Бертольт Брехт - Тотальный поэт

Владимир Климов
БЕРТОЛЬТ БРЕХТ — ТОТАЛЬНЫЙ ПОЭТ
/Издано в сборнике Государственного института искусствознания «Брехт и художественная культура ХХ века», Москва, 1999/

Тотальный поэт, тотальная поэзия – это не термины, а - метафоры. Моё эссе - не столько о Брехте-ваятеле стихов, сочинителе рифм и проч., сколько о нём как - насквозь Поэте, поэте абсолютном... Поэте как Образе Жизни, где Жизнь Образа царевала и слагала Брехта как Персонажа на свой манер...
Конечно, доказать здесь ничего нельзя (в искусстве вообще ничто не доказуемо), но есть косвенные свидетельства: и Фейхтвангер, и Эренбург, и Максим Фриш, и многие другие, кто знал его лично (это очень важно для понимания истинной природы художника), в первую голову говорят о нём, как о Поэте... («Нетерпеливый поэт Брехт», «Он был не просто поэтом, а поэтом неисправимым» - и это мнения очень социалистически настроенных господ, которые про брехтовскую политичность и революционность, драматургичность и режиссёрскость даже не вспоминали. Они впечатлялись магнетизмом Поэта!)
Это при том, что собственно поэзия (на мой взгляд замечательная!) — не лучшая часть его Опытов... Драма, теория  и  эссе,  не  говоря  уж о режиссуре   -   ничуть  не хуже...
Но есть и другие свидетельства - хрестоматийно известный случай из детства, когда юный Брехт «схлопотал» двойку (кажется - по языку). Было много ошибок - и учительские исправления испещрили работу...
Обычный школяр действовал очень традиционно и почти всегда провально: стирал учительские поправки, и с уменьшенным числом ошибок подходил к учителю – за что же двойка?! Обман быстро разоблачался...
Не таков был Брехт...
Будущий «нетерпеливый» и «неисправимый» поэт Брехт учительскими чернилами поправил свои правильно написанные слова - и с излишним грузом поправок подходил к учителю: «Кажется, Вы тут ошиблись!»
Ошеломление схваченного с поличным учителя, одним из первых испытавшего на себе типичный образчик эффекта очуждения, было так велико, что с его пера слетала вожделенная учеником тройка, тогда как работа была безнадежно «двоечная»...
Здесь - ключ к эффекту очуждения. Это - метафора обновления. Обнажение первичного смысла явлений, вещей и пр., раскрепощение затёртого от частого употребления, за обыденностью - невидимого уже... И с помощью вышеназванного эффекта, который всё звучать заставляет заново, - повседневное возникает пред нами как новенькое...
Но ведь здесь же - ключ к поэзии... Это метод образостроения. Это и есть - Поэзия: восстание Праздника против повседневности и заурядства!..
Таким образом, и школяр Брехт предстал Поэтом, причём - стихийным, что называется - милостью божией, задолго до включения в Дело его фантастических мозгов и эпически размашистого интеллекта...
Для других того, что перед нами именно Поэт - хватило б на многих Пиитов, но только не на Брехта, которого подавляющее большинство его и поклонников, и врагов держат за кого угодно - только не за Поэта...
Всё дело в том, что XX век сменил линзы застопорившихся, стекленеющих взглядов на искусство - на хрусталики новизны. И раскрепостил наше мышление, позволив перейти от иерархии понятий к их анархии...
И тот, кто не видит сегодня явление новой театральной выразительности в хеппенингах или перформансах художников, кто не слышит поэзии не в текстах даже, а в поведении, в устных проявлениях Дм. А. Пригова, кто не чувствует музыки в паузах меж редкими взрывами клавиш, в тишине музыкального минимализма - тот не слышит искусство даже XX века (я не говорю о приятии, а только о понимании того, что все грани Муз ныне - размыты, настежь раскрыты и все искусства теснейше переплетены!), - а надо бы мастерам искусств ждать всех уже в веке следующем, что и сделал Бертольт Брехт ещё полвека назад (я говорю о природе его поэзии).
