Без тебя нет на свете меня

В тот  день Вере Павловне с утра было не по себе. Кружилась голова, приступами накатывала сла¬бость, ничего не хотелось делать. Долгожданным выходной день вместо радости приносил одни неприятности. Больше всего раздражала боль: невнятная, тупая, непрерывная. Полежать бы... Но замоченное с ве¬чера белье, но необходимость приготовить обед — все это (женщины поймут) беспокоило больше, чем самочувствие. Вернутся с лыжной прогулки муж и дети — что она им скажет? Нет, придется перемогаться. Не в первый раз.
Вера Павловна сияла с плиты тяжелый бак с бельем... Позже она так и не смогла вспомнить, каким чудом ей удалось не вывернуть его на себя. Не помнила она и иак вышла на лестничную площадку, позвонила в дверь .к со¬седям. А вот склонившуюся над ней фигуру в белом и ее слова: «Оперировать будем, голубушка»,— вспоминала потом слишком часто. Хотя и не была уверена, что все это ей ме приснилось.
Окончатеныю Вера Павловна пришла в себя в больнич¬ной палате. В носу — трубки, в вене — игла капельни¬цы. Попыталась сесть — н тут же, словно из воздуха, возникла медсестра:
— Запрыгала! Лежать нужно, неподвижно. Трубки убе¬ру — раз очнулась. А вставать ме моги: Василий Иванович тебя не для этого с того света, почитай, за ноги вы¬таскивал, чтобы ты тут кувыркалась. Удумала — с гной¬ным аппендицитом баки ворочать. Ох, и дуры же бабы...
Много позже, уже в общей палате, Вера Павловна уз¬нала, что Василии Иванович, дежуривший в то воскресе¬нье в хирургическом отделении, мог чистой совестью не продолжать операцию: шансов закончить ее благопо¬лучно у него фактически не было. А еще позднее сам Ва¬силий Иванович ма настойчивые вопросы Веры Павловны, зачем нужно было так рисковать, ответил:
— Наварное, я чувствовал, что ты — моя судьба Как же я мог отказаться от возможности тебя спасти?
Но это было потом. А в первую неделю никто в хирур¬гии не верил, что эта хрупкая женщина, не первой моло¬дости, со слабым сердцем выберется. Она бы и не выб¬ралась, если бы Василий Иванович не проводил в реани¬мационной палате все время, свободное от операций. Но в один прекрасный день он с вечной его иронической усмешкой провозгласил: «Человеческий гений победил! Завтра вас переведут в общую палату. Там будет пове¬селее: родные придут, передачу принесут. И я отдохну — признаться, притомился я тут с вами, голубушка».
«Голубушка...» Вера Павловна попыталась вспомнить, кто м когда ее в последний раз называл так ласково — хоть в шутку! — и не смогла. После рождения старшего сына муж как-то незаметно привык изрекать: «Мать, обе¬дать давай», «Мать, посмотри, что твоя доченька вытво¬ряет», «Мать, а спать не пора ли?» Она и сама привык« ла, а теперь вот вдруг огорчилась: мог бы иной раз и Верочкой назвать. Посторонний вон человек «голубуш¬кой» кличет.
С этого пустятового огорчения все и началось. Теперь Вера Павловна каждое утро с нетерпением ждала об¬хода. А в выходные дни скучала., не признаваясь в этом са. мой себе. Стыдно как-то: бабе сорок лет, муж есть, дети взрослые, а она на посторонних мудаиков заглядывается. И вообще глупо строить глазки человеку, который месяц тому назад ковырялся в твоих внутренностях. К тому же не молодая, не блондинка... и ему — под пятьдесят. Лю¬ди засмеют!
И все же трудно было отказаться от этой полумечты, полуигры: прислушиваться к знакомым шагам в коридоре, «нечаянно» сталкиваться у ординаторской, смущаться от замечаний соседок по палате: «Твой-то, Вера, сегодня прям как жених. В таком костюмчике на работу явился — закачаешься. Не мначе вечером к зазнобе собрался».
