниз, я собирал выбитые стойки в охапку, отец топором раскалывал книжный шкаф на части,
которые можно удобно сложить плашмя на салазки.
     – Здесь есть стеновая панель, я не смог оторвать её один!
Давай попробуем вдвоём! – позвал он, подавая мне маленький ломик.
     Мы вколотили молотками свои ломики под панель, и я оглянулся, ожидая сигнала.
     – Раз! Два! Три! Взяли! – крикнул он. Панель затрещала, но лишь слегка отделилась от стены.

    Передохнув, мы приступили опять. На этот раз гвозди выскочили из стены, подняв небольшое облачко пыли от штукатурки.
     – Ещё раз! Ещё! Ещё! Сильнее, и – пошла!
     В это чудесное мгновение мы были настолько едины, что никакая сила не могла нам противостоять! 
     Панель оторвалась от стены неожиданно быстро, мы почти потеряли равновесие,
что дало нам повод к новому взрыву смеха.

     К сожалению, случилась неприятность: гвоздь от панели проткнул отцу палец, и это вызвало бурный поток грубой брани.
     Я принёс тряпку из кухни и помог остановить кровь.
     Боль, видимо, слегка утихла.

     Добытые таким путём дрова уложили на салазки и прикрутили верёвкой.
     Покидая дом, я оглянулся и сказал:
     – Не так уж много вещей было у них!
     – Не все евреи – богачи!

               *  *  *
     На пути к кузине Хелене проколотый палец опять стал болеть.
     Отец, ругаясь, размотал тряпку и пососал ранку.
     Дочка Хелены впустила нас в дом.
     Сама Хелена спала на раскладушке около печки. Её бледное лицо было в поту.
     Огонь в топке мерцал, уже потухая и давая больше света, чем тепла.
     – Подбрось несколько лучинок! – велел мне отец.
     Стук от принесённых дров разбудил Хелену. Секунду-другую она не могла сообразить, что происходит.
     Отец не говорил ничего, так как был занят высасыванием крови из пальца.
      – Это твой сын? – спросила Хелена, глядя на меня.
     Отец ещё помолчал, затем ответил:
      – Один из них!

               *  *  *
     Болезнь пришла ко мне, пока я спал.
     Я отправился в постель совершенно здоровым, а проснувшись, с трудом нашёл силы позвать мать.
     Она подошла к кровати и положила свою руку на мой лоб.
По ясно выраженной панике на её лице я понял насколько горячим он был, и от этого мне стало ещё хуже.
     «– Я хочу приносить домой мыло и деньги, а не болезни!»
 
     Я закрыл глаза, а когда снова открыл их, крохотная фигурка матери в дверях виделась где-то далеко, и пол качался,
как палуба корабля на морских волнах.
     Меня бросало то в жар – и я обливался потом, то в холод – и мои зубы дробно стучали.
 
     Временами вокруг возникали необычные предметы, различимые так ясно, как будто показывали кинофильм в пространстве
– зелёный попугай больше человеческого роста разглядывал меня одним глазом и бормотал:
     – Булка на завтрак! Булка на обед!

     Иногда я чувствовал, что моя голова разрастается и заполняет всю комнату, и, конечно же, невозможно было
приподнять её, когда мать пыталась влить мне в рот ложку воды или супа.

     Однажды озноб был особенно сильный, и я увидел себя в бесконечном заснеженном поле, вблизи какого-то горящего города.
     Повсюду шло яростное сражение.
     У всех солдат были усы: у немецких – как у Гитлера, а у русских – как у Сталина.
Усы отделялись от лиц и бились в воздухе, словно воинственные птицы.
 
     – Я никогда больше не буду жаловаться на голландские зимы! – обращался ко мне дядя Франс.
Его военная униформа была изорвана в клочья, и он дрожал так же сильно, как и я.
     – Скажи своей матери, что я возвращаюсь домой, продолжайте читать старые письма! Новых прислать не могу – у меня закончились марки!..

     В следующий раз, когда мать старалась влить в мой рот немного супа, я сказал ей, чтобы она не волновалась,
– просто у Франса сейчас нет марок, и вот почему он не пишет ей.
     – Но он жив и скоро приедет домой!
     Мне не удалось успокоить её.
   
     Было слышно, как внизу, в кухне, она плакала и повторяла снова и снова:
     – Он мёртв! Он мёртв! Он мёртв!

     Мои видения не исчезали, подобно снам, даже когда я открывал глаза.
Они составлялись в большие истории, в которых только короткие мгновения осознавались как реальность.

               *  *  *
     ...Я проснулся, встал с постели и на цыпочках медленно спустился вниз по лестнице.
     Утро. В доме никого нет. Я вышел на крыльцо, и дверь защёлкнулась за моей спиной.
 
     Тротуары покрыты льдом, но мне совсем не холодно.
     Вдоль нашей улицы в одном направлении идут люди, много людей.
     К лацкану каждого прохожего приколота жёлтая шестиконечная звезда,
     но присмотревшись, я вижу, что вместо "JOOD" на звёздах написано моё имя – "JOOP".
     Все машут мне руками и зовут:
     – Джуп! Джуп! Это его сын Джуп!

     Собирается большая толпа, в гуще которой шествует Иисус Христос,
     держащий на каждой руке по одному из моих братьев-близнецов.
     У всех троих приколоты жёлтые звёзды с надписью "JOOP".

     Проходя мимо меня, Иисус Христос передаёт мне одного из близнецов и,
     обнимая меня освободившейся рукой, говорит:
     – Мой возлюбленный сын! Я воскрешаю тебя и дарю тебе жизнь!..

               *  *  *
     ...Я проснулся в полной уверенности, что это была действительность.
Ведь я спускался вниз по ступеням не легкой поступью, как бывает во сне,
а на своих худых и дрожащих ногах, едва переставляя их одну за другой.

     Посмотрев в окно, я увидел голубое небо и зелёные почки на деревьях.
     «– Значит, я болел очень долго!
     Так долго, что русские разбили немцев, прогнали их и пришли в Голландию,
     судя по плакату на непонятном русском языке, прикреплённому
     с улицы к нашему окну: AIЯЭTFIД    »

     Я оглянулся вокруг и увидел тебя, Уиллем!
Ты одиноко сидел на высоком стуле со спинкой, устремив на меня свирепый взор.
Позади тебя в дверном проёме стояли наши родители и тоже глазели на меня
как на привидение. Или – как на убийцу?!

               17
     Когда карантинный плакат сняли, соседи смогли принести нам суп и хлеб.
Они с удивлением обсуждали, что один из близнецов умер быстро, а другой переболел очень легко:
     – Совсем не похоже на то, что обычно говорят о близнецах!
     Соседи поглаживали меня по голове и улыбались, но я мог видеть в их взглядах нечто
недружелюбное.
Я оставался для них носителем болезни, сам благополучно переживший её, но заразивший своих братьев.
 
     Мой отец не работал все эти долгие недели карантина, а также и после него.
Кому нужен повар из дифтерийного дома?!
     Наши запасы еды истощились; банка из-под какао опустела; единственное, что ещё оставалось в достатке,
были дрова из еврейского дома, которые обогревали нас этой ранней весной.
 
     Я сидел у огня и гадал: где же я мог подхватить болезнь?
     От тех, для кого я работал на улицах?
     От чихающего Кийса?
     От больной кузины моего отца Хелены?
     Может быть, зловоние в еврейском доме было заразой, распылённой в воздухе в расчёте на чей-то приход?

               *  *  *
     О возвращении в школу не могло быть и речи: я пропустил слишком много дней.
     Как только я стал держаться на ногах, отец отвёл меня к своему знакомцу, господину Де Бойеру.
     – В таком возрасте я уже работал! – сказал Де Бойер, глядя на меня, стоявшего в его кабинете.
     – Я тоже! – поддержал его мой отец.
     – Школа – хорошее дело, но ведь ты же не сможешь есть книги!
     – Мы их уже почти едим! – сказал отец, и господин Де Бойер улыбнулся ему.
 
     Могло показаться, что сделка состоялась, но тут Де Бойер посмотрел прямо на меня и спросил:
     – Правду ли говорит твой отец, что ты хорошо знаешь город?
     Я кивнул.
     – Ну-ка, где находится улица Берг?
     – Это короткая, в один квартал, улочка между каналами Херейн и Сингел!
     Он оглянулся на моего отца и открыл рот, чтобы показать, как он поражён.
     – А как бы ты прошёл отсюда туда? – спросил он резко, будто хотел поставить меня в тупик.
     – Отсюда? – переспросил я, чтобы выиграть секунду и представить город в своём воображении.

     Когда я рассказал ему выбранный маршрут, Де Бойер показался озадаченным и расстроенным:
     – Какой бестолковый путь! Почему бы не сразу же по мосту через Херейн?
     – Так ведь прямо там находится полицейский пост!
     Де Бойер хлопнул себя по бёдрам и захохотал:
     – Малыш прав! – обратился он к моему отцу. – Это как раз я бестолковый!

     Я взглянул на отца – тот выглядел довольным, но почему – я не смог бы объяснить.
     – Он умён, – сказал Де Бойер, – но есть ли у него хоть немного мяса на костях? 
     Он пощупал пальцами мои бицепсы, которые я тут же постарался напрячь.
     – Так ты считаешь, я могу дать твоему парню возможность поработать?
     Отец положил свою руку на моё плечо:
     – Мой Джуп – хорошой работник! Он поможет тебе!

     Именно этого я ждал так долго – ощутить его прикосновение, услышать его голос, наполненный гордостью за меня,
– однако в тот момент я сознавал только одно: меня продали Де Бойеру!

     – Когда ему можно начать? – спросил отец.
     – Я беру его прямо сейчас!
     Всё ещё держа свою руку на моём плече, отец прошёл со мной до двери кабинета, где повернулся
и, наклонившись ко мне, шепнул:
     – Ничего не красть, покуда я не велю!

               *  *  *
     Мысль о краже была в моём мозгу на самом последнем месте, поскольку я был очень сконфужен в новой обстановке.
     Звучавшие повсюду незнакомые слова, такие, как "заказ-наряд", "квитанция на погрузку",
ничего для меня не значили.
     Кроме того, складские рабочие пользовались для общения собственными терминами, типа:
     – Отпасни шесть драндулетов на коротышку!

     Я был счастлив, когда кто-нибудь простым голландским языком указывал мне – что нужно делать:
     – Разгрузи это! Погрузи то! Подмети пол!
     Я боялся попасть на глаза начальству ничего не делающим, опасаясь быть изгнаным и отправленным домой.
     Поэтому я стал приставать к рабочим склада с вопросом:
     – Чем я могу вам помочь?
     Они за это прозвали меня Волонтёр.
     Кличка звучала насмешливо, но означала, что меня заметили и приняли как своего.
     Теперь я мог иногда посидеть вместе с ними на джутовых мешках и поболтать, и никто не подумал бы обо мне ничего плохого.

     Рабочие не говорили о войне слишком много, только о том, как она перевернула их жизни.
     – Когда у меня бывает хорошая жратва вечером и хороший заработок днём, то я – счастливый человек!
     – Ну, и когда же у тебя в последний раз было что-нибудь из этого?
     – Даже и не спрашивай!

     Тогда кто-нибудь ещё добавлял:
     – Что касается меня, то я люблю много разных вещей: пиво, ветчину, девок!..
Но для полного кайфа ничто не сравнится с удовольствием всласть покурить!
     – Ну, и когда же ты в последний раз курил что-нибудь стоящее?
     – Можно всё, что угодно, достать на чёрном рынке, но для этого требуется куча денег!

     – Спрячь у себя богатого еврея, и ты купишь любое курево, какое захочешь! – сказал мужчина,
которого я про себя называл "Крыса" за его острый нос и умение быстро перемещаться, делая короткие шажки.
     Крыса постоянно острил по адресу евреев, что вызывало у одних его слушателей смех, у других – смущение.
     Я старался держаться подальше от него.

                *  *  *
     Проработав на складе некоторое время и немного освоившись, я стал замечать необычные дела.
     В основном, наш склад распределял продукты в магазины, где население могло получать их по продовольственным карточкам.
     Но во всяких крупных операциях всегда бывают потери или порча, не говоря уже о кражах.
     В итоге, определённая часть продуктов оказывалась на чёрном рынке, но как это происходило – я не понимал.
     Да никто и не собирался объяснять всякие сложности ребёнку, особенно такому глупому,
который добровольно вызывается на любые работы.
 
     Из-за такого старания не все соглашались трудиться со мной рядом.
     – Не усердствуй, малыш, ты выставляешь остальных в дурном свете! – говорил мне Крыса.
     Склад был огромным, холодным и вызывал чувство одиночества.
     Некоторые рабочие позволяли себе не напрягаться излишне: случалось, я пробегал мимо таких,
спавших на лестничных площадках под крышей или храпевших на куче гороха.
 
     Когда для меня не оказывалось дела, и никому не нужны были помощники, я сам себе создавал занятие,
даже если это было перетаскивание мешка моркови с одного места на другое.
Мне казалось, что стоит прерваться хотя бы на пять минут, как тут же из-за угла появится хозяин.

     Но моё рвение не помогло избежать неприятности.
     – Босс хочет утром первым делом увидеть тебя! – сказал мне Крыса с самодовольной ухмылкой,
и я сразу понял, что он имел в виду: – Прощай, подлиза!

     В этот вечер за столом я не мог поднять глаза на своих родителей.
Мать дважды спросила, хорошо ли я себя чувствую.
     Лёжа в постели, я снова и снова гадал, в чём же моя ошибка, пока не понял,
что такое терзание бессмысленно: видимо, кто-то сказал хозяину дурное обо мне.

     Было уже совсем поздно, а я никак не мог заснуть.
     Изредка свет от фар проезжавшей автомашины скользил по потолку. Наконец, я придумал, что мне делать.
     «– Нужно уложить одежду в мой школьный ранец и взять его с собой на работу!
         Если я буду уволен, то смогу немедленно сбежать прочь из дома.
         Отправлюсь в деревню! Люди рассказывали, что можно проехать в кузовах порожних
         грузовиков, что привозят молоко в город. Я найду работу на ферме и проживу там
         всю войну, пока страна не будет освобождена англичанами!.. Или американцами!..
         Или русскими!.. Потом я вернусь домой!..
         Мои родители станут по очереди обнимать и целовать меня:
         "– Мы считали тебя умершим!.. Наш сын!.. Наш мальчик!.."»

   До сих пор в ранце оставалось немного песка с того времени, когда Кийс и я играли в саботажников.
   Я собрал, в основном, тёплые вещи: уже наступил январь 1944 года, дни стояли короткие
и холодные.

               *  *  *
     Утром я попытался выскользнуть из дома незаметно, но мою мать невозможно миновать тайком.
     – А это зачем? – спросила она, указывая на ранец.
     – Мне он нужен на работе!
     – Для чего?
     – Хозяин объяснит на месте! Мне нельзя опоздать!
     – Тогда ступай!

     В кабинете босса звонили телефоны. Было слышно, как стрекотали пишущие машинки.
     Тени скользили по замёрзшему стеклу. 
     Я присел около дверей, снял ранец с одного плеча, и как раз в это время меня позвали к нему.

     – Ага! – воскликнул хозяин. – Волонтёр явился!
     – Я старался!
     – Знаю, знаю!
     – Я не спал по закоулкам, как некоторые!..
     – Как мой племянник Дирк! – хозяин коротко рассмеялся. – Теперь слушай, юноша, для тебя есть дело!
У нас возникла потребность выполнять по три-четыре лишних доставки каждый день.
Ты ведь хорошо знаешь город, не только адреса, но и как туда пробраться.
Хочешь помочь нам за дополнительную оплату?
     – Да, господин Де Бойер, хочу!

     – Вот только в этих доставках есть одна особенность – как бы тебе пояснить?
Они персональные!
Мы не хотим, чтобы немцы узнали про этот бизнес и испортили его нам!
     – Они большие?
     – Да не очень большие, так, кило или два!
     «– Меня не уволили! Появилась возможность заработать лишние деньги!»

     Я был настолько счастлив, что даже осмелился высказать своё предложение:
     – Что, если упаковки будут доставляться после окончания уроков в школах?
Можно всё положить в мой ранец, и я буду выглядеть как любой другой школьник, идущий домой!
     Хозяин помолчал, затем вышел из-за своего стола и потрепал меня по щеке.
Он вынул из кармана два гульдена и, положив их мне в ладонь, сказал:
     – Передай это своему отцу и скажи ему, что я благодарю его за воспитание столь полезного
и столь находчивого работника!

