Рождение немой

Хочу написать письмо, раз уж так сложилось, что нельзя погладить по щеке.

Любимый? Пошлость. Милый. Обжигает? Зачеркнуть. Ну не уважаемый же?! То есть в принципе да, конечно, но тут даже как шутка не прокатывает. Сударь. Глубокоува… Вот тошнотааааа! Колодки. Тесно. Оставайся без обращения.

Так. О чем же? Как жаль, что я не птица, - насвистала бы от сердца… О погоде? Погоды нынче стоят… Именно что стоят. Как штырь холодный, как непечатное слово. Хладно штырит погоду, и от нее намертво сосулит всё. И еще ветер. Щеки в огне, нос скоро останется в прошлом.

В прошлом. Помню себя в шерстяных рейтузиках волосатых. Шесть лет мне. Бегу с горки домой, хочу в туалет. Боюсь не донести. Тоже зима, кусает мороз. Варежки из теплой шерсти. Шубка черненькая и шапочка-буратинка с болтающимся помпоном.
А дома мама, вкусные фрикадельки с пюре и Ленка за фортепьяно. Музыка. Обнимусь пуховым платком, завяжу его крест-накрест, усядусь на диванчик и заслушаюсь.

Ленка худенькая, ласковая, порывистая в движениях. Пышные волосы фонтанчиком. Дирижирует перед зеркалом с серьезным лицом. У нее есть талия. Желтый халатик с коричневыми разводами. Вдруг – хоп – и уже стоит на голове: это йога. А как она удивительно ест! Все, что на тарелке, разделяет попарно. Ничто не остается в стороне, в одиночестве. Каждой твари по паре – и в рот. Потом жевать то ли сорок раз, то ли… Но как-то очень подробно.

Ленку люблю. Люблю сидеть у нее на коленях. Люблю ее голос, которым она кричит мне: «Поросенооок, иди кушать!» Тогда можно было любить, и почему-то это не было стыдно. За это не били крышкой рояля по пальцам, как в музыкальной школе. Может, оттого, что никто не знал про первородный грех? Любили щедро, весело, с аппетитом. Как грузины, пели а капелла на три голоса и не фальшивили. Хотя стоп! Была и мамина резкость, был холод папиного «я занят, позже». Но бритая, временно чужая щека и нелепый галстук не отменяли чудесных рассказов о детстве папы в Мартышкино…

Великолепный мой герой! Где ты? Я люблю тебя...