И - оказался неузнанным как Поэт...
Уж больно его арифмичные, антиромантические стихи (начнём-таки с чистой поэзии) - не похожи па стихи. И даже ритм их (последнее убежище зевак-от-литературы для опознания поэзии) скачет у него как хочет (как Брехт хочет!).
Не похожи стихи на стихи ни тембром его голоса, пи интонацией, ни формой. Такая стихия откровенного астихизма!..
И читал-то он как-то не «по-поэтски», не по-людски...
Макс Фриш вспоминал об этом так:
«Одним из немногих, чьи стихи... могут устоять, является Брехт. Чтобы это стихотворение дошло до меня, мне не нужно быть одурманенным и не усталым, что многие принимают за внутреннюю глубину. Оно остаётся стихотворением, даже если я произнесу его в кухне: без свечей, без струнного квартета и олеандров. Оно касается и меня. И главное: мне не нужно ни о чём забывать, чтобы принять его всерьёз. Ему не требуется определённого настроения. Большая часть того, что считает себя поэзией, превращается в резкую иронию, если я в течение одного только дня буду сопоставлять это с моей жизнью...
...(честнее): не сочинять то, что предки, в соответствии со своим сознанием принесли в поэзию, а действительно творить, воссоздавать наш мир...
...Брехт читает нам застенчиво, без напряжения, обычным тихим голосом, с обычным диалектным звучанием, он почти шепчет, но отчётливо и точно, прежде всего в ритме, без подчёркиваний, деловито, показывая слова, как показывают булыжники, ткани или другие вещи, которые должны говорить сами за себя;... примерно так читают письмо, сообщая. И не мешает, если звонят, если пришёл новый гость или через комнату проходит дочь, так как другого хода нет...
…Обычная пауза, наступающая после чтения стихов. Поскольку мы, так сказать, выйдя из церкви и оказавшись вдруг без органа, как бы очарованные должны вернуться в мир иной, - эта пауза не нужна; стихотворению подлинному незачем бояться подлинного мира: оно может устоять и тогда, когда звонит и приходит неожиданный гость...» (Макс Фриш. «Листки из вещевого мешка». Художественная публицистика М., «Прогресс», 1987, стр. 153-153...)
Возможно, в невидении в Брехте поэта - виновата не только случившаяся перемена всего нашего взгляда на искусство. Но и - неточность восприятия поэзии (как лирики, а не метафоры!)...
Когда мы говорим о живописности (фильма, например) - мы имеем ввиду многокрасочное буйство цвета и проч., но ведь был и Модильяни, очень не живописный (в прямом смысле слова) художник...
Говоря о музыкальности (тех же стихов, например) - имеем в виду мелодичность. Но есть ведь и атональная, и минималистская музыка. И она в метафорические игры с переносом свойств на другие искусства - не играет и не работает...
Говоря о поэтичности (живописи, музыки) - подразумевают лиричность-охи-вздохи, любовное пламя, берёзки и проч…
Брехт ко всему этому дешево-джентльменскому набору никакого отношения не имеет. Скорее - наоборот. И всё-таки - Поэт... (и не по внешним родовым признакам, а - по абсолютным!).
Чтобы понять, что происходит - заглянем в истоки поэзии. Всё, конечно, покрыто мраком неизвестности. Но исследования учёных позволяют с большой долей уверенности предположить…
Слово является в мир из звуков, а первые звуки, как доказывают учёные (см. интереснейшую статью Л. Тимофеева «Стих как система», «Вопросы литературы» №7-1980г.), - исторгались из человека в моменты его наивысших духовных катаклизмов, стрессовых ситуаций, экстремальных состояний и несли чрезвычайную нагрузку, эмоциональную и «общенческую»...
Первоначально родившееся устное слово было концентрацией величайшего напряжения, сгустком множества состояний, выразителем человека у Бездны на краю или в подъёме неслыханного счастья...
Это потом язык стал средством бытового, повседневного, заурядного, каждодневного общения, а то и выразителем пустопорожней болтовни, где слову - грош цена... Но при возникновении своём нёс на себе отпечаток чрезвычайного психо-эмоционального и духовного напряжения сил человека, был кульминацией величайшего Праздника или венцом Трагедии.