                *  *  *
     – ... столь полезного и столь находчивого!.. – теми же словами хозяина я закончил свой рассказ моим родителям
о том, как я заработал для семьи два лишних гульдена.
     – Но мне показалось, утром ты сказал, что это они велели тебе принести ранец?..
– сказала мать, чьи сомнения в правдивости этой истории отступали перед ликованием от полученных денег.
     – Утром у меня просто не было времени всё объяснить! – оправдывался я.
– Они попросили меня придти с какой-нибудь идеей, и вот ранец-то и был моей идеей...
     – Ну, это не важно! – сказала она с улыбкой, отправляясь на кухню готовить обед.

     Отец подошёл близко ко мне и, склонившись, негромко сказал:
     – Вот теперь ты можешь начинать красть!..

               18
     Итак, я крал! Ради послушания моему отцу и для его удовлетворения!
     Однако он никогда не делал мне замечаний по поводу принесённой домой пищи: не выговаривал,
если было принесено меньше, чем в прошлый раз, и никогда не хвалил, если – больше.
     Мать всегда выхватывала продукты из моих рук: чем скорее они попадали в её кухню, тем скорее
они становились нашими, не украденными.

     Получатели, которым я приносил продукты, тоже хватали их из моих рук и быстро куда-нибудь убирали, но по другим причинам.
     Эти специальные доставки предназначались либо достаточно богатым людям, покупавшим себе дополнительную еду,
либо жителям, укрывавшим кого-то – евреев; участников Сопротивления; молодёжь, уклонявшуюся
от немецких принудительных работ.
 
     Вскоре я уже отличал тех, кто покупал для себя, от тех, кто скрывал кого-нибудь.
 Первые как будто бы имели особый запах – запах людей, любящих только себя.
     Но не было явных признаков, по которым можно различить прятавших: у кого – евреи, у кого – молодые люди,
а у кого – бойцы Сопротивления.
 
     Наблюдая, как продукты выхватывали у меня и тотчас уносили куда-то, я был уверен – их не взвешивали для проверки,
что каждый оплаченный грамм доставлен.
    В хорошие дни мне удавалось утаить столько гороха, что хватало на суп;
несколько мелких картофелин или свёклочек позволяли идти в постель не голодным и быстро засыпать с приятным чувством в животе.
 
     Тем не менее, работа не была лёгкой.
Ранец, нагруженный бобами, становился по пути всё тяжелее, а ходить с каждой доставкой приходилось помногу.
 
     Трудные времена вынуждали приспосабливать к велосипедам деревянные колёса или наматывать на обод
садовый поливочный шланг.
     Падение с такого велика было обычным явлением, а с тяжёлым ранцем на спине оно могло закончиться
разбитой об мостовую головой.
 
     Поэтому я повсюду ходил пешком, не обращая внимания на расстояния и на мерзкую погоду.
Украденное было моим заработком, и эта мысль бодрила меня.

     Излишне говорить об угрожавшей опасности.
     В тот период войны все были достаточно наслышаны о камерах пыток в отеле "Апельсин" и о незамедлительных расстрелах
в прибрежных дюнах.
     Немцы точно уж не погладили бы меня по головке за подкармливание скрывавшихся евреев и участников Сопротивления.
      
     На случай, если бы немецкий патруль остановил меня и приказал показать, что лежит внутри, я стал носить в ранце
несколько учебников поверх продуктов и даже приколол к нему маленький значок молодёжной организации "NSB".
     Уличные патрули в большинстве состояли из старых утомлённых мужчин, которые, казалось, не обращали
особого внимания на происходившее вокруг. Однако, и они были опасны.

     Весь город был увешан пропагандистскими плакатами: 
          ГЕРМАНИЯ ПОБЕЖДАЕТ В ЕВРОПЕ НА ВСЕХ ФРОНТАХ! 
     Но в начале 1944-го каждый голландец знал, что Германия проигрывает войну.
     Сражения продолжали бушевать на Восточном фронте, и для всех было очевидно, что война не закончится скоро.
А это означало, что вероятность умереть от голода или от болезней не исчезла.
     Нормы выдачи по продовольственным карточкам были сильно урезаны, поэтому те продукты, которые я крал,
всего лишь позволяли нам держаться на прежнем уровне.

               *  *  *
     Те два-три часа между окончанием занятий в школах и сумерками, когда я делал доставки,
были радостным временем в моей тогдашней жизни.
Я находился на свободе, в городе, который любил, а не внутри огромного мрачного склада.
 
     Любая опасность только будоражила моё воображение, оживляла для меня улицы и кирпичные здания,
чьи очертания выделялись на фоне неба.
     Грустно было видеть, как всё вокруг стало чумазым, закопчённым.
     Грязные окна отражались в грязных каналах.
     Однако жизнь продолжалась, и ещё сохранялись некоторые характерные черты довоенного Амстердама, например,
прогуливавшиеся уличные проститутки с их дерзкими взглядами.
 
     В то же время, случались события, небывалые прежде.
В один из дней, едва я приостановился, вспоминая направление попутного трамвая, как здание
на противоположной от меня стороне площади вдруг рухнуло на проезжую часть.
     Только что оно стояло, и вот уже исчезло в клубах пыли!
     Позднее я узнал причину обрушения: брошенные дома растаскивали на дрова, и опорные балки тоже были кем-то утащены.
Настал день, и ослабленные стены с грохотом обрушились прямо передо мной!

     Доводилось мне видеть пьяных людей, падавших в каналы.
С мостов и набережных им кричали зеваки, а выпивохи обычно отзывались руганью.
     Получалось просто-таки увлекательное представление!
 
     Старый охранник нашего склада рассказал мне, что подобные события принадлежали к давним городским традициям.
Единственный вопрос оставался невыясненным: где они могли найти в то голодное время достаточно выпивки,
чтобы так сильно опьянеть?

     Некоторые городские пьяницы были хорошо известными местными знаменитостями из-за их
каких-нибудь специфических способностей.
     Например, один из них мог спеть национальный гимн задом наперёд.
Другой поедал на спор толчёное стекло; а ещё один, по прозвищу "Балагур Де Фриз" *
 [*Хьюго Де Фриз [1848-1935] – известный нидерландский ботаник и генетик]
цитировал голландских классиков в ответ на любую заданную тему.
После четырёх-пяти высказываний полагалось дать ему денежку.
Таким образом он добывал деньги на спиртное.

               *  *  *
     Именно "Балагур" на моих глазах упал в канал весенним днём 1944 года,
когда я нёс фасоль в дом на набережной Херейн.
Прохожие, собравшиеся на мосту, выкриками комментировали происшествие.

     Мне не хотелось опаздывать с доставкой, но и пропустить зрелище тоже было жалко.
     Ранец в тот день был тяжёлый, однако я не посмел снять его и поставить на мост.
     Борода и волосы Балагура были угольно-чёрные, острый подбородок выдавался при разговоре вперёд,
как у многих беззубых людей.
Глаза сверкали яркой голубизной, заметной даже с моста.
 
     Сначала он отвечал цитатами и прибаутками, но отдельным крикунам посоветовал заткнуть языками свои задницы.
     – Ты бы лучше вылез из воды, Де Фриз, а то простудишься и можешь умереть!
     – Это молодой может умереть, а старый – должен!
     – Тогда у тебя не так уж много времени, старик!
     – И мы, и время – во власти Божьей!
     – Половину своих поговорок ты, должно быть, придумал сам!
     – Мир любит тех, кто его дурачит!

     В этот момент глаза Де Фриза встретились с моими, и меня охватило странное чувство, будто он заглянул в моё нутро,
проверяя – понял ли я, что он подразумевал под смертью, и Богом, и временем, и миром, который любит быть одураченным.
     Я ощутил головокружение и вцепился в поручень...
 
     В сознание я вернулся благодаря лямкам ранца, резавшим мои плечи.
Колокола ближайшей церкви Весткёрк пробили пять часов.
     Пора было идти.

               *  *  *
     В этот дом я приходил с доставками уже несколько раз.
     Дверь всегда открывала вежливая пожилая женщина, одетая в один и тот же желтовато-коричневый свитер.
Очки с толстыми стёклами делали её глаза похожими на рыб в аквариуме,
а в остальном же она была вполне приятна и умна.
 
     Приглашая меня войти и угощая чаем, приготовленным на дровяной печурке в нижнем этаже, она не только проявляла
искреннее гостеприимство, но и не хотела, чтобы я вошёл и вышел слишком быстро,
– это могло вызвать подозрение.
 
     Когда я уходил, она обычно давала мне старые газеты и деревянные обрезки:
     – Для твоего домашнего очага!
     Но так было нужно, чтобы ранец не выглядел при выходе пустым, будучи внесён наполненным.
 
     Я волновался по поводу столь длительной задержки на мосту в то время, как она ждала моего прихода.
Возможно, там были и другие люди, ожидавшие еду, пока я любовался пьяницей в канале!

     На набережной Херейн я ускорил шаги, глядя себе под ноги, и не заметил небольшую толпу перед нужным мне домом,
пока почти не упёрся в неё.
     Это была полиция, выводившая из дверей каких-то людей и сажавшая их в «чёрный ворон».

     Крепкая рука вцепилась в моё плечо сзади, и ужасная мысль тут же пронзила меня:
     «– Это конец!!! Она сообщила полиции, что придёт мальчик и принесёт продукты!
         Теперь они дождались меня!»

     – Не двигайся! – послышался голос из-за спины. – Делай точно то, что я скажу!
     Голос показался мне знакомым, но я был слишком напуган, чтобы распознать его...
     Мгновение спустя – пальцы продолжали сжимать моё плечо – он тихо произнёс:
     – Не бойся! Мы продолжаем неторопливо идти, прогуливаясь мимо этого дома, два простых человека, занятых беседой
и совсем не интересующихся арестом ещё нескольких прятавшихся евреев!
     Как только прозвучало слово "евреев", я узнал его – это был Крыса из нашего склада!
 
     Всё еще смущённый, но уже менее испуганный, я посмотрел на него, и мы бок о бок двинулись дальше.
     – Хорошо, что ты опоздал, – шепнул он. – Иначе тоже попал бы в облаву!
     В этот момент полиция вывела из дома ту самую пожилую женщину в больших очках.
На ней был знакомый мне коричневый свитер. Заметив нас, она грустно улыбнулась.

     Крыса шёпотом информировал меня:
     – Кто-то позвонил на склад и предупредил об аресте.
Босс тотчас послал меня найти тебя – он беспокоился, что ты можешь влипнуть!
     На секундочку я загордился, что сам хозяин побеспокоился обо мне, но тут же понял
– его волновало, что полиция узнает, где я взял доставляемые продукты.

     «– А что, если Крыса – один из тех, кто доносит в полицию? Он поджидал, чтобы
         я не пришёл во время ареста и не выдал тайну исчезновения продуктов со склада!
         Ведь благодаря этому он находит укрытия евреев, за что и получает плату!»

     – Что делать с фасолью? – спросил я, когда мы отошли подальше от опасного места.
     – Можешь взять её себе!
     – Разве я не должен вернуть её на склад?
     – Нет, она была оплачена вперёд!
     Так я пришёл в этот день домой Фасолевым Героем!
 
     Мать убрала часть фасоли, а остальное стала варить.
Кухня сразу празднично преобразилась, наполнившись запахом изобилия впервые за эти годы.
     Отец стоял, опершись на дверной косяк, и глотал эрзац-кофе, пока я подробно рассказывал свою историю:
про пьянчужку, спасшего мою жизнь;
про несчастную пожилую женщину в коричневом свитере;
про Крысу, который, возможно, порядочный человек, но, скорее всего, нет.
 
     Я излагал события для обоих родителей, но адресовал рассказ отцу, чтобы он не увидел опять опасную глупость
в моих поступках, в краже гораздо большего, чем он позволил мне.

     В этот момент раздался негромкий стук во входную дверь.
    Я немедленно вообразил, что хозяин явился за своей фасолью, что произошла ошибка
– никто не платил за неё, а Крыса не знал или солгал.
     – Джуп, пойди, узнай, в чём дело? – попросила мать ласковым голосом.
     Она по-прежнему боялась подходить к дверям.
     Отец слегка коснулся моего плеча на пути к двери, но я не понял, что означал его жест.

     Я открыл дверь и увидел Франса в униформе, сидевшего в инвалидном кресле на колёсиках.
     Несмотря на одеяло, покрывавшее его колени, я мгновенно понял, что у него нет ног.

               19
     – Гитлер – это мразь! Россия – это гадость! Война – это дерьмо! – кричал Франс за столом, держа в руке стакан джина;
слёзы катились по его щекам. – Я был последним идиотом! Я думал, война – это романтика, героизм!
Вы знаете, на что похожа война? Это взрыв на фабрике, промышленная катастрофа!
     Он внезапно замолк, вспомнив нечто, и его глаза остекленели.
 
     Мы все сидели за тем же столом, за которым однажды вечером Франс донёс на меня родителям,
что привело к сильнейшей порке в моей жизни и к потере доверия у моего отца.
     Видимо, в этот момент круг замыкался.
     Я стал сейчас Фасолевым Героем, а Франс превратился в безногого калеку, лившего слёзы.
Теперь он не мог властвовать над нами, он стал зависимым от нас почти во всём – в пище, в жилье, в общении.
     Восхищение моей матери своим братом сменилось жалостью.
Да и мой отец никогда не желал Франсу такого большого вреда, чтобы нам пришлось взять на себя полную заботу о нём.

     Наконец Франс заговорил, и его глаза слегка оживились:
     – Под Сталинградом я видел двух немецких солдат, сидевших на снегу около только что убитого коня.
Они выгребали ложками мозг из разбитого черепа и ели, пока тот ещё был тёплым!..

     Франс лишился своих ног не в самом Сталинграде, а где-то поблизости, при поспешном отступлении после сражения,
когда на него наехал немецкий грузовик.
     Франса доставили в госпиталь в каком-то украинском городке, а там напортачили в документах,
затянув возвращение домой на год.
     – Никто не был заинтересован в дальнейшей судьбе безногого, раз он не может больше воевать для Рейха!

     В Голландии судьба Франса так же не пользовалась пристальным вниманием.
Он получил кое-какие льготы как ветеран, но их оказалось не слишком много. Ресурсы были сильно ограничены.
     Норма выдачи продуктов для взрослого человека на неделю составляла две буханки хлеба, около четырёх килограммов картошки,
100 граммов масла и 2 литра молока.
 
     Пришла весна, появились надежды на дополнительное везение.
     Потеплело, дети одели шорты и рубашки с короткими рукавами, и стало видно, как они отощали – кожа да кости.
     Семьи, как наша, имевшие маленький огородик во дворе дома, добавляли овощи к своему скудному рациону,
и это помогало продержаться летом, однако грядущая зима не сулила ничего хорошего.
     Без сомнения, близилась последняя зима войны, но для некоторых – последняя зима в их жизни.
 
     Иногда я сопровождал Франса при получении его мизерных пайков, помогая ему преодолевать
в инвалидном кресле мосты и разбитые тротуары.
     В таких случаях он всегда надевал свою униформу.
     Одни прохожие бросали на него презрительные взгляды, другие относились с выражением особого уважения,
но большинство людей просто не обращали никакого внимания, слишком озабоченные собственными бедами,
чтобы переживать о ком-то ещё.
     – Я ненавижу тех, кто смотрит на мои ноги! – говорил Франс, прикрывавший обычно свои колени одеялом.
– Но я ненавижу и тех, кто отводит взгляд в сторону!

     Случалось, он кричал во сне среди ночи, будоража всё семейство.
     Мать первым делом бежала успокаивать тебя, Уиллем, а потом к Франсу, который либо орал на неё, либо рыдал вместе с нею.
Подождав некоторое время, мой отец сердито звал мать назад в постель.

     Если в такие ночи мне не удавалось заснуть снова, я вылезал на крышу и наблюдал, как британская авиация
возвращалась домой, в Англию, после бомбовых налётов на Германию.

               *  *  *
     В июне американцы высадились в Европе, и немцам пришлось теперь воевать на два фронта.
     – Отлично! – говорили люди. – Но почему же штатники выжидали так долго?
     – Успеют ли они пробиться к нам до наступления зимы?