С зазнобой, с зазнобой... От всезнающих медсестер Вера Павловна уже имела полную информацию: женат, трое детей, не сегодня-завтра станет заведующим отделением. С милосердными сестричками романов не заводит, с са¬нитарками отменно вежлив, но на коллег может и прикри¬кнуть, а с начальством так и вовсе не церемонится. Зо¬лотые руки, но язык, как скальпель. От тяжелых операций не увиливает, ответственности не боится никакой...
— Да он у вас просто апгел во плоти,— не удержалась как-то Вера Павловна,
— А вы постойте с этим «ангелом» у операционного стопа, да попробуйте подать инструмент на полсекунды позже,— услышала она в ответ..— Так припечатает — небо с овчинку покажется. Это он для вас отец-благоде¬тель.
Что греха таить, все эти разговоры, вздохи, ожидания окрашивали для Веры Павловны скучные больничные дни. Да и возможность полежать просто так, от нечего де¬лать, есть в определенные часы, а яе на ходу, кое-как, непривычное внимание иужа и детей — все это было бла¬годатной почвой для фантазий. И особенно приятным бы¬ло это ежеутреннее «голубушка» во время обхода. «Ну, как самочувствие, голубушка? Прелестно, прелестно... Но до совершенства еще далеко, придется потерпеть, поле¬читься»».
Но в одно прекрасное утро услышала:
— Ну, голубушка, как говорится в определенных кру¬гах, «с чистой совестью — «а свободу». Медицина сде¬лала все, что могла, завтра можете отправляться домой. Одна просьба: постарайтесь белье «давать в прачечную, хотя бы первые полгода. Такелажные работы вам проти¬вопоказаны.
— Все шутите,— пролепетала она, а он уже отошел « другой койке. Соседки по палате загомонили, стали позд¬равлять, советовать немедленно оповестить родных, со¬бирать вещи и вообще... Она же словно застыла: домой-то пора, но что-то мешало радоваться по-настоящему.
Поздно вечером она вдруг поняла — ее игра с самой собой кончилась. Больше она не увидит его глаза, не услышит насмешливого голоса, не ощутит прикосновения руки. Все это завтра будет позади. Пройдет, забудется. Это было глупо, нелогично, но Вера Павловна вдруг за¬плакала. В первый раз за много-много лет. Старуха сосед¬ка, которая иногда казалась глухонемой — настолько ред¬ко она роняла два-три слова,— повернулась к ней и про¬шептала: «Э, девка, это все пустые хлопоты. От безделья больничного. Дома-то не до глупостей будет».
В день выписки она не видела Василия Ивановича: об¬ход делал другой врач. Подойти « ординаторской не рискнула, а потом долго себя корила: что плохого в том, что больная перед выпиской зашла попрощаться с врачом? Но Вере Павловне казалось, что ее влюбленность в Васи¬лия Ивановича известна всей больнице, что все тайком смеются над нею.
В ординаторскую пошел муж. Пробыл он там несколько минут и в ответ на робкий вопрос Веры Павловны: «Ну как?», ответил: «Восемь». «Что — восемь?» — не поняла она. «А что — как?» — хмыкнул супруг. Она поняла, что отвыкла от его манеры разговаривать. И от него — тоже.
Дома показалось неуютно и тоскливо. Муж тут же уехал обратно на работу — отпросился только на полдня. Сын и дочь еще не возвращались, в кухне — немытая посу¬да, в ванной — нестиранное белье. Вроде бы к ее при¬ходу делали уборку, но до углов руки не дошли: чисто было только посередине комнаты. Чуть было не схвати¬лась за швабру, да вспомнила про «такелажные работы». «Не все сразу,— успокаивала она себя.— Поправлюсь, окрепну, потихоньку все уберу».
