Старое седло

Когда самородков стало попадаться всё меньше, мужики охладели к золоту. И скоко-то веков и вовсе забыто было про золото. Сёла и деревни долгое время никто не будоражил рассказами о когдатошной золотишной добычливости. Но не могло же оно, это самое золото, совсем быть забытым! И не забылось. И полилась невинная кровь.
Было это, если верить шепоткам, в начале двадцатого века. Ну, не началась ещё новая настоящая золотая лихорадка в нашем крае. Просто рыбаки да охотники, пробираясь на дальние свои угодья, как не заладится что с живой добычей, намывали щепотку-другую песка золотого. Девкам своим на колечко или себе на какую забаву. А иные — просто так, чтобы ребятня подивилась его блеску, или любушку свою при ухажёрстве убедить, что женишок, мол, твой тоже не лыком шит.
Полежит та щепотка земляной щедрости где-нибудь на виду — и пойдёт в зряшное дело. Почему зряшное? Да потому, что были прежде у сибиряков иные представления и ценности — меха, орехи, ягоды, дичь да рыба. А из щепотки той ни похлёбки не сваришь, ни иного чего не сделаешь. Подумаешь, колечко!
Можно, конечно, снести песок к кузнецу Дорофею. Он что-нибудь из него сделает. Но и за работу полагается платить. А не у всех есть чем. Так что чаще всего так и потеряется, рассыплется между немудрёным крестьянским скарбом таёжная находка.
Ну, особую роль в хозяйстве блескучая эта добыча не играла. Носили мужики из тайги несметное количество соболей да норок, шкур выдры, да рыбу особую — осетра, да стерлядку. А золото? Ну, так просто, для баловства! Вот китайцы по ручьям шастают — другое дело.
Но не все баргинцы, ильинцы, сокаревцы, лебедевцы так равнодушны были к золоту. На самом берегу Кана проживала семья некоего Степана. В селе это было, в Ильинке, которой давным-давно не стало. Людей куда попало переселили, а с ними вместе ушли легенды и сказы о былом. Но не всё пропало, кое-что пришлым людям досталось. Не ушла, не сгинула народная память. А по своему селу в родительский день, собравшись на заброшенном кладбище, бывшие ильинцы справляют поминки. И вспоминают... Ну, надо только пойти туда, побыть среди них, и уже никогда не выветрятся из твоей памяти удивительные истории давней и недавней старины.
Так вот, жил Степан на самом берегу реки, своенравной и гремячей. Семья у Степана была не очень большая по тем временам. Дочки две да два сына. Говорили, что Степан давно, ещё когда жена в который раз тяжёлая ходила, побил её за что-то так сильно, что она скинула да больше детей не носила.
Может, вы удивитесь, как можно так бить? Так не удивляйтесь! Заведено такое не Степаном, а много раньше на Руси. А Сибирь — не исключение. Хотя, надо сказать, был Степан очень уж лют норовом.
Другие мужики, бывало, как выпьют, мягче воска становились, а он свирепел. Ну, что медведь! И даже рычать начинал по-медвежьи. И очень любил скотину убивать да резать. Прознает, где готовятся к этому делу, придёт и напросится. Добро бы, как другие, после убоя свеженины поесть, задарма выпить. Так нет же! Всю кровавую работу сделает и уходит. Странно как-то. Сторонились его односельчане.
И в работе не бывал прилежен. Ещё отец его когда-то сварганил кое-какую избушку, как пришёл откуда-то из Псковской губернии. Так в той избушке и сам Степан вырос, и теперь вот семья его ютилась. Нет бы новую поставить! Так он мох в пазы позапихает, дыры кое-где глиной залепит — и снова очередную зиму ломает.
На селе, как известно, не любят лодырей. И вдруг видят односельчане: рядом с развалюхой строится из кондового листвяка высокий пятистенок да к нему — тесовое крыльцо. А как построили наёмные люди эту диковинку, ещё и деревянными кружевами всё изукрасили. А потом баню выстроили, ригу новую. И что больше всех удивило, так это то, что пятистенок железом покрыли да настоящими красками покрасили. Вот уж диво так диво! Но не принято было тогда у сибиряков в чужие карманы заглядывать, о чужом богачестве допытываться. Сумел, значит, мужик из нужды вылезть. И ладно! Все вокруг тоже не бедными жили — разве что хворые какие или совсем одинокие.
Перебралась семья Степана в новые хоромы. На дочках появились наряды городские, а на сынах — хромовые в гармошку сапоги, косоворотки атласные, картузы лакированные набекрень да рубахи парчовые.