     В том же июне отец тяжело заболел.
     Пришёл доктор и рекомендовал употреблять здоровую пищу как лучшее лекарство для восстановления после инсульта.
     Например, яйца, которых не было в помине в обычной продаже, только на чёрном рынке, и конечно же,
по астрономическим ценам.
С таким же успехом он мог прописать: питаться бриллиантами.

     Даже с тем, что мне удавалось украсть, даже с выплатами пособия Франсу, даже с нашими пайками по карточкам
– мы уже голодали.
Тем не менее, было решено, что каждый из нас будет отдавать часть cвоей дневной порции еды моему отцу.
     Вот тогда-то мы и стали есть луковицы тюльпанов, чтобы как-то наполнять животы.     Большинство голландцев не ели тюльпанов до наступления голодной зимы 1944-45 года.
     Мы оказались среди первых.
Мать варила тюльпановый суп, но мы также поедали и просто луковицы.
Вкус казался нормальным, но немного погодя начиналось сильное жжение в пищеводе и в желудке.
 
     С тех пор, как отец заболел, мать перестала успокаивать кричавшего по ночам Франса. Её терпение истощалось от непомерного множества забот.
Однажды ночью оно лопнуло окончательно.
     Разбуженная в очередной раз, она ушла от отца сначала к тебе, Уиллем, а затем к Франсу, но не для того,
чтобы дать воды или успокоить его. Она устроила ему ад!
     – Это ты виновник болезни в нашем доме!
Это ты принёс её вместе с твоими ночными кошмарами, которые не дают нам всем уснуть!
Ты примкнул к нацистам! Ты отправился на войну! И что же ты получил за всё за это?!
Ты приобрёл меньше, чем имел вначале!! А сейчас ты убиваешь нас!!!

     Потревоженный криками матери в эту ночь, лёжа в своей кровати, я поклялся убить Франса, если мой отец умрёт.
     «– Это Франс вбил первый клин между мной и моим отцом! Это Франс преградил все
          пути для нашего примирения! Он лишил меня возможности услышать своё имя,
          произнесённое моим отцом с гордостью и любовью!»

     Я стал обдумывать способы убийства Франса.
     «– Зарезать во время сна!.. Спихнуть его инвалидное кресло в канал!..
          Вытолкнуть на дорогу перед мчащимся немецким грузовиком!..»

               *  *  *
     У меня появились свои сложности в ежедневной работе.
     Школьные занятия прекратились на лето, поэтому мальчик с тяжёлым ранцем выглядел на улицах неуместно
и мог привлечь нежелательное внимание.
     Хозяин назвал моё предложение хорошей идеей, когда оно возникло впервые.
Это снова станет хорошей идеей осенью, когда школы возобновят занятия.
А сейчас мне пришлось вернуться к основным делам на складе, где было холодно даже в самые жаркие дни.
 
     Тёплая погода уменьшила возможности для кражи.
     Не так уж просто утаить на себе полкило гороха или фасоли, если вся одежда – шорты и лёгкая рубашка.
     Всё вместе стало сильно действовать на меня – пробуждение среди ночи под вопли Франса; крики моей матери над ним;
медленно умирающий в своей комнате мой отец.
     Я недосыпал, не наедался, начал ошибаться в своих обязанностях, и Крыса замечал это.
Я опасался, что он намерен сообщить обо мне боссу.

     Однажды, возвращаясь после очередной доставки, которая в тот раз была законная, я присоединился к людям,
входившим в церковь Весткёрк, надеясь найти внутри прохладу и покой.
     Я сел на скамью и обратился к Богу с мольбой спасти отца от смерти.
     «– Господи! Я согласен пожертвовать для Тебя любой вещью! Я даже готов выбросить
         в канал мой любимый складной ножик с костяной ручкой, если Ты продлишь жизнь
         моему отцу!»

     Закончив молитву, я стал напряжённо вслушиваться в церковную тишину в ожидании ответа, но всё, что услышал,
было покашливание и шарканье ног.
На самом деле, я не надеялся получить Божий знак тогда же и там же, поэтому нельзя сказать, чтобы я был страшно огорчён.

     Выходя из церкви, я заметил женщину в инвалидном кресле, которая не могла перебраться через церковный порог.
Колёса со стёртой резиной проскальзывали, и кресло двигалось с большим трудом.
     Без сомнения, руки женщины были слишком слабы.
Я ухватился сзади, как проделывал это сотни раз для Франса, и подтолкнул кресло через возвышение на тротуар.
 
     Как и Франс, женщина держала на коленях одеяло, но я видел, что ноги у неё есть.
 Она не сказала никаких слов благодарности, а вместо этого в один миг нашарила под одеялом и вытащила крошечное яблочко,
которое положила в мою ладонь.
     Я съел яблоко вместе с семечками за два укуса.

     Может быть, прохладный воздух церкви или сладость яблока были тому причиной, но я чувствовал себя хорошо, вернувшись на склад.
     Крыса дал мне деревянный совок и велел наполнять мешки горохом.
Мне нравились и сама работа, и звуки падающих горошин, и появление заполненных мешков перед глазами.
     Я припоминал всё, что до сих пор приносило мне неприятности, но – удивительно! – не становился несчастнее от этих воспоминаний.
     Удалось даже вздремнуть за кучей мешков. Такое нарушение я позволил себе впервые.
 
     Это был лёгкий сон, настолько тонкий, что окружающие звуки были слышны, но сохранялись темнота и спокойствие.
     Проснувшись, я огляделся – не заметил ли кто-нибудь меня спящим? – но склад выглядел тихим, почти пустынным;
казалось, что даже солнечные пятна замерли на цементных стенах.
     И вот именно тогда и там, пока я сидел на куче гороха и протирал глаза, в моём мозгу возникла великолепная мысль!
     Через секунду я уже был на ногах.

               20
     Франса я нашёл сидящим в его инвалидном кресле на берегу канала и уставившимся на воду.
     Тут же я выложил ему свою идею:
     – Мы будем использовать для доставок твоё кресло! Немцы не решатся поднять одеяло с колен безногого ветерана!
     Предложение Франсу понравилось!
     Оно позволяло ему помогать семье в добывании еды, надеяться на возвращение доброго отношения сестры, и, может быть,
даже выставить себя после войны достойным человеком!

     – Да, – сможет он сказать, – я присоединился к германской армии для борьбы с коммунистами, но я заплатил за это своими ногами!
Зато, возвратившись в Голландию, я помогал скрывавшимся евреям и бойцам Сопротивления!

     – Однако, все эти евреи и бойцы Сопротивления – сплошное дерьмо! – рассуждал Франс, продолжая смотреть на воду.
– Ты знаешь, что означает Сопротивление для большинства из них?
Немецкий солдат проходит мимо, а они суют руки себе в карманы и там складывают фигу!
Но уж после войны они будут повсюду рассказывать о себе героические истории!
А такие люди, как я, будут отброшены прочь тем же самым дерьмом!

     Такой тирадой он выразил своё согласие на моё предложение, но при этом выдвинул одно условие:
     – Шины на моём кресле совершенно изношены. 
Разъезжать на них через ухабы по всему городу будет невыносимо для моих почек.
Нам нужны шины получше!
     – Но где же нам их взять?
     – Был тут у меня дружок в мебельной торговле! – ответил Франс с усмешкой.

               *  *  *
     По дороге Франс рассказал мне о своём приятеле Пите, которого он прежде высмеивал за работу в Hausraterfassung *
[*Hausraterfassung – голландский Департамент по Сбору Домашних Вещей в годы Второй Мировой войны],
где тот контролировал освободавшиеся еврейские владения.
     Всё неучтённое имущество, от медных ваз и мебели до автомобилей, Пит вывозил в отдалённую сельскую конюшню
для сохранения на время войны.
     – Не будь канцелярской крысой! – уговаривал его Франс. – Поедем воевать вместе в России!
 
     Пита мы нашли стоявшим перед его складом.
     Завидев Франса, он не смог скрыть печального выражения на лице и расстерялся, не зная, как ему поприветствовать друга.
Сначала он протянул руку, но затем наклонился и обнял Франса.
     – Ты оказался умней! – сказал Франс, пока Пит толкал кресло вверх по пандусу. Я плёлся за ними.

     Склад был огромен, но почти пуст.
     В одном углу стояли несколько десятков инвалидных кресел, все с навешенными ярлыками и выстроенные в ряд по размеру.
     – Где же всё остальное? – спросил Франс.
     – Уже давно отправлено в Германию! Мы сделали своё дело слишком хорошо и остались без работы!

     – А я-то думал, что всех евреев посылают в трудовые лагеря! – выразил я своё удивление.
     – Да, так оно и есть! – подтвердил Пит.
     – Как же там смогут трудиться калеки, если инвалидные кресла у них отняты?
     На мгновение Пит онемел, но потом нашёлся:
     – Им выдадут новые кресла! Там, на месте! – и повернулся к Франсу.

     – Франс, давай посмотрим, сможем ли мы подобрать для тебя подходящие колёса! – Пит снял свои очки в проволочной оправе.
На его носу и по бокам головы остались вдавленные красные следы.
     – Что же, тебе до сих пор платят, хотя уже нельзя найти никакой мебели? – спросил Франс.
     – Кое-что ещё удаётся находить! Кроме того, нам теперь платят за обнаруженных евреев!
Тридцать семь с полтиной за голову!
Если десяток тысяч евреев пока скрываются в убежищах, то за них можно выручить 375 тысяч гульденов!
     – Вот это деньги! – воскликнул Франс.
     – Но приходится делиться со всеми, – в этом деле занято около пятидесяти человек!

     – Вы сами занимаетесь поисками?
     – В основном, мы находим по наводкам!
     – А информаторы получают что-нибудь?
     – Официально – нет!.. – сказал Пит тоном, дававшим понять – для старых друзей всегда существуют исключения.
     – Да-а! Мне бы следовало оставаться дома в Голландии! – вздохнул Франс, ощупывая резиновые шины,
как домохозяйки проверяют фрукты на рынке.

               *  *  *
      Мне нужно было обсудить условия в кабинете хозяина без свидетелей.
Уже имея опыт применения своих прежних идей, я оставил Франса снаружи около склада.
      – Если я смогу выполнять некоторые доставки в полном объёме практически без всякого риска, то
станете ли вы платить мне по три гульдена за доставку?
     – Почему именно три гульдена? – удивился Де Бойер.
     – Такова цена двух яиц на чёрном рынке! Доктор сказал, что моему отцу необходимо съедать по два яйца в день!
     – Передай своему отцу, что я желаю ему скорейшего выздоровления!
     – Спасибо, я передам!

     – Как же ты собираешься доставлять заказы?
     Я объяснил ему своё предложение, указывая на Франса за окном.
     – У тебя есть голова на плечах, Джуп! Ты можешь это тоже передать своему отцу!

     Диспетчер склада дал мне адрес бакалейного магазина на Лейлиграхт и сказал, что там следует спросить
– вышел ли уже господин ван Хоуфен из тюрьмы?
     – Это пароль или действительный вопрос? – уточнил я.
     – И то, и другое!

     В магазине в ответ на мой вопрос все только покачали головами. Не было сказано ни единого слова.
     Они приняли от меня десять килограммов гороха в стручках.

     Тем же вечером я вручил моей матери два яйца.
     – Одно сейчас, – она радостно улыбнулась такому подношению, – и одно завтра!
     Стоя на пороге комнаты, я наблюдал, как она кормила отца яйцом и рассказывала при этом, что в дом его принёс я.
Потом она приподняла голову отца от подушки и указала в мою сторону.

     Выходя из комнаты и продолжая позванивать ложкой по пустой чашке, она шепнула мне:
     – Не ближе, чем от двери!
     Мы остались один на один с моим отцом.
Хотелось сказать ему так много, о чём невозможно поделиться ни с кем другим!
 
    Я заметил, что его губы шевелятся, выговаривая слова, и наклонился вперёд, стараясь не удаляться от дверного проёма.
     – Даже, – произнёс он, – даже Королева просыпается голодной!

               21
     Я лёг спать счастливым! Я проснулся счастливым! Я даже спал счастливым!
    Слова моего отца наполнили меня счастьем:
     – Даже Королева просыпается голодной!
     Эта фраза имела значение только для нас; даже моя мать не могла бы понять, что она означает в действительности.
 
     А в действительности она означала то, что были дни, когда мой отец и я вместе посещали продовольственный рынок;
когда он учил меня тому, что знал сам; когда он был горд представить меня как своего сына.
     Теми же словами он благодарил меня теперь за усилия в сохранении его жизни.
     Отец больше не питал ненависти ко мне! Я опять стал для него "моим Джупом"!

     Мать тоже любила меня в это утро. Она улыбалась, готовя второе яйцо.
     Франс, сидя у стола и обмакивая хлеб в чай, был почтителен:
     – Ты возьмёшь меня с собой сегодня?
     – Если появится какое-то задание для нас, то я приду домой забрать тебя!
     Единственным, кто не выражал ко мне в это утро особых чувств, был ты, Уиллем!
     Ты стоял у дверей, глядя на меня без злобы, без интереса, просто ожидая, пока я уйду.

               *  *  *
     Стояли чудесные дни начала июля.
     Если не приглядываться слишком внимательно, то город выглядел почти чистым и опять красивым.
     Лишь отсутствие на улицах легковых автомашин и велосипедов – они, в основном, были конфискованы,
– усиливало разницу с довоенными днями.
     Существовали только такси, всегда вызывавшие у меня смех, – припряжённые к лошадям автомобили с отрезаной моторной частью.
Не было возможности раздобыть хоть каплю бензина.
 
     Родственник из деревни, навестивший нас, рассказал об одной местной графине, которая всегда выезжала в церковь
на автомобиле со своим личным шофёром, наряженным в униформу.
     Когда бензин исчез, она заставила его, по-прежнему в униформе, возить её в церковь на двухместном велосипеде.
Мы всласть похохотали по этому поводу.

     На складе тоже случались неурядицы.
     Партия очищенного гороха прибыла в прогнивших джутовых мешках, которые расползлись, как только их тронули.
Просыпавшийся горох покрыл пол по самую щиколотку.
     На самом деле, это не был несчастный случай – горошины никуда не укатились;
 единственной неприятностью стало, что они немного загрязнились на полу.
 
     Был объявлен аврал – "свистать всех наверх!"
     Мы взялись за уборку, работали быстро и усердно, используя швабры, совки, и всё, что подворачивалось под руки.
Некоторые из нас подскальзывались на горошинах и падали, что вызывало у остальных дружелюбный смех.

     Одним из упавших оказался появившийся Крыса, и ему было совсем не до смеха.
Он лежал на полу, с гримасой боли на лице, стараясь определить – всё ли с ним в порядке?
     Однако лежание на горохе – не из приятных занятий, и он быстренько вернулся в вертикальное положение.
 
     Отряхнувшись и продолжая морщиться, он сказал, обращаясь ко мне:
     – Босс хочет с тобой поговорить!
     – Как только закончу здесь, я приду!
     – Нет, он требует прямо сейчас!
     «– Должно быть, это какая-то важная доставка! Мне нужно захватить Франса с собой!
          Придётся во всю мчаться домой!»

     Но, войдя в кабинет хозяина, я сразу понял, что случилось что-то иное.
Его лицо было красным, и глаза не излучали ничего радостного.
     Поглядев на меня, он помолчал немного, как будто бы не зная с чего начать.
Мне показалось, что он сердит, но по-прежнему уважает меня и даже несколько опасается сообщить то, что следовало.

     – Джуп! – начал он. – Когда ты пришёл со своей идеей, ты не рассказал мне, каким образом твой дядя потерял ноги, так ведь?
     – Да, господин Де Бойер!
     – Вчера я узнал, что он потерял их, воюя в составе германской армии на Восточном фронте!
     – Да, это правда!
     Он встряхнул своей головой.
     – Твой дядя принадлежит к людям, нежелательным для наших особых доставок! Ты можешь это понять, Джуп?
     – Мой дядя больше не связан с кем-либо из NSB. С тех пор, как он потерял ноги, он говорит, что они все – дерьмо!
     – Возможно, но в Голландии до сих пор есть некоторые люди, не считающие, что всё – дерьмо!
     Я кивнул.

     – Твой дядя хуже, чем лиса, пробравшаяся в курятник! Я не хочу иметь с ним дела!
Ты свободен до начала школьных занятий осенью, тогда и вернёшься со своим школьным ранцем!
     – Но это же...
     Зазвонил телефон. Он схватил трубку и пальцами дал мне знак покинуть кабинет.

