Истории с привкусом мазута, 24-26

ГЛАВА  ДВАДЦАТЬ  ЧЕТВЕРТАЯ

СТРАШНЫЙ  ПЕРЕВОДЧИК



Из Москвы к нам откомандировали старшего переводчика. Он приехал и все испортил.
Он был старше нас на два года, но уже был капитаном. Может быть, потому, что он был нашего возраста, может быть, потому, что он, как и все мы, был холостяком, в отличии от наших армейских начальников, он сразу догадался о том, что с его подчиненными – переводчиками – происходит по ночам. Ведь наши начальствующие сорока-пятидесятилетние семейные подполковники даже представить себе не могли или забыли себя в двадцать лет, что можно работать с восьми утра до двенадцати, отдыхать, обедая под пиво в барах, с двух дня до пяти, пить с семи до десяти вечера, продолжать пить и спать с женщинами с десяти вечера до шести утра, а с восьми утра снова выходить на работу.
Старший переводчик наш распорядок дня распознал, понял и оценил. Он оказался порядочным человеком и не стал докладывать начальству, но палки в наши молодые колеса стал вставлять постоянно. Вместо того, чтобы пить пиво у Бартоломео, мы теперь вечерами проходили под его началом курс молодого бойца: писали какие-то никому не нужные отчеты о проделанной работе или сдавали нормативы по знанию французского языка.
После этого мы его невзлюбили и между собой стали называть «страшным» переводчиком.
Я не помню, из-за чего они подрались: Шура и «страшный» переводчик. Дело происходило в нашей коммунальной переводческой палате. Скорее всего, в наш любимый выходной день, когда мы спокойно, в дружеской обстановке, сидели дома и пили «хамру», зашел «страшный» переводчик, то ли с претензиями, то ли с замечаниями. Нарушать наш законный отдых и покой в выходные дни не было позволено никому. Даже высокое начальство в эти святые и пьяные дни мы, не прекословя, не ругаясь, а мягко выпроваживали за дверь.
В комнату зашел «страшный» переводчик, и «хамра» застряла в горле. «Страшного» переводчика звали Юра. Он был высокий и здоровый парень.
- Юра, у нас выходной, пошел бы ты на ***, - спокойно и трезво сказал ему Шура.
Мы все взглядом поддержали Шурину мысль и выразительно посмотрели на Юру.
То ли Юра сам в этот день был не очень трезвым, то ли решил показать нам всем, что он начальник, но он ответил так:
- За «пошел на ***» ты у меня ответишь. Выходи, драться будем.
В этот обычный, чересчур жаркий и чересчур солнечный африканский день, начальство, капитаны-майоры, их жены и дети вальяжно прогуливались по кругу в тени высоких деревьев по нашей необъятной, охраняемой Карамагором территории военного объекта. Жены, дети и мужья за свою долгую армейскую жизнь, видимо, привыкли проводить свои выходные, гуляя по территории,
Тем более, к этому времени нас окончательно благоустроили: навес во дворе превратили в кафе с пивом, вырыли яму под бассейн, хотя воду пока не залили. Когда я, проходя каждый день мимо нашего жилища, видел эту яму, вспоминал старый анекдот:
«Парень пишет из сумасшедшего дома своим родителям: «У нас все хорошо. Хорошо кормят. Хорошо выгуливают. Хороший бассейн нам построили, даже с вышкой. Мы прыгаем, ныряем. И нам пообещали, что если мы хорошо будем себя вести, нам в бассейн воду зальют».
На самом деле, у нас, действительно, все было хорошо во дворе: жены загорали, дети гуляли, мужья пили пиво и дремали в теньке по выходным. Только мы, переводчики, полуармейские люди, никогда не носившие ни погон, ни формы, выбивались из общего состояния умиротворенности и торжества над советской, офицерской, чемоданной судьбой. 
Когда Юра вошел к нам в комнату, от скуки ли, или от желания сблизиться с нами в нерабочее время, а Шура послал его «на ***», они стали драться. Мы все встали кругом, но в драку не вмешивались. Хоть у каждого из нас нашлись бы причины набить «страшному» морду, но это было бы не по правилам. Мы смотрели и не мешали. Оба они были одного роста, оба мускулистые и жилистые, но Юра был тяжелее и здоровее. Мы болели за Шуру, но влезать в драку было бы не по-мужски. В те времена мы даже представить себе не могли, что пройдет лет двадцать, и во всем мире будут происходить такие бои: бои без правил. Мы и подумать не могли, что пройдет лет тридцать, и такие бои будут показывать по нашему родному телевидению. В тот момент мы даже не подозревали, что наблюдаем один из первых боев без правил среди советских военнослужащих: не уличную хамскую драку, а настоящий бой, в котором есть судьи и зрители. Наши кровати ютились по стенам, и пространства посередине комнаты хватало для дерущихся, зрителей и судей.
Они цепляли друг друга за шею, душили, ставили подножку, опрокидывали на пол и били по морде.
Если бы, случайно, в это время к нам зашел какой-нибудь начальник-подполковник, по шапке  получили бы все: и старший, и младшие переводчики.
Подполковников – это наше местное, лагерное начальство – было двое. Полковник, военный советник, парил высоко от нас и жил на своей вилле. Выше полковника из наших военных в Мали никого быть не могло, потому что, как я уже говорил, полковником в стране был президент. Капитанов- майоров мы не боялись, это были свои ребята, но среди их жен были стервы, готовые продать за лишний месяц в этой райской, нищей стране любого лейтенанта. 
Юра и Шура катались по полу и рвали друг на друге одежду и лица в кровь. Когда Шура сел «страшному» переводчику на грудь, мы не стали аплодировать победителю: побежденный был достойным противником. Юра не был стукачом, он умылся и, ни слова не говоря, пошел к себе. Как ни странно, но все мы зауважали его после этой драки.
Незадолго до моего отъезда из Мали приехали новые офицеры и новые переводчики. Утром, в день моего отъезда, ко мне подошел Юра, «страшный», и сказал:
- Мишель, мне уже доложили, что ты эту ночь провел у Алин. Я все знаю и не беспокойся, никому не скажу. Лети спокойно, и надеюсь, у тебя все будет хорошо.
Все-таки он был не «страшным», а нормальным переводчиком и человеком.


