Млекомое

***
Пьяная, обдуренная покрывалом желто-алая луна, нежилась в укатанных точно поршневых звездах, и немного заигрывалась всевозможными щёкотами безусых кометок, похожих неопределенно, на сверкающих серебрянных жучков-смерил.

Тело жаркой луны то нестройно отдавалось на встречу земных ласок, упрямыми безднами разверзнутых чисел, то словно бравируя и юня от предвкушения лирического десерта, околпашенно-мерцало,  в этом темно-синем зреве, наполняя сознание подвластного мира чудоведомой газированной радостью мури.

***
В крохотную лавку, что на Грожике, в средьмо душного, тихого акео-сна заорбатского рынка, проник из таких долгожданных схемо-лун-лучейков этот самый господин жизни. В самом настоящем ангажаменте и фурсе. Его люр, сверкал и бархатился, а лицо лунного Бога, было в светло-золотой маске, украшенной неимоверно-нордической мягкостью и сумотопью.

Лунный Бог будто растянулся, всё также оставаясь на полке игрушечной маневренкой и серацинно-ретировал вниз, с легкостью паропушия. По глиняному полу пробежала волна света, сочности, пепла-испарения и многое завербилось в кудлах дыма волшебными утесами, накрученными валами и кучерявыми изметами.

***

В лавке, в ту разумную диковинку-ночь дрых на своих ярках, луях, дербажичах и тому подобных косатках, пан Валежик. Одно своё выпрямляя храп в ровное сопение; словно опоясывая печным теплом всеповерхность вздыбал гусиные пёры в столп до крупного потолка и всасывал мощным всхлепом обратно чуть ли не до носа.

В нанаваленной куче, совсем рядом примостившись, заливалась румянцем Ялода, девица чьих уст могла коснуться лишь Божья воля. Она, увенчано раскинулась  цветущим садом, благоухая парами всецветов, пьяня сумрак и тем самым манила, тянула к себе, влекла. Лунный Бог широкой радостью впрыгнул в мир девицы Ялоды, засенил новую частичку первой жизни, встряс и зажег огонек.   

***

Водопады песен опустились в священную ночную сказку, погружаясь волшебством в лето сотворения. Зажглась новая эра...