     «– Всё это промахи Бога! И Франса! Если бы Бог не послал мне мысль, как использовать
          инвалидное кресло, после посещения церкви Весткёрк, где старая женщина
          вытащила маленькое яблоко из-под своего одеяла, и если бы Франс не отправился
          воевать с русскими, а ноги ему отрезал бы трамвай в Амстердаме, как
          добропорядочному голландцу, то я бы не потерял работу!»

     Теперь мы оказались даже в худшем положении, чем раньше.
     Мой небольшой заработок и возможность хоть немножко красть были потеряны для нас, по крайней мере, на два месяца.
     Я не представлял себе, как сказать матери о том, что произошло, и решил ничего ей не говорить.
     «– Стану по-прежнему рано вставать по утрам и притворяться, что иду на работу!
          Может быть, в течение дня я смогу что-нибудь заработать или украсть какую-то
          еду, и это будет выглядеть, словно я всё ещё работаю на складе.»

     Но как мне скрыть уныние на лице? Мои глаза были полны слёз.
     Я пошёл в парк и попытался заплакать, чтобы они вышли из меня, но эти старания оказались безуспешными.
     Я медленно плёлся по городу, чтобы не появиться дома до окончания рабочего дня, и по дороге сумел стянуть только один огурец.

     Франс грелся на солнышке перед домом, когда я возвратился.
     – Я не был нужен сегодня?
     Я мотнул головой.
     Франс схватил меня за руку. Он сразу заметил грусть и нерешительность на моём лице.
     – Что-то случилось? Скажи мне!
     Я посопротивлялся, но затем всё вырвалось наружу – и история с увольнением, и слёзы.
     Франс освободил мою руку и замолк на некоторое время.
     Потом он со скорбной усмешкой произнёс:
     – Единственное, что ещё может нас спасти, – евреи!

               22
     – Принеси яиц! – сказала мать, когда я покидал дом на следующее утро.
     – Я не могу добывать их каждый день!
     – Принеси яиц!
     Я отправился бродить по городу.
 
     Начинался жаркий день, напомнивший мне времена, когда мы с Кийсом шастали по улицам,
разыскивая немецкий автомобиль для задуманной диверсии.
     После нескольких часов поисков возникло тоже самое чувство тщетности, которое охватывало меня тогда.
     Никому не были нужны работники, никому не была нужна помощь.
Не подвернулся даже случай стащить просто огурец!

     Я присел под деревом у небольшого канала.
     Никакой еды не перепало мне в этот день, так хотя бы получить клочок тени!
     Я старался думать не о еде, а о том, как разыскать каких-нибудь евреев, чтобы сообщить о них другу Франса Питу
и получить за это свою долю вознаграждения. Т
огда можно будет купить яйца для моего отца и огурец для себя.
     Нет, всё-таки, любые мои размышления заканчивались грёзами о еде!..

     ...Очнувшись, я разглядел баржу проплывавшую мимо по каналу, затем опять откинулся назад, мечтая о белом хлебе и мирной жизни...

     ...Проснувшись окончательно, я почувствовал, что кора дерева вдавила свой отпечаток в мою спину.
     Я потянулся и зевнул, ощущая пустоту в недрах желудка и щемящую тоску – в сердце.
     – Даже Королева просыпается голодной! – слова отца эхом отдавались в моём мозгу.
     Он использовал их как шутливое напоминание о нашем приятном совместном времяпровождении,
как подтверждение того, что его любовь ко мне, в действительности, никогда не умирала.
     Я старался отвлечься от этих слов, которые не давали мне покоя, вызывая грустные воспоминания,
но они продолжали бесконечно звучать в моём сознании, покуда я не понял их смысл окончательно.

     «– Если даже Королева просыпается голодной, то тоже самое происходит и с евреями
         в их убежищах! Пища послужит тропой, которая должна привести к евреям!
         Бакалейный магазин на Лейлиграхт, куда я доставил десять килограммов гороха,
         скорее всего, станет начальной точкой. Там принимают особые доставки.
         А затем? Их либо распространяют, либо... Либо люди сами приходят за ними!!!»

     Внезапно вкус безысходности исчез из моего рта, а голод – из моего живота.
     У меня возникла цель, предназначение, шанс!
     Я почувствовал себя сыщиком: моя цель - наблюдать за магазином и стараться остаться незамеченным!

               *  *  *
     Стояла послеполуденная тишина.
     Никто не входил в магазин с доставками, и никто не выходил оттуда чрезмерно нагруженным.
Редкие покупатели не набирали слишком много продуктов.
     Наконец, когда я уже был готов закончить свой наблюдательный день, полная краснолицая женщина прошла внутрь
и быстро вышла обратно, нагруженная двумя раздутыми сумками.
 
     Я последовал было за ней, но затем заволновался.
     «– Что, если она прячет бойцов Сопротивления? Я не хочу выдавать бойцов
         Сопротивления! Это не будет правильным поступком! Они могут отомстить
         за предательство, да и Пит ничего не говорил о немецкой плате за бойцов,
         только за евреев!»

     Всё равно, я оказался не слишком способным сыщиком, потому что женщина внезапно
остановилась, обернулась ко мне и спросила:
     – Что ты тащишься за мной?
     – Можно, я помогу Вам нести сумки?
     – Разве я выгляжу такой слабой?

     Я продолжал идти за ней.
     – Ты что, не слышал меня?
     – А мне тоже нужно в эту сторону!
     Как раз в этот момент четверо или пятеро маленьких детей выбежали из дверей дома с криками:
     – Мама, мама!
     Вслед за ними вышли двое мальчишек постарше.
     «– Видимо, она никого не укрывает, а просто содержит большую семью!»

     Всё же, я не был обескуражен.
По пути домой в моём мозгу роились новые мысли в поддержку задуманного плана.
     Свернув на нашу улицу, я увидел Франса в его инвалидном кресле на том же месте, где он был накануне.
Он поманил меня, держа свои сомкнутые ладони лодочками. Я подошёл.
     Улыбаясь, он раскрыл ладони. Яйцо!

               *  *  *
     – Яйца! – сказала моя мать, когда на следующее утро я выкатывал Франса за порог.
     Я понимал, что она имела в виду.
Одного яйца было недостаточно, чтобы поддержать моего отца, не говоря уже о нас самих.
В предыдущий вечер мы опять обедали супом из тюльпановых луковиц.

     Моя голова была занята решением математических задач наподобие тех, что нам предлагали в школе.
 
          Дано: 1) больному голландцу необходимо съедать в день два яйца, чтобы выжить;
                2) одно яйцо на чёрном рынке стоит 1,45 гульдена;
                3) выдача одного скрывающегося еврея оценивается в 37,50 гульденов,
                которые должны быть разделены пополам с информатором.
 
          Спрашивается: сколько евреев требуется отыскать и выдать, чтобы поддержать
                больного голландца в живых в течение одного месяца?

     Гораздо более реальной была задача: где найти тех евреев?
     Франс согласился со мной, что нам нужно продолжить начатое мною наблюдение за бакалейным магазином на Лейлиграхт.
     – Немцы не арестовали бы этого бакалейщика по пустякам! – сказал Франс.
– А мы знаем, что магазин до сих пор получает незаконные поставки. Мы сами сделали одну!

     Выполнение плана затруднялось ещё и тем, что мы слишком бросались в глаза.
Над бакалейным магазином жила старая женщина, которая весь день проводила у окна.
Она заметила нас и даже не отвернулась, когда я уставился на неё.

     Чтобы не поддаваться усыплявшему зною тягучего жаркого дня, я представлял себя знаменитым сыщиком,
а Франса – своим верным помощником.
     Время от времени, почувствовав, что мы находимся слишком долго на этой улице, я отвозил Франса в густую тень
к церкви Весткёрк.
     Там можно было отдохнуть, обсудить наши шансы и способы их улучшения.
 
     Мы решили, что будет гораздо умнее не крутиться подолгу около частных домов, куда я делал доставки раньше.
Владельцы могли иметь своего наблюдателя, который заподозрил бы меня, зная, что доставка не ожидается.
     Как раз недавно стал известен случай, когда один из участников Сопротивления опознал и застрелил информатора, рыскавшего по соседству.
 
     Район магазина на Лейлиграхт, облюбованного нами для своих целей, тоже не был подходящим для длительных прогулок
– работники в магазине уже видели нас однажды, да и старая женщина сидела у своего окна каждый день.
     Мы выискивали ключевые зацепки для своих розысков: покупателей, тащивших сумки,
излишне наполненные провизией;
пешеходов, похожих на евреев, передвигавшихся по городу с фальшивыми документами.
     Франс говорил, что он всегда определит еврея по особому выражению его глаз – смеси страха и чувства превосходства.

     Нам не везло с преследованием людей, покидавших магазин с тяжёлыми сумками.
Либо они вспрыгивали на велосипеды и быстро исчезали из виду, либо мы могли следовать за ними, но, как в случае с толстой женщиной,
у них оказывались большие семьи.
     – Иметь восемь детей ещё ничего не значит – это может служить прикрытием! – заявил Франс.
     Везло нам только с немецкими солдатами и с членами "NSB".
Франс заводил с ними беседы, и некоторые давали ему монетки или немного еды.

     Таким образом мы продержались первую пару недель, принося домой хоть что-то – хлеб, маргарин, несколько яиц,
даже чуточку шоколаду, – всё же лучше, чем ничего, но недостаточно, чтобы прокормить пять человек.
 
     Состояние отца вновь стало ухудшаться.
     Однажды вечером я стоял в дверях его комнаты, из которой пахло мочой и болезнью, и смотрел на него.
     В течение долгой минуты мне показалось, что отец перестал дышать.
     Слёзы выступили у меня на глазах.
Когда же отец вдруг начал дышать снова, я зарыдал как младенец.

               *  *  *
     Мать больше не говорила – Яйца! – когда мы расставались по утрам.
Она вообще ничего не говорила. Мы тоже не могли сказать ей что-нибудь.
     Франс и я всё время старались поесть что-нибудь при раздачах бесплатного супа на улице,
чтобы не приходить домой слишком голодными, и, таким образом, оставлять побольше для моего отца.
 
     Иногда мы разделялись с Франсом неподалёку от Лейлиграхт.
Особенно, если я следил за кем-нибудь, кто не выглядел стопроцентным голландцем.
Такое преследование было бы невозможным, если бы я помогал Франсу с его креслом.

     Когда Франс оставался сам по себе, к нему, случалось, подходили люди и спрашивали –
не нужна ли ему помощь?
Естественно, возникали беседы, в которых Франс выяснял мелкие подробности, известные только местным жителям,
и рассказывал свою историю о том, как немецкие солдаты ели лошадиные мозги на снегу.
 Конечно же, при этих беседах перепадали случайные монеты.

     Однажды я вернулся после безрезультатного следования за тёмноволосой женщиной и увидел полицейского, разговаривающего с Франсом.
     На мгновение я испугался – неужели кто-то пожаловался на нас?
Но Франс заметил меня и подозвал к себе.
     – Это мой племянник! – сказал он полицейскому. – Он помогает мне перемещаться!
     – Добрый мальчик! – полицейский кивнул мне. – Вы не поверите, что совершают в эти дни дети такого возраста и даже моложе!
Рассыпаются по всему городу и тащат, что только могут удержать их руки!
Голод доводит людей до безумия! Всё растёт – убийства, грабежи, вороство! И цены!..
     – Но только не солдатские пенсии!
     – И не зарплата полицейских!
     – Привет твоей жене!
     – Удачи тебе, Франс!

     – Я был знаком с ним ещё до войны, – сказал Франс, когда полицейский отошёл. – Смотри, что он дал мне:
продуктовые карточки на хлеб и молоко!
Надо отыскать магазин, в котором можно бы их отоварить!

               *  *  *
     На следующий день я впервые увидел мёртвого человека.
     Было очень раннее утро. Я вёз Франса по мосту.
     – Гляди! – он указал на воду канала.
     Сначала я не понял, что это было – чемодан или автомобильная шина.
Но ни то, и ни другое – это оказался труп очень толстого мужчины, плававший в воде лицом вниз.

     – Возможно, что это пьяница упал в канал и утонул, но я сомневаюсь! – сказал Франс.
– Трудно найти сейчас столько спиртного, чтобы так напиться!
К тому же, этот парень слишком толст, а алкоголики обычно бывают худые.
Нет, я полагаю, что это был скрывавшийся еврей, который умер ночью, а голландец, прятавший его, в панике выбросил тело в воду.
Конечно, плохо быть расстрелянным за укрывание живых евреев, но кто же захочет быть расстрелянным за укрывание мертвеца?
Особенно, учитывая, что за него прекратят платить!
 
   – Это же просто кинокомедия в духе Чарли Чаплина! – продолжал Франс, смеясь.
– Маленький тощий голландец пытается стащить огромного жирного мёртвого еврея вниз по лестнице, стараясь не разрушить её,
а потом волочит его через улицу к каналу в страхе быть схваченным немецким патрулём!
О, я бы заплатил, чтобы посмотреть такое кино!

               *  *  *
     Последние дни июля выдались очень жаркими. Не выпало ни единого дождя.
Зной и постоянная нехватка пищи превратили нас в вялых и сонливых.
     Иногда, стоя за креслом Франса, я просто дремал с открытыми глазами.
 
     Однажды мне пригрезилось, что все каналы замёрзли, и официанты, скользя по льду на коньках, развозят своим посетителям
бокалы с холодными напитками на серебрянных подносах.

     Я зажмурился и открыл глаза: видение с каналами исчезло, но то, что предстало передо мной, оказалось не менее поразительным.
Прямо около кресла Франса стоял Кийс, изумлённо взирая на него и на меня.

     Я улыбнулся от радости встречи с ним впервые с тех пор, как мы вместе ходили разгребать снег,
предупреждая жителей о предательстве Мартина.
     Это было как раз перед моей болезнью.
     – Кийс! – воскликнул я.

     Но злобная усмешка презрения на его лице говорила без слов: 
     – Теперь я вижу, на чьей ты стороне! – и прежде, чем я смог вымолвить ещё хоть слово, он поспешил прочь.
     Я понимал, что мне нужно погнаться за ним, объяснить, рассказать как болен мой отец...
     Но он никогда не любил своего отца так, как я моего!

     –  А! Второй саботажник! – сказал Франс, вспомнив, где он встречал Кийса.
      Я остался стоять, как вкопанный.

               *  *  *
     Доктор объявил нам, что больше не будет посещать больного. У него закончились лекарства, а у нас не было денег.
     Он спросил, чем кормили моего отца в течение последнего времени.
Когда мы рассказали ему, он только покачал головой, сказав, что положение безнадёжно.

     Такую же безнадёжность я чувствовал в последний день июля 1944-го,
когда мы с Франсом сидели в тени старых деревьев около церкви Весткёрк.
     Франс дремал. Я бодрствовал, но всё окружающее не оказывало на меня никакого воздействия,
как кинофильм с непонятным содержанием.
 
     Поэтому я не обратил особого внимания на пожилую женщину, прошедшую мимо нас.
Внезапно она развернулась и, подойдя к нам, заговорила так резко, что Франс мигом проснулся.
     – Что вы оба ищете на моей улице? Я вижу вас здесь каждый день!

     Только в этот момент я понял – кто она: та старая женщина, которая сидела у окна над бакалейным магазином.
     Но вблизи она не выглядела такой старой, хотя её причёска была полностью седая.

     –  Что мы ищем? – переспросил Франс. – То же, что ищут все – немножко еды, немножко удачи!
     –  Сейчас во всей Голландии нечего есть! А наша удача исчезла давным-давно! – продолжала она с пугающей яростью.
– И твоя, как я вижу, тоже! –  она посмотрела на ноги Франса.

     – Это верно, моя тоже. В России! Там даже хуже, чем здесь. Я видел немецких солдат, евших ложкой лошадиные мозги!
      – И поделом им! – она немного успокоилась. – Ты-то, по крайней мере, вернулся домой живым!
     – Это так, – вздохнул Франс. – А вы потеряли мужа?
     – Его я потеряла ещё до войны. Нет, на этот раз – сына!
     – Как это случилось?
     – Немцы забрали его на принудительные работы в Германию, на завод в Ганновере. Англичане разбомбили завод...
Скажи мне, кого я должна после этого ненавидеть – немцев или англичан?