Может, самые злоязыкие и посудачили где-нибудь у реки о невиданном богатстве Степана, да скоро и замолчали. Ну, повезло человеку — и ладно! Может, капканы хорошие наладил. Удачливый, значит, соболиный схоронок нашёл.
Все видели, что уходил Степан в тайгу с ружьём, а возвращался всегда не пустой. А что приносил и что на лошадке привозил, про это не спрашивал никто. Такая уж была привычка: по чужим карманам не заглядывать, в чужие закрома не заныривать. Жили сельчане привольно и спокойно. Замков на избах и амбарах не имели. По кем-то нажитому богатству не болели.
Жить бы Степану да поживать. Но оказалось — беды не миновать. Началась германская война, и призвали сына старшего на фронт. Хотел Степан от войны откупиться, запряг лучшего вороного коня в лакированную бричку, поехал в волость. А там не то что в теперешнее время — взяток никто не берёт. Бога боятся или опасаются остаться без государева места, но только ни с чем вернулся Степан. Сердитый да хмурый. На лавку лёг, к стене отвернулся и будто неживой стал. Хотел было в губернию ехать, а нет сил. В два дня на двадцать годов постарел. Понял, что не всё можно за деньги купить, тем более — сынову жизнь. И отправился их любезный сынушка воевать за батюшку-царя, за землю родную свою кровушку проливать.
Сколько дён горевал Степан. Но тайга к себе манит. Богатство тает, а не прибывает. Решил хотя бы на пробу сходить на промысел. Надел кафтан, ичиги обул, а ног под собой не чует. Голову поднял от полу, а вся изба ходуном заходила перед глазами. И понял он: не для него теперь зелёная тайга, не ломать больше ему крутые горы да лесные завалы.
Не стало ему теперь в тайгу путей, где он не столько соболей и норок добывал, а больше золото на потайном ручье намывал. Да столько, что ни в сказке сказать, ни пером написать! Много годов то золото, обернув шкурами убитых зверюшек, домой доставлял. И припрятывал от дурного глаза.
В селе своих воров не водилось, но зачастили к тому времени пришлые золотоискатели и всякие бродячие люди. Ещё когда и не появлялись, Степан свою богатую добычу даже сам от себя прятал в старое седло, что в конюшне висело. Досыплет новую порцию и радуется, как дитё малое. А как не стал в тайгу ходить, седло с каждой тратой худеть стало.
Золото он в Троицко-Заозёрновскую волость сдавать возил. Сначала потратился на приданое и на выданье старшей дочери, потом — младшей, а как меньшой сын, Артёмка, в чахотку захворал, то докторам платил, не жалел, золотым песком. Однако умер сынок всё равно. Не спасло его золото. Остались они со старухой одни в просторном пятистенке. Семья убыла, одна надежда осталась, что сын с войны возвернётся. И начнётся в их избе новая жизнь.
Сильно печалился Степан, что в седле, может, фунта три песка и самородков осталось. А тут — одни расходы. Лодку новую надо заказывать. Скотина заболела, прирезать пришлось да новую накупить. Хлев почти завалился — подымать венцы надо. Ледник в паводок илом занесло. У самого хозяина силы совсем не стало — всё надо чужих людей звать, а значит — платить.
Зачастил Степан в волость золото на рубли менять. Золото-то не прибывает, а всё меньше его становится. Разорился, купил аптекарские весы. Чуть ли не раз в неделю всё перевешивал. Старуха решила, что после смерти Артёмки он совсем с ума сбился: бурчит что-то под нос, в конюшне часами пропадает. Хотела по женской привычке подглядеть, что он там делает. Но где там? Глаза и так, и эдак к щелям прикладывала, а ничего не видать.
Приходил Степан в конюшню, на засов запирался. Возьмёт седло в руки, баюкает, как дитё, и даже слеза на глазах выступала. А надо бы ему слёзы-то поберечь. Беда огромная уже к усадьбе подступала.
Пришла к нему бумага, что их сын Андрей пал смертью героя в Галиции. И прислали неутешным родителям кое-какие личные вещи сыночка да Георгиевский крест, полученный за храбрость.
Тут уж старуха слегла. Не ест, не спит, глядит в одну точку и молчит. А старик и вовсе с ума стронулся — не верил царёвой бумаге. Всё чаще запирался в конюшне и сам себе под нос шептал:
— Не переживай, Андрюша. Я что-нибудь удумаю, чтобы больше из твоего золотишка ни унции не брать! Будешь таким богатым, что построишь каменный дом в Красноярске. И жену возьмёшь какую схочешь!