Когда через двадцать лет мы с ним случайно встретились в Москве, он стал майором.
 
 




ГЛАВА  ДВАДЦАТЬ  ПЯТАЯ

ПРОВОДЫ



Накануне своего отъезда из Мали я поехал к Кумбе один.
- Прощай, Кумба. Я тебе хочу сказать, что ты всегда очень нравилась мне. Извини, но не судьба нам с тобой быть вместе. Прости, завтра самолет в Москву.
Мы обнялись, поцеловались и попрощались, как жених с невестой, которым никогда не суждено стать мужем и женой.
- Мисель, ты вернешься когда-нибудь?
- Не знаю, Кумба. Будь счастлива.
- Выпей пива со мной, Мисель, на прощанье, за мой счет.
Я прекрасно знал, что Кумба никогда не пила спиртного, даже пива, и для меня это прощание за столиком – мы вдвоем за кружкой пива – было больше, чем просто прощание, это было признание в любви.
Свою последнюю ночь в Бамако я провел с Алин.
- Прощай, Алена, - сказал я ей под утро.
- Прощай, Мисель.

А перед тем, как поехать к Алене, я со своими друзьями: Шурой, Очманом, Петей, Мюллером, Славой, - сидел у Бартоломео в последний раз.
За соседними столиками пили пиво малийские летчики и комиссар со своей любовницей француженкой Жаннетт. И когда Бартоломео, сам, как обычно, поставил нам на стол по кружке пива, я ему сказал:
- Прощай, Бартоломео, я улетаю завтра утром в Москву, навсегда.
- Мишель, это правда? Это твой последний вечер?
- Да, Бартоломео, последний.
И тут случилось то, чего я даже представить себе не мог. Бартоломео был прижимистым человеком. Помните его вывеску: «В кредите отказываю»? И вдруг Бартоломео обнял меня, прослезился, распрямился и громогласно объявил на весь бар:
- Все, кто сегодня в моем баре, будут весь вечер пить и есть за мой счет. И это в честь моего друга Мишеля, который завтра улетает из Мали.
Честно говоря, я этого никак не ожидал, сам растрогался и обнял Бартоломео.

Весь этот прощальный вечер Бартоломео самолично обслуживал столики и, наверно, в первый и последний раз в жизни разносил халявную выпивку и закуску за столы. Это было очень трогательно, очень по-дружески и очень не по-африкански, не по-европейски, а по-общечеловечески.
Когда соседи по столикам узнали, что я уезжаю, ко мне стали подходить, чокаться и прощаться. Мне было приятно и грустно. Когда завсегдатаи бара «Красно солнышко» желали мне счастливого пути и доброй жизни, я подумал, что, если малознакомые люди от души желают мне добра и счастья, значит, так оно и будет, так обязательно должно быть.
Потом все пересели к нам, подсел и Бартоломео, и за общим, дружеским столом мы пили за отъезд, за дружбу и за новые встречи.

У Бартоломео не было принято сидеть допоздна, и когда все стали расходиться, он мне шепнул:
- Мишель, подожди, у меня есть для тебя подарок.
И повел меня через бар во двор. Во дворе меня ждала хорошенькая черная девушка, а за ее спиной хижина с приготовленной для нас подстилкой. Отказываться от подарка было неудобно, да я и не хотел отказываться. Я обнял девушку и пошел с ней в хижину. Девушка оказалась ласковой и податливой, как воск.   
- Спасибо, Бартоломео, - сказал я ему напоследок, - прощай.

Накануне я попрощался со своей авиационной базой, мы в последний раз вместе посидели в офицерском баре, а наутро я распрощался с друзьями, со старшим переводчиком Юрой, с капитанами-майорами и подполковниками, и Мамаду повез меня в аэропорт, и самолет полетел в Москву.











ГЛАВА  ДВАДЦАТЬ  ШЕСТАЯ

ВОЗВРАЩЕНИЕ



Три года в Мали пролетели, как миг, и остались в моей памяти навсегда, как калейдоскоп ярких, цветных фигур, большей частью, состоящих из черных женщин и темных баров. Спустя многие годы я осознал, что Африка может быть подарена белому человеку лишь в молодости. Только в молодые годы белый человек, тем более, советский человек, никогда до этого не бывавший за границей, может сохранить в своей памяти об Африке не нищету, жару, грязь и вонь, а благоухание черной ночи и аромат черных женщин.
Потом я много раз ездил в Африку в командировки – это отдельные истории, но однажды, через много лет, я остановился проездом, на час, в аэропорту Бамако, и защемило сердце от воспоминаний, и так захотелось хотя бы на день окунуться в свою молодость и еще раз проехать по тем же улицам и тем же барам, и хоть на миг увидеть Кумбу.
Прошло три года, я снова вернулся в заснеженные московские переулки, и снова полюбил белых женщин, но с удивлением, когда прошло еще время, обнаружил, что скучаю по простым, понятным и естественным по своей природе африканкам.
Прошло несколько лет, и я стал вспоминать об Африке и ее жарких, ленивых ночах, как тогда, в Мали, думал ночью о морозных московских улицах и о медленно падающем в свете раскачивающихся фонарей снеге.

Прошло несколько лет, на заработанные в развивающейся африканской стране деньги я купил квартиру, машину, женился, у меня родился сын.

Прошло время, и я снова полетел в Африку: об этом следующие истории.