Пулька золотая

               

     Говорят, можно бесконечно смотреть, как человек работает…
Возможно, хотя и не доводилось, потому как без дела  наблюдателем не сидел, да и не дай бог. Только в детстве, когда меня дошколёнком отвозили к бабке в село подхарчиться на природе, да и чтобы не путался под ногами в благостные летние денёчки у молодых родителей в многообещающей тогда городской жизни. Как раз тот случай, когда всем становилось на время легче: родителям - понятно почему, мне малому – из-за химеры вседозволенности без родительского ока, а бабке Шуре потому, что я был тогда единственным внуком, и этим всё сказано (как можно меня не любить и не баловать только за одно это). Любовь выражалась в постоянной готовке, уборке и стирке за мною неряхой, а баловство – в негласном разрешении таскать кошек за шиворот, гонять кур по двору, дразнить собак на привязи, лазать по яблоням, бегать с местным пацаньём на рыбалку, да и много чего недоступного в жизни городской делать.…
     И во всей этой счастливой мелкошалостной ребячьей кутерьме только одна картина завораживала меня, заставляя на время остановиться (завораживала больше костра и рыбалки!) – это когда  доводилось втихаря наблюдать, как работал сосед дед Сергей. И не потому, что оба мои деда, как и многие в селе не вернулись с войны, не потому, что в это время заняться было нечем (в детстве всегда есть причина для непоседства), а потому, что зрелище это гипнотизировало и вводило в ступор. Непостижимо было мне, здоровому и непоседливому пацанёнку представить, как этот хромой инвалид с левой рукой-культёй и полу парализованной правой косил, запрягал, рубил, чинил плетень, загонял скотину и даже доил в отсутствии жены, бабы Веры. Мне всегда было жалко его, и потому, я наблюдал за  работой исподтишка, через плетень или из щелей в бабкином сарае, пока меня не застукает бабка или он сам.  Оба относились к моему соглядатайству с негласным снисхождением. Бабка со вздохом махала рукой и уходила, а дед Сергей снимал защитную выцветшую фуражку, с тёмным пятном от кокарды, и с широченной улыбкой полубеззубого рта махал мне приветственно, после чего я стыдливо прятался и убегал…
     Так продолжалось три-четыре летних «отпуска», пока мне не исполнилось семь, и я в последний раз приехал на летний «выгул». Уже на следующий год бабы Шуры не стало, и меня отправляли дисциплинироваться в пионерлагерь.…
     В тот последний вольный год моего детства, считая себя почти взрослым на пороге школьной («самостоятельной» со слов отца) жизни, я старался чем-то помочь бабке по нехитрому хозяйству, и, что самое главное, с её разрешения стал вхож во двор деда Сергея,где с плохо скрываемым восторгом складировал наколотые дрова в поленницу, правил с ним плетень, сгребал накошенную траву и даже ходил с ним на рыбалку, выполняя почётную миссию насаживания червей на крючок. Единственное, что он мне не разрешал – это подходить к лошади по прозвищу Сивуха, хотя клочки сена, в его присутствии, подносить к её морде мне позволялось в качестве поощрения.
     А однажды, заручившись разрешением Ляксандры (так он величал мою бабку) и, выслушав назидания жены, дед Сергей подсадил меня в высокую телегу и мы отправились за небольшой копёшкой сена на делянку рядом с лесом. Тогда, впервые, мне посчастливилось держать вожжи и даже подёргивать их то одной, то другой рукой.
     Он неназойливо помогал мне со словами: «Пробьёмся, Валеринька», и через пару километров я уже вошёл в образ.  Как заправский «водитель кобылы» шлёпал вожжами по крупу и покрикивал: «Пошла, нелёгкая!». Дед Сергей посмеивался над моей непроизвольной пародией и хвалил: «Хороший из тебя, Валеринька, конюх получится». А я в этот момент другой профессии для себя уже не желал.…Так, под его прибаутки, мы доехали до делянки.
     Дед вынул из телеги вилы с приспособленным сверху ремнём, который перекидывал через голову и закреплял на левой руке-культе, чтоб легче орудовать правой. Он снял фуражку, с которой никогда не расставался в любую погоду (вскоре я понял почему) и сказал, подавая ремень: «Запряги-ка, Валеринька, меня в вилы». И опустил голову. Я начал перекидывать ремень ему на левое плечо, да так и застыл от удивления и испуга. Слева на темени кусочек кожи с широким пунцовым шрамом дышал! Да, «дышал». Величиной с юбилейный рубль, этот кусочек жил на его голове своей отдельной жизнью, выпирая и прячась как кадык у большой жабы из соседнего пруда. Но любопытство быстро справилось с испугом, и я скороговоркой спросил:
     - Дед Сергей, а почему у тебя шишка на голове дышит?
     - Это, милок, не шишка, а домик. Там пулька с войны живёт.
     - А почему ты её не вынул?
     - Так ведь она у меня золотая, - прошептал он мне на ухо, - боюсь, что украдут. И засмеялся.
     Эта его способность всегда смеяться и шутить казалась настолько лёгкой и естественной. И только через много лет я понял, какой ценой это доставалось...
     Чуть позже я совсем привык к «живому домику золотой пульки».  Помогая деду перекидывать ремень от косы, вил, граблей, ручной молотилки,я нарочито медлил, чтобы разглядеть – не выглянет ли пулька из домика. Но она, к моему разочарованию, наружу не спешила.
Как-то раз, разглядывая его медаль «За отвагу» и орден «Красного знамени» в бархатной коробочке, я спросил: «А когда пульку вынут, ты её в эту коробочку положишь?»
     -Тебе подарю, если хорошо учиться будешь.
     Целых три года, до четвёртого класса, я отчаянно надеялся, что деду Сергею вынут золотую пульку. Я приеду, покажу ему грамоты за годы отличной учёбы, и он мне торжественно её подарит. Но в августе в пионерлагерь приехали родители  и сказали, что дед Сергей умер. Я молча плакал, пряча глаза от родителей. Отец положил руку мне на плечо и, успокаивая, сказал:
     - Не плачь, он от старости умер.
     - Нет!- закричал я. – Потому, что золотую пулю ему не вынули!
     - ???
     Конечно, не пулю мне было жалко и не три года прилежной учёбы в её ожидании. Тогда я ненавидел эту пулю за то, что, в конце концов, она убила деда. И зря отец долго убеждал меня, что деда Сергея посекло обычными осколками от снаряда и жил он эти годы вообще вопреки прогнозам врачей. Я был уверен, что отец ничего не знал, и очень жалел, что выдал ему нашу с дедом военную тайну…
     «Это было недавно, это было давно» Годы индустриализации, заблуждений и вечной тяги людской к жизни беззаботной обезлюдили и обездолили наше село, как и тысячи других. Соседняя роща почти поглотила его вместе с клубом, сельсоветом, МТС и старым кладбищем. Апофеоз перестройки доделал то, что не смогла война. И только каменная церковь, которую не смогли разрушить ни люди, ни время, стоит, как забытый всеми постовой, на горе, над селом и рощей, храня в себе память, просьбы, мольбы и чаяния своих давно ушедших и бросивших её прихожан….
     А я, когда хочется опустить руки перед трудностями житейскими и всплакнуть о себе любимом, вспоминаю фронтовика-инвалида, солдата Отечества Сергея Федюнина с его вечной улыбкой в вечном труде, и через стыд и злость на слабость свою обретаю второе дыхание…   "Пробьёмся, Валеринька"...