Думал, думал и удумал Степан страшное: на станцию на своих чудо-конях гонять да приезжих с поезда выспрашивать: «Эй, кому на Богунай, в золотой наш рай?»
А ездил он к вечернему поезду, чтобы ездоков к себе, в свою избу, на ночь останавливаться заманивать. Рыскал тогда по Богунаю всякий люд. И тот, кто мечтал, что золото сам соберёт да намоет. И разбойники, что хотели старателей потрясти-поживиться, убить — и все концы в воду. Мало ли людей в тайге непролазной пропадает и без убийства? Ну, и крепко интересовались нежданным месторождением богатенькие лица. Им-то хотелось участок золотоносный за собой застолбить, для чего на месте проводников нанять и рабочих. А потом, уже ни на кого не оглядываясь, вести промышленную добычу.
Наезжали такие толстосумы с крупными деньгами. И приноровился ильинский ловкач людёв энтих из толпы изымать, сажать то в сани, то в кошёвку или шарабан и везти на ночь глядя в далёкую Ильинку. А почему именно туда, а не в какую другую деревню, каких было на берегу Кана ещё три? Да потому, что только там ходил к другому берегу, где протекал Богунай с золотоносными ручьями, настоящий паром, который и лошадок перевозил, и любой другой груз.
Надо сказать, что вид у Степана был очень благообразный. Борода седая не в клочьях, а хорошо расчёсана, глаза синие, глубокие, добрым светом светились. Лошадки откормлены, щётками вычищены, а упряжь на них так и сверкала. Как такого возчика опасаться?
Привозил гостей старик, когда всё село давно уже третьи сны видело. Да и усадьба его была крайняя самая в сторону волости. Никто ничего и не видел. А в избе, в печи, ужин гостя дожидался, и штоф с «казёнкой» на столе наготове стоял. В него старуха, старикова порука, по его указу зелье сонное заранее подливала для гостя случайного.
А чтобы тот гость ничего не заподозрил, ему говорили, что старик дал Богу обет не пить ни водки, ни браги, потому как недавно сильно пил и опух от опоя. А во хмелю видение ему было, будто ангел явился и велел Степану от водки отказаться, от бражки откреститься. А иначе молнией ударит Илья-пророк, и внуки его без деда останутся.
Как известно, мало кто из торговых людей, да после долгой дороги, от стаканчика-другого мог отказаться. А потом от другого и третьего. Сон гостя сморит. Уйдёт он на лежанку спать. А как в избе все уснут — один старик не спит, хотя для виду первый захрапит. Подберётся к голове гостя, ткнёт шилом в висок да тело мёртвое из избы вытащит.
Если это летом — стащит его в ледник, глубоко в ледяные глыбы, наколотые на Кану с зимы, закопает. Сверху толстым слоем соломы прикроет. И до того времени, как Кан встанет, так оставит. А с ледоходом пустит горемык по воде: плывите к морю-окияну.
Думаете, кто чего искать мог? Не было в их деревне пристава или урядника. Да и никто о злодействе таком не подозревал. А уж самого Степана хотя и побаивались, дружбы с ним не водили, а считали, что он на мокрое дело не способен.
Если же привозил старик гостя к началу весны, то тело совал в лёд, а чтобы не всплыло — камень на шею да на кукан на толстой лесе. А весной ждал, чтобы начало ледохода не проморгать, покойника от кукана отстегнёт, от камня освободит. И пускай себе Кан в Енисей, а потом в океан несёт.
А вещички убиенного и кошелёк старик в конюшню уносил. И всё приговаривал:
— Вот, Андрюшенька, тебе ещё денежек принёс. Ты не пужайся, не будешь ни в чём нужды знать. Только скорей домой вертайся!
Старуха сколько раз просила Степана взяться за ум, пугалась, когда он с мёртвым сыном Андрюшей разговаривал. А ещё молила его не ездить больше на станцию, не губить людей. Не век же, мол, нам с тобой жить. И куда, мол, ты всё копишь? Для кого?
На время он притих. Всю зиму никуда не ездил. А к весне снова занялся своим кровавым промыслом. Только сколько раз такую длинную дорогу ни ломал, а седоков в его сторону всё не было. То ли охладели люди к местному золоту, то ли ещё чего. Только никто не приезжал.
Уже под самый ледоход отправился Степан на станцию. Покрутился, повертелся. Вроде бы никто с поезда не сошёл. Уже собрался ни с чем уезжать, а тут, глядь — незнакомый вьюноша.
— В какую сторону едешь, папаша?