     – Ненавидьте евреев! – посоветовал Франс. – Если бы не они, Гитлер не начал бы войну!
     – А я и так ненавижу их, – примирительно сказала женщина.
– Особенно тех, кто спрятался с большими деньгами в потайных местах, и нет возможности отправить их на принудительные работы,
как моего сыночка! – Она всхлипнула.
     – О, да! Они всегда используют свои деньги, чтобы увильнуть от трудностей!

     – Ну, не совсем так! Не надо думать, что они в своих укрытиях питаются лучше, чем любой из нас здесь, на воле!
     – Откуда вы это знаете? – поинтересовался Франс.
     – Я живу над бакалейным магазином и вижу – что там делается, какие продукты принимают и сколько отсылают.
Причём, владелец магазина лично занимается доставкой овощей и картофеля. Он не посылает мальчишку-разносчика, нет!
Он носит сам – бывало ли раньше что-нибудь подобное?

     – И куда же он носит этот картофель? – осторожно спросил Франс.
     Женщина сделала паузу на несколько секунд, то ли припоминая, то ли колеблясь – стоит ли это нам говорить?

     – На улицу Принсенграхт, – медленно выговорила она наконец, – дом 263.

               23
     ...Во тьме острый угол стола вонзился мне в рёбра.
С запозданием я зажал рот ладонью и застыл на месте в ожидании, пока боль исчезнет.
Надо выяснить, не вспугнул ли шум кого-нибудь в доме?
Если только кто-нибудь был в этом доме!..

     Используя свои связи, дядя Франс выяснил, что до войны дом 263 на Принсенграхт принадлежал Отто Франку,
немецкому еврею.
     После того, как в июле 1942 года его старшую дочь вызвали, чтобы отправить на работу в Германию,
вся семья бежала в Швейцарию.
     Но, возможно, они только притворились, что покинули Голландию, а на самом деле до сих пор жили в этом доме?
Или предоставили его другим евреям?
 
     В любом случае, ночная темень – самое подходящее время для прячущихся, чтобы выйти из своего убежища и немного размяться.
     Не исключено, что Франс подкупил кого-то из работников конторы, располагавшейся в том же здании,
поэтому входная дверь оказалась неплотно прикрыта.
 
     Я не хотел влезать в дом тайком, однако Франс настоял на этом.
Его друг Пит мог согласиться устроить облаву по нашему указанию только один раз, а если бы они ушли отсюда с пустыми руками,
то всем нашим надеждам пришёл бы конец.
     – Мы же поступаем так ради твоего отца, верно? – убеждал меня Франс.
    Да и кто другой мог бы проникнуть в дом?
Ведь не Франс же на его инвалидной коляске!

    ...Наконец, боль утихла.
      Убедившись, что на мой вскрик никто не появился, я продолжил медленное продвижение сквозь темноту по направлению к лестнице,
которая была где-то впереди.
Вытянув руки, как лунатик, я тихо скользил одной ногой за другой, но не сделал и десяти шагов,
как откуда-то сверху прозвучал скрип. Я застыл.

     «– А что, если в доме прячутся не евреи, а люди из Сопротивления? Они перережут
         мне горло прежде, чем поинтересуются моим возрастом!
         Нет-нет, не каждый звук означает, что кто-то приближается схватить меня!
         Все старые здания скрипят по ночам... И наш собственный дом скрипит...»

     Я представил себе отца, каким видел его перед уходом из дома: он спал, исхудавшее лицо казалось съёжившимся!
Эта картина стояла передо мной, пока я перемещался в непроглядной темноте.
     «– Я делаю это для него! Я делаю это для него!»

     Вдруг – что-то пробежало через мою ступню, слишком большое для мыши, но слишком маленькое для кошки.
     «– Крыса! Она может вскарабкаться по моей штанине!»
     Эта мысль повергла меня в ужас.
 
     Я не был способен шагнуть вперёд, сколько ни вызывал в памяти лицо моего больного отца.
Но ещё оставались силы, чтобы развернуться и уйти.
     «– Я скажу Франсу, что в доме никого нет! Совсем никого! Мы можем поискать евреев
          где-нибудь в другом месте!
          Это не повредит нашим отношениям с Питом!»

     Я был настолько напуган, что даже возненавидел своего отца:
     «– Он лежит там себе больной и вынуждает меня так рисковать, проявляя заботу о нём!
          Вообще, это его обязанность заботиться обо мне!»

     Но едва я осторожно двинулся в обратный путь, перед мной внезапно возникло твоё лицо, Уиллем!

     Не понимаю причины этого: я не думал о тебе в тот момент, да и прежде редко беседовал с тобой.
     Ты был различим так ясно, как это только возможно в кромешной тьме.
     По выражению глаз я понял, что ты хотел бы сказать:
     – Ты погубил моего брата, так спаси же нашего отца!
     Через секунду видение исчезло, но оно вернуло мне решимость продолжить начатое.
 
     Я переставлял одну ногу, затем другую, прислушивался к любому шороху, но теперь всё было совершенно тихо.
Даже половицы прекратили поскрипывание.
     Добравшись до лестницы, я постоял у её подножия, чтобы немного успокоить дыхание, которое слышалось мне чересчур громким.

     Лестница оказалась узкая и круто вела наверх, где должны быть жилые комнаты.
     Я напомнил себе, что на обратном пути надо будет сползать вниз по-матросски, лицом к ступеням.
     Преодолев половину лестничного пролёта, я опять остановился, прислушиваясь.
     «– Нет, это не мёртвая тишина пустого фабричного цеха! Скорее всего похоже
          на спокойствие крепко спящих людей!»

     Ну вот, я поднялся на один этаж!
     «– Куда теперь? Пробираться дальше сквозь тьму? Вдруг я опять что-то толкну, тогда
          это непременно кого-нибудь потревожит! Если отойти слишком далеко от лестницы,
          то, в случае чего, я не успею убежать. Лучше подождать, стоя на одном месте!»

     Через несколько минут глаза начали привыкать к темноте. Уже можно было различить очертания своей ладони перед лицом.
     Около меня обнаружился большой книжный шкаф. Полки и книги на полках выглядели темнее, чем просветы между ними.

     Я заставил себя сесть на пол. Если кто-то находился здесь, то я смог бы это услышать.
Раньше или позже, но люди произведут какой-нибудь шум, независимо от их стараний оставаться в покое.
     «– Великие сыщики в приключенческих рассказах иногда выжидали свою добычу
          по многу часов и даже дней!»
 
     Но мне пришлось дожидаться не более двадцати минут, когда где-то за стенкой послышался мягкий звук лёгких шагов...
Всё ближе!.. Ближе!!!
 
     Вдруг – книжный шкаф передо мной начал медленно поворачиваться, как дверь!..
Замер!.. Послышалось девчоночье хихиканье... Через секунду шкаф-дверь открылся полностью.
 
     Белое одеяние плыло по воздуху, как привидение. Оно направлялось прямо ко мне!..
     Я уже различал тёмноволосую девушку в ночной рубашке!..
 
     Женский голос с верхнего этажа позвал тихо, но требовательно:
     – Анна!
     Белое пятно остановилось, проплыло назад и исчезло в стене, закрыв её за собой.

     Я настолько перепугался, что обмочил свои штаны!

                ЧАСТЬ II

                24
     – Я не верю этому! – сказал Уиллем сердито.
     – Не веришь – чему?
     – Ведь не появился же я перед тобой в доме Анны Франк!
Это видение возникло только в твоём собственном воображении. Это не был я!
Это не был РЕАЛЬНЫЙ Я!

     – Но ведь это ТЫ стал в реальности лучше питаться, когда мы получили плату от Пита! Мы все питались лучше: наш отец, наша мать, ты, я, Франс.
     Именно поэтому нам хватило сил, чтобы пережить ту страшную зиму, прозванную в народе "Голодной Зимой",
когда люди мёрли как мухи.
Так же могли умереть ты или я, но – нет, это случилось с другими детьми! 
     А твои собственные дети и внуки – они не появились бы на свет, если бы ты не преодолел последнюю военную зиму.
     Ладно, ты можешь сказать всё, что угодно, о том Уиллеме, который явился мне!
Однако тот Уиллем, который сидел с нами за обеденным столом, – тот был ты, и об этом не может быть двух мнений!

     – Но почему я должен верить твоим словам?! – закричал Уиллем, приподнявшись со стула.
– Ты не можешь доказать ничего из сказанного! Кто подтвердит всё это? Дядя Франс? Пит? Ещё кто-нибудь? Все уже давно умерли!
     А может быть ты свихнулся? Война сломала тебя, и ты никак не восстановишься?
     Или, возможно, ты действительно выдал каких-то евреев за деньги, а теперь убеждаешь и себя, и меня,
что это была Анна Франк?!
     Да ты просто хочешь показать себя более значительным, а меня выставить более ничтожным!
     А может быть, ты и не выдавал никаких евреев! Может быть, наш отец сам преодолел ту зиму!
     – Ага! И может быть дядя Франс вернулся с войны с обеими ногами, а Ян не умирал?

     Уиллем сделал движение как будто хотел возразить, но потом осекся и замолчал.
     – Не ожидал я услышать такую историю! – сказал он наконец более мягким голосом. – Совершенно не ожидал!
     – Ты знаешь, долгие годы я сам не вспоминал обо всём этом, – ответил я.
– Когда закончилась война, у меня появилось слишком много забот. О моём отце – о нашем отце, – да и о себе самом.
     Ничего тогда не было известно об Анне Франк: её "Дневник" полностью напечатали через много лет после войны.
     Даже когда книга была издана, я слышал что-то о ней, но никак не связывал эти события со своей судьбой.
     И вот однажды я включил телевизор и попал на документальную передачу об Анне Франк.
 Был упомянут адрес её укрытия, дом 263 по Принсенграхт, и я в секунду всё понял!

     – Что же ты почувствовал?
     – Гнев! Несчастье! Понимаешь, приблизительно двадцать пять тысяч евреев прятались от немцев в убежищах в Амстердаме,
и около десяти тысяч из них были кем-нибудь выданы по разным причинам.
     Печальный рекорд, тут нечем гордиться!
     По-моему, Амстердам должен воздвигнуть памятник "Всем Выданным", чтобы напоминать каждому живущему, как ужасны могут быть люди!
 
     Тебе известно, что происходило с выданными евреями? Почти одно и то же со всеми.
 Они попадали в пересылочный лагерь Вестерборк здесь, в Голландии, а оттуда их отправляли в концлагеря Берген-Бельзен,
Терезиенштадт, Освенцим.
Там их ждала смерть от тифа или в газовых камерах.
     Списки имён жертв этих концлагерей до сих пор сохраняются и немцами, и в мемориалах, сооружённых евреями,
но кто когда-нибудь слышал о многих других?
 
     А кто когда-нибудь слышал о тех людях, которые выдавали? Вероятно, они сами забыли об этом!
Если же им напомнить, то в ответ можно услышать, что – да, такое случалось, много чего случается во время войны,
но ведь тому уже более полувека! Таким образом, они счастливо прожили жизнь.
     Им на свои жертвы наплевать! Но не мне, пропустившему книгу, прочитанную половиной мира!

     Мне дьявольски не везёт на этом свете!
     Много лет я ждал, чтобы хоть кто-нибудь пришёл ко мне с расспросами,
– какой-нибудь полицейский, или охотник за нацистами, или историк, или журналист, гоняющийся за фактами
и надеющийся пристроить своё имя к посмертной известности погибшей девочки.
     Но они не появились даже где-нибудь поблизости!
 
     По прошествии десятилетий никто не пытается реально заняться изучением того страшного времени, особенно сами голландцы!
Они удовлетворены сложившейся ситуацией. Три четверти голландских евреев были отправлены на смерть!
Больше, чем в фашистской Италии!
     Однако, благодаря Анне Франк, страна имеет репутацию героической, сопротивлявшейся, гуманной!
 
     Зачем же копаться в прошлом?
     Зачем арестовывать какого-то старого голландца и вскрывать эту банку с вонючими червями?
     Особенно сейчас, когда толпы растрачивающих свободное время туристов приезжают понюхать тюльпаны
и взглянуть на картины Рембрандта?

               *  *  *
     Некоторое время мы просто посидели в молчании. Теперь наша беседа была уже не для пива.
     Я вышел на кухню и вернулся с бутылкой джина.

     После первого глотка я спросил:
     – Так вспоминала ли наша мать хоть когда-нибудь обо мне? Рассказывала ли какие-то истории о моей жизни?
     – Конечно же рассказывала, конечно! Многое из того, что ты поведал мне, я уже слышал от неё: как она была счастлива,
когда ты принёс домой мыло!
Она говорила, что это был единственный действительно счастливый момент, который она запомнила за всю войну!
Она рассказывала о банке из-под какао, в которую ты бросал заработанные деньги, как она была тогда горда тобой!
И как она переживала, когда дядя Франс поймал тебя и другого мальчика... – как его звали?
     – Кийс!
     – ...Кийса, за то, что вы подсыпали песок в немецкий военный грузовик! Нет-нет, она вспоминала о тебе!
 
     Конечно, это случалось гораздо реже после рождения моей сестры, и ещё реже, когда она сама заболела...
     Ведь ей было только сорок четыре, когда она умерла!
     Мы оба, ты и я, прожили намного больше, чем любой из наших родителей! – печаль заполнила глаза Уиллема,
сменив всё ещё бывшую в них настороженность.

     – Наш отец никогда не вспоминал ни о тебе, ни о нашей матери! – сказал я.
– По-видимому, он считал вас обоих единым существом, бросившим его в самый худший час его жизни.
Он держал фотографию, твою и брата, на столике около своей постели, но она была отвернута от него,
чтобы только медсёстры и посетители могли вас видеть.
     Я заметил, что сделал ему больно, но такова была правда.

     – Для него я был всем, что у него оставалось, – продолжил я,
– и, по крайней мере, мне досталось то, чего я всегда жаждал – его любовь, его внимание!
 Но досталось таким ужасным путём, который не мог принести мне счастья.
     Однако лучше так, чем совсем ничего, и он также был для меня всем, что я имел!
     Я приносил ему его любимые сэндвичи "стейк тартар" на булке и даже давал несколько глотков пива из бутылки,
спрятанной под курткой.
     Пришёл мой черёд давать ему глотнуть пива!

     – Ты помнишь такие события, – сказал Уиллем, уставившись на свой стакан с джином и покачивая головой,
– какие трудно себе вообразить! Например, ты рассказал, как я дрался с Яном в парке из-за еврейских звёзд.
     – Ты знаешь, я прочёл недавно книгу о немецкой оккупации – хорошую книгу, – так вот там сказано,
что многим детям нравились эти звёзды, они считали, что выглядят с ними красивей!
 
     – А книгу Анны Франк, её "Дневник", ты прочитал ?
     – Подожди, подожди! Ты сказал, что наша мать говорила с тобой обо мне, рассказывала про меня, но все истории,
которые ты упомянул – про мыло, про жестянку из-под какао, про Кийса – были те, которые я сам только что тебе сообщил!
     Как же поверить, что моя мать что-то говорила обо мне, если ты повторил мои собственные рассказы?
     Я хочу, чтобы ты вспомнил что-то другое, рассказанное ею!

     Уиллем выглядел очень обеспокоенным, но трудно сказать из-за чего: что был пойман на лжи,
или же из опасения не вспомнить по моему требованию что-то из её рассказов.
     – Это было так давно..., – начал он, глядя в сторону, – дай мне подумать, я уверен, что-нибудь вспомнится!

     Чтобы не мешать ему думать, я поднялся и прошёл в спальню, где взял "Дневник" Анны Франк и очки.
     Из книги высовывалось множество цветных бумажных закладок, отмечавших отдельные эпизоды,
и даже на некоторых полосках были сделанные мною заметки.
 
     Я вышел только на минутку, но Уиллем, казалось был напуган моим возвращением.
     – Ну как, удалось? – спросил я.
     – Пока нет!
     – Слышала ли наша мать что-нибудь о своём брате, нашем горячо любимом дяде Франсе?
– спросил я без особого интереса, но желая расшевелить его память.
     – Видишь ли, я не могу припомнить, чтобы она хоть когда-нибудь говорила о нём!
Нет, кажется, что-то было сказано, будто он отправился после войны в голландский Индо-Китай, но я не уверен в этом.
А что тебе известно?

     – Не так уж много. В сорок пятом, как раз перед Освобождением, он уехал пожить у своих друзей на юге Голландии.
     Больше о нём никогда не слышали.

