Любить нельзя использовать

      Что ни говори, а красота, всё-таки, страшная сила. Как-то раз, лет тридцать тому, я едва не погиб из-за такой. А всего-то и было, что по ту сторону широкого, оживлённого шоссе я увидел женщину. Точнее, её руки. И даже не полностью, целиком, а одни только кисти. Женщина стояла на автобусной остановке. Она была средних лет, вполне мила собой, но ничего по-настоящему выдающегося в ней не было. Впрочем, всё это я заметил уже потом. Тогда же, в ту самую секунду, я увидел кисти её рук. День был летний, тёплый, она была одета во что-то лёгкое, полупрозрачное, но тёмных, бордово-коричневых тонов. И на этом фоне я и увидел её руки – алебастровой белизны, с длинными, тонкими, идеально вылепленными пальцами, каждый сустав которых был шедевром ваянья, а всё в целом являло совершенство, неописуемое, недостижимое, не поддающееся подделкам и копиям совершенство красоты и гармонии.

      Помнится, меня прошибло, как от удара тока, и я, спешивший по каким-то своим, ставшим враз никчемными делам, застыл зачарованным истуканом, не в силах оторвать взор. Одновременно со ступором, я к тому же, ещё и напрочь оглох и, практически, ослеп, точнее, диапазон моего зрения сузился, сконцентрировавшись на окружности около двух метров в диаметре, в центре которой находилось Чудо. Весь же остальной мир попросту испарился, потонув в чернильной темноте и безмолвии.

      В следующий миг я, ни сколько не заботясь о том, что нас разделяет мостовая с непрерывным потоком машин, двинулся навстречу этим невозможным рукам, на единственный в мире кружок света во всепоглощающей темени мирозданья. Так движется на спасительный луч маяка утлое судёнышко в объятьях бури, зная, что потеря его равносильна смерти. Периферийным слухом до меня долетали пронзительные гудки автомобилей, визг тормозов, скрежет сталкивающихся бамперов, крики, ругань, - то были не более, чем слуховые помехи, белый шум, мышиная возня микроскопических, недостойных моего внимания существ. Я же шёл на СВЕТ.

      Я совершенно благополучно переправился на тот берег, что само по себе было чудом, впрочем, чудом вполне предсказуемым, ведь чудом я был и ведом… Что было потом – совсем не интересно, да ничего, собственно, и не было. Я всего лишь постоял немного вблизи, созерцая эту красоту, впитывая её на всю оставшуюся жизнь, как впитывают знание о Боге, Абсолюте или о чём-то столь совершенном, что попросту не может быть земным. Потом она вошла в свой автобус, он тронулся, и она исчезла, исчезла навсегда, оставив по себе лишь тень воспоминанья о прикосновении к счастью…


***


      Слава богу, на сей раз она не стояла по ту сторону дороги, а внезапно проявилась, как из ниоткуда в каких-нибудь десяти метрах от меня. То есть, только сейчас я её там заметил, обернувшись. Я как раз припарковывал велик к столбику, пристёгивая цепью, когда что-то заставило меня повернуть голову. Мой взгляд проскользил по асфальту, ухватил несколько окурков, мятых бумажек, палых листьев и уткнулся в… щиколотки (или следует говорить «лодыжки»? никогда не понимал разницы). Так или иначе, я узрел это чудо и обомлел. Никогда, ни до, ни после не видел я подобного совершенства. Бронзовые от загара, обутые в пару золотистых босоножек, они, казалось, парили в дюйме над прахом земным, как слепок стопы ангела. Насилу оторвавшись от созерцания этого шедевра, мой взор устремился вверх, вдоль безукоризненных, по-мальчишески стройных ножек, двух божественно излитых полушарий ягодиц, тончайшей талии, и дальше, по шейке, словно сошедшей с полотна Ботичелли, к венчающей это чудо головке. Девушка чуть повернулась, как по заказу, в мою сторону, и мне открылось изумительной красоты лицо – с точёным носиком, безупречной формы, чуть припухшими губами, удлинённым подбородком, едва выдающимися скулами и глазами редчайшей зелени, - светло-болотного оттенка с проступающими из-под него крапинками более тёмного бархата. Волос её был короткий, гладкий и необычайно густой, цвета спелой пшеницы, подстриженный под карэ. Она обременила себя лишь шортами – белоснежными, по последней моде, с дюжиной всевозможных кармашков, - и тоненькой, абрикосового цвета маечкой, сквозь которую едва проступало такое же невесомое, прозрачное нижнее бельё. Да ещё крохотной белой сумочкой, перекинутой через руку. Она стояла, то и дело, оглядываясь по сторонам, явно кого-то поджидая.