Поглядел на него Степан: чёрная форменная шинель на нём, укладка какая-то из непромокаемой материи. Мелькнуло в голове: «Не иначе, он по инженерной части. Может, тоже к золоту тянет?»
Взял неожиданного попутчика с собой. Домой приехали поздно, в селе спали, а на небе горели Стожары-звёзды. Старуха, как увидела гостя, обомлела: гостёк-то, батюшки, похож на их сыночка, что на войне сгинул! И так его жалко стало. Сливает гостю на руки, подаёт полотенце утереться, а сама так и глядит ему в глаза, оторваться не может.
Как пошёл Степан коней распрягать, старуха гостя шёпотом упредила:
— Как поднесу тебе стакан, ты не пей. Там зелье сонное. Старик не в своём уме — хочет тебя опоить, а как уснёшь — убить. Я тут тебе лоханку под стол приставлю. Сама старика отвлеку, а ты вылей «казёнку» в неё. А вид сделай, что с одного стакана захмелел и сильно спать хочешь. А сам не спи. Ложись одетый, обутый. Скажи, тебе холодно, захворал, мол, в дороге! На лежанку ляг, а чтоб думал хозяин, что спишь, затаись. Да выслеживай. Чуть старик мой всхрапнёт в первый раз, ты в сени, а из сеней в конюшню. Садись на любого коня и мчись во весь дух. А в молитвах своих поминай меня и свою матушку, что таким похожим на моего сынка, на войне пропавшего, тебя уродила.
Как сказала, так и сделал приезжий гость точь-в-точь. Вышел ощупью, снял со стены седло, кинул его на коня и поскакал!
Чуть отъехал он, слышит стук копыт: то живая смерть вслед за ним летит. Не за ним старик, слышь-ка, гонится. Он хватился седла своего заветного. У Степана в руке заряжен бердан. А ночь светлая, луна в полнеба. Степан — на самом бешеном из своих коней, а парень по незнанию оседлал старую кобылу. Никак ему не ускакать от старика.
Вот уж речку Немкино проскакали. Пальнул в него старик, но не попал. Тут луна на время куда-то занырнула. Парень за кусты спрятался и затаился. Старик было проскакал по дороге, но потом вернулся и стал кружить вокруг кустарника. А луна возьми и вылези из своего укрытия.
И снова погнали убегающий и настигающий друг за другом. А там уж село Заозёрное-Троицкое завиднелось. Чёрная скирда как из земли выросла. Парень кинулся за неё. За скирдой увидал охотников двух.
— Ох, спасите меня от разбойника, двадцать вёрст скачу, от самого Кана. А разбойник меня захотел убить, палил в меня из ружья. Вечером вёз меня в Ильинку со станции, ночью хотел напоить сонным зельем и, ограбив, убить.
Спрыгнул парень с кобылы и спрятался за скирду.
Чуть успел он это всё рассказать, видят охотники, что мчится кто-то прямо на них на коне. Увидал старик свою кобылу, из бердана стрельнул. А в ответ один из охотников послал старику пулю верную. Упал старик замертво.
Поклали эти охотники застреленного на телегу, что за скирдой стояла, и повезли на станцию. А потерпевшему рассказали, что они вовсе не охотники, а послали их из губернии выследить, куда люди исчезают на железнодорожной станции. Уже сколько дён тут караулят разбойников. А вот только сейчас повезло.
Прошло с той ночи скоко-то лет. И вот ведь как случилось: в Ильинку, в село, тот молодой ездок приехал как землемер. Было это уже при серпе-молоте. И по случайному ли совпадению или по тому, что пятистенок Степанов был самым большим в селе, только стал он на постой у той самой старухи, что спасла его от верной смерти.
Старуха признала его. Стала расспрашивать, как он тогда спасся и куда её старик девался. А ещё спросила про старое седло, которое в ту ночь пропало. И открыла ему тайну старого седла:
— Куды ты, сынок, седло подевал? В нём золотого песка и самородков было несколько фунтов. Старика-душегуба мне не жалко. А вот седло...
Приезжий рассказал, что было той ночью. И как стражники убили наповал её старика. А про седло сказал, что было оно очень старое, и он повесил его где-то в перелеске на сук.
Не остался молодой землемер в селе. Наутро исчез. Хотя в золото не был влюблён, но, может, отправился искать седло в лесу? Того не ведаю! Не соврать бы! А может, висит себе седёлко на том суку, прогнило всё, а золотой песок так струйкой из него и сыплется. Или давно сгнили постромки, и оно упало на лесную подстилку из хвои и перепревших листьев. И какой-нибудь зверёк устроил на нём гнездо для своих деток…