Принято считать, что время — лучшее лечение. Воз¬можно, так оно и есть, но Вера Павловна не успела вос¬пользоваться этим средством. Через две недели после ее выписки, вечером, когда вся семья была дома, в дверь позвонили. Она пошла открывать. И увидела Василия Ива¬новича. Собственной персоной.
—Знаете, меня как будто оглушило. Смотрю на него, рот открываю, а сказать ничего не могу. Тут муж вышел в коридор. Удивился, конечно, но вежливо так пригласил: мол, как раз к чаю, доктор, какими судьбами? Василий Иванович ответил: «Что-то мне тревожно стало за вашу супругу: работу я над ней проделал ювелирную, штучную, можно сказать работу, а она, может быть, опять баки ворочает». Прошел в дом, посидел какое-то время. Вро¬де говорили они о чем-то с моим мужем, только я ни слова вспомнить не могу. А когда он ушел, муж долго ворчал: «Странная какая-то мода пошла: больных на до¬му навещать. Вроде бы коньяк я ему самолично вручил, претензий к нам быть не должно. Чего приходил — сам, поди, не знает». А я после этого несколько ночей не слала. Только забудусь, слышу вроде, зовут меня: «Голубушка».
Схвачусь — никого. Решила, что пора на работу выхо¬дить, а то от безделья совсем с глузду съеду. Там хоть на людях да при бумагах — я в собесе работаю. Говорят же, что клин клином вышибают. Вот я и решила к своим старушкам возвращаться, чтобы на глупости времени не оставалось.
Сказано — сделано. Через неделю Вера Павловна вклю¬чилась в привычный ритм жизни: работа — магазин — дом. Приемные дни — неприемные дни. Купить, постирать, приготовить, пришить. Обсудить с коллегами последнюю серию телефильма. Достать дефицитное масло к радо¬ваться. Начать вязать модный свитер дочке. Засыпать сразу от усталости и спать без сновидений. Время — луч¬ший лекарь…
— Я его сразу и не узнала, только в сердце толкнуло что-то горячее-горячее. И ноги стали, как ватные. Сто¬ит в трех шагах от меня, почти у двери в нашу контору, и молчит. Я его спрашиваю: «Василий Иванович, что вы здесь делаете?». И слышу: «Сам не знаю. Похоже, что вас жду. Только не спрашивайте, зачем, у меня даже для себя самого ответа нет». Взял меня под руку— и пошли мы с ним. Идем и молчим. Долго шли, лотом на какую-то скамейку сели. «Как вы меня нашли? — спра¬шиваю,— И домашний адрес узнали, и где работаю...» Тут он наконец усмехнулся, вроде бы в себя пришел:
-Голубушка, а для чего, по-вашему, больничную карту заполняют? Там все написано, а я ведь не только людей потрошить умею, а еще и грамоте обучен.
 И сразу мне тоже легко с ним стало. Долго мы с ним еще гуляли, го¬ворили. Не о любви, нет. А просто так — обо всем. Как две подружки. И попрощались — будто завтра снова встретимся. А дома, когда я посуду после ужина мыла, вдруг поняла, что пою. Сто лет со мной такого не случа¬лось. И песня-то давно забытая: про рожь золотистую.
С этого вечера Вера Павловна начала жить двойной жизнью. Одной – привычной, другой – ослепительно счастливой. Обе эти жизни шли параллельно, почти не пересекаясь. Просто Василий Иванович постоянно присутствовал в ее мыслях. Она говорила с ним, пела для него, старалась красиво причесаться, красиво одеться. Она была счастлива, хотя виделись они редко: один-два раза в месяц. В основном гуляли. Иногда Василий Иванович доставал ключ от чьей-то квартиры, но это было уже не то: мешали внезапные шумы за стеной и на улице, застенчивость (не по возрасту) Веры Павловны, удвоенная от смущения ироничность Василия Ивановича…
—Один раз oн мне сказал: «А знаешь, все-таки эмансипация — это страшная вещь. В старые добрые времена бабы влюблялись в мужиков за их муки. Отелло, вон, говорил, что Дездемона его именно за них и полюбила. У  нас с тобой все наоборот: я тебя полюбил за муки, а ты меня — за состраданье к ним. Между прочим, на операционном столе ты была очень даже ничего: беленькая,  строгая, глазки закрыты, на ротике – маска. Куколка!».