     – Постой, это напоминает мне! – встрепенулся Уиллем, садясь прямее на своём стуле.
     Он проделал несколько мелких манипуляций со своими очками, пока не расположил их так, как требовалось.
     Вероятно, это была профессиональная привычка, какая бывает у парикмахера, приглаживающего волосы.
 
     – Мы переехали из Канады в Орегон, а затем в Калифорнию. Нашей матери там понравилось.
Она говорила, что очень полюбила Калифорнию, потому что там ничто не вызывало у неё воспоминаний о Голландии:
ни климат, ни что-либо иное.
 
     Однажды днём, вернувшись домой из школы, я нашёл её сидевшей у стола на кухне с чашкой кофе,
из которой она изредка отпивала, глядя куда-то в пространство.
     Она выглядела так, будто плакала или может заплакать в любую минуту.
Я положил руку ей на плечо и спросил – всё ли в порядке?
     Она кивнула утвердительно, но наклоняла голову слишком быстро и слишком много раз.
 
     Я понял, что она растревожена мыслями о войне и Голландии, но вряд ли об этом ей могла напомнить погода:
стоял очередной прекрасный калифорнийский день, 35 градусов тепла, безоблачное голубое небо.

     – Сегодня день рождения Джупа, – сказала она, – и я вспоминала его! Какой он был смелый тогда, в военные годы!
Зарабатывал деньги, добывал яйца... А я... я никогда не говорила ему, что он смелый, только думала так!
Его отец просто свирепел, считая, что Джупа не следует поощрять в его смелости, а то он может опять совершить
что-нибудь глупое и опасное!
А хуже всего то, что я так и не сказала ему, что он не виновен в смерти маленького Яна.
 Я никогда не сказала ему этих слов!
     Тогда она стала плакать.

     Несколько секунд я ничего не говорил, делая долгий, медленный глоток джина.
     – Ты, видимо, рассказал всё это, чтобы дать мне почувствовать себя хорошо! Это не то, что я хотел бы услышать.
     Мне хотелось бы услышать, что наша мать при тебе вспоминала про меня какие-то мелкие подробности.
Например, как однажды я принёс для неё из сгоревшего дома маленький голубой кувшин с белым крестом на нём.
Или как в другой раз мы шли вместе по площади Рембрандта, и кто-то из встречных купил для неё чашку настоящего кофе,
потому что она была  "матерью Скорохода Джупа".
После этого она долго называла меня "Скороход Джуп".
 
     Если бы ты рассказал мне такие истории, я бы поверил, что они истинные.
Но твои выдумки не смогут изменить моих чувств по поводу смерти Яна: я никогда не считал себя виновным!
Ведь я сам чуть не умер, вот именно!
     Это совсем не те истории, которые мне хотелось бы услышать!

     – А ты думаешь, та история, что рассказана тобой, такая, какую мне хотелось бы услышать?
     – Моя история – правдивая! – сказал я. – А про те, что якобы тебе рассказала моя мать, можно подумать,
что она говорила это, а может быть – и нет!
     – И, может быть, Франс вернулся из России с обеими ногами, а маленький Ян никогда не умирал?

               25
     Мы оба потягивали джин в молчании, затем я сказал:
     – Ты спросил меня, прочитал ли я дневник этой девочки? Да, я прочитал! Я расскажу тебе, как это произошло!

     С давних пор я прогуливаюсь по улицам города, но уже не люблю эти прогулки так, как любил их раньше.
Теперь меньше половины населения Амстердама составляют голландцы, я читал об этом в газете.
     Повсюду индонезийцы, марокканцы, суринамцы – больше мусульман, чем даже католиков, а мне не симпатичны ни те, ни другие.
 
     Самое приятное в таких прогулках, что рано или поздно начинаешь чувствовать голод.
 А уж если нагулял хороший аппетит, то ароматы вкусной еды становятся всё более привлекательными!
Тогда стараешься расслабиться хотя бы на пару часиков и получить удовольствие, вытеснив из головы все другие заботы.

     Очевидно, именно желудок направлял мои ноги в тот раз, когда я пришёл на плошадь Спьюй, где, как я знал заранее,
можно поесть в закусочной "Брудье ван Котье", известной своими сэндвичами "стейк тартар". 
     Да-да, это те самые, которые так любил мой отец!
     Свежий гамбургер с сырым яйцом, луком, солью и перцем на маленькой булочке, залитый банкой пива "Пальм"
в прекрасный весенний день, – можно ли сильнее ощутить, что жизнь хороша?!

     Отец очень любил, когда я приносил ему всё это в больницу. Его глаза загорались.
 "Тартар" было одним из немногих слов, которые он мог выговорить в те годы!

     Сидя за столиком перед закусочной я посматривал на площадь.
     Школьники гонялись друг за другом по кругу на своих велосипедах.
     Два велотуриста разворачивали карту города, чтобы определить, куда они попали.
     Голуби расселись по крышам домов и, казалось, не испытывали ни малейшей потребности летать.

     Наблюдая за всем этим, я обнаружил прямо перед собой книжный магазин.
Грустное чувство легло тяжестью на моё сердце – я понял, что обязан купить сегодня
"Дневник" Анны Франк.
     Я поднялся со своего кресла и направился ко входной двери.

     В магазине я не попросил помощи, но нашёл книгу без труда. Она стояла на полках на самом обычном для продававшихся книг месте.
     Меня даже охватило странное удивление – то, что оказалось таким очевидным, оставалось неведомым для других покупателей.
     Продавщица улыбнулась мне, как все женщины, одобряющие определённые действия мужчин:
катание коляски с ребёнком, вручение цветов.
     – Вам положить в пакет?
     – Да, пожалуйста!

     Я возвратился через площадь в закусочную так быстро, как будто покидал непристойное место,
борясь при этом с искушением открыть книгу, прочесть тут же несколько случайных строк и рассматривать их
как предсказание или приговор.

     «– Нет, нет, подожди до возвращения домой! Потом открой и читай, как любую другую
          книгу, от начала и до конца!»
     Но никакие самоуговоры не помогали.
Избегая эту книгу в течение многих лет, я вдруг не смог более выжидать, чтобы не открыть её.
 
     «– Почему бы не заглянуть прямо сейчас, чтобы убедиться – нет ли там упоминания
          о стручковом горохе, который я доставил в бакалейный магазин господина
          ван Хоуфена, арестованного в те дни? Я только проверю это и ничего не стану
          смотреть ещё, пока не приду домой! Вот такой уговор!»
    Я помнил, что делал ту доставку где-то в первой половине июля 1944 года.
 
    Дневниковая запись в субботу, 8 июля 1944 года, казалось не содержала иных сведений, кроме как о клубнике,
о двадцати четырёх корзинках клубники:
   "...Папа закончил варить джем по вечерам. Мы едим кашу с клубникой, кефир с клубникой,
     клубнику с сахаром, хлеб с клубникой, клубнику на  десерт... 
     Два дня перед глазами сплошная клубника, клубника, клубника..."

     «– И только клубника?!.. В то время, как мой отец умирал от голода в своей постели,
          а мы ели луковицы тюльпанов!..»

     Однако ниже, в середине записи за тот же день, я обнаружил то, что искал:
     "...Госпожа ван Хоуфен прислала нам горох, десять килограммов!"

     Это были те самые десять килограммов, которые я доставил в бакалейный магазин!
     «– Анна Франк ела мой горох! Он улучшил её питание, поддержал её силы, энергию!
         Значит, я помогал ей жить, не только умереть!
         Это должно быть засчитано в мою пользу!»

               26
     Что же такого выдающегося все увидели в этой книге? Прочитывая страницу за страницей, я не находил ничего особенного!
 
     Девчонка-подросток, неуравновешенная, помешанная на мальчишках, постоянно препирающаяся со своей матерью
– кого это может волновать?
     А уж избалована! Получила десять килограммов гороха и – ни слова признательности людям (т.е., мне),
доставившим его, рискуя жизнью или потерей заработка!
     Всё, что она сумела выразить, были жалобы об этом нудном занятии – вычищать стручки.

     Вот, погоди, я прочту её собственные слова:
     "...Лущить горошек --  работа, требующая точности и  терпения,  она  подходит
       скрупулезным зубным врачам или знатокам трав и пряностей, но это ужасно для
       такого нетерпеливого подростка, как я... Перед глазами плывёт: зелень, зелень...
       Монотонность убивает меня... Закончив, я чувствовала нечто вроде морской болезни,
       и то же было с остальными. Я подремала до четырёх, и всё время находилась
       под воздействием этих опротивевших стручков."

     Её соплеменники мрут от голода направо и налево; моя собственная семья еле-еле держалась, цепляясь за жизнь,
а она рассуждает об этих опротивевших стручках!
     Она даже не страдает. О своём укрытии говорит, как о "пребывании на каникулах":
     "...Вероятно, не найти более комфортабельного убежища во всём Амстердаме!
       Да нет же, во всей Голландии!"

     Её семью не ожидает ничего хорошего, а она смотрит на это как на забаву и игры:
     "Наша жизнь в убежище видится мне интересным приключением, полным опасности
     и романтики."

     Богатая маленькая барышня с большими претензиями, намечающая список первоочередных покупок после окончания войны,
презрительно задирающая свой нос, завидев на улице ребят, подобных мне.
 
     Что она сказала бы, ежедневно наблюдая своего собственного любимого Папу, угасающего под грязными простынями?
     Что она сказала бы, очнувшись после долгой болезни и обнаружив, что её родная сестра умерла?
     Что она сказала бы, если бы ей пришлось есть луковицы тюльпанов вместо сладкого гороха?
     Она нетерпеливо ждёт возврата привычного высокого уровня жизни, жалуясь на вынужденное использование
одной и той же клеёнки на столе с тех пор, как  началась война.
     "Как можем мы, чьи личные вещи от моих трусиков до Папиной кисточки для бритья
     так стары и изношены, надеяться когда-либо вернуть положение, которое мы занимали
     до войны?"

     Она живёт в своём эгоистичном мире дневников и сексуальных извращений.
     По-моему, её отец был прав, исключив, как об этом сказано в предисловии, из первоначального издания
все её откровения:
     "Отверстие такое маленькое, что трудно представить, как мужчина может проникнуть
     в него, и ещё труднее – как  оттуда выбирается ребёнок?! Туда  непросто вставить
     даже указательный палец!"

     Нет сомнений в правоте её отца; да и из последующих публикаций следовало бы изъять описания подобного рода:
     "...Наверное, у меня скоро начнутся месячные! Я так думаю, потому что на своих
     трусиках часто замечаю какие-то клейкие выделения..."
     Вряд ли нормальному человеку захочется читать о таких вещах!

    С нею явно что-то не в полном порядке. Временами она предстаёт как лесбиянка, например, когда описывает
ночёвку в доме у своей подруги Жаклин:
     "Я попросила её в доказательство нашей дружбы поласкать друг другу грудь,
     но Джекки отказалась. Кроме того, у меня ужасное желание целовать её, и я это
     делала. Каждый раз, когда я вижу обнажённых женщин, даже Венеру в моём учебнике
     истории, я впадаю в экстаз. Иногда я нахожу их настолько совершенными, что с трудом
     сдерживаю слёзы. Ах, если бы у меня была близкая подруга!"

     В том же духе говорится про отношения к мальчику Питеру, скрывающемуся в том же убежище.
Она постоянно мечтает, чтобы поменяться с ним одеждой, надеть на него
     "...плотно облегающее платье его матери, а на меня – его костюм."

     С такими странностями и вывертами она могла бы чувствовать себя в нынешнем Амстердаме более уютно, чем даже я.
     Она предполагает, что все подробности о ней интересны и людям, и Богу.
     "Иногда я думаю, что Бог старается испытать меня сейчас и будет испытывать
     в будущем."

     Анна Франк хочет стать известным писателем и молится об этом:
     "Если Бог сохранит мне жизнь, я достигну даже большего, чем Мама. 
     Мой голос будет услышан..."

     Если бы она выжила, то стала бы ещё одним подростком, противоречащим своей матери.
     Однако из случившегося видно, что Бог располагает по-своему.
     Знаменитой её сделала смерть – так ответил Бог на молитвы об известности.
     Он ниспослал ей смерть, направив меня к ней!
     Она получила славу. Я же получил тайну.

     Иногда Анна Франк сидит у окна в своём укрытии в доме 263 по Принсенграхт и смотрит из-за плотных штор на улицу,
наблюдая за живущими по соседству детьми:
     "...они такие грязные, что было бы противно прокоснуться к ним даже 3-х метровой
     палкой. Настоящие трущобные дети с сопливыми носами!"

     А ведь и я был одет так же, как они:
     "...короткие рубашки и деревянные башмаки. У них нет ни пальто, ни носков,
     ни шапок, и никто не помогает им. Они грызут морковь, чтобы заглушить чувство
     голода. Из своих нетопленных домов они бредут по холодным улицам в ещё более
     холодные школы."
     Возможно, среди тех, за кем она подглядывала, был и я. Вполне возможно! Ведь многие проходили по Принсенграхт!

     Во всяком случае, вот такую Анну, сидящую у окна, я воспринимал гораздо ближе:
     "Наши мысли... крутятся как карусель, перебрасываясь от евреев к еде, от еды
     к политике. Кстати, говоря о евреях: вчера я видела двоих сквозь щёлочку
     в занавесках. Мне показалось, что я глазею на одно из семи чудес света!
     Возникло такое неприятное чувство, будто я донесла на них властям, и теперь слежу
     за их злоключениями!"

     Вот за это я её полюбил! Вот теперь мы стали друзьями!

               27
     Пройдя через такие рассуждения, я стал мысленно беседовать с Анной.
     – Уиллем, вероятно, я свихнулся, как ты сказал! Ты только послушай мои разговоры с нею:
 
     «– Я начал чаще посещать окрестности дома на Принсенграхт, где я увидел тебя, Анна, в тот единственный раз!
     Всё сейчас переменилось вокруг.
     Напротив церкви Весткёрк, на другом берегу канала, рядом с писсуаром, расположено то, что они называют "Гомо Монумент" *.
[*Гомо Монумент (1987) – памятник в Амстердаме голландским гомосексуалистам, преследовавшимся и погибшим во время немецкой оккупации Голландии]

 – Сразу за церковью – прихотливое здание нового ресторана. Тут же и тебе памятник,
    ничем не схожий с твоими фотографиями в книге. На его фоне фотографируются
    японские подростки.
 
 – А за углом, на Лейлиграхт, там, где был бакалейный магазин, над которым жила
    любопытная старуха, теперь расположена американская книжная лавка. И рядом –
    торговля товарами для беременных женщин.

 – Весь город пропах свежей краской. На мой взгляд, он слишком прихорашивается.
    В основном, для иностранцев и для гомиков.
 
– Это уже не наш Амстердам, Анна! Не Амстердам военного времени, когда всё было
   грустным и хрупким, даже воздух!
 
– Вечером или ранним утром, ещё до открытия Музея Анны Франк, проходя мимо
   твоего дома, я вижу длинную очередь посетителей. Вход стоит семь с половиной евро.

– Тебя превратили в святую! И в источник доходов!»

*  *  *
     Порой я провожу вечера в кафе "Вестерторен".
Это весёлое место, здесь общительная барменша и дешёвый джин, крутится множество собак и раздаётся громкий смех..
     Туристы сюда не заходят.
Только кинут взгляд внутрь – и тут же уходят прочь: слишком много выпивох с синяками на лбах и кулаках,
хотя они, скорее, от падений, чем от драк.
 
 «– Отсюда хорошо слышны колокола церкви Вестеркёрк, тяжело и серьёзно
     отбивающие каждый час. Ты любила слушать эти колокола во время войны!
    Сквозь крики и музыку в баре я слышу их удары, которые говорят мне, что ещё
    один час моей жизни прошёл, и то, что ожидает впереди, стало гораздо ближе.
 
 – Моя жизнь идёт к завершению, а я так и не жил по-настоящему.
    Я умер почти в том же возрасте, что и ты, Анна! Моя тайна вынуждала меня
    сторониться людей и самой жизни. У меня были приятели, – но не друзья;
    шлюхи, – но не жена.

 – Скоро я пойду в твой дом, но не сейчас, я ещё не совсем готов для этого.
    Такое событие не должно быть поспешным, это важно!
    Вот через несколько дней!..
    Через неделю!..
    На следующей неделе!..
 