Постепенно - и очень длительно - из слова-звука и взывания родились слова-заклинания, слова-заговоры и пр. Об этой яркой словесной эволюции писал Александр Блок («Поэзия заговоров и заклинаний», Собр. сочинен. в 8 тт., том 5. Гослитиздат. М.: Н-л., 1962).
«...В тёмной области гаданий и заклинаний больше всего сохранилась древняя сущность чужого для нас ощущения жизни...» «Нет границ вере в силу слова... Эти силы повелевают природой, подчиняют её себе, нарушают её законы, своею волей сковывают её волю». «Слово становится действом...» «Слово приобретает магическую силу и безмерное могущество», «...чем ближе становится человек к стихиям, тем зычнее его голос, тем ритмичнее слова», тёмные силы «заговариваются сильными, напряженными словами, часть их непонятна для самого заклинающего», «...Ритмическое слово - заостряется как стрела»...
И постепенно из заговоров и заклинаний рождается миф как высокое поэтическое обобщение, как словесное выражение необыкновенной силы...
Развивается речь и как средство повседневного контакта, бытового общения, но истовый максимализм и экстремальная природа первоначальной звукоречи стали далёким предвестием ... поэзии.
Таким образом и поэзию, наоборот, можно считать эхом и наших днях первобытной эмоциональной взволнованности и максимальной возбуждённости человека на пределе сил, у Бездны на краю...
В этом плане удивительно ёмкие и прозорливые (прямо в корень!) и, как всегда в искусстве - недоказуемые, слова о природе стиха сказаны великим философом М. Бахтиным: «Только в поэзии язык раскрывает все свои возможности, ибо требования к нему здесь максимальные: все стороны его напряжены до крайности, доходят до своих пределов: поэзия как бы   выжимает все соки из языка, и язык превосходит себя самого...» («Вопросы литературы и эстетики», М.: Худ. лит., 1975.)
И, наконец, чтобы завершить это длинное отступление в сторону (на самом деле - в самый эпицентр затронутой проблемы) - приведу стихотворение одного ваганта, где сам стих  выразил то чрезвычайное размежевание, какое случилось в Поэзии (оказывается - осознаваемое уже века назад). Размежевание между поэтами, остро ощущающими древние истоки поэзии и никогда не забывающими о них, и теми, что возникли из языка повседневного общения, бытовых жестов так называемые поэтичные, лиричные и проч.   (кто   не   пускает   фигуру   Брехта   в   мир   пресных пиитов)…
Итак, Архипиит Кёльнский писал в «Исповеди»:
Существуют на земле
всякие поэты:
те залезли, что кроты,
в норы-кабинеты.
Как убийственно скучны
их стихи-обеты,
их молитвы, что огнём
чувства не согреты.
Этим книжникам претит
ярость поединка,
гомон уличной толпы,
гул и гогот рынка:
жизнь для этих мудрецов -
узкая тропинка.
И таится в их стихах
пресная начинка.
Не содержат их стихи
драгоценной соли:
нет в них света и тепла,
радости и боли...
Сидя в кресле, на заду
натирать мозоли!?
О, избавь меня, Господь,
от подобной роли!
(Сборник «Лирика вагантов в переводах Льва Гинзбурга», М.: Худ. лит., 1970).
Это длинное отступление - не уход от магистрального пути статьи, а ввод в действие мощных исторических сил...
Итак, на гранях и крайностях Высокой Карнавальности и площадной Трагедийности существует поэт Берт Брехт и царствует его саркастичная, яростная поэзия...
Неистовый стих его - рвётся из книги, срывается с листа, как готовый плод устности, а не письменности.
Текст провоцирует не на истину, даваемую в оболочке гробовой (в том числе - обложечной!) законченности, а - на динамизм живого диалога, даже спора, на совместную с читателем (слушателем!) жизнь в стихе - как в жизни!.. И потому и убиралась рифма, что - казалась слишком завершённой, диалогу мешающей (как и слишком регулярный ритм!)...
