15. Тихоныч

    
     Дом творчества – страна художников, осколок иной цивилизации. Хотя отсвет белых ночей и продлевал день, времени на этюды все равно не хватало.
     Вечерами собирались у Федора Тихоновича на ночные бдения. Николай так и говорил:
 
     – Пошли бдеть...

     Сочные этюды у Тихоныча, колоритные, как и он сам. Годы смели волосы с черепа к бороде. Огромная и седая, она, казалось, на много старше своего хозяина. Николай утверждал, что в ней заключена магическая сила, как у Хоттабыча. За глаза Гандина так и звали – Хоттабыч. Бороду Хоттабыч любил. А еще любил рассказывать байки о своем прошлом. Рассказывая, сам верил и в бой под Цусимой, и в штурм Берлина, и в глубокий рейд в тылу афганских душманов. Был он и разведчиком, и партизаном, и сыном полка. Участвовал Тихоныч во всех войнах, от Первой мировой до Чеченской, теряя в каждой по две-три ноги, не меньше. Но не бороду.
     А не любил Тихоныч две вещи: когда перебивают, а со вчерашнего дня и грибы. Второй день из-за них живописал букеты в двух шагах от туалета.  Санька привязал к деревянному зодчеству нить, натер ее канифолью и елозил по ней палкой всякий раз, когда Хоттабыч вбегал в «скворечник». Тихоныч, не успев пристроиться, тут же вскакивал, думая, что туалет подпиливают. Саньку он засек и затаил обиду. Вообще-то давно затаил. Мы еще в третьем классе учились, когда Подмалевич, движимый чистыми помыслами, прибил табличку недалеко от школы – «улица им. Ф. Т. Гандина». Табличку Хоббатыч снял, а Сашку с тех пор стал побаиваться. Кто его знает, что еще отчебучит?
     Однажды, когда Федор Тихонович складывал очередную легенду, Подмалевич совершенно искренне переборщил:
 
     – Фиг бы мы без вас фашистов победили!
 
Искренность Хоттабыч взвесил и сделал вывод:
 
     – У тебя, Александр, речевой аппарат автономен, дистанцируется от разума.
     – Вашего? – прикинулся Санька простачком, за что и был отлучен от бдений.

     Подвергшись остракизму, одичавший Подмалевич ходил на этюды один, а вечерами сочинял стихи Татьяне. После случая с «раскруткой» журналистка потеряла к Саньке всяческий интерес, пережив серьезный шок от разгипсовки.
     Нет, не любил Тихоныч, когда перебивают. Пунцовел, глядя на залапанный красками стакан, и возмущался:
 
     – Где? Только что полный был! – и, потеряв магистральную мысль, завершал повествование неожиданно, на полуфразе: – Даже не заметил, как меня в голову ядром ранило...
 
     В тот вечер Хоттабыча перебил стук в дверь. «Ветеран», произнеся: «А того, с корытом, уже потом партизаны на дереве арестовали», недобро нахмурился. В мастерскую нежданно-негаданно впорхнула Татьяна:
 
     – Вот я вас и нашла!
 
     – Откуда свалилась? – удивился Грушин.
 
     – Мы здесь рядом, в Галиновке. Фильм снимаем о Руси допетровской, – тарахтела журналистка, чмокая всех подряд. – Пишу по ходу сценария реплики для массовки. А завтра юную княжну дублировать буду, мы с ней фигурами похожи.
 
      «Гиблое место» – говорили о Галиновке художники за обилие внезапно разведенных женщин. Оккупировав дом отдыха, они слонялись в окрестностях творческой Дачи, заполняя пейзаж стаффажами, позировали, и не только.
Сейчас терем в духе времен княгини Ольги кишел киношниками.
 
     – Приходите на массовку, – предложила Татьяна, – люди нужны. Меня завтра стрелой пришьют.
 
     Глаза у Тихоновича заблестели. Желание участвовать в исторических событиях не мог остановить никакой понос.
 
     Татьяна зашла за нами сразу после завтрака. По пути в Галиновку встретили Саньку без этюдника. Увидев журналистку, он замер.
 
     – Поздоровайся с тетей, – подсказал Грушин. - Пойдем с нами на кинопробу. Тебя на роль юродивого возьмут.
      – П-потом п-приду, – пообещал Санька, заикаясь, и скрылся в кустах.
     – Тоже грибов объелся, – догадался Грушин.
 
     В хоромах княжны обрядились в простолюдинов. Хоттабыч, облачившись в боярский кафтан, мечтательно смотрел в зеркало и гладил бороду, вздыхая:
 
     – Знатный автопортрет вышел бы!
 