 – Необходимо выбрать  правильный день, в этом весь смысл встречи, не так ли, Анна?
    Нет, я ничего не боюсь, – да и что может там произойти?
    Самое худшее, если возникнет клаустрофобия * и придётся выбежать наружу[*Клаустрофобия – боязнь замкнутого пространства].»
 
                *  *  *
     Иногда случаются странные встречи.
     Однажды тёплым вечером я сидел здесь же, в кафе, за столиком снаружи.
Звон церковных колоколов эхом отдавался в моей грудной клетке.
     Я заметил женщину приблизительно моего возраста, сидевшую в одиночестве за другим столиком и курившую излишне много.
После нескольких быстрых затяжек она замирала и, казалось, забывала и про свою сигарету, и про выпивку, медленно пьянея.
 
     Одета она была красиво, даже претенциозно. Тёмно-каштановые крашенные волосы.
Совсем немного губной помады.
     Спустя некоторое время, она оживлялась, делала очередной глоток из бокала, и снова – несколько быстрых затяжек.
Наконец, она достала ручку, небольшой листок бумаги и что-то записала на нём...

     «– Мне показалось, Анна, что это могла быть ты, – в том случае, если бы ты осталась
в живых!»

                *  *  *
     Выбранный мною день был замечательный, просто жаркий.
Мне непонятно, почему люди посещают музеи в такие дни, как этот, однако, когда пришёл я,
 начало очереди уже было за углом.
 
     Краска на дверях дома номер 263 выглядит потемневшей от времени, мне это нравится. Однако здесь нельзя входить, и я вместе с очередью двигаюсь к современному зданию справа от старого.
Воздух наполнен звонками мобильных телефонов и иностранной речью.
 
     Пристраивается большая группа подростков в кроссовках, мешковатых штанах и развёрнутых задом наперёд
бейсбольных кепочках.
Они, возможно, американцы, но не исключается и любая другая страна.
Сопровождающие их взрослые одеты не намного лучше.
     В военные годы люди надевали шляпы и галстуки даже в очередях за бесплатным супом!

     Очередь двигается и останавливается, двигается и останавливается.
Молодая пара, стоявшая впереди меня, после быстрой оживлённой дискуссии покидает очередь ради каких-то других достопримечательностей
– музея ван Гога, дома Рембрандта.
 
    Теперь передо мной молодой человек с зелёной татуировкой островов Океании на шее.
 Это должно быть болезненно, независимо от того, какую краску вкалывали.
 
     Мы поворачиваем за угол.
     Большой плакат предупреждает туристов остерегаться карманников.
Над входом в музей висит извещение, что рюкзаки и детские коляски проносить не разрешается,
их следует оставлять на Центральном вокзале.
     Тем не менее, я вижу, что дают пройти людям с рюкзаками.
Эти не похожи на школьный ранец моего детства; они сделаны из тканей, которые тогда ещё не существовали.

     «– Если я всё же хочу отказаться от своего намерения, то лучше это сделать сейчас –          уже приближаемся ко входу. Будет не просто, войдя внутрь, сразу выйти обратно.
          Кто-нибудь может полюбопытствовать – почему я так поспешно собрался уйти?
          Но ведь внутри не может ничего случиться?!
 
          Я опять увижу твой дом, на этот раз – днём, в толпе туристов, и...
          Это не имеет значения больше, чем посетить дом, в котором жил ребёнком!
          Войду туда, встану, посмотрю и..., посмотрю..., и...
          Нет, ничего не случится!!!»

               *  *  *
     В вестибюле телевизионные мониторы демонстрируют ролики старых новостей:
        – Гитлер напыщенно произносит свои речи;
        – германские парашютисты над Голландией;
        – голландские евреи, прицепляющие жёлтые звёзды;
        – полицейские облавы на скрывающихся в убежищах;
        – концентрационные лагеря смерти.
 
     Эпизоды комментируются по-английски голосом девочки-подростка.
Надо полагать, что это будто бы Анна Франк, но отчего же ей не говорить на голландском, или хотя бы по-немецки?
     Все ролики новостей в чёрно-белом цвете.
     Современные дети должны считать, что прошлая жизнь была только чёрной или белой. Всё происходившее воспринимается сейчас именно таким образом.

     Никто из экскурсантов особенно не интересуется передней частью дома, где находилась контора Отто Франка.
Его компания вела торговлю специями и пектином для приготовления фруктово-ягодного джема.
     На стенах всех комнат – соответствующие цитаты из Дневника Анны:
     "Я не думаю, что у Папы очень интересное предприятие.
     Ничего, кроме пектина * и перца.
     Раз уж это пищевое производство, то почему бы не делать конфеты?"
[*Пектин – углевод, применяющийся в кондитерском и фармацевтическом производстве.]

     Это рассуждение приводит меня к пониманию, что все мы работали в "пищевом производстве": её отец, мой отец, я сам.
     В помещениях спёртый воздух. Очевидно, так же было всё время при скрывавшихся жильцах! Посетители начинают обмахиваться брошюрками.

     Внезапно оказываюсь перед крутой лестницей!
     Да-да, той самой!
     Я по ней уже вскарабкался однажды, более шестьдесяти лет назад!
     Тогда мои ноги были гораздо короче, но лучше приспособленны для этого.
 
     Молодой человек с татуированной шеей уже преодолевает ступени.
     Люди позади меня выжидают из уважения к моему возрасту.
Через пару секунд они вежливо спросят – не нужна ли мне помощь?

     Начинаю подниматься по лестнице, которая, к счастью, так крута, что всё внимание направлено на ноги
– где сейчас одна и куда ставить другую?

     Теперь я вижу, что помимо книжного шкафа-двери на площадке третьего этажа есть два больших распахнутых окна.
Я не заметил их в прошлый раз.
     Вероятно, окна были закрыты той маскировочной бумагой, которая всем нам так опротивела за время войны.
 
     «– Но наверняка какой-то свет всё же просачивался сквозь то затемнение, ведь летними
          вечерами светло почти до одиннадцати часов!
          Может быть, поэтому я видел белый отблеск твоей ночной рубашки, Анна, прежде,
          чем женский голос позвал тебя назад?!»

     Дядя Франс наставлял меня накануне:
     – Если ты услышишь женские голоса, то там прячутся евреи!
Голландцы, скрывающиеся от угона на работы в Германию, все – мужчины!
     Прислушивайся к женским голосам! Если есть женщины, значит – там точно евреи!

     Моё сердце колотится с пугающей силой. Не знаю – от воспоминаний или из-за крутой лестницы?
     «– А вдруг это инфаркт? Тогда он должен наступить быстро.
          Но моё сердце всегда было в порядке!»
 
     Холодный пот выступил на спине, и рубашка прилипла, но во всём остальном я чувствую себя прекрасно.
     Во всяком случае, молодой человек с татуированной шеей не выглядит так уж хорошо и обмахивает себя брошюрой.

     «– Ничего не осталось в комнатах, где ты скрывалась, Анна!
          Обычно после облавы прибывал большой грузовой фургон с эмблемой PULS *
[*PULS – голландская компания по перевозке домашних вещей.] 
          на борту и увозил всю мебель; то же самое, скорее всего, произошло и здесь.
          Всё, что сохранилось, это твои открытки с фотографиями кинозвёзд на стенке:
          Грета Гарбо, Рэй Милланд * .
[*Грета Гарбо (1905-1990), Рэй Милланд (1907-1986) – выдающиеся голливудские киноактёры.]
 
     – Два года проведено в этом убежище?! Я бы сошёл с ума: ни уединения от остальных
         прячущихся, ни вентиляции, всё смердит!
         Можно считать, что единственной пользой от ареста стала для вас возможность хоть
         на какое-то время оказаться на свежем воздухе!»

     В комнате вывешена информация, которая гласит:
     «Четвёртое августа 1944 года. Арест.
     Убежище было выдано.
     Никому не известно – кто предатель.»

     «– Ну, так уж и никому!!!»

     Но поразмышляв, я решаю, что сообщение правильное.
     Кого же, в действительности, считать предателем?
     Любопытную старушку, сообщившую Франсу и мне о подозрительных доставках картофеля
на Принсенграхт, 263?
     Или работника конторы в этом же здании, неплотно прикрывшего створки дверей?
     Или меня самого со своим вторжением в дом, услышавшего женские голоса, что означало
присутствие евреев?
     Или дядю Франса, донёсшего Питу?
     Или Пита, сообщившего в полицию?

     Все посетители оживлённо покидают эти пустые душные комнаты, возвращаясь в 21-й век,
в вестибюль,
где свежо и чисто, и на небольших столах установлены компьютеры группами по три.
     Десятилетние ребятишки свободно обращаются с ними.
 
     Моя ли вина или компьютера, но на моём мониторе не появляются обещанные трёхмерные изображения дома на Принсенграхт.
     Я вращаю трекбол мышки, нажимаю кнопки, но ничего не движется, ничего не меняется.

               *  *  *
     Моё внимание привлекает небольшой зал, где демонстрируют короткие видеоклипы с различными "ситуациями", как они здесь названы.
     Каждый зритель может выразить своё мнение по поводу сюжетов, проголосовав "да" или "нет" нажатием
зелёной или красной кнопки.
 
        – Напряжённо-грозные лица скинхедов.
        – Скандирование футбольных фанатов: – Ро-нальд, а-та-куй!
        – Голландские политики выступают против нашествия иммигрантов.
        – Женщина с исламской внешностью называет пророка Мохаммеда "ренегатом".
 
     Что же для нас более важно – свобода слова или людские переживания?
     В некоторых случаях не имею твёрдого мнения, но, тем не менее, это интересно!
 
     Затем опять включается бред моего сознания.
     «– Я создал собственный видеоклип с "ситуацией" для тебя, Анна! Ты тоже можешь
          сделать свой выбор!
          Всё, что от тебя требуется, – кивнуть головой.

          Тогда мой отец умрёт в своей постели в начале августа 1944-го.
          Всё равно он близок к смерти, и не потребуется больших усилий вытолкнуть его
          за грань бытия!
          Итак, одно движение, которое ты должна сделать: кивнуть головой, – и он умрёт!
 
          А значит, ты спасёшь жизни всех, кто был с тобой в убежище, всей твоей семьи!..
          Mамы!..
          Сестры!.. 
          Свою собственную!..
          Жизнь твоего любимого Папы, даже несмотря на то, что он и так выжил,
          он единственный!
          Можно спасти всех от газовых камер, от крематориев, от массовых погребений,
          куда сброшены ты и твоя сестра!
 
          Моему отцу не суждено прожить долго!.. Если он умрёт сейчас, то я не пойду
          вместе с дядей Франсом на поиски евреев!..
          Мы как-нибудь перебьёмся возле кухонь с бесплатным супом!..

          Если ты любишь жизнь!
          Если ты любишь свою семью!
          Если ты хочешь спасти меня от греха предать тебя!!!
          Кивни своей головой!..

          ...Ты киваешь, Анна?!
          В моём собственном коротеньком фильме – ты киваешь!!!»

                Часть III
                28
     – Нет! Нет! – закричал Уиллем, брызгая слюной. – Нет, ты просто-напросто повторил ту ситуацию, которая уже случилась с тобой!
В тот раз, когда ты впервые вошёл в её дом!

     – Что ты имеешь в виду?
     –  В ту ночь, ещё во время войны, ты влез в её дом и был уже готов уйти из него, потому что крыса пробежала по твоей ноге!
Но тебе неожиданно привиделось моё лицо, возвращая желание продолжить поиски!
Сейчас, через много лет, ты снова входишь в её дом, и опять тебе является призрак, на этот раз – Анна Франк,
от которой ты получаешь согласие своему желанию убежать прочь!

     – Но подобные видения случались со мной и раньше! Они случаются со мной с той поры, когда я ещё был ребёнком.
С того самого дня, когда я глотнул пива с моим отцом, вышел из дома и почувствовал,
что Всевышний с обратной стороны небес заметил меня!
     – Даже если такое случается уже давно, совсем не означает, что с этим надо что-то связывать!
Ты просто придумываешь оправдательные для себя ситуации, чтобы отцепиться от крючка!
     – Ничто не сможет отцепить меня от крючка!

     – Так ты хочешь и меня втянуть в свою компанию?
     – Если тебе не нравится мой рассказ, создай свой собственный!
     – Видишь ли, мне действительно нужна какая-то правдоподобная история!
У меня есть круг приятелей, хорошие ребята, с которыми раз-другой в неделю я играю в мяч.
Потом мы сидим в сауне, восстанавливаем дыхание. Им известно, зачем я отправился в путь, что хотел разыскать.
Они спросят меня – как прошло путешествие? Нашёл ли ты своего брата? Был ли он доволен вашей встречей?
Что ты узнал о своём детстве и о войне?
Нельзя же рассказывать всякую ерунду моим друзьям, сидящим голыми в сауне! Они мгновенно поймут, что я хочу их одурачить!

     – Хорошо, – сказал я, – похоже, что тебе нужно составить два рассказа. Один для себя, другой для друзей.
Но, вероятно, я не смогу помочь тебе в этом!
     – У меня возникла идея! – воскликнул Уиллем, обрадованный возможностью создать изменённую историю.
– Я скажу, что нашёл тебя! Розыск занял какое-то время, но я нашёл тебя в доме для престарелых в Харлеме или в Делфте,
и твоя память так ослабела, что я сумел добыть только небольшие отрывки и кусочки.
Но некоторые из них оказались интересными, скажу я, и поведаю им о том, как дядя Франс поймал тебя,
и о жёлтых звёздах, и о жестянке из-под какао...
Этого будет достаточно! Никто не станет допытываться о большем.

     – А как же поступить с твоей внучкой? Той, которая интересуется своим голландским происхождением?
Что, если она захочет сама приехать и встретиться с тем, кто оказался для неё дядюшкой Джупом?
     – Я скажу ей, что ты избегаешь людей! Что такая встреча – слишком тяжёлая нагрузка для тебя!
А кроме того, она не говорит по-голландски.
     – Но вдруг она не послушается тебя, что нередко бывает с молодыми американцами?
Она приедет сюда и найдёт меня, но совсем не в богадельне в Харлеме, а живущим самостоятельно в Амстердаме!
Тогда она узнает о твоей большой лжи, использованной для сокрытия чего-то другого,
а это что-то другое содержит нечто ещё большее!

     Я увидел, что мой маленький сценарий – непослушание молодёжи, поиски семейных корней, скрытая правда – обеспокоили его.
 
     Уиллем допил свой джин, жестом попросил налить ещё, потом улыбнулся:
     – Я не думаю, что такое когда-нибудь произойдёт, но если даже и случится, то ты всегда сможешь объяснить, что-то вроде:
да, были кое-какие постыдные дела, о которых ты не хотел ей говорить!
Вот, мол, ты и дядя Франс некоторое время занимались поисками евреев, чтобы выдать их, но вам, конечно же,
никогда не довелось это сделать!
     – Тогда как же мы добыли пищу, чтобы пережить то лето, и ту осень, и ту ужасную зиму?

     – Я знаю! Помнишь, как ты задремал в жаркий день, стоя перед церковью Весткёрк позади кресла дяди Франса?
Ещё тебе грезились официанты на коньках, а когда открыл глаза, перед тобой оказался этот..., твой друг?..
     – ...Кийс! Кийс!...
     – Да, твой друг Кийс! Так вот, вместо того, чтобы отвернуться от вас, он сказал, что ищет тебя повсюду,
потому что он участвует в работе подпольщиков, и ты можешь помочь ему предупреждать людей, скрывающих евреев, о намеченных облавах!
     Немецкие полицейские не остановят мальчика, везущего ветерана войны в инвалидной коляске, и если ты согласен помогать,
то для твоей семьи выделят удвоенный рацион по карточкам!
Ты получишь яйца и тоже станешь героем!

     – Хотел бы я знать, что случилось с Кийсом!.. – произнёс я больше для себя, чем для Уиллема,
и на мгновение ощутил прежний страх перед Кийсом, страх трусливого лжеца перед лицом смельчака, не боящегося сказать правду.

     – Эта весьма миленькая история годится, чтобы рассказывать её другим людям! – сказал я громко.
– Но что же ты станешь рассказывать самому себе?
     – Я ещё не знаю. Но я твёрдо знаю – во мне возникла тайна!
Она навсегда отдалит меня от кого бы то ни было: от жены, от детей, от друзей, вплоть до моего самого последнего дня.
     Потому, что я не хочу, чтобы меня считали даже косвенной причиной смерти этой девочки!
Я не желаю быть для людей таким!
     – Но ты будешь таким для себя!
     – Для себя – это совсем иное! Конечно же, скверно, но – по-другому!