      Нет, на этот раз я не оглох, не ослеп и не потерял сознанья от избытка совершенства: как-никак, а тридцать лет общения с феями во плоти не прошли для меня бесследно. Вместо всего этого я медленно выпрямился, ухватился для пущей надёжности за стоящий позади меня велик, и тихо выругался себе под нос. «Чёрт меня побери, да такого просто не бывает. – Пробормотал я ошарашенно. – Бывает, друг мой, бывает, - ответил я сам себе, - ещё как бывает. Хоть и редко».

      Я принялся разглядывать девушку внимательней. Изгиб локтя, поворот головы, взгляд, золотистые волосики на руках и такой же легчайший, девственный пушок щёк, - всё выдавало в ней натуральную, ни на гран не осквернённую тягомотиной жизни принцессу, таких у нас называют «дитя сметанки», к тому же ещё и напрочь испорченную вседозволенностью и сознанием недосягаемого превосходства. При чём, речь тут шла вовсе не о внешности – обо всём вообще. «Ну и сучка! – отметил я про себя полу-восторженно, полу-обречённо. – Да не простая, а из высшей лиги, даже международной. Небось, на уикенды в Дубай на шопинг летает бизнесс-классом. Вот сейчас подкатит её красавчик на каком-нить офигительном «порше», - этакий спортивный хлыщ, брюнетик-итальяшка с сотней ослепительных зубов во рту и скромненьким таким «картье» на ручке (или «крупье»? – не, крупье – это… ну, вы поняли), - и уплывёт моя рыбка в ареалы естественного своего местообитания. И ку-ку».

      У меня не было ни малейших иллюзий по поводу того, как выгляжу я сам: драные джинсы, замызганная, пропахшая потом майка, такая же пожёванная каскетка набекрень с пробивающейся из-под неё однозначной сединой, свалявшаяся бородёнка… Нет, иллюзий у меня не было никаких.

      Я вновь посмотрел на её лодыжки и сокрушённо покачал головой. Случись то тридцатью или даже десятью годами ранее - на том бы всё и закончилось: я тихонько отошёл бы в сторонку, закурил с досады, и глядел бы коротко подстриженными глазами с неуемной тоскою в сердце, как уплывает моя легенда о счастье. Но не сейчас. Сейчас же я, лишь на самую капельку успев поразиться собственной наглости, обнаружил себя приближающимся к чуду на расстояние пленительного полу-шага, и услышал:

      - Девушка, у меня есть к вам всего два вопроса.

      Она окинула меня взглядом, каким королева Голливуда окидывает чистильщика сапог, нет, ассенизатора, только что вылезшего из клоаки, по самые брови в дерьме. Едва приоткрыв губы, она процедила – смесь нарочитой потусторонности и ленивой снисходительности:

      - Да… и какой же первый?

      - Как пройти в библиотеку?

      - В библиотеку…, - протянула она за мной, чуть качнув головой, словно говоря: «Ага, как же, как же, пой, пташка, пой… пока поётся…»

      - Ну да, в городскую. Не подскажете?

      - А второй? – Она старательно смотрела в сторону от всяческого меня.

      - Что вы любите на завтрак?

      - Креветки. – Сказала она, не задумываясь. – Тигровые. Под белым соусом.

      - Разумеется, - отвечал я, - ни о чём другом я и подумать не смел. А к ним – ледяное белое, так?

      - Именно так. – Теперь она смотрела на верхушку дальнего небоскрёба: туда вот-вот должен был сесть вертолёт. – Совершенно ледяное и белое. Рислинг. Если быть предельно точной. – Теперь это уже была госпожа, отдающая наказы вайнмайстеру в преддверии близящегося банкета. Или… просто завтрака?

      - Ну… это ещё далеко не предел, - отвечал я самым развесёлым своим тоном, на какой только был сейчас способен, и улыбнулся. – Рислинги, знаете ли, всякие бывают. Какой предпочитает сударыня? Эльзасский? Немецкий? Или даже австрийский? Clos Sainte Hune Тримбаха? Ammerschihr от Мартина Шатзеля? А может, её больше привлекает Max Ferd? Hugel? Или даже, мало кому известный, Rappenhot?! – но тогда вы настоящий знаток! – и я опять улыбнулся – наинепосредственнейшей из всех моих улыбок: уж в чём, в чём, а в рислинге я знал толк. Впрочем, как и в креветках.

      Она посмотрела на меня как-то странно. Собственно, впервые посмотрела именно на меня – не на мои драные джинсы или прокисшую майку, - на меня. И было в этом её взгляде нечто совершенно для меня неожиданное, никак не вязавшееся с тем обликом пресыщенной лакомствами, избалованной принцессы, в коий я облёк её ранее. Удивление? Любопытство? Настороженное полу-восхищение на пополам с усмешкой? Да, всё это вместе, но и.. что-то ещё, своё, сугубо личное, лежащее по ту сторону любых моих домыслов.