Я не умела ему отвечать в том же тоне, а сентиментальности он не переносил. Один раз сказала ему «Васенька» так он фыркнул: «Васеньки в деревнях мышей ловят. Давая я тебя Верунькой буду звать, понравится?» И все равно я его любила, так любила… Сказать только не могла – боялась.
Конечно, все тайное рано или поздно становится явным.  Кто-то видел их на улице, кто-то – при входе в дом, что-то придумали, о чем-то догадались. Сообщили жене  и мужу (обманутым). Супруг Веры Павловны не поверил: («В ее годы по подворотням шастать? Идите знаете куда!»). Жена Василия Ивановича поверила. Со всеми проистекающими из этого последствиями.
Месяц прошел  в сплошном кошмаре. А потом Василия Ивановича нашли в котловане новостройки, недалеко от дома Веры Павловны. Остается только гадать, что это было: несчастный случай или самоубийство? Милиция на этот вопрос однозначно ответить не смогла. Вдова же утверждала,  что самоубийство и что она знает, из-за кого. А Вера Павловна...
— Я все время слышу: «Лучше бы ты под ножом умер¬ла, чем такой человек из-за тебя погиб». Его жена зво¬нит — все это на истерике выкрикивает. Как-то на улице встретила сестричку из той больницы, она мне это в гла¬за сказала. И скривилась, будто дрянь какую-то отведа¬ла. Мужу, по-моему, все равно, но и он один раз бурк¬нул: «На старости лет стала посмешищем для всего го¬рода. И я с тобой за компанию. Лучше б он тебя в операционной заре¬зал». Вы тоже считаете, что мне лучше было умереть?
Вера Павловна ждала ответа, и по ее лицу было видно, что мое слово — слово незаинтересованного человека со стороны, московского журналиста действительно будет для нее решающим, вот скажу я ей: конечно, из-за вас хороший человек погиб, и «вина» ее станет «доказан¬ной». «Оправдаю» — пойдет «с чистой совестью на свободу». Но на самом деле, кто я такая, чтобы судить и отпускать чужие грехи? Да и по рассказам ее Василий Иванович никак не походил на человека, способного све¬сти счеты с жизнью из-за семейных проблем. Не в его это стиле. Этим соображением я и поделилась со своей собеседницей. На несколько минут ее лицо стало чуть оживленней. Потом снова потухло.
—Может быть... Только, наверное, люди зря говорить не будут. Но ведь оттого, что я сейчас умру, ничего уж? не изменится. Да и он все твердил: «Ты — моя Галатея, ты — смысл моей жизни».
У меня мелькнула крамольная мысль: Вера Павловна, сама того не ведая, стала действующим лицом не пош¬ленького адюльтера, а высокой трагедии. Если бы не гибель Василия Ивановича, кто знает, чем закончился бы их роман. Смерть придала ему оттенок торжественности и ве¬личия.
Правда, в театре занавес опускается после трагической гибели героя, и никого уже не интересует, что будет с его родными и близкими. По законам классической трагедии, возлюбленная просто обязана погибнуть вместе с героем. Или сразу после него.
Но в жизни все гораздо проще и страшнее. В жизни постаревшая и подурневшая женщина задает себе один » тот же вопрос: не лучше ли ей было умереть? Изо дня в день — один и тот же вопрос. И не находит на него от¬вета.
Я тоже не знаю. Но хотела бы спросить в свою оче¬редь:
-Для кого — лучше?