     – Послушай, Уиллем, ведь никто же не просил тебя приехать сюда! У тебя всё было – наша мама, Америка, новая жизнь.
Я же здесь вляпался в дерьмо! Теперь ты узнал какова была наша истинная история, и ты не хочешь её принять!
Ты не желаешь сказать о ней ни твоей жене, ни твоим детям, ни твоим друзьям!
Ты заставляешь меня стать лжецом ради тебя!
Ты стремишься превратить меня в чудаковатого идиота, живущего в доме для стариков, или предлагаешь притвориться
героем Сопротивления для твоей внучки, на случай, если она когда-нибудь приедет и разыщет меня!
     Но я ни то и ни другое! Я простой парень, который выжил!

     Да, я имел дело и со справедливостью, и с дерьмом!
А теперь мне предлагается начать врать, чтобы защитить моего американского братца, которому, видите ли,
не нравится, как перевернулась жизнь, который хочет исправить прошлое, словно сломанную игрушку!
     Уиллем ошеломлённо молчал, уставившись на свой стакан с джином.

     – А что ты скажешь о такой маленькой истории, Уиллем? – продолжал я.
– Однажды раздаётся стук в дверь в твоём калифорнийском доме, и – догадайся, кто на пороге? Дядюшка Джуп!.. Прямиком из Голландии!..
Жаждущий увидеть своих потерявшихся родственников!
Ты, вероятно, Томми!..
А ты, конечно же, Синди!..

     Уж поверь, если Уиллем мог появиться на пороге у своего брата в Амстердаме, то почему же Джуп
не сможет быть взаимно вежливым?
И тогда, конечно же, они будут насмешливо поглядывать на тебя, ведь ты же говорил, что дядюшка Джуп маразмирует
в приюте для чудаков, а он здесь, здоровый и энергичный!
Что же происходит? Какова же истинная ситуация? 
     Уиллем продолжал молчать.

     – Разве тебе хочется жить в постоянном страхе от того, что когда-то случилось?
Ведь желательно, чтобы действительность была гораздо лучше?
     – Да, – ответил Уиллем, – действительность оказалась хуже, чем я ожидал!

               29
     Уиллем допил свой джин в совершенном рассеянии, потом сказал:
    – Я верил, что всё это – неоспоримые факты: правда делает нас свободными, обсуждение событий облегчает понимание!..
Но это не всегда так! Иногда обсуждения поворачивают события в худшую сторону, а правда превращает нас в пленников!

     – Какое прекрасное слово – пленник! – воскликнул я.
– Это как раз то, как я себя до сих пор чувствовал – пленник в одиночном заключении!
 Однажды дверь отворяется и входит – кто же? – сокамерник!
И не просто какой-то любой сокамерник, а сообщник в том же самом преступлении!
С которым можно поговорить!
Ты!

     – Если бы мой брат остался жив, у меня было бы с кем поговорить! – задумчиво сказал Уиллем.
     – Твой брат – ЖИВ! – громко возразил я, тыча пальцем себе в грудь. – И у тебя ЕСТЬ с кем поговорить!
     – Извини!.. Я имел в виду...
     – Давай послушаем, что же ты имел в виду!

     – Пойми меня, поговорить с близнецом – это совсем другое дело! Близнец – не абсолютно другой человек.
Он как будто бы ты сам, но, в то же время, ещё больше, чем ты.
Это трудно объяснить, ведь всё было слишком давно!..
Но я до сих пор помню то чувство.
Чувство полной согласованности!

     – Ну, я не такой требовательный как ты, – ответил я, – меня устраивает общение в любой компании.
     Несколько раз я был близок к тому, чтобы рассказать свою историю первому встречному, прохожему, шлюхе,
попутчику в поезде, но каждый раз что-то останавливало меня.

     – Теперь мы с тобой навечно будем сокамерниками?
     – Да, куда бы мы ни направлялись с нашей передвижной тюрьмой, это сохранится навечно!

               *  *  *
    – Я хочу спросить тебя кое-что, Джуп! Ты тут упомянул о Всевышнем.
Почему Бог не сделал ничего, чтобы остановить войну?
Или, может быть, Бога нет?
     – Только дураки считают, что Бога нет!
И только дураки считают, что Бог – добрый!

     Вдруг лицо Уиллема стало очень сосредоточенным и даже счастливым впервые за весь вечер.
     – У тебя есть Библия? – спросил он.
     – Где-то есть!
     – Принеси сюда! – потребовал он неожиданно командным голосом.
     – Для чего? – спросил я, вставая.
     Он не ответил, и я не стал настаивать.
 
     Когда я возвратился с Библией, он просто указал на стол.
     Я положил Библию на стол рядом с "Дневником' Анны Франк.
     Уиллем поднялся со своего стула, опираясь о стол.
Налив себе джина, он выпил его залпом и затем положил ладонь на Библию.

– Мы присутствуем здесь, – торжественно заявил Уиллем,
– мы присутствуем здесь в качестве обвиняемых, соучастников и свидетелей в Суде над Величайшим Военным Преступником
из всех возможных – Богом Отцом!
     Я чуть не захохотал, но, видя полную серьёзность Уиллема, сдержался, ожидая, к чему же он придёт.

– Приглашается первый свидетель! Первый свидетель – это... это – я! – продолжил Уиллем.
– Я клянусь говорить только правду, ту правду, которую я желал бы не знать никогда!
 
– Господь, я теперь понимаю, что Ты всегда хотел уничтожить меня и моего брата Яна!
Его Ты убил болезнью, но для меня Ты задумал более хитрую кару!
 
– Ты предоставил мне хорошую жизнь на все эти годы.
Ты даже позволил мне познать Рай, вернее – некий образ рая, по-американски.
 
– Однако теперь Ты возвращаешь меня туда, нашептав, как Змий-искуситель, ужасную правду – мы убили девочку!
Мы убили девочку и её семью!
 
– Чем я заслужил такое наказание? Тем ли я рассердил Тебя, что мне нравилось надевать жёлтые звёзды?
Если Ты настолько обиделся за евреев, то почему же Ты ничего не сделал для их спасения?

– У меня был брат, который умер молодым, и мать, которая умерла молодой, и семья, которая была разорвана на части.
Не слишком ли много для одного человека?
 
– А теперь остаток моей жизни разрушен просто потому, что Богу не хватило... не хватило...
не хватило сердечной доброты послать ещё одну крысу к ноге моего брата и заставить его бежать из дома на Принсенграхт!
 
– Разве Ты не мог дать нам этого – одну паршивую долбанную крысу?!

     Уиллем тяжело опустился на стул.
     Он не двигался, его глаза остеклянели, и на секундочку я даже подумал – уж не умер ли он?
– но заметил, что его рубашка вздымается от дыхания.
     – Пойду открою дверь – впущу свежего воздуха! – сказал я.

               *  *  *
     Я оглядел улицу, тротуар, палисадник моего соседа, и у меня родилась идея.
Нельзя же, чтобы все хорошие идеи исходили только от Уиллема!
     Я подбежал к палисаднику и вернулся к себе на кухню раньше, чем мой брат успел пошевелиться на своем стуле.
 
    Включив плиту, я поставил сковороду разогреваться и поинтересовался у Уиллема:
     – Ты голоден?
     – Ещё джина! –  попросил он.
     – Пожалуйста! – ответил я, доставая из буфета очередную бутылку.
     Я налил джин в стаканы, которые мы сразу же без лишних слов опустошили и налили снова.

     Уиллем указал подбородком на Библию.
     Я встал над нею, перенёс свой стакан из правой руки в левую, чтобы положить правую ладонь на обложку.
     На миг я почувствовал лёгкое головокружение, то ли от джина, то ли от боязни богохульства.

– Я вспоминаю прочитанную в детстве повесть о голландских моряках, погибавших
в открытом море в небольшой шлюпке.
Когда уже наступал последний момент, они все почувствовали нечто, поддержавшее их снизу.
 Это оказался гигантский кит, который мог бы взамен поддержки разнести шлюпку вдребезги, даже не заметив её.

– Так же я воспринимаю Тебя, Господь, с того самого дня, когда мой отец впервые угостил меня пивом и похвалил:
я вышел на улицу и почувствовал, что Ты на обратной стороне небосвода отметил меня Своим вниманием!

– Я молился Тебе в тот день, когда мой отец собирался задать мне вторую порку,
которую Ты прервал – я уверен в этом! – приходом рейда по сбору меди.
В ответ на мольбы Ты послал мне благую мысль вернуться вниз, в погреб!

– Был и другой раз, когда я помог в церкви Весткёрк пожилой женщине на инвалидном кресле,
а она достала из-под своего одеяла маленькое яблоко,
– ко мне снизошла от Тебя мысль привлечь дядю Франса и его коляску для доставок!
Почему эта женщина не съела своё яблоко сама или не отдала его другому ребёнку, оказавшему ей помощь?

– Воспользоваться инвалидностью дяди Франса была великолепная идея!
Однако, она обернулась плохой стороной, приведя к моему увольнению и заставив нас
 заняться поисками евреев, чтобы не дать моему отцу умереть!

– А эта любопытная старая женщина, сидевшая целыми днями у окна, – почему ей нужно было заметить нас и подойти?
Почему она настолько поддалась обаянию дяди Франса, что назвала нам адрес укрытия еврейской семьи
против своего разумного желания, – или что это там было, заставившее её колебаться?
     Я до сих пор, через все годы чувствую её глубокое сожаление о сказанном!
 
– Возможно, это затруднительно даже для Господа, – направить ещё одну крысу к моей ноге
в доме на Принсенграхт,
но Ты без труда мог сделать эту старуху более подозрительной, чтобы она не сообщила нам название улицы и номер дома!

– Я хочу знать, Отец Наш Небесный: зачем Ты шаг за шагом привёл меня в этот дом 263
на Принсенграхт, к этой семье, к этой девочке?
Почему Ты выделил меня?
Почему именно я Избран Тобою?

– А поскольку я верую в Тебя!..
Нет, верую – неправильное слово!
Я просто знаю, что Ты есть!
 
– А поскольку я знаю, что Ты есть, то существуют только два объяснения для случившегося:
      либо Ты видел всё происходившее и не придал тому значения,
что делает Тебя виновным в преступной небрежности!
     либо Ты принимал активное участие в содеянном, подавая мне идеи, не останавливая меня, хотя Ты мог,
что делает Тебя соучастником!
– Отвечай, в котором из этих двух объяснений – правда? В котором?
– Но при любом ответе, Ты – преступник! Военный преступник!

     – Подожди! – вмешался Уиллем. – Мы забыли привести Бога к присяге!
     – Ты прав! – ответил я. – Но нам нельзя для этого использовать Библию!
     – Почему же нет?
     – Такая клятва не может быть признана действительной!

     – Верно! – сказал Уиллем. – В таком случае, мы приведём Бога к присяге на книге этой девочки!
     – Великолепная идея!

– Господь, даёшь ли ты торжественную клятву?.. – начал Уиллем.

     – Стой, стой! – закричал я. – Видишь эти цветные закладки в книге? Я отметил интересные рассуждения!
Раскрой там, где розовая, примерно через две трети книги!
     – Вот здесь?
          "Я не верю, что война – это просто деятельность политиков и капиталистов. О, нет!
          Каждый обыкновенный человек хоть немного, но – виноват...
          В людях существует стремление к разрушению, к жестокости, к убийству!"

     – Нет, это не то место, о котором я подумал! – остановил я его.
– Вернись на несколько страниц назад и поищи там что-нибудь о Боге!
     – Тогда, должно быть вот здесь:
          "Это Бог, кто заставляет нас страдать так, как это происходит сейчас,
               но и тот также Бог, кто вновь возвеличит нас!"

     – Да, вот это, то самое! Мы приведём к присяге именно этого Бога!
     – Отлично!
 
– Господь, обещаешь ли Ты сказать всю правду и ничего, кроме правды?..

     Вслед за тем наступила, конечно же, полная тишина.
     Тишина всегда наступает, когда обращаются за чем-либо к Богу.
Это не просто какая-то тишина - Божественная!
     Помимо тишины слышались ещё некоторые звуки: моё дыхание, падение капель из кухонного крана, проезжавшие автомобили.
 
     Но на сей раз этого было недостаточно, и я сказал:
– В прежние времена Ты подавал мне какие-нибудь знаки.
Например, я остановился поглазеть на упавшего в канал пьяницу, выкрикивавшего поговорки, и это спасло меня от ареста
в доме, куда я направлялся с доставкой!
Это был Ты! Это был Твой знак!
 
– Ты спас меня, потому что задумал нечто большее!
Ты привёл меня к предательству девочки, рассчитывавшей стать знаменитой на весь мир! Теперь, как и прежде, я жду от Тебя того же, – подай знак!
Это единственное, о чём я прошу, один маленький знак!..

     – Откуда, чёрт побери, эта вонь? – оборвал меня Уиллем. – Что-то горит?
     – Проклятье, я забыл, что поставил сковороду на огонь! – я подскочил и побежал на кухню к плите.
     Уиллем пришёл следом за мной.

     – Я полагал, что ты ненавидишь тюльпаны! –  сказал он.
     – Да, это так! – ответил я, выбрасывая в мусорную корзину цветы, выдернутые в палисаднике у соседа,
предварительно отрезав от них кухонным ножом луковицы.
     Я вымыл луковицы, просушил их посудным полотенцем и порезал ломтиками, которые перемешал с маслом на сковороде.

     – Совсем неплохо пахнет! – заметил Уиллем.
     – Да, как будто жаришь обычный лук!
     Когда ломтики достаточно подрумянились, я положил их на тарелки для каждого из нас, подал на стол с ножами и вилками
и разлил на двоих остатки джина.

     – Был ли это Божий знак – загоревшаяся сковорода? – спросил Уиллем.
     – Я не знаю! – ответил я, поднимая свой стакан.
– Это блюдо – то, чем мы питались в последнюю зиму войны!
Нет, ты не ел! Ели только взрослые, и я вместе с ними!
Приятного аппетита!

     Я с улыбкой наблюдал за Уиллемом, потому что поначалу вкус луковиц отнюдь неплох, и только через несколько минут
начинается жжение во рту, в горле и в желудке.
     С первым же куском для меня всё вновь ожило: и дымный запах войны, и дни с тощим супом.

     – Ты знаешь, Уиллем, истина всегда ужасна! Правда горька, как... дерьмо!
Но правда была в том, что к концу войны мы все были очень измучены и не переживали за происходившее на соседней улице!
Наше беспокойство замыкалось на себе и на своих близких!
Да, возможно, девочка права в том, что люди стремятся к жестокости и к убийству!
Во всяком случае, некоторая часть из них!
Но жизнь в те дни была настолько изматывающей, что чужие беды не могли привлечь нашего внимания!

     Гримасы исказили лицо Уиллема, и я почти хохотал, видя его реакцию на съеденное.
А может быть он просто подавился?
     Похлопывая себя по груди, он  сумел только выговорить:
     – Тем не менее, Бог всё ещё обвиняется!
     – Верно!
 
– Итак, Бог, как Ты оправдаешься в смерти Анны Франк из дома 263 по Принсенграхт?

     Естественно, опять наступила тишина, но совсем не такая, как прежде.
Теперь в ней чувствовалось присутствие некоей опасности.

     – Молчание – знак согласия! – закричал Уиллем. – Ответчик обвиняется!
Как заговорщик! Как военный преступник!
     – Сейчас будет оглашён приговор!
     – Я предоставляю это тебе! – сказал Уиллем, кашляя и запивая джином.

– Независимо от того, где мы окажемся, Уиллем и я навсегда остаёмся сокамерниками! Известная нам тайна – это наша тюремная камера!
 
– Тем самым, Бог приговаривается разделять с нами эту презренную камеру
до тех пор, пока он не совершит то, что его жертва Анна Франк назвала
– "вновь возвеличит нас"!
     – Аминь! – заключил Уиллем.

     Затем опять воцарилась тишина.
     На этот раз – наша!
Молчание двух нетрезвых братьев, сказавших всё, что должно быть сказано, и просто выдерживавших подобающую паузу.

               *  *  *
     Расставаясь у двери, мы на прощание крепко обняли друг друга.
     – Скажи мне, – попросил Уиллем, – твой рассказ...
Это действительно – правда? Всё так и было?
     – Разве могу я солгать моему родному брату?

                **************


                {К О Н Е Ц}