      В её сумочке коротко тренькнул телефон: сигнал о получении СМС. Она вытащила аппарат и принялась читать. Я мог бы с точностью до запятой пересказать содержание послания, ни чуть не заглядывая ей через плечо: «Дорогая, застрял в пробке, опоздаю минут на 20». И три звёздочки-поцелуя.

      Она прочла, хмыкнула, бросила телефон в сумочку, и вновь обернулась ко мне, словно вернулась к прерванной мысли в точно том месте, где та прервалась. Я упивался каждой секундой близости к этому сказочному созданью, просто стоя в его ореоле, а оно, создание, продолжало смотреть на меня, но не прямо, не в глаза, и даже не в лицо, а куда-то за, сквозь и поверх, лишь вскользь и по касательной задевая меня-трёхмерного. При этом оно ухитрялось рассматривать именно меня, и очень внимательно рассматривать.

      - Пожалуй, я покажу вам, как пройти к… библиотеке, - сказала она, чуть растягивая слова, как если бы взвешивала в головке возможные туда маршруты. – Это совсем недалеко.


***


      Было позднее утро. Густые, настоенные на спелом свете солнечные зайчики пятнали, пробиваясь сквозь жалюзи, живописный разгром нашей постели, то и дело, задерживаясь на каком-то, особенно интересном нюансе, так, словно одаряя его светом и, в то же время, стараясь запечатлеть в своей, невесть для кого и зачем хранимой памяти саму уникальность феномена.

      Мы только что закончили завтрак. Точнее, закончил его я, и теперь, лениво развалившись на боку и подперев щеку ладонью, наблюдал за зайчиками и их похотливыми путешествиями. Она лежала на животе, самозабвенно подчищая хлебной корочкой остатки соуса в глубокой тарелке. Вся – золотисто-медвяная, покрытая нежнейшим, первозданным пушком, её кожа словно светилась изнутри мягким, исходящим от неё светом. «Может, зайчики ею питаются? – осенила меня внезапная догадка. – Ну конечно же! Как я не понял этого раньше! Потому-то они и гуляют по ней так старательно!» Она согнула одну ножку в коленке, запрокинув пяточку и подставив её свету. Я смотрел на эту божественную пятку, покрытую нежнейшей, младенческой кожицей, будто никогда не ведавшей ни обуви, ни шагов по нечистой земле… То и вправду была стопа ангела, а может… Как же звали ту девушку из «Соляриса»? - я никак не мог вспомнить имя…

      - Скажи, - спросил я, подавая ей бокал с остатками вина, -  Hugel 1997 Tradition, c очень сложным, насыщенным ароматом цветов и восточных пряностей. Вино было превосходным: полное, маслянистое и свежее, особенно под конец, с пикантной горчинкой в послевкусии, - скажи… почему ты согласилась… помочь мне найти… библиотеку? Ведь не из-за моих познаний в винах, верно?

      - Нет, конечно. – Она пригубила вино и покатала его во рту. – К тому же, не такой уж ты и знаток: Leon Beyer 1998 Les Ecaillers, к твоему сведению, куда как больше подходит к креветкам, нежели…

      Я приготовился дать ей гневную отповедь, но она сделала мне знак помолчать.

      - У тебя ухи мохнатые.

      Корочка уже кончилась и теперь она собирала соус пальчиком, старательно его обсасывая.

      - Ухи мохнатые? – растерянное повторил я. – Ну да, они у меня мохнатые, чем я несказанно горжусь, но…

      - В детстве у меня мишка был. Мой самый-самый любимый. Он потерялся при каком-то из наших переездов… Я потом две недели плакала и отказывалась от пищи. Так вот, у него точно такие же были.

      Я смотрел на неё, не отрываясь.

      - Ты хочешь мне сказать, что пошла со встреченным тобою на улице незнакомым мужчиной потому, что у него оказались… мохнатые уши? Только-то и всего?

      Она откинулась на спину, потянулась и сладко зажмурилась. Зайчик шустренько отыскал её левый сосок и очень основательно на нём устроился (я прекрасно его понимал). Сосок ощутил тепло и тут же отозвался набуханием цвета и плоти.

      - Ну…, - протянула она, - по большому счёту, ты был прав, я действительно избалованная, испорченная, эгоистичная принцесса. И, да, я привыкла использовать людей, а мужчин – в первую очередь. Но тебя использовать было совсем нельзя: какой от тебя прок? – И она одарила меня нежным, полным лукавства взглядом. – Оставалось только любить.


23. 2. 2010