Доброта

         В нашей столовой очереди бывают обычно длинные. Мы приходим в обеденное время запыленные и грязные от коксовой пыли и становимся в хвост длинной змеи, пестрой оттого, что каждый человек одет по-разному. А особенно очередь пестрит, когда в ней много женщин. Платки, кофточки, шапочки и прочее, и все это для того, чтобы кому-то понравиться. Просто так они бы не наряжались. Ведь у каждой есть именно тот свой, ради которого вся суета с нарядами и затевается. Я стоял, облокотившись на перила и думал обо всем этом, когда вдруг впереди стоящие, красиво одетые молодые женщины, прервали ход моих рассуждений.
        Одна из них, особенно шустрая, таких, наверное, называют болтушками,
проворковала: «А это тот, смешной такой, ну не помнишь, что-ли?» А та, другая, с широким открытым лицом и пухлыми большими губами изображала на своем лице воспоминание, этакое блуждающее, но уже, что-то вроде бы нашедшее. Еще секунда и она, наверное, сказала бы, что вспомнила. Видимо, они говорили о каком-то общем знакомом. Но болтунья оборвала ее и добавила: «Ну, вспомнила? Дурачок такой.»
         Слова эти, последние слова, обидели молодую женщину с пышными губами. Её теплые глаза опустились, а щёки слегка надулись, и она походила теперь на ребенка, у которого отняли любимую игрушку, и он стоит в растерянности и не знает: плакать ему или нет. Но вот веки её поднялись, глаза засветились и она тихо, и с особенной лаской какой-то сказала, обращаясь к своей собеседнице: «Он не дурачок. Он добрый,  а затем, помолчав немного, продолжала, — А добрых сейчас мало». И после этого она снова улыбалась и говорила, защитив того, кто был добрым.
         Очередь продвигалась медленно и какие-то работяги  нахально втёрлись перед женщинами, которые сразу возроптали. Две из них наперебой начали упрекать мужиков. Они явно были злы. Начинала, кажется, злиться и та, которая так уважала доброту. И мне почему-то подумалось, что сейчас она тоже что-нибудь скажет такое злое, колкое, ведь надо же как-то подействовать. И она повернулась к самому задиристому, с красным обветренным лицом и начала совершенно серьезно: «Вот мы сейчас возьмём и выведем вас». Брови её были нахмурены и даже голос, казалось, сделался грозным. «Вредная, наверное, молодуха», — подумал я, восхищаясь перевоплощением. — Говорит о доброте, а сама?» Но не успел я так подумать, как брови ее снова поднялись, большой рот расплылся в улыбке и вся она снова сияла, введённая своими же словами в смущение.
        Снова эта женщина была самой доброй из всех, кто пришел сюда в столовую, чтобы пообедать, поговорить, передохнуть и снова идти на работу.