Но послушаем Брехта: «Рифма мне казалась неуместной, поскольку она легко придаёт стихотворению нечто замкнутое в самом себе, пролетающее мимо ушей. Регулярные ритмы с их регулярной пульсацией тоже недостаточно застревают в ушах и требуют перифраз, не вмещают многих актуальных выражений: требовалась интонация прямой, немедленной речи. Подходящими казались мне нерифмованные стихи с нерегулярными ритмами...» (март 1939).
(Б.Б. «О литературе», изд. 2, доп. М.: Худ. лит, 1988, стр. 248)
В саму природу стиха — ритмическим строем, интонацией, знаками препинания (или отсутствием оных!) он закладывает некую запрограммированность даже в напечатанном стихе - на произношение...
По снова послушаем Брехта и его исследователей: «Брехт выступил с предложением дополнить уроки немецкого языка и литературы уроками декламации или вечерами декламации: «Можно считать, что подлинное наслаждение лирикой до известной степени зависит от того, владеешь ли сам звуком, ритмом и интонацией. Кроме того, владение поэтической речью полезно также для владения речью обиходной»..."Я всегда думал о речи. И я выработал себе для речи (и для прозы и для стихов) совершенно определённую технику. Я назвал её «жестовой». Это значит: речь должна точно следовать жестам говорящего лица»... Подразумевается здесь не возможность произношения текстов вообще, а выявление в самом тексте того, как держать себя при произношении этого текста, каковы должны быть интонация и т. д. Текст должен облегчить, даже навязать определённый жест при своём произношении...»
(«Общество, литература, чтение» (восприятие литературы в теоретическом аспекте). М.: Прогресс, 1978, стр. 178-182).
Стремление к устности, стало быть - зрелищу, сказывается у Б. Б. и в том даже, что когда приходится говорить всё-таки о книге, - наш Поэт предпочитает книге как разносчице, хранительнице знаний, чистых текстов - книгу как самоценное явление культуры, произведение искусства. То есть - не группу типографски набранных букв, а раскалённый кусок стиледышащего Зрелища в руках... (подробнее об этом – в том же сборнике «Общество, литература, чтение», стр. 176-177).
Не могу удержаться здесь от последней цитаты - уж больно артистичный анализ природы Брехтовского поэзостроения, круто замешанного на столкновении высокого и низкого, на острейших контрастах, на совмещении в одном пространстве самых радикальных противомнений, на многих других признаках фольклорной, народной поэзии, - даёт один из любимых учителей Брехта - Сергей Третьяков, потрясающий художник и поэт Слова, подлинное Время которого - впереди. А мне захотелось, чтоб после моего эссеистски радикального разреза брехтовского стиха - читатель ощутил его уникальную целостность и неподражаемо скрипучую и режущую Красоту...
«...Тончайший мастер лапидарного афоризма, он грубо обращается с вышколенным и выхоленным стихом символистов. Он строит фразу в библейской торжественности и пересекает её грубейшим шлепком. Он заставляет биржевиков говорить шекспировскими пятистопными ямбами, но самые ямбы эти ходят у него как пьяные.
Фрунтовая вымерснность традиционной строфы и изыск рифмы сменяются у него прозой, подымаемой на высоту стиха, и рифмой, такой простой, что она кажется голой...»
(Сергей Третьяков. «Страна - перекрёсток», документальная проза. М., «Советский писатель», 1991, стр. 343).
Прежде чем перейти к заключению, где выяснится - о чём это я всё время здесь говорю, - одно очень интересное наблюдение, которое понадобится мне в дальнейшем...
Есть тонкое, но не осознанное, кажется, соответствие между двумя основными типами: брехтовской поэзии и брехтовского общения с внешним миром - как бы описанные друг с друга...
Известно, что есть Брехт - яростный поэт, чья дикая образность - эпатажна, а буйная метафора - раблезианска. Такое крутое брехтизианство...
А есть поэт поздний, двух-трёх деталей, нескольких оброненных в глубокой задумчивости строк, осторожно отпущенных на свободу слов, с трудом разрывающих Молчание. И музыкой бесконечной значительности в паузах между ними...