     Экипировку продюсер одобрил и даже фамильярно потрепал Тихоныча за бороду:
 
     – Как настоящая!
 
     – Съемка! – рявкнул мегафон. – Все по местам!
      В окошке темницы показалась героиня и тут же исчезла. По веревочной лестнице спускалась уже Татьяна.
 
     – Стоп! – к журналистке по крыше подползал гример. Приладив к холщовой рубахе пенопластовую стрелу, он брызгал в «смертельную рану» вишневым соком.
 
     – Сцена с падением! Мотор!..
 
     Ойкнув, Татьяна летела на батут. Узкоглазый лучник в десятый раз натягивал тетиву. В толпе кто-то назойливо выспрашивал:
 
     – Кто спер мой кафтан?
 
     – Тишина! Сцена с боярином!
 
Оператор стал наезжать камерой на Тихоныча.
 
     – Опричники пошли!

     И тут произошло непредвиденное.
     Подбежавшие добры молодцы скрутили Тихоныча. Стражник, намотав его бороду на руку, потащил оторопевшего «боярина» к плахе и, силком поставив на колени, рубанул реликвию у самого подбородка... Мы окаменели.
Хоттабыч, подняв голову, обвел толпу огрызком бороды и зачем-то изрек:
 
     – Аз есмь...
 
     Из оцепенения вывел Сашкин вопль:
 
     – Почто Хоттабыча казнили, вороги?!
 
     – Да вот же он, кафтан! – обрадовалось пропитое лицо с криво приклеенной паклей.
 
     – Что там случилось? – голос в толпе.
 
     – Художнику одному голову отрубили ни за хрен собачий!
 
     – Сарынь на кичку! – призвал Санька толпу, прорываясь к лобному месту.
 
     – На кол пидоров! – взревел рядом стоявший верзила, отрыгнув самогоном. – Бей поганых!
 
     – Живота не пощажу, порешу иродов!.. – замотала коромыслом аки мечом не по возрасту беременная баба.
 
     Неожиданно и Колька заулюлюкал:
 
     – Ату его, смерда!
 
Татьяна в прыжке с батута подлетела к плахе. Упала, нос расшибла. Стрела еще торчала меж ее лопаток. Подоспевшего на помощь Подмалевича не пускал лучник:
 
– Куда прешь, быдло!
 
– Сань, он в Таньку стрелял! – подлил масла Грушин в огонь народного гнева.
 
– Заколю татаро-монгол! – грозил Сашка рогатиной косоглазому.

– Снимать, снимать! – надрывался режиссер. – Сцена бунта! Мотор!
 
Красные камзолы стражников сомкнулись, выставив копья. Реплики из толпы были явно не Танькины. Народ Галиновки импровизировал, отклоняясь от сценария, тянулся к оглоблям и топорам. Воздух густел от древнерусского мата.
Долго отбивались опричники фанерным реквизитом от возмущенной черни. Подоспевшая дружина с большим трудом подавила бунт увещеваниями и братинами с водкой.

 
И все это время Хоттабыч, онемевший, с блуждающим взглядом, стоял как прикованный к злополучной плахе. Нигде еще так над ним не измывались: ни в душманскому плену, ни в застенках гестапо...
 
Он все время молчал: и за ужином, и после, когда остатки бороды сбривал.
Грушин, услышав за дверью шум, прогнусавил закадровым голосом:

– Они возвращаются!
 
В мастерскую ввалился режиссер со свитой.
 
– Вот, – положил перед Тихонычем отрубленную бороду.
 
     – Кисточек наделать? – понимающе спросил Подмалевич.
 
     – Вы уж простите, что так получилось. Все из-за этого, – щелкнул режиссер по затылку актера с опухшим лицом. – То кафтан потеряет, то штаны. Если не возражаете, мы всю сцену, где вы сыграли, смонтируем; на большой экран выйдет. Завтра и деньги в кассе получите. А что касается моральной компенсации: не обессудьте, – поставил на стол бутылку коньяка.

     Тихоныч в тот вечер все-таки заговорил. Киношники уже ушли. Ушел и Николай провожать Татьяну...
 
     – Меня ж воевода на дыбе пытал, поелику письмо нашел подметное на князя опального. Шиш я им чего сказал. Эх, младу княжну жалко, как дщерь ея любил, – признался Тихоныч.
 
     Попробовали бы мы не поверить ему в ту минуту. А чтоб перебить – упаси бог! Сидели с Подмалевичем, слушали да на подбородок боярский поглядывали. Он уже прорастал густой белой щетиной.