И, с другой стороны, мы знаем, что есть Брехт - яростный спорщик, чей крутой темперамент и полемический азарт - неукротимы, а интеллект - мощен и атакующ...
А есть Брехт - крайне немногословный, очень сдержанный, настороженный и внутренне глубинный. Вызывающее молчание которого в ответном слове на елейно-официозном словословии  в его честь - вошло в хрестоматии брехтоведения, как известно...
Здесь поэзия - модель творческого и житейского поведения. А частные проявления темперамента и личной жизни - модель поэзии.
Так, искусство и жизнь Брехта - теснейше переплетены. И что тут - стержень и основа, а что - сколок с них, - неизвестно и значения не имеет...
Итак, о чём это я?..
...Брехт, на мой взгляд - очень хорошо вписывается в известный ряд весьма артистичных господ-от-искусства: гораздо ранее - барды, менестрели, ваганты, бродячие поэты, скоморохи, а в наше время - футуристы, обэриуты, Брехт и проч. персонажи народно-площадной, устно-зрелищной культуры...
Поэт, не желающий забывать о своих древних истоках, даже в век изощрённого техницизма, компьютерных дисков и проч. изысков...
Эта его природа многое объясняет в поведении великого Маэстро. Например, в том упорстве, с каким он создаёт вокруг себя, собирает и пестует своеобразную бродячую труппу лицедеев и литераторов (я бы сказал - бродячая труппа Лицераторов!), а не так называемый «Восточный гарем», как хотелось бы назвать это многим современным исследователям, чтоб попасть в струю современного «фельетопизма» (по Гессе)...
И объединение это делалось не столько ради Любви (известна дерзкая реплика, которая легко может успокоить не на шутку разбушевавшееся вокруг Маэстро, общественное мнение: «...За одну сильную мысль я готов пожертвовать любой бабой, почти любой. Мыслей гораздо меньше, чем баб...»), сколько ради Искусства. (цит.: Юрий Оклянский. «Гарем Бертольта Брехта» - роман-расследование, М.: Совершенно секретно, 1997, стр. 7)
Нот эта до обезбытовления собственной жизни вовлеченность в искусство - сродни странным бродячим группам лицедеев, скоморохов, поэтов, живших и творивших коммуной, предпочитая коллективное творчество индивидуальному, обладавших острым вкусом к импровизации... быт и искусство у них перетекали друг в друга (с преобладанием искусства над жизнью), потому что отделять одно от другого было некогда...
И всё ж... Работая над этим эссе-исследованием, я всё время ловил себя на мысли, что тема - протекает сквозь ход моих фантазий...
Брехт видится как синкретическая фигура, родом из Древности, где не было нашего нынешнего жестокого обращения с Музами, коим отведены ныне своеобразные, напрочь изолированные друг от друга, резервации (поэзия, театр, кино и проч.).
Ещё одно маленькое, но важное наблюдение: Брехт, как известно, предпочитал в искусстве Жест - Слову (хоть и сам был крутейшим Словесником), справедливо считая, что именно жест - первичнее слова, стало быть - первопричиннее его...
Не оттуда ли - не из его ли Древнего Далека виднее Брехту то, что (вопреки библейскому «В начале было Слово») жест был-таки до всех Начал, стало быть - это самый строительный для Мира материал... Наше же насквозь прословесненное сознание ставит всю картину Мира - с ног на голову...
Итак, Берт Брехт - синкретическая фигура до Распада (а не синтетическая, синтезирующая всё после него), не отсюда ли, кстати, его фантастическое разнообразие Талантов, разнонаправленных зачастую... И стало быть, - нам не дано предугадать, где в нём кончается Поэт, а начинается Режиссёр...
И все же - факт стихийного очуждения, случавшийся у Маэстро ещё в школьные, «бессознательные» годы, позволяет выделить именно Поэтический Дар как решающий для брехтовской менталыюсти.
Поэтический гений, размытый и разметавшийся во вес стороны сразу и отпечатавшийся - на Всём...